Живой

Было половина девятого, когда Глеб отъехал от здания подстанции «Скорой помощи». Он направился к Кате, зная, что она уже наверняка проснулась и собирается в больницу. Катя возникла на пороге квартиры босая, с распущенными волосами. Красивая, вызывающе красивая. — Ты? — Катя открыто демонстрировала недовольство. — Зачем? И дерзкая, добавил он к своему списку эпитетов для Кати. — Не злись, Нефертити, тебе не идёт. Вот, возьми к завтраку, — Глеб протянул ей пакет с лакомствами, прикупленными по дороге. Он прошёл в гостиную и присвистнул — на диване по-хозяйски раскинулась куртка Смертина. — А где сам? — спросил Глеб, кивком головы указывая на куртку. — Слушай, друг, ты зачем опять заявился? — с недовольным видом Катя небрежно бросила пакет на пуф. Она оттесняла нежданного гостя к входной двери. — Кать, я с дежурства. Дай хотя бы умыться, — Глеб притянул девушку к себе. — Фуу, от тебя воняет, — Катя брезгливо оттолкнула его. — Где ты лазил? — Где, где! Алкашей таскал. А кто ж их таскать-то будет, если не такие раздолбаи, как я? Таких только и берут в санитары, — Глебу было весело. — Глеб, — Катя нетерпеливо оглядывалась назад, — у меня не общественная баня. Я занята... Ты потом приходи как-нибудь... За спиной раздался знакомый кашель, и в проёме двери показался Смертин. Глеб снова присвистнул. С двусмысленной улыбкой на лице он переводил взгляд с Кати на Смертина. Эти двое, как классические изменники, застигнутые врасплох, смущённо мялись и прятали глаза. — Ладно, ребята, вы тут не теряйтесь. Доставайте харчи и подкрепляйтесь, а я всё же умоюсь, — весело сказал Глеб. Шутками он пытался скрыть собственное протестное раздражение. Находясь в одной квартире рядом с этими горе-любовниками, разговаривая с ними, он чувствовал, что был соучастником какого-то мерзкого заговора, как будто вывалялся в грязи отвратительнее той, которой была пропитана его медицинская форма. Не сдержавшись, он с невинной улыбкой зло хлопнул Смертина по плечу, вызывающе подмигнул ему прямо в лицо и поспешно скрылся в ванной. Он быстро вымылся, на эмоциях, почти в кипятке, и переоделся по гражданке, как он называл теперь любую неформенную одежду. Футболка была уже несвежей и мятой, но, однако же, чище и приятнее, чем медицинская форма, отмеченная следами человеческой жизнедеятельности. — Постирай, пожалуйста, — его напускная весёлость исчезла, он не смотрел на подружку. — Там, — Глеб кивнул в сторону открытой ванной. Катя не ответила, молча протянула к нему руку с кофе. Он взял кружку, но не стал садиться за стол, и так и стоял в углу гостиной, шумно отхлёбывая парящий кофе. Тишина в комнате давила — разговор не клеился. Не выдержав напряжения, Катя демонстративно ушла в кухню. — Послушай, Глеб, — прервал тяготившее их обоих молчание Толик. — У нас с Викой сейчас не лучшие времена. Будет лучше, если ты... — Да мне всё равно, старик, — Глеб поставил кофе на стол. — Не стоит, — не глядя на товарища, он вышел в прихожую. Оправдывающийся, заискивающий тон Смертина, как и сам Смертин, ведущий двойную игру, был неприятен. А может, туда ему и дорога. Может, и хорошо, что Алькович избавится от ненадёжного слабовольного дружка. Но Катя! Катя... Что же она-то делает... Вот за Катю было неудобно. Настолько неудобно, как было бы неудобно, будь она его неразборчивой сестрой. — Уже уходишь? — Катя увидела из кухни, как Глеб одевается, и вышла проводить его. — Спасибо за приют, — Глеб потянулся поцеловать девушку в щёку, но передумал. — Пока, — не глядя на Катю, он вышел. — Глеб! — услышал он за спиной, уже на лестнице. — Глеб! Глеб остановился, не поворачиваясь. — Чего тебе? — Подойди… Подумав, Глеб быстро повернулся и подошёл к Кате. Он не смотрел на неё. Не мог. Катя обеими руками взяла его за голову и заглянула в глаза. — Не