Живой

Катя не ответила накануне, но утром появилась в кофейне как раз в то самое время, когда, разделавшись с завтраком, Глеб готовился выпить кофе. В пороге мелькнул знакомый красный берет, и он поднялся навстречу. — Привет, — Глеб коснулся губами щеки раскрасневшейся от быстрой ходьбы и холодного утреннего воздуха красавицы Хмелиной. — Присаживайся. Глеб жестом подозвал официанта. — То же самое, что и у меня, — заказал он. — Привет-привет, — Катя выбрала стул напротив и теперь пристраивала на его резной деревянной спинке мокрый зонтик. — Почему не ответила вчера? — Глеб взял в руки чашку только что принесённого кофе, втянул ноздрями крутой ароматный пар и, не решившись пить кипяток, поставил на место. — Была занята, — небрежно ответила Катя. — Чем же? — Глеб наблюдал, как Катя безуспешно пытается устроить зонт, который не хотел послушно висеть на спинке стула и съезжал на пол. — Это допрос? — Катя наконец пристроила зонт и взглянула на Глеба. — А ты не прокурор, случайно? — Просто хочу знать, — он пожал плечами. — И при этом спрашиваешь так, словно я должна давать честные и правдивые показания, — Катя недовольно откинулась на спинку стула. В её позе и тоне было нечто, что заставило Глеба подозревать, что Катя встречалась со Смертиным. Слишком агрессивно она держалась. Знала об отношении Глеба к намечающейся интрижке, поэтому заранее оборонялась. — Всё-таки закрутила со Смертиным, — сказал Глеб, сверля её взглядом. Он всё ещё сомневался, но уже почти получил доказательства правоты своих подозрений — Катя надменно вскинула голову. — Да, — с вызовом кивнула она, понимая, что отпираться бесполезно, потому что лицо её предательски полыхнуло огнём. — И что? — Стерва ты, Катя, — Глеб отпустил её взглядом и принялся рассматривать узоры на салфетке. Катя тоже молчала. Она уже жалела, что пересилила себя и поднялась в такую рань из тёплой постели. Приятного приятельского завтрака не получалось. Катя дождалась, пока официант поставит перед ней тарелки. — Осуждаешь меня, — начала она, пытаясь оправдаться. — Но я свободная, молодая и, надеюсь, вполне привлекательная. В мире огромная конкуренция, и мне тоже хочется банального счастья. Ты об этом не думал, Глеб? — наклонившись вперёд через стол, Катя попыталась заглянуть ему в глаза. — Счастья хочется всем, Катя, — Глеб не смотрел на девушку, — но не все лезут в чужие семьи. — У них ещё нет семьи и не известно, будет ли, — горделиво откинувшись назад, Катя схватилась за вилку и принялась есть. — Да нет, у них семья. Они давно вместе, и Виктория даже простила Толяну ребёнка на стороне, — казалось, всё сказал, но, закончив, понял — мало. Хотелось переубедить Катю, удержать её от низости, и он продолжил. — Наша Алькович барышня благородная. Как поступила бы другая на её месте, узнав, что у милого дружка киндер на стороне? Знаешь? — Глеб выжидающе посмотрел на собеседницу. — Как же? — язвительно спросила Катя. Её приятель назвал Алькович благородной барышней. Неприятным холодком в груди отозвалась ревность. — Любая другая поставила бы перед идиотским выбором: или я, или она со своим ребёнком. А Вика… она неординарно мыслит, как выяснилось. Заставила Толяна признать отцовство, потому что... потому что не хочет жить с подлецом. Напрягала жениться на Светке. Знаешь? — Глеб быстро взглянул на Катю. — Вот такие высокоморальные девицы ещё встречаются в природе... Штучно... Правда, дело закончилось полюбовно — у бывшей хватило ума не соглашаться на предложение Смертина. Они договорились, что Алькович и Смертин будут помогать ей растить ребёнка. Теперь понимаешь, у кого ты отнимаешь всё? — спросил Глеб, наблюдая, как Катя равнодушно доедает салат. — Я про Алькович. — Да понимаю я, — нетерпеливым, раздражённым движением Катя переменила позу. — И вот что я тебе, дорогой друг, скажу: он ей не подходит. Смертин — мой человек, я точно знаю. — Ну какой он твой, Кать? Просто запутался. Ты девушка видная и умная — таких мало. Я серьёзно, — Глеб улыбнулся, наблюдая, как Катя гордо выпрямилась, но из ложной скромности пытается возразить ему. — Только Смертин... он с понятиями, с правильными. Он потом одумается и к Вике вернётся, а ты с носом останешься. У разбитого корыта. — Ой, Глеб, хватит меня жизни учить, — высокомерно повела плечами Катя. — Устраивай свою, а мне позволь самой выбрать мужа. — Так тебе что, только замуж бы выскочить? А как же верность? Если он предаёт Вику, он и тебя предаст, и... — Никого он не предаёт! — пылко перебила Катя. — Они ещё не-же-на-ты! А от меня он пошёл к ней, не волнуйся! — Как знаешь, — закусив нижнюю губу, Глеб принялся смотреть в окно. Как с другой планеты... Не понимает очевидных вещей. Неужели её воспитывали на иных ценностях? Она что, в школе не училась или классику не читала? Во всех школах впихивали одно и то же... И вообще, это же очевидно, что рушить чужие отношения аморально. Казалось, их странной дружбе приходит конец — они расходились в принципиальных взглядах на жизнь. — Ну хватит обо мне, давай о тебе поговорим, — сидеть и молчать было неловко и глупо, и Катя, чтобы разрядить напряжённую атмосферу после эмоционального обмена мнениями, осторожно завела новый разговор. — Знаешь, почему Погодина не повелась на Димку? — Катя выдержала короткую паузу. — Влюблена в тебя! — торжественно объявила она. — Ты слышишь, Глеб? — Что? — Глеб оторвался от раздумий. — Ещё раз... Я прослушал. — Погодина в тебя влюбилась! — кажется, это событие веселило Катю. — Но я Альке объяснила, что у неё нет шансов. Ты знаешь, что она твои носки убирает? Фуу, — Катя картинно зажала нос. — Какие носки? — не понял Глеб. — Ну, те, что ты в шкафу бросаешь, нерях! Лобов, ты что, совсем ничего не видишь?!! — Катя смеялась, довольная, что неудобный разговор закончился. — Этого не может быть, — поморщился Глеб. — Бабьи сплетни. — А вот и нет! Сама видела! Стоит так, любовно складывает. Фу! — Катя сделал смешное лицо. — Только ты, Глеб, не обижай её. Ладно? Алька хорошая. Ну, согласна, немного странная... Хочу поработать над её имиджем. Как тебе Алькина причёсочка, которую я сотворила? Представляешь, у человека нет косметики, — и Катя вдохновенно заговорила о том, какие преобразования ждут Альку. — Только ты зря её напоил, Глеб. Нехорошо получилось, — строго добавила она, вспомнив последние события в клубе. — Согласен, — кивнул Глеб, задумчиво потирая подбородок. — Так сделай ей подарочек какой-нибудь. Хотя бы шоколадку. Тебе же не трудно, а человеку приятно... Ей Гордеев вон вообще коробку конфет притащил. И банки разные, — Катя засмеялась. — Гордеев золотой! Ещё бы неженатый был! — Катя мечтательно подняла лицо к потолку. — Повезло твоей сестрёнке! Наблюдая за приближающейся к свече зажигалкой в руках официанта, Глеб вспомнил гордеевские конфеты и, да, банки... Те самые, разноцветные, в беспорядке скученные на тумбочке. Как у Леры... Наверное, у Леры и подсмотрел... Да столько притащил, словно собирался держать Погодину в палате ещё неделю, а сам быстренько выписал её… Так, так... А он, Лобов, чего-то не знает о светиле-то. Может, не так уж и плох старик Гордеев, и правда, что Лерка вытянула счастливый билет? — Глееб! — Катин голос вывел его из задумчивости. — Что? — отозвался Глеб, не отрываясь взглядом от трепещущего пламени свечи, приводимого в движение тонким, едва ощутимым сквозняком. — Я спрашиваю, что это у тебя? Дай-ка гляну, — Катя быстро взяла со стола папку с рисунками. Глеб