Живой

Его смена закончилась в восемь утра воскресного дня. Ахметов приводил машину в порядок. — Молодец, студент, — скупо похвалил Косарев. — Не пропадай, может, ещё понадобишься. — Смену будете сдавать сейчас? — спросил Глеб. — Нет, только получу лекарства. Моё дежурство ещё не закончилось, — ответил Косарев. — Отдыхай, — на прощание он протянул руку. Шатаясь от усталости, Глеб шёл в раздевалку подстанции. Он не мог даже переодеться и потому, зажав вещи под мышкой, он в форме направился к выходу. В машине он закурил. Впервые за ночь он курил — забыл об обещании, данном в храме. Сейчас ему хотелось одного — отмыться и уснуть. Он вспомнил Косарева, который, несмотря на усталость, останется на дежурстве ещё на двенадцать часов. И у Косарева нет фельдшера, а лихой Ахметов уходит домой. Водителям запрещено крутить баранку более двенадцати часов. Выкурив ещё сигарету, Глеб вышел из машины и направился обратно в здание подстанции. И снова понеслось. Вызов за вызовом, иногда сразу по два вызова на табло. Пока едешь по одному, второй стоит в ожидании. Приезжаешь с задержкой. Бывает, встречают недовольно: «Мышей там у себя на скорой не ловите!» Ну не понимают люди, что машин на подстанции не хватает, что много пустых и незначительных вызовов, что во дворы трудно проехать и лифты не работают, что он, Глеб, буквально живым мясом таскает эту тяжеленную укладку, а его мучает жажда. И кто бы предложил стакан воды... В иных квартирах требуют надеть бахилы — у них ковры. Глеб заметил, что подобная требовательность встречается там, где нет особой срочности для вызова, где при подаче первичной информации краски сгущены, — наверное, чтобы скорая прилетела в ту же секунду. На табло висят сразу два вызова. Между туманным «боли» и более конкретным «температура сорок» Косарев выбрал последний — посчитал срочным. Когда прибыли по адресу, вышла спокойная женщина и потребовала надеть бахилы — «для стерильности, вы же врачи, должны понимать». Пытаясь устоять на одной ноге, пока на вторую натягивается тонкий, рвущийся при неосторожном движении синий полиэтилен, Глеб уже сомневался, что у кого-то в этом доме температура за сорок. Действительно, на диване покашливал хозяин. В подушках, укутанный одеялом по самый подбородок, с пультом от телевизора в руках. Померили температуру — 38,5. Держится, правда, уже третьи сутки. Глеб спросил, почему указали ложную информацию. Ему ответили сердито и с претензией: «Чтобы вы быстрее приехали, а то не дождёшься!» Когда примчались по второму вызову — «боли», — констатировали смерть. Могли бы спасти — с таким-то оборудованием и опытом Косарева. После Глеб никогда не надевал бахил — потакать капризам недалёких домохозяек в ущерб неотложным пациентам он не собирался. В данной профессии время врача — чья-то жизнь. А ещё — люди не открывают двери в подъезд. «Забаррикадировались, черти!» — жаловался в прошлом году Глебу возмущённый Денискин физрук. Лерка ему тогда экстренную медицинскую помощь оказывала в школе, да перепутала: анафилактический шок приняла за сердечный приступ, взялась делать компрессию грудной клетки, а проще говоря «качать», и сломала три ребра. Нет, Лерка всё правильно сделала — попробуй прогни грудину на пять сантиметров и не сломай ничего. И благо, что возмущённый физрук (скверный мужичишко-то, скандальный) не накатал на Лерку заявление, потому как бывали случаи, что за сломанные рёбра выживший ещё и иск предъявлял к своему спасителю. А в Леркином случае, наверное, отцов коньяк помог. Так вот, действительно, забаррикадировались. Не открывают. Случается, больной вызывает бригаду самостоятельно, но, пока бригада едет, падает. И не может человек дверь открыть. А время сейчас такое — все подъезды перекрыты дверями с кодовыми замками, а бывает ещё хуже — домовая территория перекрыта забором с домофоном. А консьержку не все жильцы согласны содержать. Так бы консьержке позвонил, но нет никого. И звонишь, звонишь всем подряд — не