суди меня, — обдавая дыханием, сказала она тихо, но твёрдо и отпустила. Он не мог ей ответить. Ещё недавно весёлый, он вдруг онемел. Комом в горле стояли горечь и разочарование. Он кивнул и пошёл, не оглядываясь. ***** Прогноз погоды не подвёл. День обещал быть тёплым и сухим, хотя вчера ещё лил дождь. Это был один из последних тёплых осенних дней. Глеб заехал в супермаркет и затем отправился к родительскому дому. — Нина Алексеевна, доброе утро. Как вы? — он звонил из машины, стоя на светофоре. — Не смогу поехать с вами к Лизе, так что езжайте без меня сегодня. Он оставил машину за углом и, как вор, пробрался в сад. Машины матери не было во дворе — значит, уехала на работу, но он продолжал соблюдать осторожность, чувствуя себя здесь чужим. Денис не подвёл: тент, палатка, стол, стулья, посуда и мангал лежали кучей под яблоней, накрытые плащ-палаткой. Глеб осторожно перетащил всё это в машину, до отказа заполнив багажник. В машине он перевёл дух и в бессилии упал головой на руль — унизительно тайком забираться в дом, пусть даже и в родительский. Снова щемило сердце. Он сам устроил это, сам отделился. Невыносимой тяжестью давило в груди от мысли, что теперь он никогда не сможет входить в родной дом через дверь. Но времени для страданий не было, поэтому он осадил себя в своём саможалении и поехал за Денисом в школу. — Доброе утро, сестричка! — по дороге он позвонил Лере. — Через пятнадцать минут у твоего подъезда. Форма одежды спортивная, по погоде. С собой — набор очаровательной художницы для работы на пленэре... Мольберт обязателен. Глеб сказал это быстро, опасаясь, что она откажется ехать. Лера выдержала длительную паузу, во время которой он успел уже начать обдумывать свои действия в случае, если Лера вдруг откажется ехать. — Хорошо, — решилась наконец Лера, и Глеб, сделав короткий выразительный выдох облегчения, подмигнул своему отражению в салонном зеркале. …Лера заметалась по квартире, собирая вещи. Потом вдруг замерла посреди комнаты — ей не хотелось ехать, пугала неизвестность. Вдвоём, с Глебом... Она уже пожалела, что согласилась пропустить практику. Там, в больнице, было безопасно. Там была её зона комфорта. Не совсем комфортная зона, однако привычная. Лера волновалась ещё и потому, что ничего не сказала мужу. И они — вдвоём... Она, Глеб… Ещё совсем недавно чужие, о чём они будут говорить? Она безмерно хотела сродниться со своим спасителем, но в то же время отчётливо понимала, как мало точек соприкосновения между ними. Лера не привыкла нарушать правила, рисковать, и теперь затеваемое предприятие казалось ей почти преступлением, в которое её втянул отчаянный Глеб. Сожалея об опрометчивом согласии, Лера обречённо спустилась вниз. Каково же было её удивление, когда она увидела лицо брата, улыбающегося из машины. Нет, не Глеба, а Дениса. Он махал ей рукой, открывая дверцу. — Привет, сестра, — небрежно кивнул Денис, подойдя к Лере вразвалочку. — Никак на свадьбу собираешься. Не дождёшься тебя, — солидно, с нарочитым баском, сказал мальчик и взял пакеты и мольберт из её рук. — Денис! Почему ты не в школе? — занервничала Лера. Глеб и его втянул в эту авантюру! Лера раздражалась всё больше. Она подошла к машине и склонилась к открытому окну. — Глеб! Как ты мог! Денису нужно учиться! Он и так много пропустил, — бросила она укоряюще в лицо сводному брату. — Доброе утро, сестрёнка! — как всегда, раздражающе-шутовски подмигнул ей Глеб. — Согласен, Дэн много пропустил, а потому одним днём больше, одним меньше... А жизнь проходит... Садись уже в машину! — с нетерпеливой привычной грубостью в голосе закончил он оправдательную речь. Самонадеянность Глеба раздражала, однако идея породниться взяла верх — присутствие Дениски, несмотря на вопиющую безответственность всей ситуации, было как