Живой

— Глеб! Глеб, вставай! Пора в больницу! — слышал он сквозь сон и никак не мог проснуться. — Глебушка, ну же! Сегодня понедельник! — Нина трясла его за плечо. Он с трудом открыл глаза и, страдая от сонного головокружения, схватился за телефон — без четверти восемь. Вставать не было сил, казалось, он и не ложился вовсе. Хотелось отвернуться к стенке, поглубже завернуться в мягкое, ласкающее кожу одеяло и спать, спать. Последние полгода Глеб спал, где придётся, часто в одежде, у чужих людей. В родном доме тоже спал — украдкой. Сегодня же он чувствовал себя спокойно, почти умиротворённо. Не хотелось выбираться из тёплой постели, и он, несмотря на Нинины попытки согнать его с дивана, бросил телефон и завернулся в одеяло, пытаясь сохранить ощущение чего-то бесконечно родного и домашнего, что он любил и что было в его жизни уже так давно, что почти забылось. — Глеб, ну что ты как маленький, — ласково укоряла его Нина. — Если бы вы знали, Нина Алексеевна, как я хочу быть маленьким! — Глеб всё же откинул одеяло и сел, зажав голову руками. Кружилась голова и слегка подташнивало. Вспомнилось прошлое — утренние часы перед школой, когда он великовозрастным подростком лежал до последнего в постели, потому что до рассвета «рубился» с полицией за какого-нибудь компьютерного преступника Никко Беллика, а мама каждые пять минут бегала будить его, разрываясь между комнатой сына и кухней. В распахнутую дверь медленно вползали запахи какао и гренков, и Глеб коротко вдыхал эти ароматы и прислушивался к едва слышному из столовой Леркиному голосу, воркующему Дениске о пользе овсяной каши. Когда ты уже проснулся и в то же время ещё дремлешь — эти последние минутки перед новым днём, которые позволяешь себе доспать, совсем чуть-чуть, самые сладкие. Воспоминания заставили Глеба улыбнуться. — Ну вот, жизнь налаживается. Сегодня ты веселее, чем вчера, — удовлетворённо заметила Нина. — Форму я постирала и высушила, в кармане нашла вот это. Смотри, не забудь. Глеб взглянул, куда показывала Нина. На журнальном столике виновато притулилась прихваченная им вчера заветная Алькина тетрадь. Её содержимое всегда интересовало того, прошлого Глеба, но сейчас — нет. В его жизни произошло столько событий, что какая-то истрёпанная тетрадь с глупыми стишками больше не вызывала в нём прежнего необъяснимого желания полистать её. Глеб всегда подозревал, что Алька туда записывает стихи, потому что часто, оторвавшись от писанины, она застывала с выражением мучительной мысли на лице и кончиком ручки во рту — наверное, подбирала рифму. Но все эти глупости были так пусты и чужды сейчас Глебу. Зачем он вытащил эту тетрадь из сумки, Глеб не мог себе объяснить. Он с удовольствием позавтракал у Нины. Несмотря на недомогание, доставшееся ему в наследство от недалёкого по времени длительного запоя и обострённое накопившейся за последние дни усталостью, сегодня им владело сравнительно хорошее настроение — он не зря прожил вчерашний день. И, хотя он ничего значительного не сделал, никого собственноручно не спас, он всё же чувствовал себя причастным к большому, великому делу. Он ел, задавал вопросы, отвечал, а перед глазами стоял голубоглазый Косарев. Его уверенная и красивая работа, в которой каждое движение выверено и каждая минута направлена на спасение человеческой жизни. Ничего для себя, ни одной жалобы, ни одного упрёка. Молодой Косарев виделся Глебу героем, находиться в тени которого было удовольствием и честью. Но Глеб даже не догадывался, что вчера он учился быть не столько врачом, сколько человеком. Он пока ещё не понял, что жизнь измеряется не количеством часов, дней, лет. Жизнь измеряется тем, сколько раз у тебя перехватило дыхание от сострадания, от любви к человеку. Там, на вызовах, он учился забывать о себе, отдавать себя, жить для других. И это было так же важно, как и спасение человеческих жизней. Без умения сопереживать невозможно стать хорошим врачом, а человеком тем более. ***** Перед занятиями он поднялся в нейроотделение. Альку уже перевели в палату. — Как ты? — Глеб улыбнулся. — Голова не болит? Вчерашним дежурством он реабилитировался в собственных глазах. Ему больше не нужно было прятаться, нацепив маску безразличия и уставившись в пол. — Не болит, — смущаясь своего посетителя, Алька потупилась. Но Глеб точно знал — обманывает, чтобы он не мучился от угрызений совести. Алька оклемалась и чувствовала себя намного лучше. Голова кружилась и болела, но теперь без тошноты. Было неловко уже который день лежать в постели немытой и непричёсанной, но Гордеев не разрешал вставать. Завитки Алькиных волос свалялись от долгого сна и теперь храбро ершились из-под бинтов во все стороны, что заставляло Альку тушеваться каждый раз, когда к ней подходили врачи и медсёстры, особенно молодой симпатичный Дима Иванович, бывший, к Алькиному огорчению, свидетелем её позора в ночном клубе. Впрочем, Алька смущалась всегда. Дима Иванович регулярно подходил к каталке, приветственно кивал и озабоченно склонялся над её головой, осматривая рану с выстриженными вокруг волосами. Когда Алька пришла в себя и нащупала на голове голое выстриженное место, «плешь», она долго плакала, скрываясь от сестёр и санитарок. «Ничего, отрастут, — успокоила её медсестра во время очередного приступа отчаяния, который не удалось скрыть под одеялом. — Нашла о чём реветь, дурёха. Живая осталась, и ладно». Но слова пожилой женщины не возымели должного действия. Алька представляла, что ей придётся ходить на практику и в институт с «плешью» на голове и снова расстраивалась, и плакала до тех пор, пока медсёстры не доложили об этом Шурыгину. Шурыгин хотел вызвать Филюрина для консультации, но потом решил не самочинствовать и сообщил Гордееву. «Запоздалая психическая реакция, посттравматика», — сказал Гордеев и ничего не назначил. — Что говорят местные эскулапы? — спросил Глеб. — Эскулапы? — повторила Алька и растерянно захлопала ресницами. — А, да, — спохватилась девушка, и лицо её, скинув печать мучительной мысли, приобрело привычный вид. — Александр Николаевич заходил. Сказал, посмотрит обследования и, может, выпишет на домашний режим. Она украдкой, но с красноречивым испугом на лице, выдающим её тайные попытки приведения себя в приличный вид, взялась приглаживать волосы. — Уже был? — удивился Глеб. — Родственники объявились? — Глеб кивнул в сторону тумбочки, на которой пестрели этикетками красочные бутылочки и баночки. Глеб не рассматривал их. Йогурты или что-то подобное, решил он. Лера тоже всегда покупала такие маленькие бутылочки. Всё здоровый образ жизни практиковала и худела. — Нет, это Александр Николаевич, — стараясь не двигать головой, Алька достала из-под подушки коробку с конфетами. — И это тоже, — она виновато сделала едва заметное движение рукой в сторону Глеба и невнятно, словно сомневалась в том, прилично ли это, предложила: — Хочешь? — Гордеев?! — Глеб присвистнул. — Ну-ну... А гордеевские конфеты сама ешь, — он помолчал, наблюдая как Алькина рука неуклюже засовывает коробку обратно под подушку. — А я вот тоже принёс, — вспомнил Глеб, хлопнув себя по карманам хирургического костюма. Он положил Альке на колени апельсин и жестяную банку с леденцами, прикупленные им в больничном магазине на первом этаже, напротив регистратуры. — Что с руками? — Алька снова испугалась его забинтованных рук. — Вчера было много крови. — Всё-то тебе надо знать, — улыбнулся Глеб. — Я ещё зайду, не вешай нос, — довольный Алькиным выздоровлением, Глеб направился к выходу из палаты. В дверях он столкнулся с девушками из своей группы. Под предводительством Вали Шостко они шли проведать незадачливую сокурсницу. — А, вот и он, красавчик! — Валя, как всегда, с ходу взялась воспитывать его. — Набезобразничал, не уследил, а теперь прощения просить ходит! — Я хоть от сердца. А ты, Валентина, как? По велению души или по графику посещений? — отшутился Глеб и, намеренно не уступая дороги, врезался в самую кущу сокурсниц. Протискиваясь между Капустиной и Шостко, он натолкнулся на Леру. — Привет, сестричка! Всё ещё агрессивно-весёлый, каким всегда бывал в столкновениях со старостой, он поздно спохватился о внезапно возникшей перед самым его носом Лере. И только когда его обдало запахом знакомых духов, когда в пугающей близости их взгляды пересеклись и она улыбнулась ему краешком уже почти осязаемых им губ, он вдруг вспотел. Пытаясь скрыть волнение, Глеб вырвался из тёплой, благоухающей всеми ароматами парфюмерных магазинов девичьей толпы и быстро пошёл по коридору, борясь с собой, чтобы не оглянуться. ***** После занятий с мрачного благословения