нашёл эту папку в Лериной комнате ещё в субботу, когда тайком навещал родной дом, и только сегодня забрал, чтобы отдать Лере. Отодвинув тарелки, Катя бросила папку на стол и принялась разбирать рисунки. Это были акварели и карандашные зарисовки. Глеб сам видел их впервые. Он смотрел, как Катины руки разбирают листы. Незнакомые лица… Дениска... Это был точный карандашный портрет маленького Дениса. — Ой, какой хорошенький! — Катя вертела рисунок. — Это ты рисовал? — Дай! — Глеб вырвал лист из Катиных рук и быстро собрал листы в папку. — Ну, знаешь, — Катя обиделась резкости Глеба. Глеб ревновал Леру ко всему миру. Он не мог позволить, чтобы кто-то касался её жизни, как сейчас Катя. В этих рисунках жила сама Лера. Никто не имел права лезть в её душу, поэтому Глеб накануне не стал смотреть работы, хотя, признаться, соблазн мучил его. Но уроки прошлого были усвоены: Лера не позволяла копаться ему в своей душе — всего лишь попросила принести папку. Катя надулась. Однако, несмотря на перепады настроения, хотелось спокойствия. Гармонии. Глеб подсел к девушке: — Короче, слушай. Есть четыре вида врачей. Одни ничего не умеют, зато всё знают. Кто это? Катя недовольно промолчала. — Это терапевты, — Глеб сделал вид, что не заметил молчания. — Вторые ничего не знают, зато всё умеют. Это... — Хирурги, — с тихим раздражением, будто делает одолжение, подсказала Катя. — Потрясающе. Третьи ничего не знают и ничего не умеют. Глеб выдержал паузу. — Психиатры, — недовольно ответила Катя. — Зачёт. А четвёртые всё знают и всё умеют, но люди попадают к ним слишком поздно. — Патологоанатомы, — Катя, наконец, улыбнулась. — Но подольше бы их не видеть. После пары анекдотов ему удалось разрядить обстановку, и Катя снова смеялась. ***** После вчерашнего разоблачения под лестницей не было смысла скрываться, и потому Глеб шумно здоровался со всеми, подавая забинтованную руку и смеясь над испугом Капустиной и Шостко. После примирения с Катей он находился в приподнятом настроении, когда встретился глазами с Лерой. Опять всё поплыло и закружилось. Захотелось оказаться ближе. Повинуясь порыву, он медленно подошел к НЕЙ. Как заворожённый, он смотрел девушке прямо в глаза. Потом опомнился и молча протянул папку с рисунками. — Ты не забыл, — нежно сказала Лера. Глеб с усилием протолкнул слюну в онемевшее горло и задал потрясающе ёмкий вопрос: — Лер, ты что завтра делаешь? Он тут же мысленно обругал себя, потому что от избытка чувств сморозил глупость. Реакция Леры была ожидаемой: она удивилась. — Как что? — её губы растянулись в недоумённой полуулыбке. — У нас же завтра практика! Завтра среда, — уточнила Лера и снова улыбнулась. — Верно, — кивнул Глеб. — Но я не об этом... Ты можешь на завтра отпроситься у Гордеева? Только не говори, что это я просил. Вообще про меня не говори. Соври что-нибудь, что, мол, так и так, плохо себя чувствую, — сказал он. — Ну, или не ври… — он передумал про враньё. Вранья в его жизни было с лишком. — Лучше не ври. Просто скажи, что завтра поедешь со мной... Надеюсь, грозный Гордеев не откажет тебе? — Глеб улыбнулся в сторону. — Глеб, — вполголоса спросила Лера, — что ты задумал? Я не могу отпроситься... практика. Вот в выходные… — До выходных ещё дожить надо, — перебил Глеб. — В общем, так. Ты доверяешь мне? — Тебе? И ты ещё спрашиваешь, — тёплая ладонь едва коснулась его руки. — Родной мой человек... От этой ласки в её голосе он на секунду закрыл глаза. — Тогда считай, что завтра мы совершим безумство, — излишняя бодрость скрывала дрожь в голосе. Ну говорил же, что нужно носить с собой адреноблокаторы! — Жизнь проходит, уносит день за днём. А ты хоть раз совершала безумства? — Глеб подмигнул девушке. — Но… — Лера подыскивала слова. — Никаких но! Улаживай всё с Гордеевым. Безопасность гарантирую. Не пожалеешь, я обещаю! — поражаясь своей дерзости, он положил ладони на её плечи. — Давай, до завтра! — и вихрем рванулся в коридор. Без цели. Подальше. Лера отвернулась к окну. Прижимая папку к груди, она думала о сумасшедшем Глебе. Он всегда был авантюристом. Раньше это раздражало, сейчас же — нравилось. Что он задумал? Лера медленно направилась в ординаторскую. Она не стала лгать мужу о причинах завтрашнего отсутствия, сказала лишь, что ей «очень-очень нужно». Гордеев удивился, но разрешил не приходить в больницу. Недолго поразмышляв об интригующей просьбе жены, он решил, что та собирается наведаться в салон красоты, дабы вечером поразить его воображение новым образом. А куда ещё могла пойти днём юная замужняя особа? Воображение больше не предлагало никаких версий, да и жизнь не давала времени для пространных раздумий — Гордеев разрывался на два отделения. Потом Лера показывала Гордееву свои рисунки, и тот удивлялся, какая она талантливая. — Я хочу продолжить рисовать, — сказала Лера. — Лерка, рисуй! У тебя здорово получается, — подбодрил её Гордеев. — Нет, Саша, ты не понял. Я хочу стать профессиональным художником. — Лер, — Гордеев удивлённо наморщил лоб и отстранился, рассматривая жену, — ты будешь профессиональным врачом! — он приобнял Леру. — Осталось совсем немного, будешь со мной работать. А рисовать можешь в свободное время. — А если я не хочу быть врачом? — тихо спросила Лера. — Вот тебе раз! — снова удивился Гордеев. — Даже не думай, доктор Гордеева! — он чмокнул жену в щёку. — Откуда папка? Не видел её ни разу у нас. — Это Глеб принёс из… от Лобовых, — язык не повернулся произнести слово «дом». — Глеб? Ну-ну, — пробурчал Гордеев, отпуская жену. Кольнула ревность. У Лерки с Лобовым появились свои дела, в которые его, Гордеева, посвящали последним. Да и во все ли? ***** Ткнувшись в закрытую дверь кабинета Старковой, Глеб спускался по лестнице из терапии. Он хотел позвонить Нине, но телефон сам задребезжал в его руке. Звонили с незнакомого номера — Косарев. Спрашивал, не хочет ли Глеб подежурить ещё одну ночь. Больничный напарника затягивается на неопределённое время, а замену не дали: дефицит кадров низшего звена. Глеб прикинул, что, если он сменится хотя бы к девяти утра, это не помешает ему претворить в жизнь свои грандиозные планы на завтрашний день с Лерой. — Буду, — согласился он. Оглядываясь вокруг на унылые больничные стены, он вдруг заскучал по работе. — Лобов! Глеб! — внизу его встретила Тертель. — Тебя Олег Викторович зовёт. Глеб ответил кивком головы и развернулся по направлению к кабинету отца — до занятий ещё оставалось время. Правда, он планировал провести его у Нины за чаем, обмениваясь новостями и говоря о Лизе, но не вышло. Он досадовал. Он шёл и усиленно гадал, что могло послужить поводом для вызова на отцовский ковёр. Вызовы эти ничем хорошим не заканчивались. Сейчас, как водится, придётся отвечать за всё подряд, выслушивать упрёки и обвинения в давно забытых и малозначимых грехах. И главное, не сорваться, пока суровый отец будет испытывать на нём мощь давно уже отработанных приёмов уникальной, собственного авторства, педагогики подавления. Вопреки ожиданиям, Олег Викторович пребывал в мирном настроении. Он усадил сына за стол и начал расспрашивать о том, чем занимается Глеб в свободное «от семьи» время. В доме Лобовых любили это слово — «семья» — и эксплуатировали его, как могли. Глеб усмехнулся и подмигнул отцовской бронзовой лошади. На столе Глеб увидел личное дело. — Повысить кого-то хочешь или свежая кровь вливается в дружное врачебное сообщество? — Глеб машинально, от нечего делать, открыл