нельзя кстати и могло сгладить неловкость между новоиспечёнными братом и сестрой. Лера недовольно уселась на переднее сиденье и скрестила руки на груди. Тем временем Денис разместил в багажнике Лерины вещи и устроился в машине сам. — Поехали уже, — солидно дал он команду. — Слушаюсь! — с показной бравурностью отозвался Глеб и завёл машину. Они ехали молча. Разговор не клеился. В салоне висело Лерино раздражение. Парализующее Лерино раздражение. Её раздражение всегда было особенно болезненным для Глеба — вызывало чувство вины, собственной неполноценности, подавляло. — Мы на похороны едем? — иронично спросил Денис. — Глеб, куда мы едем? Скажи уже, наконец, — требовательно подхватила Лера, глядя прямо перед собой. Даже ради идеи наладить родственные отношения она не могла подавить своего раздражения. — Едем в одно интересное местечко, и, раз вам двоим, связанным крепчайшими кровными узами, не о чем поговорить, будем ловить кайф от музыки и зреть в окно. Сегодня отличный день. Правда, Лер? — Глеб заставил себя посмотреть на неподвижную, застывшую Леру и весело улыбнуться ей в ухо. Он уже жалел о своей затее, но отступать было некуда. Лера не ответила. Торопясь снять напряжение в салоне автомобиля, Глеб нажал на кнопку бардачка с музыкальными дисками. Он не знал вкусов Леры — она никогда не делилась с ним, они никогда не разговаривали на личные темы, и в их доме Лера всегда плотно закрывала дверь в свою комнату. Так она отгораживалась от них. От всех Лобовых. Порывшись в дисках, Глеб выбрал классику. — Глебчик! Выключи! Отстой! — запротестовал Денис. — Давай современное! — Ничего ты не понимаешь, братец! Ну да потерпи. Главное, это нравится твоей сестре. Правда, Лера? — он быстро взглянул на девушку. Лера опять не ответила. Неподвижная, она нервничала, кусая губы, и смотрела прямо перед собой, намеренно не поворачиваясь к братьям. — Ну, если сейчас не нравится, то скоро понравится, — упавшим голосом добавил Глеб. Фортепианная музыка лилась из динамиков и заполняла салон автомобиля. За окном мелькали деревни — они выехали из города. Глеб угадал: эстет и художник, Лера предпочитала классику. Музыка сняла часть раздражения, и Лера начала думать без эмоций. Всё ещё не в силах начать разговаривать, она убеждала себя быть повежливее с братьями. В конце концов, Глеб так старается угодить, что можно и подыграть ему, решила Лера. Она принялась смотреть в окно. Серое небо, наполовину оголённые деревья, чернеющие убранные поля и стаи ворон над ними — всё это, скучное и унылое, под звуки льющейся музыки постепенно окутывалось лёгкой элегической дымкой и рисовалось в Лерином воображении романтическими красками. Лера смотрела в окно и любовалась увядающей природой. В ней просыпался художник. Раздражение отпустило окончательно. Лера вдруг покорилась правилам и тону игры, заданными её беспечными братьями. В конце концов, ничего не случится, если они потратят один день на ничегониделание. Да и Дениске нужен свежий воздух. Она обернулась к Дениске — тот сидел, закрыв глаза, в наушниках, демонстративно скрестив руки. Краешком глаза Лера взглянула на другого брата. С некоторых пор — кровного. Тщательно причёсанный, Глеб тем не менее казался уставшим. Его лицо приобрело нездоровый, землистый цвет. Лера отметила, что Глеб неподобающе одет — в пальто и модельных ботинках ехать на природу было странно. Он вёл машину на средней скорости, не обгоняя медленно идущие грузовики и ожидая, пока те свернут на просёлочную дорогу. Благо, дорога была почти пустынной. Бережёт, не лихачит, как обычно, промелькнуло благодарное у Леры. Она не знала, что Глеб давно уже не лихачил, ещё с тех самых пор, как врезался в дерево возле бара. Через час они свернули на узкую, малоезженую дорогу. Частые деревья по краям дороги создавали