Гордеева Глеб обречённо отправился в ординаторскую удовлетворённый, однако, тем, что Гордеев не припомнил ему пятничный прогул. Вопреки его ожиданиям, ординаторская не пустовала. Степанюга, закинув ноги на стол, смачно допивал утренний кофе, мечтательно любуясь сонной мухой на потолке. Глеб ещё раз внимательно посмотрел на потолок — точно, мухой, решил он, потому что больше на потолке любоваться было нечем. Глядя на экран загружаемого компьютера, Глеб вспомнил про синюю тетрадь, которую он нёс, чтобы отдать Альке, но почему-то не отдал. Небольшого размера, тетрадь полностью помещалась в кармане халата. Ему вдруг снова захотелось заглянуть в неё. Он приподнял уголки страниц и улыбнулся. Так и есть — сердечки, стрелы. Милая девичья мишура. И стихи... Он не ошибся — Алька, как многие девицы, увлекалась так называемыми анкетами. Такая же была у его матери. Она сохранила её из своего детства. Глеб не раз листал пожелтевшие, с разводами, страницы старой тетради, исписанной стихами Маяковского старательным маминым почерком отличницы. Мама всегда обижалась, когда Глеб подсмеивался над этими стихами, особенно про бумажку, доставаемую «из широких штанин». Про паспорт*... «Читайте, завидуйте, я — гражданин Советского Союза», — вспомнилось ему маминым почерком. Только сейчас он подумал, что у мамы и у Альки похожий почерк. Ещё он вспомнил, как его забавляли милые уголки, завёрнутые на страницах особым образом, с наивной надписью «Секрет». Разворачиваешь этот уголок и читаешь: «Паша». Смешно, трогательно... И эти незатейливые узоры в виде косички, обрамляющей страницу. Это же узор всех времён и всех девиц на выданье... Глеб быстро пролистал Алькину тетрадь — так и есть! Вот он — узор всех времён! Глеб открыл первую страницу — «Заметки». Крупно, печатными буквами, фломастерами... Он улыбнулся. Заметки? Что-то новенькое. Погодина играет в журналиста?! Он ещё раз веером пропустил тетрадные листы меж забинтованных пальцев и, предвкушая занимательное чтиво, остановился на случайной странице. «К смерти невозможно привыкнуть, как невозможно привыкнуть к тому, что ты теперь один, что всё закончилось в твоей жизни с уходом близких. И, хотя ты окружён людьми, ты один. Никто из них, даже самый близкий друг, не сможет разделить с тобой одиночество. Потому что это только твоя ноша,— улыбка медленно сходила с лица Глеба. — Многие думают, что одиночество бьёт острее, когда ты один. В книгах пишут, что оно особенно сильно наваливается ночами, но это не так. Одиночество душит среди людей, и чем веселее им, тем тяжелее тебе. Ты можешь сидеть в весёлой беззаботной компании, улыбаться и даже говорить что-то, и при этом кричать от одиночества. У меня так бывает…» Глеб резко захлопнул тетрадь. Хороша заметочка... Было ощущение, что он грубо нарушил чужие границы. Он сунул тетрадь в карман и принялся за работу. Стопка с выписками подходила к концу, но его ждали бумаги, принесённые Жуковой: выписки из приказов, докладные, заявки и прочие шедевры бюрократического бумаготворчества. Только одному человеку в больнице полагался по статусу собственный секретарь — главному. Врачи же, согласно своему скромному положению, не имели помощников, а тем не менее писанины у них было не меньше, чем у главного, и потому, загруженные более важной работой, доктора хирургического отделения, включая и саму заведующую, беззастенчиво пользовались временным наказанием провинившегося студента. Работа шла медленно. Он печатал одним указательным. Руки болели, рубцующиеся раны скрючивали пальцы. Глеб не мог снять бинты — на руки было страшно смотреть, поэтому на занятиях он прятал их в карманы. Не хотел, чтобы расспрашивали. Напившись кофе, Степанюга старательно писал, поглядывая на часы. По всей видимости, его ждала плановая. Больше рядовому врачу Степанюге некуда было спешить. В отличие от Гордеева, о больных он не волновался и редко делал обход. Дверь тихо открылась, и на пороге возникла Лера. Многострадальное сердце снова ухнуло и оборвалось. — Здравствуйте, Семён Аркадьевич! — звонко поздоровалась Лера с врачом. Степанюга недовольно оторвался от работы: — Здравствуйте, здравствуйте, — хирург оценивающе оглядывал юную жену «старика Гордеева», как завистливо за глаза называл коллегу Семён Аркадич. — А Александра Николаевича нет. Ах, простите, Саши. Или вы не к супругу? Нет? — подчёркнуто удивился он, когда Лера отрицательно качнула головой. — Ах, не к нему. Не к нему. К этому молодому человеку, — Семён Аркадич выразительно взглянул на Глеба и мигнул ему левым глазом. — Родственные чувства... Понимаю, — Степанюга ещё раз маслено оглядел Леру. — Ну, проходите уж. — Вот, пришла проведать, — Лера придвинула стул поближе к столу и, прижимая к груди конспекты, с полуулыбкой села напротив Глеба. — Ты опять дежурил? Мне Саша сказал... Глеб, ты же хотел бросить институт. Ты что, передумал? — Лера шептала, оглядываясь на Степанюгу. — Пока я здесь, а там посмотрим, — уклончиво ответил пересохшими губами Глеб. Теперь, когда он решил удочерить Лизу, бросать институт и уважаемую в обществе профессию было безумством. — Прости, что выдернул твоего Гордеева, — вспоминая разбитую красную «Приору», добавил он и упёрся взглядом в стол. Невыносимо было произносить фамилию Гордеева, но куда более невыносимым казалось называть его по имени или «мужем». — Ничего, я привыкла, — поспешно возразила Лера. — Правда, на дачу к Куратовым не поехали, и это даже хорошо. Саша сказал, тяжёлый больной. Глеб кивнул, вспоминая, как густая тёмно-красная струйка стекала из полуоткрытого рта несчастного и как тот зажимал губы, чтобы не стонать. — Не знаешь, в каком он состоянии? — спросил Глеб. Он уже справился с волнением, как бывало всегда, стоило им заговорить на отвлечённые темы. — Кто? Сашин больной? Не знаю, — ответила Лера. — Знаю только, что комбинированная операция прошла успешно. — Пойдём навестим его, — тихо предложил Глеб. — Сейчас? — Лера оглянулась на Степанюгу. — Это не проблема, — Глеб заговорщицки подмигнул Лере. — Семён Аркадич, можно выйти? — Глеб выпрямился. — Очень нужно, — подчёркнуто просительно добавил он. — Ну если очень нужно, то идите, Лобов, — подчёркнуто великодушно разрешил Степанюга. Он примерял на себя роль завотделением, хотя для этого не было никаких оснований. Они вышли из ординаторской и, оглядываясь, быстро направились в непроходной коридор. Встретить там Гордеева было маловероятно. — Что с твоими руками, братик? Я ещё на занятии заметила… Наблюдала, значит... Пялилась, как предъявил бы Глеб-подросток пятнадцатилетней Лерке с разноцветными резинками на затейливо заплетённых косицах. Звонкое и чистое запело в душе. Он шёл рядом с Лерой, улыбаясь, не глядя на неё. — Так что с руками? — переспросила Лера. — Ожог? — Не важно, заживёт как на собаке, — уклончиво ответил Глеб. — Глеб, — Лера остановилась и взяла его руку в свои шёлковые ладони. Сквозь бинты он сейчас не мог чувствовать этого шёлка её кожи, но он знал, помнил каждой клеточкой — её ладони мягкие, нежные — и оттого чувствовал. Лера что-то хотела сказать, возможно, посочувствовать, но, кажется, не нашла подходящих слов. Она стояла мучительно близко. Ближе, чем за все прошлые годы. Хотелось схватить её в объятия и говорить нежности. Налитое свинцом, тяжело билось сердце, и с таким усилием, что он отчётливо слышал его гулкие удары. Давило в груди, мутнело сознание. А потом отрезвляющий удар током — чужая жена... Чужая жена, Лобов! Очнись! Чужая жена — почти молитва. Несколько раз. Ещё раз... Собственная реанимация прошла успешно. Сознание возвращалось, ясность мышления тоже. С трудом, но он овладел собой. — Глеб, — помявшись и не найдя что сказать под лихорадочным взглядом «брата», Лера выпустила его ладонь из своих. — Что?! — Глеб наигранно засмеялся и, взяв Леру под руку, увлёк её дальше по коридору к лестнице, которой редко пользовались доктора. По пути, чтобы перебороть нахлынувшие чувства, он рассказывал какую-то легкомысленную историю, выдернутую из фильма. В прошлой жизни Глеб любил смотреть голливудские фильмы. ***** Пострадавший в ДТП водитель лежал в соседней с Алькиной палате. По пути Глеб заглянул к сокурснице. Без всяких сомнений, Погодина находилась сегодня на пике славы — вереницей тянулись к ней ходоки. Теперь вот Катя развлекала её разговорами. Алька порозовела и выглядела вполне привычно. Удовлетворённый, Глеб тихо прикрыл дверь палаты. Водитель не спал. Он был бледен, осунувшийся, как будто высохший, но в сознании. Глеб сейчас только рассмотрел несчастного. С роскошной тёмно-русой шевелюрой, высокого роста, в хорошей