папку и не поверил своим глазам. С наклеенной фотографии на него смотрел тот самый бедолага водитель, который сейчас еле живой лежал в нейрохирургическом отделении. — Кто он? — спросил ошарашенный Глеб. — Это? — Олег Викторович оторвался от чая, приготовленного заботливой Зоей из трав, собственноручно собранных на даче, и огорчённо махнул рукой. — Мой новый кардиохирург, врач из Америки французского происхождения. Помнишь Майкла из Чикаго? В прошлом году приходил к вам в отделение. Перенимать опыт, так сказать. Франсуа — его коллега... Решил сменить место жительства и по совету Майкла вышел на меня... Жаль, не доехал. На въезде в город столкнулся с большегрузом... Н-да... Сейчас вот лежит у нас в нейрохирургии. А его ассистент мёртв. Да и этот, не знаю, восстановится ли настолько, чтобы приступить к работе, — главврач озабоченно потёр виски. — А у меня кардиохирургия стоит! Пациентов вон теряем, пока в область везём... И что теперь делать, ума не приложу... Ещё кого-то брать? Никто не соглашается ехать в нашу глушь, всем зарплаты столичные подавай... Ай! — Олег Викторович снова эмоционально махнул рукой. — Проблема на проблеме! Давай, что ли, чай пить, сынище! — Так, значит, кардиохирург... А что в полиции говорят? Причина столкновения ясна? Там же лобовой удар был, — машинально спросил Глеб. — Лобовой, конечно, лобовой. У легковушки при обгоне отказали тормоза. Машина-то прокатная! — Олег Викторович огорчённо взмахнул рукой. — Гоняют один хлам в Россию! Никто о людях не думает... И маршрутки вот... тоже! С истёкшим сроком эксплуатации! — всегда быстро выходящий из себя, когда речь заходила о стране, возмутился патриотично настроенный отец. — А ты откуда знаешь про лобовой удар? — насторожился он. — Слышал в больничных закоулках, — отмахнулся Глеб, вспоминая искорёженную и совсем не заграничную «Приору». Итак, доставленный ими в тот вечер водитель тоже врач. Да не тоже, а кардиохирург, врач сложнейшей специализации. Можно сказать, виртуоз наравне с местным светочем. Вот так новость... Размышляя, Глеб даже прищёлкнул языком, но тут же с грустью думал, что вряд ли этот заокеанский друг шоколадного улыбчивого Майкла вернётся теперь к работе. В очередной раз отмечая мужество водителя, Глеб подумал, что наконец-то нашлось разумное объяснение силе духа этого бедолаги — водитель был врачом. А он, Глеб, и сам мог бы догадаться... С необъяснимым удовлетворением Глеб думал о том, что пострадавший — врач. Врачи — мужественные люди. Глеб попытался представить на месте пострадавшего Гордеева. Как повёл бы себя Гордеев? Точно так же — в этом не было сомнений. Глеб ещё не сполна осознавал этого, но уже начал с уважением относиться и к самой профессии, и к врачам. Теперь он чувствовал себя частью этой братии. ***** Который день на занятиях царила сонная скука. Гордеев мало интересовался студентами и проводил занятия формально. Все знали — он теперь завотделением нейрохирургии и загружен больше остальных врачей в больнице. Под назойливо-раздражающее жужжание последней осенней мухи в окне, нога на ногу, засыпая, Глеб бездумно записывал монотонную речь Гордеева. — Рудаковский и Смертин! От окрика Гордеева Глеб вздрогнул и тут же выбрался из дремоты, в которую скатился несколько минут назад. Отступив пару строк в блокноте, чтобы потом списать у кого-нибудь пропущенное, он снова принялся работать ручкой. И тут же принялся думать о Лизе. Как она, где и с кем? Сейчас, наверное, одна. В это время обитатели казённых стен в школе, им уже исполнилось семь. А Лиза одна... И с трудом верится, что кто-то из воспитателей занимается ею сейчас. Наверняка, оставили на кровати одну — сидит же, смотрит в одну точку. Удобный ребёнок... Хотелось бросить всё и уйти к девочке, и он даже перестал писать. Застыл, усиленно обрабатывая зубами кончик очередной трофейной ручки, изъятой у Альки или Кати, — нервничал. Слабо шевельнулась надежда, что Погодина сейчас не в кровати отлёживается, а рванула в свой чудо-дом и занимается его ребёнком... Ну да, размечтался, строго возразил он себе, одна больная другую больную развлекает... — Смертин и Рудаковский! Встаньте, доктора! — Глеб снова вздрогнул от резкого голоса Гордеева. Впрочем, вздрогнул не он один. — Чем вы там занимаетесь?! Послышался стук отодвигаемых стульев — это неохотно поднялись провинившиеся студенты. Гордеев протянул руку, и долговязый, согнутый в плечах Рудаковский виновато, боком, подошёл к столу и молча вложил в неё телефон. Гордеев мельком взглянул на экран. — Что это? — прищурился он. — Что такого необыкновенного пишут вам в интернете, что интереснее заболеваний и травм органов брюшной полости? — равнодушно, скорее, для порядка, спросил хирург. — Или вы для разнообразия Затевахина* решили поизучать? Тогда честь вам и хвала... Ну, так что же вызвало у вас столь бурные дискуссии? — сморщившись, Гордеев повернул голову к назойливо жужжащей мухе на оконном стекле. Кажется, в учебной комнате всем хотелось прибить эту муху, но мешали или гуманность, или обычная человеческая лень. Гордеев перевёл взгляд на топчущегося у стола Пинцета и протянул ему телефон: — Возвращаю. Рудаковский взял телефон из рук куратора и виновато, боком, отошёл, однако ему, вероятно, хотелось поделиться, выговориться, и потому он, остановившись у стула, на котором сидел, вопросительно взглянул на Гордеева. — А вот... мы тут... ээээ... мы тут с Толиком... мы обсуждали... — начал он. — Короче, сядь, Пинцет, — нетерпеливо перебил его Смертин. — Статью мы тут одну обсуждали... Почти медицинскую, — весело сказал он, обращаясь к Гордееву. — И уж поинтереснее травм органов брюшной полости. Предлагаю вынести на всеобщее обсуждение! — Смертин с весёлым вопросом в глазах посмотрел на Гордеева, потом обвёл взглядом оживившихся студентов. — Излагайте, — похоже, Гордеев был рад возникшей передышке. Он тоже, как и Глеб, засыпал на ходу. — Излагаю, — весело отозвался Толик под всеобщую радостную возню в комнате. — Короче, студенточка одна по имени Алина с юрфака МГУ... — Смертин! — возмущённо вскочила староста. — Мы в больнице! Раздался смех. — Да погоди ты! — отмахнулся Смертин. — Не о том... Короче, студентка, двадцать три года... диагноз... как там?.. Дай-ка, — Смертин взял из рук Пинцета телефон. — Альвео-ко-ккоз печени, — прочитал он. — Ну, это Фрол, сто процентов, знает. — Конечно, знаю! — встрепенулся Фролов. — Я ж по ленточным червям диссертацию могу защитить, — оживившийся (и куда пропала его вечная сонливость?), Николай встал. — Так... Альвеококк — ленточный червь, — потирая руки, с явным удовольствием начал он. — Основную опасность заражения для людей представляют лисицы, собаки и песцы... Для рядовых граждан, конечно, собаки, — пояснил он повеселевшему Гордееву, — а также поедание немытых лесных ягод. Попавшее в желудок яйцо альвеококка подвергается воздействию желудочного сока, под влиянием которого растворяется плотная оболочка и освобождается личинка. Эта тварь... прошу прощения, личинка проходит через стенку кишечника и попадает в просвет венозных сосудов, откуда током крови заносится в систему воротной вены, — кажется, Фролов собирался говорить долго. Глеб уронил голову на каталку рядом с собой и, закрыв глаза, продолжил вполуха слушать оживлённый ответ товарища. — Поскольку диаметр личинки значительно больше диаметра капилляров печени, практически в ста процентах случаев она застревает в их просвете. Возникает