узкий коридор и царапали голыми ветками машину, отчего Лера нервничала, одновременно удивляясь хладнокровию братьев. Наконец они выехали на открытое пространство — к пруду, окружённому редкими берёзами. Они остановились под огромным раскидистым дубом с мощными ветвями, простирающимися низко над землёй на юг и создающими естественный навес. Глеб заприметил это место ещё летом, во время одной из выездных гулянок в большой сборной компании. Тогда они расположились на другом берегу озера, но даже в хмельном угаре Глеб разглядел этот огромный дуб и не раз поднимал к нему свой мутный страдающий взгляд. Ему просто нравился этот дуб, а заодно и это пустынное место, но он никогда не думал, что привезёт сюда Леру. — Приехали, — Глеб выключил музыку. — Дарю вам эту красоту, — сказал он без привычной театральности в голосе. Они вышли из машины и стояли, оглядывая местность. Лере нравилось здесь. Это был идеальный пейзаж, вроде тех, что недавно они вдвоём с Глебом видели у Саврасова, когда писали сочинение для Дениски. Интересно, как Глеб нашёл это не тронутое человеком, девственное место? А ведь она давно уже не была на природе. Всё больничные хлопоты, Денискины проблемы, боль пациентов. Собственная боль. Сколько лет потеряно? И вот она — желанная жизнь. То стоящее, которым всегда хотела жить она, истинная Лера. Не грамотный врач, не заботливая сестра, не достойная жена — просто Лера. Лера из своего, чеховского прошлого. Позволив себе сейчас быть собой, Лера втянула ноздрями воздух, настолько чистый, прозрачный и холодный, что казалось, будто он невидимо дрожит хрупким, тончайшим стеклом, готовым рассыпаться при малейшем движении. Пахло травой и сгнившими листьями. Только сейчас, приняв, наконец, правила игры и волевым усилием отрешившись от мыслей о несчастной участи родителей, Лера заметила, что осень смыла бесконечными дождями зелень, сняла с лесов почти всю листву, сделала их прозрачными. Природа, казалось, умерла и от её былой красоты почти уже ничего не осталось. — Вот тебе место для вдохновения, — прервал её размышления Глеб. — Изобразишь? — Нарисую, — Лера улыбнулась. — Только я, как Левитан, не смогу. — Это не беда, Лерочка. Смоги как Чехова, — пошутил Глеб. Братья занялись установкой шатра, возились, разжигая костёр, а Лера расположилась неподалёку с мольбертом. Она в нерешительности разглядывала пустой холст. Было страшно браться за кисть, а между тем ей предстояло запечатлеть на холсте нечто мучительно-невыразимое и прекрасное. Глеб дал ей нерешаемую задачу — она давно не рисовала по-настоящему, давно не фантазировала и чувствовала теперь неуверенность. Она всё же начала класть робкие мазки. Потом руки вспомнили давно забытые ощущения, и мазки стали более густыми и широкими. Изредка Лера поглядывала на довольных братьев, которые тихо переговаривались невдалеке, стараясь не мешать ей. Заметив, что Лера смотрит в сторону разгорающегося костра, они приветственно махали ей руками. Оставив Дениску следить за шашлыками, Глеб подошёл к Лере и встал у неё за спиной. — Здорово у тебя получается, сестрёнка, — он склонился к плечу сестры-художницы, рассматривая нарисованное. — Ты действительно так думаешь? — Лера повернула к нему голову, и их глаза встретились. От этой неожиданной близости Глеб вздрогнул и выпрямился, но Лера не заметила, как он изменился в лице. Она была уже захвачена работой. — Пытаюсь запечатлеть последнюю красоту, — задумчиво сказала она. — Ещё день-два — и не останется вообще ни одного листочка... Назову эту работу «Осенний блюз». — Почему блюз? — удивился Глеб. — Потому что блюз — это что-то унылое, грустное. Ведь природа умирает. Видишь? Она, как старость, поблекла, — Лера задумчиво смотрела прямо перед собой. — А мы живём... живём на автомате и ничего вокруг не