спортивной форме, судя по округлым, рельефным бицепсам на обнажённых руках, лет тридцати пяти, он был по-мужски красив, насколько вообще слово «красив» можно применять в отношении мужчин. В любом случае у этого несчастного явно не было недостатка в женском внимании. Глеб даже заревновал и украдкой взглянул на Леру. Лера заинтересованно изучала данные табло. Не впечатлилась, отлегло от сердца. — Как вы себя чувствуете? — Лера склонилась над водителем. — Great**, — его трудноразличимый английский заставил студентов переглянуться. — Пить,— едва слышно попросил бедолага. Лера дала ему воды, совсем немного, пару скудных глотков. Ослабленный, водитель подавился, слабо закашлялся и половина воды вылилась из его рта по подбородку. Пытаясь поднять голову, несчастный снова потянулся губами за стаканом, но Лера убрала руку со стаканом. — Вам больше нельзя, — сказала она с настойчивой лаской в голосе. — А Жак? — Глеб не сразу понял, о чём или о ком спрашивает водитель. Он говорил с сильным акцентом. А, так это был Жак. Жак больше не ходит по земле. Но Глеб не мог сказать об этом сейчас полуживому человеку, подключённому к немыслимому количеству аппаратов. — Я узнаю о нём для вас, — пообещал он. — Он иностранец? — прошептала Лера на ухо Глебу. — Судя по всему, да, — кивнул Глеб. Он вспомнил и уже успел прокрутить внутренней кинолентой, как, зажатый в салоне, этот несчастный терпел нечеловеческую боль, как везли его в машине «Скорой помощи», и как, будучи в сознании, он стонал, сжимая зубы, чтобы не стонать громко, и как зазвучала в сознании молитва, когда страдалец неожиданно отключился. — А всё-таки хорошо, что именно Гордеев его оперировал, — задумчиво произнёс Глеб. — И тебе спасибо, что отпустила… мужа. Сейчас, глядя на живого, спасённого человека, он готов был простить Гордееву всё, и даже Леру. ***** Он вернулся в ординаторскую и был встречен недовольным взглядом куратора. Гордеев расположился за Степанюгиным столом и пил кофе. Отдыхал. Глеб слышал, что у «светилы» состоялась сегодня сложная операция, настолько сложная, что он не взял с собой Леру. — Доктор Лобов, разве я разрешал вам покидать ординаторскую и слоняться без дела по больнице? — строго спросил «родственник». — Где вы болтаетесь? «С твоей женой и болтаюсь», — просилось с языка мстительно-злое. — Да не опасен я, Александр Николаич. Вот, смотрите, — Глеб протянул к Гордееву руки ладонями вверх, — я даже без рук теперь. Только палец один двигается, — Глеб показательно подвигал указательным пальцем. — Так что я безобиднее мухи. Гордеев ответил ироничной полуулыбкой. — Кстати, где это вы так? — спросил он, намеренно не замечая кривляния студента. — Подрался, — небрежно, с вызовом, ответил Глеб и сел за компьютер. — Предполагаю, только это вы и умеете, — Гордеев звучно набрал воздух в лёгкие и так же шумно выдохнул. — Хотя нет, кое-чему вы всё-таки научились, — добавил он. — Что это за истории с дежурствами? Вы, Лобов, решили-таки внять настояниям батюшки и взялись за ум? Или это очередная блажь — покуражиться, как с сокурсницей? — Вы совершенно правы, очередная блажь, — сдержанно ответил Глеб и упёрся взглядом в монитор, желая прекратить этот, как сложилось, неделикатный обмен любезностями. Гордеев промолчал. Вызывающее признание Лобова, что он из куража напоил Погодину, Лобов в медицинской форме у каталки с тяжёлым больным, лицо Лобова в момент, когда закрывалась дверь оперблока, и окровавленная рука того же Лобова, делающая крестное знамение, — как-то не вязалось всё это в один образ. Ещё Гордеев вспомнил о новом телефоне Леры, который подарил ей «брат». Почти брат. А подарок — царский. До неприличия царский... Гордеев снова ревновал. Это была небольшая ревность, незначительная, но теперь уже слишком часто повторяющаяся кратковременными приступами и оттого отравляющая жизнь. Пытаясь призвать себя не придавать излишнего значения несущественным мелочам, Гордеев занялся изучением принесённых из рентгеновского блока снимков. Было одиннадцать, когда в ординаторскую заглянула Нина. — Здравствуйте, Александр Николаич! — эффектно стуча каблуками, с подносом в руках и бумагами Старкова прошла через весь кабинет к откинувшемуся при её появлении на спинку стула улыбающемуся Гордееву. — Вот, возьмите, результаты обследований ваших больных из тринадцатой палаты... Назначения... Там всё написано, — Нина подчёркнуто официально положила перед Гордеевым аккуратную стопку бумаг. — Премного благодарен, я посмотрю, — Гордеев даже не взглянул на бумаги. — А это мне? — выразительно приподняв брови, с кокетливой улыбкой, обнажившей забавным образом высунутый кончик языка, он указал пальцем на крошечный поднос в руках Нины. На подносе стояли кружка с чаем и тарелка с бутербродами. — Что там? Бутерброды! И с красной икрой! Жаль, что не с чёрной... Это всё мне? — с весёлой ироничной улыбкой Гордеев протянул руку к подносу. Несмотря на улыбку, внутри его всё бушевало — Нина снова позорила себя. — Конечно, возьмите бутербродик, — Нина деловито склонилась с подносом, и Гордеев, глядя ей в лицо и по-прежнему улыбаясь, взял бутерброд. — А чаёк? — Гордеев с сырной улыбкой игриво протянул вторую руку к подносу. — Не вам, не вам, Александр Николаич, — Нина выпрямилась с подносом. — Это вот тому молодому человеку, — Нина эффектно повернулась и, так же выразительно-тонко стуча каблуками, подошла к Глебу. — Угощайся, Глеб, — она поставила поднос на стол. — Так, — протянул Гордеев, и его ноздри, шевельнувшись, шумно выдали в пространство ординаторской приличную порцию воздуха. — А с каких это пор в должностных обязанностях заведующих отделениями появился пункт об обеспечении студентов-практикантов разносолами? — он скрестил руки на груди. — Или, простите, вы свою работу сделали и на общественных началах взялись помогать замученной официантке из кафе напротив? Танечке, если я не ошибаюсь, — метнул в Нину хирург. Довольный котяра превратился в тигра. Кивнув Нине, Глеб отхлебнул из бокала и взял бутерброд. В том, что Нина пришла к нему с угощением, не было ничего предосудительного. Но — Гордеев. Окружающие, и прежде всего Гордеев, превратно понимали их отношения, обвиняя Нину в совращении и неразборчивости. Он испытывал неловкость за Нину. В какой-то момент Глеб даже подумал, что Нина намеренно устроила это представление, чтобы заставить Гордеева ревновать, но тут же отогнал эту порочащую Нину мысль, когда в памяти всплыл образ обречённой Нины на диване, в обуви, уставившуюся в одну точку. Нет, не могла Нина сейчас кокетничать — слишком тяжело она переживала потерю Лизы. Нет, не могла, точно. Она просто заботится о нём, о своём друге Лобове — он подумал об этом, и на душе стало светло и благостно от этой чистой мысли. Ироничная, с подтекстом, улыбка Гордеева вызывала неприязнь. — Гордеев, ну отпусти ты мальчика, — примирительно говорила между тем Нина. — Видишь, ему печатать трудно, у него руки болят. Ты хирург, ну должен же понимать. — Мальчика... — тешился Гордеев. — Кого вы называете мальчиком? Если вы имеете ввиду студента Лобова, то он у нас на особом счету. Его не стоит подпускать к больным, во всяком случае до тех пор, пока я курирую группу, — Гордеев с наслаждением возражал Нине. — Впрочем, я никому ничего не обязан объяснять, — и как всегда, язвил. — Ну, Гордеев, ну подумай, ну как может быть опасен студент, больше суток отдежуривший на «Скорой»? — покровительственно уговаривала Нина Гордеева, на ходу забирая поднос и пустую посуду. — До свидания, Глеб, — попрощалась Нина и ободряюще улыбнулась. Она легко и красиво вышла из ординаторской, провожаемая взглядом Глеба. А не от внешних данных зависит счастье, пришла вдруг в его голову мысль. Не от внешних данных, не от денег, не от статуса. Счастье — оно внутри. В душе. Наверное, когда чистая совесть, когда жизнь со смыслом, когда более отдаёшь, чем берёшь. Ожидая возвращения Лизы, Нина только ступила на эту дорогу — дорогу человеческого счастья, и оттого глаза её, несмотря на боль потери, светились. В дверях ординаторской Нина столкнулась со Степанюгой. Тот заинтересованно оглянулся ей вслед и тут же кинулся греть чайник. — Да, вот бы и меня кто-нибудь так баловал, — мечтательно произнёс Семён Аркадич, намекая на поднос в руках Нины. Недавно гретый чайник щёлкнул кнопкой, и Степанюга заварил себе дешёвый порошковый кофе. — Вот почему одним везёт, а другим нет? — Да, Сенечка, нам уже не везёт, староваты, — засмеялся Гордеев. — Освобождаю твой стол,— Гордеев сгрёб в кучу рентгеновские снимки и, подойдя к шкафу, впихнул снимки на полку, переполненную бумагами. — Не знаешь, куда подевался 194-й приказ?