опухоль. В центре паразитарной опухоли из-за недостатка питания происходит массовая гибель пузырьков паразита. Идёт некроз. Паразитарный узел прорастает в соседние отделы печени и прочие органы, — Фролов взялся лихо перечислять, загибая пальцы: — в брюшную стенку, диафрагму, желудок, поджелудочную, надпочечник, почку и забрюшинное пространство, и через диафрагму в мышцу сердца и аорту. Прорастает альвеококк в сосуды ворот печени и нижнюю полую вену... Вот, — выпалил Фролов и довольно огляделся, собирая восхищённые взгляды товарищей. Бинго, Фрол, бинго! Глеб приоткрыл один глаз, оглядел оживлённые лица товарищей, попавшие в поле его зрения. Только Новиков уткнулся в тетрадь. Завидует, усмехнулся Глеб. Не умеет радоваться чужим успехам. — Похвально, доктор Фролов, — сдержанно кивнул довольный Гордеев. — Исчерпывающий ответ, если не считать, что вы забыли упомянуть про каверны. Присаживайтесь... Ну вот, — перевёл он взгляд на Смертина, — говорили, тема поинтереснее заболеваний органов брюшной полости, а тут чистейшая абдоминальная хирургия. Полагаю, вы, читая статью из интернета, не вполне разобрались с сутью заболевания вашей студенточки, — Гордеев с улыбкой смотрел на Смертина. — Алина, кажется? — спросил он с тонкой издёвкой. — Ну да, — с готовностью подтвердил Смертин. — Так что там с её альвеококкозом печени? После столь пространного и подробного ответа доктора Фролова мы просто обязаны выслушать душещипательную историю вашей студенточки, — снисходительно сказал Гордеев под одобрительный гул голосов. — Продолжайте. — Ну... н-да, — помялся Смертин. Отчего-то ему расхотелось выступать, но ожидающий взгляд Гордеева не оставлял выбора. Он напряжённо почесал затылок и продолжил. — Короче, тема реально душещипательная... Студентке требовалась трансплантация печени. — Которую, ясен пень, в России не делают, — ядовито вставил Новиков. — Ну что же вы такого мнения об отечественной трансплантологии, доктор Новиков? — с улыбкой возразил Гордеев. — Смею предположить, что вы, как и многие патриотично настроенные граждане нашей необъятной родины, считаете, что Россия находится на задворках мировой трансплантологии. А между тем, коллега, это не так. Гордеев замолчал, наблюдая за мухой, мечущейся в окне. Вероятно, обдумывал, стоит ли тратить время на «патриотично настроенных граждан необъятной родины», вяло решил Глеб. — Конец 80-х годов прошлого века, — наконец тихо заговорил Гордеев. — Советский Союз в глубоком экономическом кризисе. Медицина в упадке. И в это непростое время директор Всесоюзного научного центра хирургии академик Константинов приглашает к себе двух молодых, но опытных сотрудников Ерамишанцева и Готье. Из собственного кармана Константинов вручает каждому по сто долларов и отправляет хирургов в Мадрид — учиться трансплантации печени. Как хирурги просуществовали бы два месяца на двести долларов, не понятно, но добросердечные испанские доктора, узнав о скудном финансовом состоянии советских коллег, взяли их на своё попечение. Ерамишанцев и Готье** вернулись в Москву, и уже в феврале 1990 года провели первую в стране пересадку печени. И если в тот год в стране прошло всего три пересадки печени, то сейчас — более полутысячи. Вы не впечатлились, доктор Новиков? — Гордеев не смотрел на Рудика, наблюдал за мечущейся в полусонной бешеной одури мухой. Новиков не ответил. — Что скажете, доктор Новиков? — монотонно повторил Гордеев. Рудольф медленно встал. Поправил очки. — Полагаю, доктор Гордеев дал исчерпывающий ответ, — склонив голову на бок, ответил он. Глеб подался в сторону и заглянул на товарища — браво! Иногда Новиков умел проигрывать и держаться с достоинством, хотя по большей части — нет. — Чего не скажешь о докторе Смертине, — Гордеев повернул голову к студентам. — Прошу прощения, доктор Смертин, за то, что пришлось прервать вас и совершить столь пространный экскурс в историю отечественной трансплантологии. Но, надеюсь, мы всё-таки услышим вашу преинтереснейшую историю. Смертин недовольно кивнул. Он надеялся, что Гордеев увлёкся своим выступлением и забыл про него, но Гордеев вспомнил. Видимо, гений был из того сорта людей, которые ничего никогда не забывают. — Ну в общем, — Толик выпрямился на стуле, положив нога на ногу, — студентку эту в нашей стране с пересадкой прокатили, — «Что и требовалось доказать», — уже почти услышал Глеб из уст несгибаемого в своей правде Новикова, но Новиков промолчал. — По квоте не было времени ждать, а платно — денег не было, — говорил между тем Смертин. — В том-то и вся соль... Цена вопроса — триста тысяч долларов. Деньги собрать не успевали, потому что врачи поставили студентке срок жизни — две недели. Но вся суть в том, что в Израиле её готовы были принять и сделать пересадку срочно и бесплатно. Медицинский центр Тель-Авива расщедрился и готов был выслать за ней спецборт. — Ага, медицинский центр «Сураски», — прочитал с экрана телефона Пинцет. — То есть это был шанс выжить, — подхватил Смертин. — Бесплатно? В Израиле? — удивился Фролов. — Не верю. — Тут не всё так просто, Фрол, — возразил Смертин. — Ну и вот... — Ну, финал предсказуем: пациентка уехала в Израиль, сделала пересадку печени. Ура израильской медицине! — раздражённо прервал Толика Новиков. Глеб снова взглянул на Новикова: никак не уймётся, теперь уже за отечественную медицину жилы рвёт. А умеет обработать Гордеев-то, умеет. Специалист по мозгам, однако... — В том-то и дело, что не ура, — нетерпеливо возразил Смертин. — Что! Накосячили? — вскрикнула со своего места Валя. Кажется, она так распереживалась за российскую гражданку из МГУ, что её бросило в жар, и теперь, пунцовая, она обмахивалась учебным блокнотом как веером. — Да дайте вы сказать! — Смертин начал терять терпение. — Короче, отказалась она ехать. Ну и, ясное дело... — Смертин красноречиво развёл руками. — Умерла? — ахнула Капустина. — Ну да, — кивнул Смертин. — А отказалась она вот чего... И в этом-то вся соль этой темы... Короче, чтобы получить бесплатную скорую помощь от добрых израильтян, ей нужно было израильское гражданство. У них это делается быстро, не как у нас годами. Для получения гражданства нужно было заполнить анкету и графу... — «Вероисповедание», — подсказал Рудаковский. — Ну да, то есть написать, какой ты веры: христианин, буддист или ещё кто, — Толик что-то быстро нащупал пальцами и сжал у себя на груди под хирургическим костюмом. Крестик, догадался Глеб. — Вот... А по законам страны гражданином Израиля может стать только атеист или иудей. Вот... А эта студенточка, — Смертин с выразительным упрёком посмотрел на Гордеева, — отказалась крест снимать. Не пойду, говорит, на сделку с совестью, не предам Христа. Отказалась писать в анкете, что атеистка. В итоге никакого гражданства. И... того, — закончив, Смертин облегчённо выдохнул в напряжённую тишину учебной комнаты. — Ну вот, а вы говорите, Александр Николаевич, тема по органам брюшной полости, — добавил Толик персонально Гордееву. Замерев, ошеломлённый Глеб лежал щекой на холодной клеёнке каталки и лихорадочно переваривал услышанное. И не он один. Беглым взглядом он окинул товарищей — безмолвными статуями они застыли на своих местах. Староста, вся пунцовая, с прямой спиной, кусала губы, сосредоточенно глядя в одну точку прямо перед собой. Лица Капустиной Глеб не разглядел, зато отчётливо видел, как руки её на коленях нещадно мяли уголок и без того мятого халата. Фролов сидел, изредка качая