замечаем. И так годами... Её голос задел нужную струну в сердце Глеба, и оно дрогнуло от её грусти. Грустит, Лерка всё время грустит, даже тогда, когда должно быть легко, хорошо, радостно. Он почувствовал, что если сейчас ответит ей, то голос его, как и душа, тоже дрогнет. Поэтому он прибег к своему лучшему оружию — мрачной иронии. — Тогда уж сразу «Реквием»! Хоронить так хоронить! — Глеб! — Лера мотнула головой от пугающей шутки. Но таков уж был её брат. — Ладно, ладно, пошутил, — Глеб уже справился с собой. — Почему же — блюз? «Мудрость Творца», например. — Не понимаю я тебя, Глеб, — Лера задумчиво смотрела вдаль. — Объясни. — Ну вот, я уже и консультант по живописи. Отлично! — попытался отшутиться Глеб, но, встретив непонимающий, с нотой осуждения, взгляд Леры, он снова стал серьёзным. — Ладно, взгляни-ка вот на ту красну девицу. Видишь её? — Глеб снова склонился к Лериному плечу. Помимо своей воли, от того что был слишком близок к ней, он говорил тихо и ласково. — Ты уже почти нарисовала её. — Почему почти? Уже нарисовала, — возразила Лера. — Нет, не нарисовала. Смотри на натуру, — Глеб вытянул руку вперёд и забинтованным пальцем указал на стоящую недалеко одинокую стройную берёзку. — Видишь вот тот единственный лист на ней? Отливает золотом, а у тебя он жёлтый. Чувствуешь разницу? На фоне гниющей черноты он льёт золотом, — он почти опьянел от непривычно откровенных разговоров, и теперь его несло. — Говоришь, природа умирает. Но Творец, тот, кто всё это создал, оставил тебе и мне, и Дениске этот золотой лист в утешение. Понимаешь меня? Чтобы Лера не печалилась, как сейчас, а радовалась. И в этом Его мудрость. Понимаешь? — Понимаю. Но это слишком сложно, — Лера повернулась к Глебу и сдержанно улыбнулась. Близость её глаз кружила голову, и он выпрямился. — Не надо грустить, Лера. Картина — это как вино из одуванчиков. — Глеб! Ты так говоришь… Вино из одуванчиков? Как это? — А так... Как вино из одуванчиков у Брэдбери. Пойманный и закупоренный в бутылку кусочек лета. И твоя картина — это пойманный кусочек живой осени, сегодняшнего дня, — его несло, но он не мог остановиться. — Поймай этот момент... Думаю, любое творение — это всегда о живом. — Даже реквием? — с недоверчивой полуулыбкой спросила Лера. — И даже реквием, — Глеб был серьёзен. — Он не о смерти. Он о живом. О памяти, — перед глазами возникли лица Чеховых. — Помнить и оплакивать… и молиться — это же о человеческой душе. Разве нет? Глеб вспомнил дежурство, улыбнулся. Сегодня жизнь была прекрасна — ночью никто не умер. — Но я вижу умирание, — отрицая услышанное, Лера качнула головой. — Нет умирания, Лера, — убеждённо возразил Глеб. — Только жизнь. И любое творение — книга, музыка… да вот твоя картина! — всё это о жизни. В умирании тоже есть жизнь. Смерть… её вообще нет, — он точно знал это с недавних пор, но не мог ни с кем об этом поговорить прямо. — Попробуй увидеть во всём этом умирании, как ты говоришь, смысл, жизнь. — Не знала, что ты способен… — Лера подбирала нужное слово, — можешь… нет, что ты так мыслишь, разговариваешь… — Так мы раньше и не разговаривали, — Глеб делано засмеялся и резко повернулся спиной к Лере. Описав нелепый холостой круг вокруг Леры и мольберта, со словами «Пойду помогать Диньке!» он быстро пошёл к костру. — Не разговаривали, в этом ты прав, — прошептала Лера. Она вдруг подумала, что, если бы они разговаривали, ей не было бы так одиноко все эти годы в доме Лобовых. Почему он оскорблял её? Неужели только из-за не разделённого ею чувства? Почему он так тщательно скрывал в себе благородного, смелого, щедрого и умного человека? Вот и сейчас — убежал. Убежал — и наигранно энергично взялся помогать Дениске. А сам тайком посматривает в её сторону. Как мальчишка, право. Лера улыбнулась. Она макнула кисть