*** — Как! Разве Старкова не к тебе приходила?! — преувеличенно удивлённо воскликнул Степанюга, намеренно не замечая вопроса коллеги. Звонко помешивая кофе и распространяя терпкий аромат пережжённых зёрен, он прошёл через ординаторскую и сел за освободившийся стол. Он догадывался, что Старкова приходила не к Гордееву и хотел подразнить коллегу. — А ты разочарован? — широко улыбнулся Гордеев. — Нет, Сеня, Старкова не ко мне приходила, если тебе интересно, — отвернувшись, Гордеев занялся поиском воображаемого приказа в шкафу. — Да что вы говорите! — Семён Аркадич пошло потирал руки. — Ах, к кому же она приходила? Уж не к вам ли, молодой человек? — Степанюга подмигнул Глебу. — Вот женщина! — продолжал он. — Мало ей нас, стариков, так она за молодых взялась. Глеб почувствовал напряжение. Он начинал закипать, поэтому оторвал взгляд от лысеющего затылка Степанюги и решительно застучал по клавишам. — Глеб Олегович, а как вам наши местные медсестрички? — пошло посмеиваясь, спросил Семён Аркадич. — Молоденькие, свеженькие... Вот, к примеру, Светочка из операционной команды. Как вам? А? — Семён Аркадич выжидающе посмотрел на Глеба, но тот упрямо не поднял головы. — Что, не нравится? — желая вывести из себя Гордеева, продолжил Степанюга. — Ах, ну да, ну да, понимаю... После Старковой... Женщина опытная, какой опыт-то за плечами, — в ставшем густым от напряжения пространстве ординаторской он, не чуя опасности, мечтательно закатил к потолку глаза, — уж мы-то знаем, какая она… Степанюга не договорил, потому что Глеб в бешенстве встал, смахнув на пол стопку бумаг. Бумаги веером разлетелись по полу ординаторской. Не обращая внимания на это обстоятельство, Глеб подошёл к Степанюге и схватил его за грудки. Он поднял его и сжал за горло, так что тот побагровел. Другой весовой категории, Степанюга, конечно же, мог без труда отшвырнуть Глеба, но он растерялся. Приятно расслабленный нездоровыми фантазиями, он не ожидал такой реакции от молокососа, так как надеялся на естественное почтение студента-недоучки к себе, маститому хирургу. Хватаясь руками за стену позади себя, Семён Аркадич отчаянно ловил ртом воздух, пуская пузыристые слюни. — Слышишь, ты… — в глазах Глеба читалось еле сдерживаемое бешенство, а голос был угрожающе тих, и оттого глаза Степанюги округлились до невозможного. — Лобов! А ну прочь! — железные гордеевские руки оторвали Глеба от Степанюги и с силой швырнули в сторону, прямо на сломанную настольную лампу, пыльную от ненадобности. — Что за выходки! Садись работать! Работать?!! Работать, как же... Дверь с размаху захлопнулась, так что в кабинете задрожали стёкла. — Как ты, Сеня? — Гордеев весело повернулся к Степанюге. Тот откашливался, расправляя одежду. — Что, досталось тебе от Лобова? — Гордеев уже хохотал. — Да кто же знал... что он такой... бешеный. Щенок, — потирая шею, прохрипел Степанюга. — А ты, Сенечка, в следующий раз язык за зубами держи, а то ещё чего доброго придушит ненароком, — сквозь смех посоветовал Гордеев. — Да на цепь его, а никак не посадишь, хм, хм, — прочищал горло Семён Аркадич, — лобовский ублюдок... Чтоб ему! — обнаружив на своей одежде пятна крови, Степанюга непечатно выругался. Глеб так сильно сжимал его горло, что затянувшиеся рубцы на руках треснули, и кровь просочилась через бинты. — Ну, и кто теперь будет всё это безобразие собирать? — Гордеев показал на пол, устеленный бумагами Жуковой. — Нет, нет, не смотри на меня, — смеясь, Гордеев попятился к двери, — я ухожу, я занят, меня здесь нет, — и, расхохотавшись, Гордеев вышел, оставив Степанюгу в одиночестве. В дверях он столкнулся с Лебедевой: — Идите, идите, Лебедева, там нужна ваша помощь. Тонечка растерянно посмотрела вслед хохочущему Гордееву и осторожно заглянула в ординаторскую. Увидев Степанюгу, багрового и в крови, она ахнула: — Это кто вас так? Александр Николаич?!! — Вон отсюда! Вон, Лебедева! — визгливо завопил Степанюга, сотрясаясь всем телом. Тоня отскочила от ординаторской и, осторожно ступая, как будто за ней стоял десяток расстрельных снайперов, с прямой спиной пошла по коридору. — Здравствуйте, Тонечка! — бросил ей на ходу Новиков. Тонечка остановилась и жалобно всплеснула руками: — Да что ж на меня все орут-то! А Гордеев, довольный, ещё долго смеялся, вспоминая сцену, произошедшую в ординаторской. «Ай да Лобов! А говорил — безобиднее мухи!» — повторял он про себя. ***** Уходить из больницы он не решился. Всё-таки и отцовскому терпению есть предел, а вылететь из института не входило сейчас в планы Глеба. Он вспомнил про отца не случайно — увидел его, идущего навстречу, в другом конце коридора. Размахивая руками, отец эмоционально делился очередной проблемой с оборудованием и кадрами (а чем же ему ещё делиться-то? отец мечтал сделать своё учреждение самым технологичным в области) с мужчиной огромного роста и крупного сложения. Кажется, это был Емельянов, вложивший немыслимые средства в нейрохирургическое отделение. Тот самый Емельянов, сломавший жизнь двух семей… Тот самый. Избегая встречи, Глеб скрылся в пустой сестринской и ждал, пока отец со своим страшным спутником пройдёт по коридору. Наивный, добрый отец… Папа… Он ведь ничего не знает. А мама… Мама, как она могла связаться с таким подонком? Он прижался лбом к холодному кафелю стены и закрыл глаза. Хотелось стонать — невыносимо тяжёлый груз ответственности, который он взвалил на себя, придавливал к земле. Хотелось всё бросить, наплевать на всех, вернуться в кабак и заглушить боль. Казалось, в угаре жить легче, чем трезвым. И чем больше он представлял себе, как забудется в пьянках, тем больше охватывала его жажда падения. Зачем жить? Разве можно что-то изменить? Разве можно вернуть Леркиных родителей? Чем лучше его сегодняшний день, чем тот, что он провёл, валяясь в пьяной икоте? Тогда он хотя бы не думал, не чувствовал… — Фу ты! Лобов! Напугал! — резкий голос Тертель заставил его вздрогнуть. — Ты что тут делаешь? Стряхивая с себя отчаяние, Глеб интенсивно помотал головой, несколько раз учащённо моргнул глазами. — Ой, Галина Алексевна, простите, я не нарочно, — повернулся он к Тертель и, понизив голос, добавил: — Я тут от отца прячусь, — Глеб заговорщицки подмигнул старшей медсестре.— Набедокурил, теперь боюсь на глаза попадаться. Он, кстати, прошёл уже? — Иди, Глеб, иди! Прошёл уже Олег Викторович, а тебе здесь нечего делать, — Тертель, смеясь, вытолкала Глеба из сестринской. Слоняться по коридорам и при этом оставаться незамеченным не представлялось возможным, и потому Глеб поднялся в терапию к Старковой. Хранивший чудный запах духов хозяйки, кабинет пустовал, и Глеб, порывшись в шкафу, извлёк с дальней полки учебник по анестезиологии. Развалившись в кресле, он принялся читать. Несколько раз за утро Глеб вспоминал прошедшее дежурство. Обдумывал тактику оказания помощи больным, перебирал в памяти оборудование реанимобиля. И вспоминал запах. Он и сейчас явственно чувствовал запах лекарств в салоне реанимобиля — камфорный, ментоловый, спиртовой. Острый, вызывающий почти эйфорию. Упоительный, от которого мгновенно в готовности что-то делать и куда-то бежать группируются все мышцы. Неожиданно он открыл для себя, что ему — нравилось. Нравилось дежурить на «Скорой». Нравилась непредсказуемость вызовов, нравились эти крепкие ребята в синих формах, резкий звук сирены, многоголосая диспетчерская... Хотелось быть таким же уверенным, как Косарев или Пал Егорыч, но не хватало ни знаний, ни опыта. Собственная некомпетентность задевала, поэтому Глеб решил использовать освободившиеся минуты для самообразования. С удивлением он отметил, что ему интересно то, что написано в учебнике. Раньше Глеб воспринимал учебники как необходимую неприятность, которую нужно осилить, как неприступную крепость, взять мозговым штурмом, чтобы получить зачёт или отметку. Но все эти параграфы и ссылки являлись для него лишь набором знаков, средством достижения цели, вроде каменных ядер и таранов, используемых в средневековье для массированного штурма. Сейчас же за строками Глеб видел реальных людей с их настоящими страданиями и искал на страницах учебника те конкретные случаи, с которыми столкнулся на предыдущих дежурствах. Строки, читаемые им, ожили и приобрели смысл. Он дождался Нины, и та отвела его в перевязочную. — Давай руки, обработаю, — предложила она. — Я сам, — Глеб отдёрнул руки, так как в приоткрытую дверь заглянула любопытная медсестра. За чаем они говорили о Лизе — мечтали о скором её возвращении. Собирать документы на гостевой было рано — в «Домике» сказали повременить. Защитники