головой и отфыркиваясь. Вика, поджав губы, уставилась в учебный блокнот. Лица Новикова Глеб не разглядел и перевёл взгляд на Катю. Та молча усиленно рисовала зигзаги в тетради, совсем как Глеб в минуты напряжения. Гордеев с отсутствующим видом уткнулся взглядом в стол. Наконец, Глеб добрался взглядом до Леры. Он боялся смотреть, не мог видеть переживаний на её лице. Настрадалась, хватит. Но Лера была здесь и всё слышала. Глеб всё-таки взглянул на неё. Лера сидела неподвижно, тоже с прямой спиной. Лица её Глеб не видел, и, хотя можно было податься влево, чтобы разглядеть Лерино лицо, он не шелохнулся, но зато увидел тонкие её, с обручальным кольцом, пальцы, сжимающиеся и разжимающиеся в кулаке. — Действительно, душещипательная история, — после существенной паузы вымолвил наконец Гордеев, и было не понятно, серьёзен он или, как всегда, иронизирует. — Так и будем молчать до конца занятия?.. Доктор Смертин, если не ошибаюсь, предложил вынести на всеобщее обсуждение данную тему. Он предложил вам, коллеги, обсудить целесообразность отказа от качественной медицинской помощи в той ситуации, когда на одну чашу весов положена человеческая жизнь, а на другую... — Человеческая смерть, — подсказал Новиков. — Ответ неверный, доктор Новиков, — вероятно, в подтверждение своих слов Гордеев стукнул ручкой по столу. — А на другую чашу весов положены человеческие принципы: этические, духовные, нравственные. Какие угодно... Всё верно, доктор Смертин? — спросил он у Толика. — Так точно, — кивнул Смертин. — Ну, раз вы инициатор данной дискуссии, если, конечно, дискуссия состоится, то прошу вас высказаться первым, — Гордеев сделал Смертину знак встать. Толик недовольно поморщился, но быстро взял себя в руки. — Можно сидя? — спросил он. — Можно сидя, — разрешил Гордеев. Толик собирался с мыслями, разглядывая колени. Потом поднял голову. — А я не знаю... не знаю, как надо было… — сказал он неуверенно и принялся разглядывать костяшки своих пальцев. — Не знаю! — с непонятным раздражением закончил он и, скрестив руки на груди, сел неподвижно, уставившись на носы своих ботинок. — А что тут говорить? — уверенно поднялся Новиков. — Религиозный фанатизм в чистом виде... В наше время, в век передовых технологий, глупо умереть от предрассудков, — Новиков поправил очки, хотел ещё что-то сказать, но, видимо, передумал и сел. — Ну почему же сразу фанатизм? — подняла голову Вика. — Потому что фанатизм, — свысока пояснил со своего места Новиков. — Потому что нельзя отвергать возможности современной медицины ради каких-то сомнительных идей. — Может, это для тебя эти идеи сомнительные, — враждебно парировала Вика. — А я её понимаю и уважаю её выбор. — Но это чистое самоубийство! — воскликнул Новиков. — Любая религия осуждает его. Что? Разве не так? — Не так, Новиков, — обиженно возразила Вика. — Не выворачивай! Она за Христа умерла. Он ей дорог, понимаешь? — Мало ли кому кто дорог, — возразил Новиков. — Каждый по-своему сходит с ума. Зачем тогда врачи? Давайте лечиться молитвами, заговорами, травами, гречкой... Не понимаю... — Ну, ты и меня не поймёшь, когда я за своих детей умирать буду. Ведь ты их не любишь, тебе они не дороги, — возразила Алькович. — А я тебя пойму, когда ты своей жизнью за кого-то пожертвуешь... Если ты, Новиков, вообще способен на это, — при этих словах лицо Новикова исказилось гримасой презрения. — Так что, думаю, её поступок заслуживает... — Вика прервала свою речь и аккуратно несколько раз поменяла положение тетради на коленях. — Короче, это поступок, — коротко сказала она после этих бессмысленных манипуляций и замолчала, всем своим видом показывая, что более не собирается продолжать дискуссию. — А я вот тоже не понимаю... Ну написала бы, что иудейка, — разминая затёкшее тело, Фролов потянулся. — Какая разница? Бог один, как его ни назови. Хоть у христиан, хоть у буддистов, или у тех же мусульман. — Ну не скажи, Фрол, — не выдержал Глеб. — Богов много. — Многобожник? — улыбающийся Фролов повернулся к Глебу. — Язычник? Это там куча деревянных истуканов рядами стояли в домах, — и Фролов тихо засмеялся. — Поясните, доктор Лобов, — велел Гордеев. — Только давайте без обычного вашего шутовства. Тема, знаете ли, не располагает. — Да какое уж тут шутовство, Александр Николаич, — ответил Глеб, не отрывая головы от каталки. — Истинный Бог один, а надуманных много. — И какой истинный из них? — смеясь, спросил Фролов. — Тот, что у тебя на волосатой груди, Фрол, на кресте, — ответил Глеб и закрыл глаза. — Продолжайте, доктор Лобов, — распорядился Гордеев. — Доктор Смертин в ступоре, не лишайте его возможности услышать ваше драгоценное мнение. Вдруг поможет. Глеб нехотя выпрямился на стуле. — Можно я воздержусь, Александр Николаич? — спросил он, но тут же дал обратный ход, видя, как недобро суживаются глаза Гордеева. — Сдаюсь, — он картинно поднял обе руки. — Скажу я, скажу, — Глеб встал. — Короче, что я думаю? — он помолчал. Гордеев требовал от него откровенности — почти невозможного. — Я думаю, Толян, — Глеб повернулся к Смертину, — студенточку откровенно жаль... Но если... — он мгновенно запылал воспоминаний той ночи, когда его сердце перестало биться, от воспоминаний той минуты, когда, опрокинутый навзничь, обновлённый, он окончательно пришёл в себя и, замерев, прокручивал в сознании открывшуюся ему истинную картину человеческой жизни, в центре которой стоял Бог, не выдуманный, не формальный, но Живой. — Но если это, — Глеб ударил себя в грудь по тому месту, где находился под одеждой крест, — если это, — его ладонь захватила одежду на груди вместе с крестом и сжала в кулаке, — то... то да... да, — Глеб сделал несколько едва заметных движений кулаком и разжал пальцы. — Надеюсь, ты понял, — сказал он и по смазанному кивку головы Смертина догадался: тот понял его. — Всё, — он перевёл взгляд на Гордеева. — Весьма исчерпывающий ответ, доктор Лобов, — Гордеев стукнул ручкой по столу. — И главное, внятный, — язвительно откликнулся Новиков. — А вы сами, Александр Николаевич, что думаете? — Катя решила заступиться за Глеба. Она бросила презрительный взгляд в сторону Новикова, который, по-видимому, решил, что Гордеев солидарен с ним. — Я? — удивился Гордеев. — Да, вы! — Катя с вызовом смотрела на Гордеева. — И правда, скажите, Александр Николаевич, — попросила Шостко, восторженно взирая на куратора. — Я? — Гордеев усмехнулся и повернул голову к окну. — Что думаю я? — задумчиво произнёс он в ставшей вмиг идеальной тишине учебной комнаты. Кажется, даже муха была удручена темой, предложенной Смертиным, потому что затихла где-то в верхнем углу оконного стекла. — Что думаю я... Принять смерть за идею... Глупо? Да нет, — он снова усмехнулся. — В войну люди тоже гибли за идею. Патриотизм — это идея, и ещё какая... Одни гибли, другие предавали. Предателям ведь всё равно, где, с кем, зачем. Для них главное — их паршивая жизнь... Чтобы выжить, любой ценой, — Гордеев повернул голову к Новикову, и все тоже вслед за Гордеевым посмотрели на Новикова. Тот сидел, упрямо поджав губы, цветом лица сливаясь с рыжими волосами. — Человек — существо высшего порядка, и живёт он не столько инстинктами, сколько как раз идеями. Хотя некоторые склонны называть идеи фанатизмом, — казалось, Гордеев сказал это одному Новикову. — А со студенткой... Тут война идёт... Война... За человеческие души, — он снова повернул голову к окну, в котором бешено забилась и зажужжала одуревшая