в краску и одним мазком добавила в желтизну листа золота. Работа теперь шла медленно и тяжело — трудно было перестроить своё видение природы, но она пыталась. А для этого нужно было перестроить сознание. Лера привыкла страдать, а тут ей предлагали увидеть в страдании радость, мудрость и смысл. И кто предлагал — Глеб! Сказать, что Лера была удивлена — это не сказать ничего. Однако Глеб готов был отдать за неё свою жизнь. Возможно, именно по этой причине Лера пыталась в данную минуту смотреть на мир его глазами. Почему-то, несмотря на огромную пропасть в их мироощущении, Лера ему верила. Почему-то Лере казалось, что Глеб прав. И это было странное и радостное чувство — ощущение открытых ворот душевного бастиона, и радостной лёгкости в сознании и теле от того, что ты позволяешь другому человеку руководить твоим разумом, доверяясь ему, делая его проводником в тёмных, запутанных лабиринтах своей жизни. А лабиринтов в её жизни образовалось очень много, и пробираться по этим узким ходам было порой неимоверно сложно. Столько нерешённых проблем накопилось в её жизни: разочарование в муже, усталость от морально тяжёлой профессии врача и страх перед будущим, страх следовать своим истинным желаниям и горечь потери родителей, так и не утратившая остроты... И одной ей, замкнутой и закрытой до предела, было с этим не разобраться, не справиться. А тем не менее её ноша оказалась слишком тяжела… И если Глеб сможет делить с ней тяжесть этой ноши... Попытка переписать картину давалась нелегко. Трудно в одночасье поменять сознание, но Лера старалась. — Лерка, давай к нам, — голос Глеба вырвал её из работы. Они сидели под шатром, ели и разговаривали — ни о чём и обо всём понемногу. Вспоминали детство и смеялись. Глеб так аппетитно и красочно рассказывал о некоторых днях из прошлого, что Лера даже подумала, что не всё так плохо было в её жизни в доме Лобовых. Она не знала, что Глеб мучительно подбирал в памяти эти моменты из прошлой жизни. Они не казались ему смешными, но он привёз сюда Леру, для того чтобы она была счастлива. Хотя бы сегодня. И он был, как говорят, в ударе — хохотал вместе с Дениской и дурачился, как мог. И Лера тоже, глядя на своих весёлых братьев, сдержанно смеялась. Она не умела в полную силу радоваться, но и этой радости — быть с дорогими людьми — ей хватало для того чтобы чувствовать себя счастливой. А Саша? Её Саша вписался бы в их компанию? — задавала она себе вопрос. Они гуляли вокруг пруда и пели песни. Глеб знал много песен. Он был меломаном в прошлой жизни. Потом они пили чай. Вечерело. Лера собирала художественные принадлежности и смотрела на красный закат. Глеб подошёл и стал рядом. — Отличная работа, сестрёнка. — Знаешь, Глеб, — Лера улыбнулась краешком губ, — а мне вспомнились стихи, которые мы учили в школе... Как давно это было... Глеб не смотрел на неё, но чувствовал её улыбку. Его сердце гулко и часто билось от любви к ней, душа пела. Вот ОНА, стоит рядом, и они вместе любуются закатом. И нет больше между ними недопонимания, и вражды, и глупой уничтожающей иронии. И она, кажется, довольна. Хотя — счастлива ли? Хотя бы сегодня, сейчас... Он очнулся от мечтаний. Лера читала Пушкина: — ...Последние листы с нагих своих ветвей, дохнул осенний хлад – дорога промерзает, журча ещё бежит за мельницу ручей. — Но пруд уже застыл, сосед мой поспешает в отъезжие поля с охотою своей, — тихо подхватил Глеб. — И страждут озими от бешеной забавы, и будит лай собак уснувшие дубравы. — Глеб, — Лера вдруг повернулась к нему всем телом, — мне так хорошо было сегодня с вами! Спасибо за этот день. Лера попыталась заглянуть ему в глаза, но Глеб, окаменев, смотрел прямо перед собой. Смотреть на неё и выносить её близость было больно. Чужая жена... Навсегда. — Глеб, — Лера положила голову ему