открывают. Не доверяют. Боятся люди, что врачи — ряженые мошенники. Так в уговорах и объяснениях теряется драгоценное время. И случается, и довольно часто, что платой за эти объяснения-выяснения-подозрения является жизнь человека. Запомнился выезд в посёлок. Двое, не поделили невесту, выясняли отношения за бутылкой. Выяснили — нож под ребром, пульс 120‒140 уд./мин, артериальное давление — восемьдесят на сорок, гемоглобин — в три раза ниже нормы, объём красных кровяных клеток, гематокрит, менее 25 %, а на выходе — кровопотеря третьей степени тяжести. Гемотрансфузию, переливание крови, пришлось делать на месте. Кто-то страдает, а кто-то учится на этих страданиях. Глеб учился. По-настоящему страшно было несколько раз — когда везли больных с острой дыхательной недостаточностью и отёком легких. Транспортировка пациента в диабетической коме последней по критичности, пятой степени, казалось, отняла полжизни. Кратковременные, но на пределе нервного напряжения, когда концентрация внимания максимальна и каждое движение выверено, моменты купирования острых состояний, — выматывали. У милых старушек с повышенным давлением отдыхали, но лучше б старушки не вызывали. С каждой потерянной около таких старушек минутой, проведённой в неторопливых разговорах и уговорах попить чайку, ощущалась катастрофическая нехватка времени. И всё же Глеб неожиданно для себя жалел этих одиноких старушек, которые, вызвав бригаду, порой отказывались сделать инъекцию препарата, стабилизирующего давление. Это обязанность врача — уколоть после снятия объективных данных. Но иные старушки машут руками, мол, привыкла, перетерплю. Зачем, спрашивается, вызывала тогда, бабушка? И всё же, понимая, что причиной вызова бригады «Скорой помощи» является не столько болезнь, сколько банальное одиночество, Глеб нервничал: с каждой проведённой в доме такой старушки минутой кто-то лишался шанса на жизнь. На одном из вызовов попалась словоохотливая интеллигентная пожилая женщина, музейный работник. Новых вызовов не поступало, и Косарев согласился на уговоры «попить чайку». Усадив врачей в мягкие кресла, женщина (с повышенным давлением!) хлопотала, наливая им чай из огромного пятнистого от времени никелированного самовара, и угощала маслянистыми оладьями с яблочным вареньем. — После войны остались мы с отцом одни, мама умерла от голода ещё в сорок первом, —рассказывала она, суетясь между ними. — Всю войну я жила в детском доме, вывезенном в Сибирь. Отец воевал. После войны нашёл меня и забрал. И вот, помню, первое сентября, нужно в школу, я переросток. Десять годков уже стукнуло, а идти в первый класс. Не было в войну учёбы, учителя на фронте воевали или на заводах работали. Летом-то я бегала босиком, как все послевоенные дети. Не было одежды, обуви тем более. Но в школу босиком не пойдёшь. И вот отец, скопив денег, на базаре купил туфли. Разные туфли, из разных пар. Одна туфля зелёная, другая чёрная, — тут Глеб поперхнулся чаем. — Не купить было после войны ничего. Что было, то и несли люди на базар, — старушка заботливо постучала Глебу по спине и села. — Вот так я, десятилетняя, и пошла в разных туфельках в школу... Вот какие это годы были, — ласково говорила она, глядя на сосредоточенно жующих врачей. К полудню, переборов усталость, Глеб почувствовал, как открылось второе дыхание. Он работал со странным фанатизмом, непонятным даже ему самому. Невозмутимый Косарев заметил это и осадил его: — Смотри, надорвёшься. На место санитара больше нет желающих, так что береги силы, студент. Действительно, на скорой желающих работать немного. Должности санитаров в бригадах подстанции оказались почти все вакантные. Глеб даже подумал, что если бы каждый студент медицинского вуза хотя бы раз в неделю дежурил на скорой, то глобальная нехватка медицинских кадров была бы решена, так же как решена была бы и глобальная нехватка реальной практики для студентов. ................. До конца смены оставался час. Вызов — «отнимаются