детства ещё не уладили всех формальностей. Но строить планы никто не запрещал, и Нина, активно поощряемая Глебом, уже продумывала поездку на море. И они даже спорили — Чёрное или Средиземное. Все эти разговоры-ожидания и фантазии-планы уводили от реальности в вымышленный мир, где царила любовь — земной рай! — и настолько воодушевляли, что Глеб воспрянул духом. Он вспоминал недавние минуты слабости и усмехался над своим трусливым желанием сбежать от грубой действительности в кабак. Нет, он не свернёт. У него есть цель — исправить то, что можно исправить. ................... Под лестницей собрались почти все его товарищи. — Как ты? — Фролов подал руку, но Глеб не ответил на приветствие, кивнул и лишь поглубже засунул забинтованные руки в карманы. — Пал Егорыч говорит, ты на интенсивке катался на выходных. Как ночь прошла? — Сутки, Фрол, сутки, — Глеб с размаху сел на диван. Фролов громко присвистнул, заставляя студентов разом повернуть головы в их сторону. — Вот даёшь, Глеб, — тихо, чтобы не слышали товарищи, сказал Фролов и подсел к Глебу. — А чего с ходу-то на БИТ полез? Ну если только нервы себе пощекотать, а так полный улёт, — Николай устроился поудобнее, скрестил руки на груди и приготовился замереть в сонном оцепенении. — С кем катался? — С Косаревым. — Нормальный мужик, — одобрил Фролов. — Семьи нет, вот и отрывается на работе. Маньячит, в общем. — А что так? — спросил Глеб, удивляясь бессемейности Косарева. — Ты о чём? — не понял Николай. — Почему, говорю, семьи нет? — пояснил Глеб, представляя похожего на русского богатыря красавца-блондина Косарева. — Жена! — Фролов фыркнул. — Собрала вещички и... в общем, по-тихому, — махнул он рукой. — Кому понравится, что мужик на работе сутками и денег не приносит? Ты бы мою тёщу послушал... И Маринка туда же, — Фролов помрачнел. — Домой иной раз идти не хочется. Как представлю, что пилить обе будут, так сразу дополнительную смену беру... Достало всё, скорей бы диплом врача получить, — Фролов обиженно замолчал. — А тебе-то зачем всё это? — спохватился он. — Я от нужды работаю, а ты? — Так и я от нужды, Фрол, — Глеб закрыл глаза. — Скучно мне. Фролов удивлённо повернулся к Лобову и покачал головой. Какая только дурь не приходит в голову избалованным и обласканным судьбой сынкам власть имущих… Фролов ещё раз сбоку посмотрел на Глеба и тоже закрыл глаза, чтобы вздремнуть. Застывший в неподвижной позе, Глеб слушал разговоры сокурсников. Со стороны казалось, что он спит. Он вошёл как раз на середине обсуждений подробностей вечеринки в ночном клубе, гвоздём программы которой был, конечно же, погодинский незачётный полёт на танцпол. С трусливым удовлетворением он отметил, что никто не винил его в том, что Алька перебрала с алкоголем. Впрочем, никто и не знал, что Глеб заставлял её пить сорокаградусный напиток. Никто, кроме Кати. Но Кати здесь не было. Шостко предложила установить дежурство у постели Погодиной, но Маша возразила, что это излишне, потому что Альку обещали отпустить домой. Все сошлись на том, что Алька по неопытности не рассчитала дозу и потому не познала истинной прелести отдыха в ночном клубе, а вообще нужно бы её расшевелить. Со стороны Шостко поступило комсомольское предложение взять шефство над Погодиной, но никто не поддержал старосту. Глеб улыбнулся. Тема Погодиной не давала обширного материала, и потому товарищи принялись обсуждать проблемы Юсупова. Думали, как в складчину снять на зиму квартиру этому солнечному, смиренному и совершенно беззлобному бездомному, куда обратиться, чтобы благоустроить его. «Ведь замёрзнет когда-нибудь, как пить дать, окочурится в мороз», — сокрушалась жалостливая Капустина. Новиков в обсуждениях не участвовал, высказал лишь презрительное: «Не понимаю», — но предложил устроить Юсупова в ночлежку или найти в городе социальную столовую. Потом товарищи долго изучали в интернете возможности Константиновска по оказанию помощи людям в кризисной ситуации и пришли к неутешительному выводу: город не занимается людьми. Все эти остро социальные темы мало интересовали Глеба, однако приятно было находиться среди людей. И всё-таки человек — стадное существо, отметил он про себя. Существо... Глеб усмехнулся. Стадное, но не существо. А кто? Ну не животное же… Создание. Индивидуум. Уникум. Не то, не то... Засвербило в носу, и он явно почувствовал в больничном воздухе яркий, пьянящий запах ладана. Вспомнилась массивная золочёная рама иконы прямо над головой. Творение Божие. Ну конечно — творение. Только вот что это творение делает-то с собой в земной жизни? Как только не уродует себя. Подлостью, например. Снова зарябили, замельтешили перед глазами картинки из прошлой жизни. Не лучшие сцены. И Глеб уже внутренне сжался, обороняясь от неприятных воспоминаний, но в эту минуту кто-то невесомо сел рядом, совсем близко, и тепло прижался к нему. Пахнуло знакомыми духами. Катя... — Как ты? — прошептала Катя, чтобы другие не слышали. Ей нравилось отделяться от группы вместе с Глебом. Нравилась их тайна. Тайны в общем-то не было, но витала в воздухе тщательно поддерживаемая Катей интрига по поводу их отношений. Они не встречались, но все думали, что между ними близкая связь, потому что на людях они держались вместе и шептались. Глеб и сам не знал, зачем он это делал. Возможно, пытаясь эмоционально отделиться от Леры, он приближал к себе Катю. Катя же с этой интригой приобретала статус занятой девушки, что, по её убеждению, повышало её ценность в глазах сокурсников. К тому же, Катя добивалась того, чтобы Смертин ревновал. И не только Смертин, но и Алькович: в уязвлённом положении почти уже поверженная соперница быстрее наделает глупостей и разорвёт отношения с женихом. Сейчас Катя, прильнув к Глебу, наблюдала за Смертиным и с удовлетворением отметила, что у Толика испортилось настроение. Ревнует, торжествовала Катя. В пятницу в ночном клубе Катя так же не случайно завязала отношения с Шурыгиным. Она привела молодого доктора в клуб для того, чтобы познакомить с Погодиной, однако Шурыгин, как выяснилось, увлёкся ею, Катей. Удостоверившись, что эти двое — Алька и Шурыгин — не заинтересовались друг другом, Катя провела вечер в клубе, танцуя с Дмитрием. Толик ревновал, украдкой наблюдая за Катей. Алькович нервничала и сидела с недовольным видом. Катя была вполне удовлетворена произведённым эффектом. — Что с твоими руками? — Катя склонилась к Глебу слишком близко, намеренно близко, и Глеб, следуя взглядом за движением девушки, понял, что забылся и вынул руки из карманов. Он поспешно убрал руки с коленей и, путаясь в складках халата, сунул их снова в карманы, чтобы товарищи не заметили отметины его необдуманного геройства. Но было уже поздно, потому что почти одновременно с Катей его руками заинтересовался Пинцет. Товарищи бросили обсуждать проблемы Юсупова и переключились на Глеба. — Реально, Глеб, где ты так? — Толик подошёл к дивану. — Ожог? — Помахал кулаками вчера, надо было одного раздолбая на место поставить, — соврал Глеб и поглубже засунул руки в карманы. С показным безразличием под многозначительное хмыкание он закрыл глаза. — Для хирурга руки — важный инструмент, — заметил Пинцет. — Руки надо беречь. — Пинцет! Не умничай! — Валя, как всегда, не давала Вовке высказаться. — Можно подумать, ты будешь хирургом! — Тут все знают, что Глеб не будет хирургом, — когда речь заходила о Глебе, Новиков не мог промолчать. Его, без сомнений, раздражало возвращение Глеба в институт, и потому отношения этих двоих обострились до предела. — Хирургия не моё, я крови боюсь, — лениво отозвался Глеб. Не хотелось препираться, а между тем Новиков постоянно провоцировал его. — Порадовали, доктор Лобов, — от неожиданности Глеб широко открыл глаза; над ним, скрестив руки на груди, высился Гордеев. — И я очень надеюсь, что вы не шутите, потому что страна не переживёт, если в стенах её больниц появится такой хирург, как вы, — Гордеев не шутил, и тем уничижительнее был его тон. — Хватит со страны и вас, Александр Николаич, — с вызовом ответил Глеб под красноречивый Катин толчок в бок. — И Степанюги, — добавил он, не обращая внимания на повторный и весьма ощутимый знак остановиться. — Доктора Степанюги, — с нажимом поправил Гордеев. — Может, вам, Лобов, не в доктора идти нужно было? Может, вы спортсмен? Или юморист? — Зря вы так, Александр Николаевич, — проснулся Фролов. — Глеб сутки на «Скорой» откатался. Там такой контингент… Не только без рук останешься, но и без головы. — На «Скорой»? Опять на «Скорой»? — воскликнула Валя. — Почему мы не знаем? — она укоризненно повернулась к Глебу. — Глеб! Вечно