на плечо. — Ты самое удивительное моё открытие. Я тебя как будто не знала раньше. Ты намного глубже, чем я думала. Я совсем не знала тебя, — повторила она. Вот, началось. Личное. Не знает, что он не герой. Забыла, что он, подлец, отравлял ей жизнь. Как же она чиста в своей наивности… Кружилась голова и хотелось схватить её и растворить в объятиях, и больше не отпускать — никогда. Хотелось биться за неё, отнять у всех, увезти и ни с кем не делить. Он больше не мог сопротивляться чувствам. Рука сама поднялась, чтобы обнять. Чужая жена, не смей… Рука в нерешительности повисла в воздухе. — Я сегодня влюблён в этот вечер, близок сердцу желтеющий дол. Отрок-ветер по самые плечи заголил на берёзке подол. Пошлый тон, как обычно, выручил его. — Глеб! Ты опять! — Лера отстранилась и сердито толкнула его ладонью в грудь. — Опять похабные шуточки! Сколько можно! — Нет уж, я тут ни при чём, сестрёнка. Все вопросы к Есенину, — наигранно засмеялся Глеб. Лера отвернулась. Стало неуютно рядом с непредсказуемым братом. Очарование исчезло. — Поехали, поздно уже, — хрипло сказал Глеб и, схватив мольберт, понёс его к машине. Обратно они ехали молча. — Глеб, включи ту музыку, что мы слушали, — попросила Лера. — Это был Чайковский? — Рахманинов, Лера… — Не знала, что ты слушаешь классику. — Я? Не слушаю. Так, включал пару раз для общего развития. Просвещался. Лера достала диск из дисковода — поцарапанный. Видно было, что им часто пользовались. Ей хотелось спросить брата, почему он старается казаться хуже и пошлее, почему он скрывает от всех себя настоящего, но она не спросила. Они вернулись в город в седьмом часу вечера. Глеб отвёз Дениску первого, потому что мама уже несколько раз звонила брату и строго спрашивала, почему того нет дома. Именно сегодня ей нужно было позарез проверить у мальчишки домашнее задание. Наверное, опять из школы звонили с жалобами, уныло предположил Дениска. ........... — Ну вот, ты и дома, — сказал Глеб, когда они остановились у гордеевского подъезда. — Лер, я, наверное, не смогу найти подходящего времени, поэтому спрошу сейчас... Ты сдаёшь комнату в родительской квартире. Ты можешь мне сдавать её? Буду платить, ты ничего не потеряешь, — Глеб наблюдал, как ожидаемо вытягивается от удивления Лерино лицо. — Буду платить больше, чем прежние жильцы, — добавил он поспешно, предупреждая сомнения в застывшем Лерином взгляде. — Только мне регистрация нужна. — Ты что, уходишь из дома? — со странной полуулыбкой Лера непонимающе смотрела на Глеба. Давно ушёл, Лера, давно. Глеб усмехнулся. — Пора отделяться, — ответил он небрежно. — Ты поссорился с родителями?.. Я заметила, ты совсем не заходишь к Олегу Викторовичу, — Лера расстроилась и одновременно чувствовала некоторое мстительное удовлетворение. Час возмездия настал, и Алла Евгеньевна наконец-то останется одна — её обожаемый сын покидает её. — Ты рассорился с родителями? — снова спросила Лера, уже сожалея о своём злорадстве. Всё-таки — Глеб... Отдал жизнь за неё и спас, а она... — Нет, с чего взяла? Просто... так надо, — он не смог подобрать мало-мальски разумного объяснения. — Ты подумай, с мужем посоветуйся. Ладно? А то у меня время поджимает. — Хорошо, Глеб, но я уверена, что Саша не будет против, — стыдясь своего злорадства, Лера постаралась вложить в голос все нежные чувства, что питала она к недавно обретённому брату. — Хочешь, прямо сейчас дам ключи? — Нет, нет, — поспешно возразил Глеб. — Всё-таки посоветуйся. Это ваше общее, семейное дело. При последних словах, о семейном деле, Леру передёрнуло — их любила произносить Алла Евгеньевна, и звучали они в её устах фальшиво, наигранно, лукаво, так же как и сейчас в устах Глеба. И что тут скажешь? Теперь герой, Глеб был прежде всего сыном убийцы её родителей. — Тогда до завтра, — сухо