ноги». Ёмко, устало замечает Косарев. Он иронизирует — почти весь день ездили на вызовы вслепую. Мало кто из пациентов даёт объективную информацию, да и не добьёшься от них: либо страдалец от боли ошалел и с трудом ворочает языком, либо родственники в панике, либо собутыльники лыка не вяжут. Машина добирается по адресу быстро. Лифт работает. Повезло, потому что — седьмой этаж. Пока поднимаются в лифте, Глеб отдыхает, навалившись на стену и закрыв глаза. Сил уже нет никаких. Дверь открывает девушка, теряется, скомканно здоровается, отворачивается. В квартире спёртый воздух, грязно-жёлтые обои. Всё старое. Это то, что Глеб зафиксировал взглядом, проходя вслед за Косаревым. В комнате в низком раскидистом кресле сидит пожилая грузная женщина в линялом халате. На ноги её наброшен плед. Девушка подставляет Косареву стул и поспешно, боком, уходит. Глеб глазами ищет, куда бы поставить укладку, но никак не может определиться с местом, потому что везде грязно. Стройными рядами по стенам неторопливо ходят рыжие тараканы. Экологически чистая квартира, иронизирует про себя Глеб. Он читал, что тараканы не селятся там, где напряжённая электромагнитная нагрузка на организм. Он всё же ставит укладку на пол. — Ноги у меня болят, — пожилая женщина встречает их с детской плаксивостью в голосе. Косарев начинает опрашивать женщину, а Глеб достаёт документы из сумки — ситуация не экстренная, можно написать пару карт вызовов, пока Косарев осматривает ноги пациентки. Оглядываясь, Глеб замечает на тумбочке упаковки от инсулиновых шприцев. — Вы диабетик? — спрашивает он. Косарев отвечает за женщину: — Диабетик. И смотри, сопутствующая картина, — он кивает на ноги больной. — Подойди. Расслабленный теплом и усталостью, Глеб неохотно встаёт, подходит и склоняется к ногам больной. Там трофические язвы, сплошь покрытые опарышами. Зрелище не для слабонервных, но у Глеба уже не осталось сил на эмоции. Его только мутит. — Вы что, специально так лечитесь? — спрашивает он и сам уже понимает, что вопрос глупый. Обстановка квартиры даёт исчерпывающий ответ. Он встречается глазами с Косаревым и читает: надо извлекать паразитов, иначе на госпитализацию женщину не возьмут ни в один стационар. Утвердительно кивает врачу. За почти сутки, проведённые вместе, Глеб научился понимать Косарева без слов. — Кто за вами ухаживает? — спрашивает Глеб, готовясь к обработке язв, в то время как Косарев изучает медицинскую книжку женщины. — Внучка моя, Юлечка, — отвечает женщина со вздохом. – Но ей некогда, она в институте учится. — В каком? – Глеб наконец нашёл пинцет. — А шут его знает... на психолога она учится, — отвечает женщина. Она рассказывает, что внучка ухаживает за ней официально и даже получает деньги от соцзащиты. А вообще-то Юля поссорилась с родителями и потому уже несколько лет живёт здесь. — Я сейчас, — в поисках пригодной закрывающейся ёмкости Глеб направляется в кухню. Неожиданно для себя он видит за грязным столом, пропахшим солёной горбушей, Инну. И вспоминает — Юлька, подруга Инны! Из их прошлой общей клубной тусовки... Девушка, открывшая дверь... С кем она там встречалась-то? Глеб силится вспомнить, но не может. Быстро же он забыл... Амнезия, однако... Девушки пьют пиво, и от этого зрелища бессмысленно выпивающих девиц вкупе с солёной рыбой и неряшливо наваленными прямо на голый стол обглоданными рыбными костями ещё больше мутит. Глеб не здоровается. Пока он ищет взглядом подходящую ёмкость, перед его глазами всплывают картинки из прошлой жизни — он, позируя перед Лерой, обнимает Инну, Инна ругается с его матерью, Инна ругается с Лерой, Инна противно целует его, пьяного «в хлам», а он ослабевшими руками отталкивает её… В этот момент Глеб с предельной ясностью понимает: прошлое прошло. Он больше никогда не вернётся в него, и этих людей больше нет в его жизни. Он возвращается в комнату и, преодолевая отвращение, начинает пинцетом вынимать червей из тела женщины. Каждого зажатого пинцетом