всё шутишь свои дурацкие шуточки! — Нет, Фрол, ты что-то перепутал, — лениво ответил Глеб. Он не смотрел на Фролова и потому не видел, как тот удивлённо поднял брови. — Вчера в баре зависал, выпил немного, вот и понесло... Да, — Глеб мечтательно закатил глаза к потолку. — Ой, простите, Александр Николаич, за подробности, — демонстративно спохватился Глеб. Скрестив руки на груди, Гордеев улыбался той особенной широкой уничтожающей улыбкой, от которой хочется втянуть голову в плечи, а лучше сбежать, и молчал. — Значит, напился, как всегда, и полез в драку? — иронично подытожил Рудольф. — Рудик, — Капустина умоляюще сложила руки на груди. — Пожалуйста... Кажется, язвительность Новикова отнимала у миролюбивой Маши повод гордиться своим «профессором» и, более того, каждый раз вызывала в ней чувство неловкости и вины, как будто это она сама язвила и раздавала высокомерные замечания окружающим. — Не понимаю я тех, кто напивается до скотского состояния, — не обращая внимания на немую просьбу в глазах и всём страдальческом облике невесты, Рудольф вышел вперёд. — А ты у нас непьющий? Новиков, — Глеб резко встал навстречу Рудику, — если человек не пьёт да ещё и не курит, поневоле задумаешься, уж не сволочь ли он, — и снова сел, заложив руки за голову. — Подумай об этом на досуге, вместо того чтобы штудировать очередную мертвечину. — Глеб! Бррр, — Вику передёрнуло. — Мертвечину? — Рудольф поморщился, поправляя сползшие на нос очки. — Это ты о чём? — Это я о твоих энциклопедиях... Читая их, жизни не научишься. Надо, Новиков, идти в народ, как я, — Глеб демонстративно ткнул себя в грудь и подмигнул Новикову, — так сказать, в самые его глубины, толщи. Там — сама жизнь и колоссальный опыт! — театрально, по-базаровски закончил он. Гордеев расхохотался. — Занятные у вас разговоры, господа студенты! Только вам не сюда, вам на философский факультет... А теперь все за работу! В очередной раз напоминаю, что если не гонять кровь, то кровяные тельца скапливаются и образуют гематомы... И, с вашего позволения, небольшие коррективы... Вы, доктор Фролов, и вы, доктор Рудаковский, отправляетесь в приёмный покой. А вы, доктор Алькович, и вы, доктор Капустина, в перевязочную. Остальные — по больным. — И я к больному? — с наигранной готовностью подался вперёд Глеб. Он знал, что Гордеев откажет, и ненавидел себя в эту минуту за шутовство, но его снова несло в вечном теперь беспричинном раздражении. — Увы, доктор Лобов... Вы по-прежнему отправляетесь в ординаторскую и начинаете с того, что разбираете вами же разбросанные бумаги. Это Жукова вам доверила? Ну что ж, вы усложнили свою задачу. Придётся для начала собрать документы в хронологическом порядке. И, пока вы не разберёте и не напечатаете сии восхитительные образцы бюрократического бумагомарательства, я не разрешаю вам покидать пределы ординаторской. И ещё... Полагаю, вы прекрасно осведомлены о том, что больница не арена для поединков. При последних словах куратора студенты вопросительно уставились на Гордеева, но тот развернулся и вышел, не пояснив своих слов. — О чём это он? — спросила Катя. Вспоминая стычку со Степанюгой, Глеб промолчал. .................. Даже при утроенном рвении Глеб не успел бы закончить работу к двум, а тем не менее близилась встреча с Денисом и Глеб не мог подвести. Поэтому, когда Гордеева вызвали в операционную нейрохирургии, Глеб в половине второго выскользнул из ординаторской. Он забежал к Погодиной, но сокурсницы уже не было в палате. В ответ на его озадаченное топтание в дверях санитарка пояснила, что врачи только что отпустили студентку домой. Только что... Глеб быстро спустился в раздевалку. — Выписал? — спросил он без предисловий. Алька кивнула: — Выписал дома болеть. — Давай, выздоравливай, — Глеб взялся переодеваться. — Кстати, твои вещички у меня в шкафу, — сказал он уже из-за ширмы. — И вот ещё, — Глеб протянул в сторону окна руку с синей тетрадью, и Алькины пальцы тут же судорожно выхватили тетрадь. — Да не читал я, не трепещи, — снисходительно улыбнулся он, высунувшись из-за перегородки, в ответ на испуганный Алькин взгляд. ***** — Здорово, братец, — Глеб подкараулил Дениса из-за угла и обнял его, оглядываясь вокруг: ничего не изменилось, ничего. Когда-то и он учился в этой школе. И Лера... Глеб поцеловал мальчика в макушку. — Да ладно, Глебчик, увидят, — Денис недовольно отбивался, опасаясь, как бы одноклассники не подняли его на смех. Глеб отпустил брата. — Ладно, ладно, понимаю. Как наш юный физик справляется с учёбой? — И ты туда же, — поправляя одежду, буркнул Денис. — Вот и Лерка всё только строго и спрашивала, какие оценки и нет ли замечаний. — Замечания — это по-нашему. Куда ж без них? А с учёбой всё же как? Только честно, — Глеб взлохматил волосы Дениса, но тот снова отодвинулся подальше от брата и незаметно огляделся. — Кого это ты всё высматриваешь, братишка? — улыбнулся Глеб. — Уж не музу ли? Покажешь? — Ага, сейчас же, разбежался, — Денис быстро пошёл к выходу из школьного двора. — Думаю тебе репетитора по химии найти, — Глеб догнал мальчика. — Лерка говорила, у тебя проблемы. — Я сам справлюсь, — уклончиво ответил недовольный Денис, на ходу надевая шапку. — Ещё чего! Вот найду препода, и будешь хотя бы домашние работы делать нормально. И смотри у меня, без обмана! — нарочито строго пригрозил Глеб. — Для домашних работ у меня ГДЗ есть. Ты лучше скажи, что это у тебя с руками, — Денис сердито дёрнул ручку автомобильной двери. — Вот так поворот! Теперь младший братец будет спрашивать со старшего? — засмеялся Глеб, не отвечая на вопрос. — У Лерки нахватался строгости?.. Ну что, пойдём отравимся, что ли? — весело предложил он уже в машине. ***** Братья не знали, что за ними из машины наблюдает высокая хорошо одетая женщина с каштановыми волосами. Увидев их выходящими из здания школы она рванула было дверцу машины, чтобы подбежать, но не решилась и осталась внутри, наблюдая через стекло. Это была Алла Евгеньевна Лобова, мать Глеба и опекун Дениса. И юридически даже не опекун, а жена опекуна. Официальным опекуном детей Чеховых значился Олег Викторович. Алла приехала к Дениске в школу к концу учебного дня по звонку учителя физкультуры Стукова – Денис пропустил много уроков, не предоставив справки о болезни. Она уже собиралась выйти из машины, но тут увидела на школьном крыльце Дениску... и сына. Глеб! Это был Глеб... Кровиночка... Всё её существо рвалось к сыну, но Алла не решилась подойти, понимая: Глеб избегает общения. Алла знала — почему. Вынужденная затаиться, Алла жадно смотрела на сына, по-матерински любуясь им и одновременно с грустью отмечая, как он похудел, осунулся и побледнел. Его вид утратил прежний лоск, был небрежен. И руки... Руки в бинтах. Что случилось с её сыночком? Он улыбался, но сквозь улыбку отчётливо проступала печаль и даже страдание. И, хотя глаза Глеба блестели, блеск этот был лихорадочным, болезненным. Сжималось сердце: её сына окружали умные и внимательные люди, но только мать могла с первого взгляда увидеть все изменения, произошедшие в её ребёнке. Как хотелось ей подбежать и — обнять, приласкать, согреть. Но, увы, Глеб не желал видеться, после того как узнал о её роли в гибели Чеховых. Тайно влюблённый в заносчивую дочь Чеховых, Глеб встал на сторону Леры — это были её родители. Глеб не жил дома, не отвечал на звонки, а если отвечал, то разговора не получалось. Некогда любящий сын, он судил мать, и суд его был страшен — страшнее собственной совести. Алла теперь точно знала: самые жестокие судьи — те, кого ты любишь больше жизни. ***** Глеб был неправильным братом. Вместо супа и котлет с компотом он накупил фастфуда. Они наелись и теперь сидели, расслабленные, в уютных креслах многолюдного кафе. Глеб был неправильным братом, но это-то и нравилось Денису. С Глебом было легко и весело. Он понимал Дениса, чувствовал его и не задавал неудобных вопросов. Человек в футляре, как прозвал его Дениска за скрытность характера, Глеб совершенно неожиданно с некоторых пор проявлял ласку, часто обнимал и говорил, что любит. Мало кто говорил Денису о любви, разве что Лера и Олег Викторович. Но Олег Викторович был вечно занят, а если не занят, то читал газету. Олег Викторович, конечно, по-своему любил мальчика, но интересовался им как-то мимоходом, вскользь. А Лера даже в редкие моменты родственного единения оставалась погружённой в себя. В эти моменты она, несмотря на проявляемую заботу, не принадлежала Денису. Алла не интересовалась мальчиком вообще, а все эти разговоры, что они «одна семья» и «не чужие друг другу», фальшивили. Только Глеб дарил