от неумолимо сковывающего её сна осенняя муха. — Все свободны, — сказал он, не глядя на студентов, но никто не шелохнулся, чтобы встать. — Так всё-таки правильно поступила девушка или нет? — осторожно спросила Валя и почесала затылок. — А то мы чёт не поняли, — Валя оглянулась, ища поддержки у товарищей. — И тему… тему не дописали. — Свободны, Шостко, — повернул голову Гордеев, и Валя, испугавшись его тона, вскочила со стула. — Саша! — услышал Глеб, выходя вместе со всеми из учебной комнаты. — Саша... — Потом, Лера, все вопросы потом. У меня сложная операция. — Саш... — Лера! Я сказал, потом! ................. В полной тишине студенты вышли из учебной комнаты и так же молча разбрелись каждый по своим больным. Минуя ординаторскую, Глеб свернул в пустой хозяйственный блок и присел на одну из кушеток у стены. Нужно было пережить услышанное. Одному пережить, без свидетелей. Зажав голову руками, он сел — думать. Студентка... Такая же как он, как все они... Надо же... Верующая... Вот Погодина верующая. Смогла бы так? Ну, Алька, наверное, смогла бы. Кто ещё? Фрол? Катя? Нет, вряд ли. Смертин? Смертин, пожалуй, смог бы. Раз сомневается, точно — смог бы. И Гордеев... Надо же, светило. Неожиданно, очень неожиданно... А он, Лобов? Струсил бы? Да? Или тоже, как девчонка, смог бы — не предать? А он... он многое пережил, многое знал. И всё же кто знает, на что способен человек перед лицом смерти. И Гордеев… Во многом прав. И в то же время — неправ глобально. Любовь к Христу — не идея и не принцип. Он-то, Глеб, это точно знает после клинической смерти. Это вполне осязаемое, вполне земное чувство — любовь. И Бог — настоящий, не идейный, а явственно ощущаемый и близкий. Глеб достал телефон и набрал в поисковике запрос на услышанную историю. Вот она, Алина Милан... С фотографии на него смотрела обыкновенная симпатичная девушка в кожаной куртке, снятая где-то на улице.*** Вот, училась, дружила и никто не подозревал... Никто... И где они, такие, ходят? Чистые... Остро хотелось соприкоснуться с чистотой. Глеб перекрестил девушку на фото и убрал телефон в карман. ***** Он снова забежал к Нине и застал её в кабинете. — Нина Алексеевна, где это вы были с утра? — спросил Глеб. — Я приходил, у вас было закрыто, — щёлкнул кнопкой вскипевший чайник, и Глеб принялся разливать кипяток по кружкам. — Была у психиатра, — Нина приняла кружку из его рук. — Вы? У психиатра?! — выпрямился Глеб. — А что вы там... — Справку делала, для гостевого режима, — Старкова улыбнулась, довольная его удивлением. — Вот как, — облегчённо выдохнул Глеб. — А то я, было, подумал… Ещё один день практики подходил к концу. Он прошёл на удивление спокойно. Глеб усердно печатал выписки, которые, казалось, не убывали, а наоборот, всё прибывали на его столе. Под лестницу он не ходил. Оторванный Гордеевым от коллектива, он чувствовал себя лишним, ему нечего было обсуждать с товарищами, объединёнными общим делом. Сокурсники обсуждали проблемы Юсупова, диагнозы больных, вместе ходили на осмотры и присутствовали на инвазивных и неинвазивных исследованиях, работали в перевязочной и процедурном. А Глеб всё это время сидел в ординаторской и долбил по клавишам старого компьютера, измученного страшными подробностями оперативных вмешательств в тела несчастных больных. И ещё любовался на физиономию обиженного им Степанюги да изредка развлекался перепалками между хирургами. Когда он перепечатал ворох бумаг и вышел, наконец, с воспалёнными глазами из душной опротивевшей ординаторской, его товарищи уже покинули больничные стены. .................. Он бесцельно катался по городу — некуда было податься. Денис на звонки не отвечал, Нина ещё работала. Он так и не появился на лекциях в этом учебном году, однако даже мысль о том, чтобы отправиться сейчас в институт, вызывала в его утомлённом сознании стойкий протест. Погодина пишет, нечего волноваться, решил он. Правда, сегодня его оруженосец отлёживается дома, вспомнил он. Ну ничего, она старательная. Оклемается, у Капустиной перепишет... Погодину, и правда, шоколадочкой, что ли, угостить... Не по-человечески как-то получилось с Погодиной-то... И как ещё аукнется это её падение в жизни... И вообще, надо было Погодину вчера хотя бы домой отвезти. Как она с головокружением в общественном транспорте тряслась?.. Эх, намудрил он опять... Глеб вздохнул и заставил свой мозг не думать об этом. Он устал грызть себя. Проезжая по одной из тихих улочек, а именно такие выбирал он для своего маршрута, Глеб увидел вывеску строительного магазина. Вспомнив про Нинин хлипкий замок, он оставил машину на обочине и зашёл внутрь. Он купил не только замок, но и зачем-то лобзик и набор инструментов. Ему вдруг захотелось сделать что-то руками, самому. К чему-то вспомнились слова Рудаковского о том, что руки — это инструмент хирурга. Глеб взглянул на свои — искалеченные, корявые, — усмехнулся и поехал к Старковой. Он открыл дверь ключом, прихваченным им в Нининой квартире на всякий случай ещё тогда… В тот день, когда забрали Лизу. …Нина застала его за работой. Глеб менял замок в двери. Изрезанные стеклом, руки плохо слушались, не гнулись, и потому он не успел закончить работу к приходу хозяйки. — Я вам ещё вторую дверь поставлю, Нина Алексеевна, — пообещал он удивлённой Старковой, — а пока принимайте работу, — он указал на новый врезной замок. — Четвёртый класс взломостойкости, надёжный. После дружеского и теперь уже почти семейного обеда Глеб и Нина ездили к Лизе. Лиза по-прежнему узнала их и снова пошла к Глебу. Директриса, предварительно забрав паспорт Глеба, разрешила им погулять за пределами «Тёплого домика». Они водили Лизу в кафе, и Глеб пытался накормить Лизу всеми возможными сладостями, что оказались в ассортименте заведения, но Нина, как врач и заботливая мать, не позволяла ему это сделать. Они добродушно препирались, и Нина уступила, хотя и совсем чуть-чуть. Со стороны они казались вполне обычной семейной парой. Им всем было хорошо, и весело, и они любили друг друга в этот момент, как никого другого. И каждый из них, наверное, думал о том, как мало нужно человеку для счастья. Глеб вспоминал радостно-щемящие моменты безвозвратно ушедшего детства, когда, собравшись вечером в гостиной, они хохотали втроём, пили чай, играли на монетки в старое, доброе лото, или, сидя вместе, занимались каждый своим делом. Вспоминал молодые, светлые лица матери и отца и тепло их рук, и неожиданно на ум ему пришли слова классика, затёртые неоднократным формальным повторением в школе, — слова о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга. Глеб взглянул на Нину с Лизой. Втроём, они и были сейчас — семьей, похожей на ту, давнюю, уже почти забытую, но оставшуюся в сердце тёплым, щемящим воспоминанием. Хотелось ещё раз прожить то время, и это было возможно, стоило только решиться пойти до конца и вырвать Лизу из заботливых государственных рук, чтобы дать одинокой девочке всё то драгоценное, что он успел получить в жизни от своих матери и отца. Он вглядывался в лицо Лизы и надеялся, что ей с ними, с Глебом и с Ниной, тепло и спокойно. Девочка внимательно смотрела на них, не улыбаясь, но слушала и слышала — в этом не было сомнения. По дороге к подстанции «Скорой помощи» Глеб позвонил Денису. В этот раз брат ответил ему. Глеб вкратце рассказал мальчику о планах на завтрашний день. Они договорились, что Дениска подготовит всё необходимое в саду, а сам в школе будет ждать