опарыша он бросает в банку со спиртом. Косарев меряет давление женщине и делает ЭКГ. Потом что-то колет ей. Плотнее натягивая марлевую повязку на нос в надежде защититься от тошнотворного запаха, исходящего от гниющих ног больной, Глеб вспоминает лекцию, на которой им рассказывали про лечение ран опарышами. Для общего развития, наверное, рассказывали... Личинки мясной зелёной мухи, опарыши, выгрызают отмершие ткани и намного эффективнее, чем антибиотики, справляются с очагами воспаления и гангренозными явлениями. Их секрет содержит природный антибиотик — сератицин, ингибирующий (подавляющий) кишечную палочку, золотистый стафилококк, клостридию и прочую заразу в воспалённых тканях. И кстати, золотистый стафилококк очень любит трофические язвы. Своим секретом личинки при соединении с сывороткой крови вызывают снижение уровня белка, тем самым подавляя иммунный ответ организма человека, то есть само воспаление... И всё же — это прошлый век. Хотя, нет, не прошлый. Им рассказывали, что в Латинской Америке личинкотерапия (бррр!) признана официальной медициной. Но ведь то страны третьего мира... А в России опарыши в ране – это же только у маргиналов и бродячих животных. Глеб протягивает Юльке банку с опарышами: — Готовь бабушку к госпитализации. — Зачем, скажи, класть её в больницу? — прикинув, что играть в «не знаю, не узнала» не получается, Юлька перешла на «ты». — Или мы забираем её, или я вызываю полицию, — жёстко говорит Глеб, глядя сквозь Юльку. — Военно-полевой госпиталь в условиях доступной высокотехнологичной медицины – это преступление. Понимаешь меня? Юлька пугается и бросается собирать бабушкины вещи. Снова мутит. Глеб проходит в ванную комнату. Его рвёт в грязный вонючий унитаз с полчищами тараканов на бачке. Он умывается и слышит за спиной: — Глебчик, я соскучилась. Это Инна. Глеб не отвечает — вытирает лицо рукавом грязной формы. В дверном проёме он отодвигает девушку плечом и возвращается в комнату. — Давайте я закончу, — Глеб берёт из рук Косарева тампоны и флакон со спиртом. — Сейчас нужно будет немного потерпеть, — говорит он Юлькиной бабушке. Седьмой этаж. Сидячие раскладные носилки сломались ещё пару месяцев назад, а лежачие не вошли в лифт. Но на руках тащить больную с весом более центнера не представляется возможным. Поэтому вместе с Косаревым Глеб втаскивает грузную плохо пахнущую женщину в лифт и усаживает на заранее приготовленный стул. От напряжения корки на его руках треснули и снова начали кровоточить. Но Глеб не обращает внимания на боль. Это ничто по сравнению с тем, что он только что видел. Вместе с Косаревым Глеб втащил женщину в машину и вышел дыхнуть свежего воздуха. Его по-прежнему тошнило — от усталости, от впечатлений последнего вызова и от той перспективы оказаться на жизненном дне, которую он сегодня прочувствовал во всех красках. В очередной раз он мысленно поблагодарил отца за то, что тот вернул его к нормальной жизни. Прошлое прошло окончательно. Глеб подкинул камешек носком ботинка и решительно сел в машину. За сутки они потеряли троих, быть может, не успевших покаяться, не готовых к самой важной встрече. Это было много. К смерти невозможно привыкнуть, но Глеб, помня терзания прошлого дежурства, старался не думать о смерти. Он защищал свою психику — наоборот, считал пациентов, довезённых до стационаров. Их было больше – десять тяжелобольных. ***** От подстанции «Скорой помощи» Глеб отъехал лишь в девять вечера – сдавал документацию и медикаменты вместе с Косаревым. Сейчас, когда суточное дежурство закончилось и Глеб смог наконец выдохнуть и расслабиться, его лихорадило. Тряслись руки. Чувств почти не осталось. Он заглянул в телефон — какое-то неимоверное количество пропущенных вызовов. Из перечня он выбрал Денискин, последний. — Здорово, Дэн, — Глеб скрывал усталость, но Дениска всё равно почувствовал его состояние. — Что с тобой, Глебчик? — Всё нормально, не парься. — Ну вот… — Что – ну вот? — Обещал ничего не