Денису самое драгоценное, что есть у человека, — своё время. Казалось, взрослому брату действительно интересно то, что происходит с его, Денискиной, жизнью. Вот и сейчас Глеб со словами: «Колись давай» выпытывал у Дениски, от кого тот прятался в школе. И как не рассказать брату о любимой девушке из десятого класса, которая в упор не видит его, семиклассника Дениса Чехова, и к довершению всего позорно дефилирует по школьным коридорам в в высокоинтеллектуальных беседах с прыщавым Витьком? Поколебавшись, Денис всё-таки решился и выложил брату великую тайну о Лизе Темниковой, ведь Глеб правильно догадался тогда, в больничной палате, что её зовут Лизой. Они разговаривали о Денискиной Лизе уже давно и рассматривали фотографии девушки из соцсетей. Обсуждали, как бы поэффектнее и наверняка подкатить к ней. Глеб советовал Дениске заняться спортом, когда закончится реабилитационный период после операции, — качки нравятся всем, особенно если они ещё и не глуповаты. Глеб скользнул взглядом по циферблату часов — почти четыре. Он опять не пошёл на лекции— пусть. Но хотя бы завтра отметиться — нужно доучиться. — Пойдёшь теперь к моей Лизе? — спросил Глеб у Дениски. Ему нужно было ехать. Они договорились с Ниной на половину пятого. — Не вопрос, Глебчик. Я с тобой хоть куда, — в порыве Денис прижался к Глебу. Здесь можно было, здесь не встретишь одноклассников с их тупыми шуточками. — Только не понимаю я, — мальчишка поднял голову и теперь смотрел на брата, ожидая ответа, — чего ты так привязался к этой ненормальной малявке? Молчит и молчит. Чего она там кумекает про себя? А смотрит... Глазищи чёрные вытаращит и гвоздит тебя. Жуть! Разве мог сказать Глеб, что Лиза напоминала ему Леру — такую же когда-то одинокую черноволосую сироту? И почему тогда? Она и сейчас сирота. И он, Глеб, в своём одиночестве— тоже. Разве мог он объяснить даже самому себе, почему так ёкнуло его сердце тем холодным октябрьским вечером? Есть вещи необъяснимые, но ты знаешь — судьба. Ещё недавно Глеб был уверен, что не создаст семьи, потому что никого, кроме Леры, он любить не мог. Но ему нужно было о ком-то заботиться, этого жаждало его сердце, изголодавшееся по любви за годы одинокого отчаянного безумия. Каждый человек должен о ком-то заботиться, иначе зачем тогда жить? Судьба послала ему одинокого странного ребёнка. Лизу. И Глеб принял эту посланную ему свыше возможность отдать своё сердце. По крайней мере, он так понимал появление Лизы в собственной жизни. Глеб представлял, как удочерит девочку, и как спокойно и счастливо они будут жить втроём — он, Лиза и Дениска. Дениса Глеб обязательно забрал бы с собой. Он часто теперь в последние дни представлял семью. Свою семью. Представлял и подсмеивался над поистине планетарного масштаба и до смешного наивными планами. И всё равно представлял. Денис спросил его о Лизе — отвечать было боязно. Он не привык обнажаться, но и лгать Денису не хотелось, потому что он уже много лгал в своей жизни. — Я, брат, удочерить её хочу… — Ну вот! Солд-аут! — Денис не удивился, но погрустнел. — Значит, всё, больше не любишь меня. Предпочёл какую-то девчонку, — сказал он со вздохом. — Ошибаешься, — Глеб засмеялся и сильными руками сжал его. — Будь уверен, в моём сердце ты занимаешь почётное место и… всегда будешь в нём, — от воспоминаний прошлого, в котором этот мальчишка был лишь неприятной необходимостью в их доме и которого можно было ещё терпеть, потому что тот никого не доставал, Глеб скомкал последние слова. — Да врёшь, — Денис обиженно высвободился из рук брата. Глеб улыбнулся мальчишеской ревности: — Да не вру, говорю как есть. — Ладно, айда к твоей Лизке, — пробурчал Денис и начал собираться. ***** На двух машинах они подъехали к ограде «Тёплого домика». Нагруженный пакетами с лакомствами, Глеб рвался на встречу с Лизой. Узнает? Подойдёт? Или подбежит? Или в прошлый раз её реакция была случайной и девочку нужно везти в центр на обследование? Что это за болезнь? А вдруг она действительно нема? Как тогда сложится её жизнь? Глеб ногой открыл калитку и ускорил шаги. Лиза узнала их. Она также тихо подошла к ним троим — к Нине, Глебу и Денису. Из них троих она безошибочно выбрала Глеба и прижалась к его ногам, обнимая сразу двумя руками. Чтобы скрыть глупую улыбку, выдающую волнение, Глеб подхватил Лизу на руки и принялся кружить её и подбрасывать. Он говорил что-то — он потом не помнил что. Это был счастливый момент: Лиза шла на поправку, она выздоровеет, она любит его… А Глеб — её. И не нужно им никаких посторонних женщин. Они будут счастливы вместе, втроём — Лиза, Дениска и он, Глеб. Глеб не видел, как огорчённо-ревниво опустил голову Денис и как кусала губы Нина, любившая Лизу не меньше Глеба. Глеб не видел, наконец, как размазывала по щекам слёзы умиления Алька Погодина, прильнув к оконному стеклу «Тёплого домика». Сегодня она пропустила одну лекцию — обещала воспитателю помочь украсить коридоры и окна бумажными осенними листьями. А Глеб… Он ничего не видел, кроме Лизы, серого неба и верхушек деревьев, кружащихся над головою. Весь мир, казалось, ликовал вместе с ним. ............... Остаток вечера они провели у Нины — учили уроки. Как ни сопротивлялся Денис, но Глеб всё же заставил мальчишку открыть дневник и усадил за добротный полированный письменный стол, оказавшийся не просто столом, а «из Нининого детства». Втроём, смеясь и дурачась, они написали сочинение по «Дубровскому», и Денис со снисходительной улыбкой слушал, как Нина и Глеб азартно спорили, прав ли был Дубровский в том, что уступил Машу скверному титулованному старикашке. Глеб утверждал, что Дубровский проявил слабохарактерность, а нужно было брать в охапку девушку и бежать, раз уж ты воспылал к ней чувствами. Он утверждал, что нерешительность изнеженного «разбойника», выдаваемая за честь, сделала Машу несчастной. Нина же спорила, что благородный Дубровский, наоборот, спас Машу от нищеты и позора, так как ничего, кроме своей любви, он не мог ей предложить. Они спорили горячо, и Глеб снова перешёл на «ты» с Ниной, как это бывало в минуты их душевной близости, а Денис, раскрыв от удивления рот, наблюдал, как столкнулись в споре романтик и реалист, и изредка вставлял снисходительное: «Ну прям как дети». В середине вечера Нина вышла на кухню, чтобы приготовить чай. В задумчивости она присела за стол. Было так уютно с этими детьми, что не хотелось отпускать их домой. Эти мальчишки наполнили её дом радостными голосами, полными свежей, неутомимой молодости. Нина слушала их из кухни и наслаждалась той живительной энергией, которую они вдохнули в её унылый дом, и мечтала о своей, предстоящей ещё, наполненной жизни. Глеб и Дениска шумно топали и громко смеялись. Кажется, они бросались подушками. А подушки-то перьевые, от бабушки ещё, памятные. И наперники хлипкие. Сейчас перья полетят… Ну и пусть! В её доме давно не было беспорядка. Вернее, беспорядка не было никогда. Наконец её дом перестал напоминать музей. Сегодня Нина чувствовала, что у неё есть семья. Если бы ещё и Лиза была с ними... Нина протяжно вздохнула и, смахнув навернувшиеся слёзы, тихо положила голову на руки. Всё будет. Глеб обещал. И она так устала от своего бабьего одиночества, что верила теперь этим наивным, сказочным обещаниям. ***** День закончился. Это был самый обыкновенный счастливый день. Счастливый уже потому, что в нём жили дорогие и любимые. И потому что для счастья мало надо. Меньше, чем думают многие. Уже лёжа в кровати в родительском доме, Глеб набрал сообщение Лере. «Всё будет хорошо. Верь». — «Глеб?!!» — «Верь!» — «Ты что? Тебе хорошо?» — «Да. И у тебя, сестрёнка, всё образуется». — «Глеб... Ты в баре, в клубе???» — «Есть идея, узнаешь позже». Пятиминутное молчание, и — «Я рада, что ты у меня есть, братик». — «И я. Я рад. Спокойной ночи». — «Спокойной ночи, Глебка». Их смс-разговоры становились всё длиннее. В лицо говорить сложно, писать — легче, потому что не нужно смотреть в глаза и обнажать душу. Он был почти счастлив. Хотелось поделиться этим счастьем ещё с кем-нибудь. «Кать, встретимся утром?» Катя не ответила. Не дождавшись ответа, Глеб достал из-под подушки «Нейрохирургию» и прижался щекой к холодным страницам. Они пахли ЕЁ руками. ЕЁ ласковыми, мягкими, тёплыми руками... И он лежал на страницах книги, как на подушке, и дышал ЕЮ, и придумывал нежные слова, которыми он назвал бы её, если бы она только позволила. Нет, не так — если бы она каким-то волшебным образом оказалась свободной и снова — Чеховой. Он называл бы её этими словами просто так, без всякого ожидания взаимности — он усвоил уроки. Он просто