звонка от Глеба. Оставалось решить вопрос с Лерой. Одной рукой он удерживал диск руля, другой — набирал сообщения. «Лера, договорилась?» — «Да». — «Жди звонка после девяти утра». — «Что ты задумал?» — «Не торопи события. Всё узнаешь. Спокойной ночи». ***** Лера повернулась к шкафу — на ходиках половина восьмого вечера. Рановато Глеб желает ей спокойной ночи. В задумчивости она бродила по квартире. Интрига завтрашнего дня пугала её и одновременно заставляла сердце взволнованно биться в предвкушении чего-то многообещающего, может быть, даже волшебного. Лере вдруг захотелось праздника, настоящего, светлого, домашнего, однако она с трудом представляла Глеба в роли устроителя праздника. Глеб не умел быть весёлым. Даже смеясь, он всегда оставался напряжённым и взвинченным. Лера замечала, ещё с самого детства, в поведении Глеба постоянную, тщательно маскируемую агрессию. Почему-то вспомнились их дни рождения... Её личными праздниками Глеб пренебрегал и подчёркнуто обесценивал их значимость пошлыми шуточками. И никогда не дарил подарков. Впрочем, Лера ему платила той же монетой — не дарила подарков, а в то семейное торжество, когда отмечали шестнадцатилетие Глеба, без предупреждения уехала с ночёвкой к подруге. И всё-таки однажды Глеб уже подарил ей праздник. Это случилось совсем недавно, когда он отвез её в салон и заставил выбирать художественные принадлежности. Сама Лера не решилась бы — страшно было возвращаться к прошлым несбывшимся мечтам. И больно — от того, что мечты так и останутся мечтами. Казалось, её жизнь состоялась. Здоровье брата, семья, престижная профессия... Профессия — теперь не желанная, но уважаемая и привычная. Страшно было менять сложившееся. Однако Глеб поддержал и своим присутствием придал ей решимости вернуться к исходной точке мечтаний, и, возможно, изменить свою жизнь... Лера помнит тот чудесный запах красок и бумаги, которым был пропитан художественный салон. Она не сказала тогда Глебу, но это оказался тот самый салон, куда они часто заходили вдвоём с мамой, чтобы купить очередную пачку бумаги или раму для уже готовой работы. С её мамой, не с Аллой. Как он узнал? Догадался? Глеб чувствовал её, понимал, и Лера уже не один раз убеждалась в этом. Брат, родной уже. Родной навсегда... И это был настоящий праздник — снова, как в детстве, готовясь к чему-то таинственному и необыкновенно-волшебному, с робким воодушевлением выбирать кисти и краски. А потом Лера рисовала одинокую герань на кухонном подоконнике, чудом оказавшуюся в доме совсем не падкого на красоту подобного рода её мужа и чудом же выжившую по причине крайней его занятости. С того дня вечера перестали быть одинокими — Лера занималась делом своей жизни и уже меньше тосковала по вечно занятому мужу. ***** Как только Глеб вошёл в здание и встроился в многоликий, приглушённо гудящий поток врачей, ведущий в диспетчерскую, праздный мир с его страстями и переживаниями перестал для него существовать. Он растворился в атмосфере вечной борьбы за жизнь. Это был другой мир — куда более серьёзный и значимый, чем всё то, что находилось за стенами здания подстанции. Это был мир без дня и ночи, без праздников и выходных, без дней рождения, больничных, полных отпусков, отгулов, уважительных причин, словом, всего того, чем живёт обычный человек. Долг перед людьми был ежеминутным смыслом этого отдельного мира. Любой врач здесь чувствовал себя должником. В стороне от всех Глеб прижался к стене. Слушая тихие разговоры врачей и вдыхая запах табака, кофе и медикаментов, он ощущал эйфорию. Это была его стихия. Он вдруг со всей ясностью понял это, и ему остро захотелось работать здесь, а не приходить на общественных началах. Ещё острее он осознавал в данную минуту свою профессиональную ничтожность, — то, чем раньше козырял перед товарищами, нацепив маску пренебрежения к медицине. Теперь он жалел, что три курса института учился формально, и с удивлением поймал себя на мысли, что, возможно, не так уж и не правы были родители, самовластно определившие ему роль продолжателя врачебной династии. Бесконечное кружение по ночному городу началось. Началась схватка со временем. И в этой схватке Глеб перестал делить людей на плохих и хороших, успешных и неуспешных, достойных и недостойных. Все они были теперь для него просто растерянными людьми, которые ждали помощи. Он ничем не мог пока ещё помочь им, но мог хотя бы принести укладку с медикаментами, мог дотащить носилки до реанимобиля. Хотя бы это... Бездомные, домашние алкоголики — жаль всех. За всех борешься одинаково. Все они — люди. Преодолевая брезгливость, Глеб таскает их в машину, промывает желудки. Он почти уже не замечает тошнотворного запаха человеческих испражнений. Почти страдает, ощущая глубину падения иных людей. Пожилые — отдельная тема. Глеб вдруг начинает жалеть одиноких старушек, которые, вызывая по каждому пустяку бригаду интенсивной терапии (как же иначе-то? ведь они все сердечницы и гипертоники), отнимают у кого-то шанс на жизнь. Терпеливо слушая их скрипучие голоса и внимательно наблюдая за табло тонометра, Глеб вдруг понимает: а сколько им осталось-то? Год, два? Да если и двадцать лет. Но они — одни. И им страшно. Вот бы существовала группа выездных психологов. Да вот таких же, как Капустина с её вечным состраданием во взгляде и поистине ангельским терпением. Это то, что нужно одиноким старушкам, которых бросили родные, а подруги давно уже покинули земной мир. Страшен запах старости, которым пропитаны их квартиры. Вдыхая его, Глеб кожей ощущает одиночество этих опрятных и не очень старушек. Старушки называют его «сынком», суют в карман конфеты, шоколад и деньги. Так они выражают благодарность за то, что им в очередной раз не отказали в общении. И он берёт всё, кроме денег. Эти покинутые всеми старушки хотят быть живыми — радовать окружающих. И он благодарит каждую такую бабушку. Возможно, это тот самый момент, ради которого их сюда и вызвали. ................ Очередной вызов с поводом «мужчина не дышит». Первый час ночи. Подъехали. Стандартный девятиэтажный дом, по подсчётам, квартира на седьмом этаже. Лифт не работает. Плохой прогностический признак. С тремя чемоданами — укладкой с медикаментами, аппаратом ЭКГ, инфузионной укладкой — Косарев и Глеб начинают восхождение на местный эверест. Тяжело, но они всё равно бегут вверх по ступенькам. Дыхание сбивается. Глеб отмечает, что не хватает физической подготовки и надо бы начать тренироваться в спортзале. Где только время на это взять? Дверь в квартиру уже открыта, в пороге их встречает заплаканная женщина. В центре комнаты, на полу, распластался мужчина лет пятидесяти, бледно-зелёного цвета, весь в рвотных массах. Мужчина в сознании, пульс на лучезапястной слабый. Глеб хватает тонометр, Косарев разворачивает аппарат ЭКГ. Артериальное давление критическое, выраженная синусовая брадикардия (снижение частоты ударов сердца). Попутно Косарев спрашивает женщину, употреблял ли муж алкоголь, что ел, пил, чем болел. Со слов жены больной провёл в запое неделю. Вен не видно, но Косарев уже установил инфузионную систему, даже на таком давлении — с первой попытки. Подкололся почти вслепую — сказывался опыт. — Атропин, — приказывает он Глебу. После трёхмиллиграммовой дозы атропина, зондового промывания желудка и интенсивной инфузионной терапии — положительная динамика. «ЧСС-76, АД-110-60», — старательно записывает Глеб в карту. Отпустило. Глебу кажется, что их