скрывать, а сам… — Денис обиженно засопел в трубку. — Ладно, ладно, завтра расскажу, — пообещал мальчишке Глеб. — Вы уже дома? — Нет, мы ночью будем. Ты придёшь? Я окно сразу открою, можешь не звонить. — Извини, брат, не могу, — до ночи Глеб не выдержал бы. — Давай завтра в два. Я к школе подъеду. Идёт? — Идёт, — уныло согласился Денис. И всё-таки не получается у тебя, Глеб, стать хорошим братом… Вздохнул, скользя губами по горячим ладоням. — Люблю тебя, никогда в этом не сомневайся, — Глеб отключил вызов. Он видел — звонила Лера, но не стал перезванивать — он не мог разговаривать сейчас. «До завтра, Лера». — «Как ты? Волнуюсь». — «Спокойной ночи». Катя. Звонила пару раз… Завтра, всё завтра. Он набрал номер Нины — от неё было двенадцать пропущенных. Сейчас Нина не ответила. От усталости Глеб боялся выпустить руль из рук, но он ещё не закончил своих дел. К тому же, торопиться куда-либо не имело смысла — сегодня у него не было дома. .......... Алька полулежала, опираясь на приподнятое изголовье каталки. — Как состояние? — Глеб сел, не глядя на неё. — Снова дежурил? — спросила Алька, разглядывая его форму. — Мне уже лучше, — поспешно добавила она. — Александр Николаевич обещал завтра выписать на домашнее лечение. — Про тебя в доме спрашивали, директриса, — вспомнил Глеб. — Почему к тебе не приходят родственники? Давай я съезжу к ним и скажу. — Не надо, — Алька поспешно отвела глаза в сторону, но Глеб этого не увидел, потому что смотрел в пол. Глеб молчал. Темы для разговоров иссякли, да и разговаривать не было сил. Знобило, и хотелось тут же лечь прямо на пол и уснуть. Он взял Алькину руку, и Алька, испугавшись вида свежей крови, проступающей из-под перчаток, попыталась выдернуть ладонь из его руки. — Никогда больше не пей, даже если я буду настаивать, — он до собственной, острой боли в искромсанной ладони сжал Алькины пальцы, не замечая её страдальческого «Ой!» В коридоре он встретился с Шурыгиным. — Глеб, я принёс вещи из клуба, твои и Алины. Забери в ординаторской, — остановился тот, думая о своём и озабоченно приглаживая непослушные кудри. Глеб переоделся в раздевалке абдоминальной хирургии. Алькины вещи, куртку и сумку, бросил в свой шкафчик. Взгляд его остановился на уголке синей тетради, выглядывающей из полурасстёгнутой Алькиной сумки. Глеб машинально достал тетрадь и сунул её в большой накладной карман медицинской формы. ***** Полуживой, с формой под мышкой, он стоял на пороге Нининой квартиры. Кажется, первым делом спросил, была ли Нина у Лизы. Глеб плохо помнил остаток вечера. — Я звонила тебе столько раз. Глеб! Куда ты пропал? — укоризненно спрашивала Нина, помогая ему раздеться. — Ну почему ты не отвечал? Неужели весь день спал после дежурства? — сейчас она задавала невыносимо много вопросов. — Дежурил я, Нина. — Сутки! Ты с ума сошёл! Ну разве можно так издеваться над собой? — воскликнула Нина. — Да брось ботинки, сама поставлю... А к Лизе я ездила. Мы опять гуляли, и она узнала меня. Глеб, это такая радость, что она начала узнавать нас, — быстро говорила Нина, толкая его в ванную. — Это хорошо, что узнала, — Глеб пытался улыбнуться, но не мог. — Попить не найдётся? — попросил он, облизнув пересохшие губы. Нина суетилась. Она насильно кормила Глеба и давала ему пить, попутно приговаривая, какой же он «глупый-глупый мальчишка». Глеб не слушал Нину — он не мог слушать. Глаза слипались и знобило, но он всё же заставил себя помыться. Пропахший человеческими выделениями, он не мог позволить себе лечь на чистые Нинины простыни. Глеб уже спал, когда Нина, тихо причитая, сдирала с его рук присохшие местами бинты и ужасалась ранам, сутки находящимся без доступа воздуха под плотным латексом медицинских перчаток. ................ Взбудораженная переживаниями дня, Нина мало спала минувшей ночью. Не дозвонившись до Глеба, она одна поехала в «Тёплый домик». Накануне, когда Лиза из них двоих выбрала Глеба, Нина была уязвлена и ревновала. И сегодня Нина, стоя у ограды, с замиранием сердца ждала — подойдёт или нет. Но Лиза подошла к ней, спокойно, без эмоций, и протянула руки. Нина целовала её через ограду и плакала от нахлынувших чувств, и говорила какую-то чепуху. Нина уже твёрдо решила, что будет удочерять Лизу, если родители девочки так и не найдутся. Оставалось только переубедить Глеба, который также говорил об удочерении Лизы как о само собой разумеющемся событии. Зная характер молодого Лобова, Нина подозревала, что Лизу он не отдаст, тем более что из них двоих Лиза отдавала предпочтение Глебу. Нина находила этому факту кучу оправданий — и что именно Глеба Лиза увидела первым, и что он носил Лизу на руках и потому она привыкла к нему быстрее, и что он просто надёжный, защитник, в котором нуждается любая женщина, и даже маленькая девочка. Но все эти доводы мало успокаивали её. Нина опасалась, что Лиза не полюбит её так, как Глеба, и в то же время Нина плохо представляла себе, что Глеб может быть отцом. Он же сам ещё мальчишка! Он может быть только братом, но не отцом. Но Глеб упрямый и эгоистичный, и способен на неблаговидные и постыдные поступки. Нина очень хорошо помнила те времена, когда они объединились против Леры, — как бы не было повторения. Чувствуя благодарность к этому мальчишке, Нина однако боялась теперь, что он отберёт у неё девочку. И всё же... Глеб круто изменил её жизнь, кардинально. Он разом зачеркнул её горькое прошлое — время бесконечного и бессмысленного ожидания, и заставил её подумать о вещах более важных, чем гоняться за мужчиной и выпрашивать его любовь. Он заставил её стать матерью. Нина теперь представляла, как она будет счастлива, когда заберёт Лизу из детского дома. Она представляла, что тогда они будут семьей — только она и Лиза. Зачем им ещё кто-то? Раньше Нина хотела иметь мужа, может, потому и не родила ребёнка. Но сейчас она думала иначе. Глеб заставил её основательно перетряхнуть представления о семье. Он так уверенно собирался стать отцом, не имея жены, что и сама Нина потихоньку, глядя на его пылкое мальчишество, прониклась мыслью быть счастливой без мужа. Почему именно папа, мама и ребёнок? Счастье — оно у каждого своё. Несколько раз за ночь Нина заходила в комнату, где свалился от усталости Глеб. Сердце наполнялось тихой радостью от того, что в её доме спит — дышит! — человек. После разрыва с Гордеевым Нина ощущала свой дом гробом. Леденящая тишина стен давила, и от тоски Нина убегала на работу. Сейчас же дом жил. Он был наполнен их голосами, их запахами, их шорохами и резкими, порывистыми движениями — молчаливой Лизы, энергичного Глеба и скромного, обаятельного паренька Дениски. Теперь дом встречал её теплом. Измученный, Глеб пришёл к ней. Не к друзьям и по каким-то неясным пока причинам не к родителям — к ней. Он пришёл, потому что нуждался в ней. Нине же, многажды преданной любимыми, жизненно необходимо было чувствовать себя нужной. Она устала навязываться и выпрашивать, устала выбирать слова, только бы не обидеть мужчину, устала придирчиво рассматривать себя в зеркало — а вдруг заметит её морщинки. С Глебом Нина была той ранимой, несовершенной девочкой из детства, какой она оставалась в душе год за годом. И — это было важно — Глеб сам приходил, сам заботился о ней, сам. О Нине никто не заботился, последний десяток лет точно. Когда-то Глеб сказал, что она умеет ждать и дождётся своего счастья, и умная, прагматичная Нина отчего-то верила ему. Нина задумчиво глядела на этого исхудавшего, осунувшегося мальчишку, который пришёл в её жизнь в тот момент, когда она уже похоронила себя. И не пришёл, а ворвался без стука, без спроса и перевернул старую, давно прочитанную, и зачитанную до дыр, страницу её истории, и самонадеянно пообещал ей, разменявшей четвёртый десяток и растерявшей иллюзии, прекрасное будущее — как в сказке. Наивно, возвышенно, простодушно... Но оно — обязательно будет. Глеб обещал. Нина улыбалась в темноту — себе, дочери, предстоящей новой жизни.