служил бы ЕЙ... Он долго грезил, а потом принялся читать, подсвечивая текст фонариком сотового телефона. ***** В то время, как братья пребывали в приятной расслабленности в гостях у радушной Нины, Алла Евгеньевна, оплакивая сына, выпила уже полбутылки красного вина. — По какому поводу праздник? — заглянул в гостиную Олег Викторович. Он только что приехал из больницы и теперь разувался в прихожей. Алла сделала глоток: — Видела сегодня Глебушку на улице. — Это интересно, — Олег Викторович бросил пальто на диван и сел рядом с женой. — Ты говорила с ним, Аллочка? — Нет, конечно, нет, — Алла вздохнула, рассматривая накрашенные ногти. — Он не хочет видеть меня, ты же знаешь. — Да и меня не жалует, — горько ответил старший Лобов, обнимая жену за плечи. — Олег, ты там в больнице поговори с ним, может, он надумает вернуться, — озабоченно попросила Алла. — А исхудал... Как он исхудал, — вздох, больше похожий на стон, вырвался из её из груди. — Ты давно его видел? — Недавно... Но я ничего не заметил, — развёл руками Олег Викторович. — Ты, Аллочка, как всегда, преувеличиваешь, — старший Лобов махнул рукой, начиная, по обыкновению, внезапно и необъяснимо раздражаться. — С чего ему исхудать? Деньги на карте тают... Денежками-то моими он пользуется, значит, не голодный, — Олег Викторович дотянулся до бутылки на столе и принялся сосредоточенно впихивать пробку в её узкое горлышко. Он не знал, что Глеб пользуется не только его деньгами, но и материными, которые та неприлично большими суммами перечисляет на карту сына. — Одно радует — не пьёт… Тебе хватит, — Олег Викторович сунул бутылку в бар и направился в столовую. — Ну хочешь, я завтра же поговорю с ним? Кстати, Глеб обещал вернуться домой, — на ходу заметил старший Лобов идущей за ним жене. — Положишь мне поесть? Я голоден, как кровосос, — вспомнил Олег Викторович Денискины игры. Он потёр руки и сел за стол. — То есть Глеб обещал вернуться домой, — Алла взяла из шкафа чистую тарелку и на несколько секунд застыла, размышляя. — Почему ты мне об этом не сказал? — Алла укоризненно взглянула на мужа и принялась накладывать еду. — На, — она поставила перед мужем тарелку. — Не сказал... — Олег Викторович взял вилку и нож и в предвкушении оглядел ароматное содержимое тарелки. — Не сказал, потому что слова нашего сына-разгильдяя ничего не стоят. Не хотелось тебя обнадёживать, — Олег Викторович принялся за ужин. — А вкусно, Аллочка, — похвалил он жену и отправил в рот приличный кусок мяса. Растревоженная неожиданной встречей, Алла не могла уснуть. Глубокой ночью, движимая внезапным порывом, она встала и, стараясь ступать неслышно, чтобы не разбудить мужа, направилась в комнату напротив. Открыв дверь, она замерла — на постели, в одежде, спал Глеб. Её сыночек... Затаив дыхание, Алла разглядывала его лицо, освещённое скудным лунным светом, проникавшим через незанавешенное окно. Родной, измождённый, он спал крепко, положив голову на раскрытую толстую книгу. Алла и раньше подозревала, что Глеб украдкой бывал дома — находила по утрам его ношеные вещи где-нибудь в углу комнаты. Раньше сын не позволял себе такой неряшливости. Что же происходило с её любимым сыном? Только ли открывшаяся тайна той страшной аварии заставила его так измениться? Или — что-то ещё? Алла вышла и тихо закрыла дверь. ***** Алла Евгеньевна Лобова пережила тяжелую операцию после аварии, когда Анкушев, убегая от охраны Емельянова, врезался в её машину на угнанном грузовике на той самой дороге, на которой погибли и Чеховы. Аллу оперировал Гордеев. Она долго не приходила в сознание, тяжело восстанавливалась, но воля к жизни подняла её с кровати — у неё оставались сын и муж. Она любила их. Они ничего не знали о её преступлении, о том, почему она оказалась на той роковой дороге, и буквально жили в её палате все страшные дни, пока она находилась в реанимации. А потом случилось то, что должно было случиться, — Валерия рассказала её сыну всё. Валерия знала тайну — перед аварией Алла сама призналась приёмной дочери в причастности к убийству её родителей. И Валерия не смогла удержаться, чтобы не отомстить Глебу за то, что у него были родители, а у неё, Чеховой, нет. В том, что это была именно месть, а не порыв, Алла не сомневалась. Мучимая долгие годы раскаянием и страхом разоблачения, поддавшись слабости, Алла подтвердила обвинения Валерии. И Глеб не простил — ушёл из дома. Алла с отчаянием наблюдала, как её сын губит себя алкоголем, и понимала — из-за неё. Но она не предпринимала никаких мер по спасению сына. Боялась, что Глеб в порыве выдаст её мужу. Это был бы полный крах. Алла свободно вздохнула, когда, уже замужняя, Валерия демонстративно исключила из своей жизни всех Лобовых. Алла не любила приёмную дочь, та напоминала ей о преступлении. По той же причине Алла не могла быть нежной и с Денисом. Однако если отношения с Денисом были нейтральными, то с Лерой все эти годы шла настоящая война. Лера обладала непростым характером, была замкнутой, ершистой и не хотела становиться частью семьи Лобовых, всячески демонстрируя независимость и подчёркивая, что она — Чехова. К тому же, у Леры с самого начала не задались отношения с Глебом. Алла до обожания любила Глеба, поэтому она не могла простить Лере высокомерного отношения к сыну. Подогревало Аллину неприязнь к Лере и то обстоятельство, что муж, Олег, постоянно сравнивал Глеба и Леру, и это сравнение было не в пользу их сына. Алла никому не могла простить унижения сына, а тем не менее само присутствие Валерии в их доме уже унижало Глеба. Тем больше неприязни стала испытывать Алла к приёмной дочери, когда узнала, что сын имел несчастье увлечься ею. Итак, Глеб ушёл из дома, Лера — тоже. Муж пропадал на работе, а Дениска — с друзьями. Алла осталась одна в пустом доме. В те дни предприимчивая Алла начала думать, как вернуть фирму, отнятую Анкушевым. Новый учредитель фирмы, шантажист, уголовник и проходимец Фёдор Ильич Анкушев, появился в аптеке лишь раз, а потом пропал. Управление взяла на себя подруга Аллы, финансовый директор фирмы, — ей Алла доверяла печати и подписи. Убедившись, что Анкушев исчез и никто не знает о нём, Алла Лобова решила, что шантажиста нет в живых. Она надеялась, что после неудачной перестрелки, в которой пострадали оба бандита, Емельянов просто убрал выскочку Анкушева. О том, что именно Анкушев врезался в её автомобиль, убегая от охранников Емельянова, Алла знала со всей уверенностью. Она хорошо помнила искажённое страхом лицо этого человека в окне грузовика за несколько секунд до столкновения. Надо сказать, что уголовным делам по фактам дорожно-транспортного происшествия и огнестрела не дали ход, а следствие быстро свернули благодаря усилиям людей Емельянова. Судить бизнесмена было не за что, однако всплывшие некстати неприглядные детали его биографии могли существенно повлиять на избирательную кампанию в мэрию. Емельянов, раненный Анкушевым, тоже выжил. Его привезли в центральную больницу минутой позже, чем Аллу Лобову, и оперировал его также Гордеев — вместе с Лерой, которая набралась мужества спасать людей, так немыслимо жестоко отнявших у неё родителей. Предполагая, что исчезнувший Анкушев залёг на дно и побоится сунуться в город после перестрелки с Емельяновым, и надеясь, что шантажиста уже нет в живых, Алла Лобова нашла документы в сейфе и просто порвала их. Необразованный, но излишне алчный Анкушев не заметил некоторых неточностей в документах купли-продажи, как-то: искажённой подписи в заявлении о решении продавца ввести в состав общества с ограниченной ответственностью ещё одного учредителя, нарушения в удостоверяющих надписях нотариуса, близкого знакомого Аллы, щедро вознаграждённого ею впоследствии, отсутствие письменного согласия супругов участников сделки купли-продажи, исправлений, печати в неположенном месте и пары ошибок в реквизитах, в частности в номере расчётного счёта. Все эти ошибки были допущены Аллой намеренно, ещё до трагических событий на шоссе — Алла не собиралась просто так отдавать фирму какому-то проходимцу и надеялась, выиграв время, найти способы заставить его убраться из Константиновска навсегда. Таким образом, никто и не узнал, что фирма Аллы Лобовой переходила из рук в руки. Знал только Емельянов, но для него, представителя большого бизнеса, Алла и её проблемы не имели никакого значения. Ещё недавно желавшая сблизиться с Емельяновым, Алла предпочитала теперь держаться подальше, чего нельзя было сказать об Олеге Викторовиче, буквально вцепившемся в бизнесмена, — сражённый пулей Анкушева, тот не успел до конца оборудовать нейрохирургическое отделение.