миссия завершена — откачали очередного запойного. Но Косарев настойчиво продолжает спрашивать жену больного, не добавляла ли она чего-нибудь в алкоголь. Женщина всё отрицает, на лице её удивление, но это удивление наигранное. Глеб пока не понимает, в чём дело, но Косарев явно знает то, о чём он, Глеб, не догадывается. И женщина знает, потому что прячет глаза. И тут Косарев захлопывает укладку: — Жаль. От этого вещества, которым вы поили мужа, есть только один антидот, но мы его без ваших показаний не можем использовать, так как по данному препарату строгая отчётность. Мы своё дело сделали, давление стабилизировали, сейчас уедем, но, если не дать этот антидот, ваш муж умрёт от медленного отравления. Женщина теряется, начинает плакать и признаётся, что устала от пьянок мужа и подмешала в спиртное аптечную настойку чемерицы. О волшебных свойствах этого ядовитого растения, называемого в науке кукольником, она прочла в статье по народной медицине. Авторы статьи гарантируют стопроцентное излечение. И вот — результат, растерянно разводит она руками и виновато оглядывается на мужа. — Так значит, пытались лечить мужа ядами, — Глеб поражается народной тёмности. — Да чего только не сделаешь, чтоб не пил, — жалобно оправдывается женщина. — Измучил, леший, пьянкам и скандалами. — И разумеется, вы не знали, что алкалоиды, в частности вератрин, обладают длительным гипотензивным эффектом и вызывают брадикардию, токсически действуя на миокард. Вы понимаете, что чемерица не предназначена для приёма внутрь и всё могло закончится летальным исходом даже от малой дозы? — Глеб строго смотрит на растерянную женщину, но тут же встречается взглядом с Косаревым. «Не умничай», — читает он в глазах врача и снова берётся за карты вызовов. — Муж может умереть от вашей самодеятельности, — доступным пониманию этой простой женщины языком спокойно объясняет Косарев. Он ничему не удивляется, наверное, всякое повидал на своём веку. — Вашему мужу требуется лечение. Мы забираем его. — Звони в токсикологию, — говорит он Глебу. — А я ж не хотела, я ж не знала, — всхлипывает женщина и бросается собирать документы на госпитализацию. Как они спускали пострадавшего с седьмого этажа без лифта — отдельная история. Тащили где на руках, где волоком вдвоём с Ахметовым, который кряхтел и тихо ругался на своём тарабарском. Косарев нёс медицинские чемоданы. Уже в машине по дороге Глеб взялся заполнять карту вызова, но руки тряслись. Его почерк в тот момент не разобрал бы даже опытный графолог. Острое отравление трициклическим антидепрессантом… По последствиям — высокой летальности — не уступает приёму чемеричной настойки. Красивая женщина со сложной семейной ситуацией. Женщину довезли до стационара живой, но Глеб ещё долго находился под впечатлением хамского поведения её молодого мужа. Тот продолжал издеваться над невменяемой женой даже во время врачебного осмотра. Чесались руки точечным ударом оборвать поток оскорблений над почти бездыханным телом несчастной, но Косарев, заметив недобрый огонёк в глазах Глеба, вовремя осёк его. Косарев вообще вёл себя крайне спокойно. — Мы врачи, а не полиция нравов, — сказал он Глебу потом в машине «Скорой». — Не трать свой ресурс, иначе быстро сгоришь. Глеб не ответил. Трудно оставаться равнодушным, видя безнаказанное хамство. Запомнился выезд к лежачей больной с обрывочным восприятием реальности. Снова и снова она сгибает руку с капельницей, естественно, протыкает вену. Родные уже отчаялись самостоятельно поставить капельницу и потому вызвали медицинскую бригаду. Глеб смотрит на руки, перебинтованные вдоль и попёрек после этих проколов. На венах нет живого места. «Пожалуйста, не шевелите рукой, — просит Глеб, держа руку больной, в то время как Косарев устанавливает катетер. — Пожалуйста». Глеб смотрит в старческие выцветшие голубые глаза. «Пожалуйста, не шевелитесь», — говорит он голубым глазам, потому что на руки и лицо этой женщины смотреть страшно. «Доктор, она вас не слышит, вы для неё не существуете», — устало замечает дочь женщины. Но Глеб смотрит в голубые глаза, которые тоже смотрят прямо в него. Глеб видит, что женщина всё чувствует и всё понимает. И он держит её взглядом все эти бесконечно долгие минуты, пока не заканчивается лекарство в капельнице. Иногда он ободряюще говорит, глядя прямо в глаза: «Молодец, хорошо руку держите, потерпите ещё, пожалуйста». Улыбается краешком губ и читает ответ в выцветших голубых глазах. Глеб понимает, что не вен жалко женщине, а она, преодолевая боль, терпит, потому что её — попросили. «Вы молодец», — говорит Глеб и, уходя, гладит угасающую женщину по спутанным седым волосам. Она отвечает ему взглядом, в котором читается тихое страдание. Глеб покидает этот дом в ступоре. Он думает о том, что если человек лишён возможности изъявлять свои чувства, то это не значит, что их у него нет. И в старости есть желания, и парализованным не всё равно, и болезнь Альцгеймера не превращает человека в «растение». Именно это-то и страшно. Возможности уменьшаются или исчезают, но только не потребности. Даже если выглядит так, что человек никак не реагирует на внешний мир, — это иллюзия. В любви нуждаются абсолютно все люди. Не только живые, нет. И даже ушедшие. И Лерины родители. Глеб спускается по лестнице, не зная, что теперь делать со своими открытиями. ...Последний вызов этой смены стал для Глеба судьбоносным. «Сердечный приступ». В действительности же — синкопальное состояние. Обморок вызван падением артериального давления после приёма нитроглицерина. К моменту приезда бригады больная уже пришла в себя. — Сделайте ей сладкий чай, — посоветовал Косарев. — Кофеин и жидкость сейчас лучшее лекарство. Впредь нитроглицерин не применяйте. Всё это время Глеб присматривался к мужу больной. Он показался ему знакомым. Нового вызова не поступало, поэтому Глеб принялся заполнять карту вызова. — Фамилия, имя, отчество жены, — он вопросительно взглянул на мужа пациентки. — Карасёва Ольга Викторовна, — ответил тот, вытирая со лба пот. Карасёв, Карасёв… Кто-то знакомый. Карасёв... Где же он его видел-то? Глеб механически произносил эту фамилию, заполняя карту вызова. Уже в дверях он обернулся к хозяину квартиры: — Моя фамилия Лобов. Ваше лицо мне знакомо. Мы где-то встречались? — Лобов? — воскликнул мужчина. — Уж не сын ли Аллы Евгеньевны Лобовой?! — Да, верно, я её сын, — кивнул Глеб. Теперь он вспомнил, что как-то встречал Карасёва с женой в своём доме в числе прочих гостей на юбилее отца. Карасёв был крупным чиновником, потому что мелких в их дом не приглашали. — Вот так встреча! — мужчина похлопал его по плечу. — Я помню тебя пацаном, а теперь вот уже и врач! — Пока ещё санитар, — ответил Глеб. — Странно, странно, что матушка позволила тебе заняться чёрной работой, — с высокомерным сожалением заметил Карасёв. — Я бы мог получше пристроить сына своей старой знакомой. — Это было моё решение, — оборвал Глеб. — А вы в каком ведомстве? — Я всё там же, в мэрии. В мэрии... Мгновенная мысль мелькнула в голове у Глеба. — Оставьте свой номер телефона, я позвоню, — попросил он. — Конечно, конечно, мне только в радость, — Карасёв поспешно достал из кармана джемпера визитку и протянул её Глебу. — Спасибо, — Глеб подал руку. — Берегите жену. …Он устал после этого дежурства, но уже меньше, чем в прошлый раз. Начал привыкать к длительным физическим и моральным нагрузкам. И, возможно, ещё потому что этой ночью никто не умер.