попрощалась Лера. — Я помогу вещи донести, — Глеб не понял её внезапной отстранённости. Они молча поднялись на этаж. …Глеб вернулся в машину и хотел, было, закурить, но вспомнил об обещании, данном в храме, и бросил зажигалку обратно в бардачок. Он уже несколько дней не курил, держался. Он сидел неподвижно, навалившись телом на руль, и думал. Проживал день наедине с Лерой. Вспомнил Гордеева. За весь день Гордеев ни разу не позвонил Лере. Он бы звонил. Он бы оборвал телефон. Но он — не муж. ***** Лиза... Лиза ждёт... Калитка оказалась закрытой, и Глеб, не раздумывая, перемахнул через ограду. Он взбежал на крыльцо «Тёплого домика» и рывком открыл дверь. Он катастрофически опаздывал, приёмные часы в детском доме закончились. — Куда вы, молодой человек? — охранник вышел из-за стойки и преградил ему дорогу. — Время для посещений вышло. — Мне можно, — Глеб решительно отодвинул охранника и ринулся к лестнице, по которой спускалась заведующая. — Людмила Николаевна, я к Лизе! Охранник догнал его и схватил за руку, но заведующая засмеялась и приказала отпустить Глеба. — Лизочка в игровой, спросите на втором этаже. Только бахилы наденьте, Глеб Олегович. Глеб подошёл к игровой комнате, на которую ему указал кто-то из персонала, и припал ухом к стекольной вставке в деревянной двери, вопреки правилам техники безопасности загороженной с другой стороны плотной тканью, — тишина, ни шороха, ни звука. А Лизаветка сидит, наверное, неподвижно, и смотрит в одну точку. И сколько она так может сидеть-то? Идеальный ребёнок для нерадивых воспитателей. И зачем её одну туда закрыли? Глеб распахнул дверь и застыл на пороге. В дальнем углу комнаты, утопая среди больших мягких кубиков и других всевозможных и таких же больших геометрических фигур, спиной к нему неподвижно сидела Лиза, а напротив неё — Алька. Она что-то вполголоса рассказывала девочке. Что именно, Глеб не услышал. — Погодина, ты? — пробираясь через раскиданные модули, Глеб подошёл к ним. — Вот не ожидал. Как состояние? — он подхватил лёгкую Альку под мышки и поднял с пола. — Иди-ка домой, отлёживайся, — он снова склонился, взял Лизу на руки и, отвернувшись от сокурсницы, прижал девочку к себе. — Ну, здравствуй, родная, — зашептал он. — Как ты тут, без меня? Он шептал ей на ухо нежные слова, гладил по спине и целовал в макушку. Их новая жизнь — жизнь собственной семьёй — приближалась. Квартирный вопрос уже решился — Лера согласилась. Дело оставалось за малым — получить согласие Гордеева. Всё-таки муж... Но согласие Гордеева оставалось простой формальностью. Теперь у него были эти проклятые квадратные метры, которые в глазах важной опекской дамы и опекских профурсеток оказались важнее человеческой любви. Он надеялся на помощь Карасёва в быстром оформлении документов на удочерение и на устранение возможных препятствий в решении данного вопроса. А препятствия были: семейное положение и юные годы Глеба. Бессемейность и молодой возраст могли послужить основанием для отказа со стороны органов опеки. Мысль обратиться к Карасёву мгновенно возникла в его голове тогда, когда он столкнулся с ним на предрассветном вызове последней ночной смены. Карасёв казался ему огромным жизненным подарком и небесной милостью — теперь с участием этого высокого чиновника удочерение девочки превращалось из безумной фантазии во вполне реальную возможность. Глеб вспомнил про Погодину и оглянулся, но её уже не было. Тихоня удалилась, как всегда незаметно. — Знаешь, Лизаветка, как мы заживём? — спросил Глеб, глядя в чёрные, внимательные теперь, глазёнки. — Мы очень хорошо заживём. Лучше всех. Я, ты и Дениска. Кстати, он будет тебе братом. А если не заговоришь, отвезу тебя к лучшим врачам... А ты обязательно заговоришь, обязательно, — прибавил он и засмеялся. — Скоро! Скоро уже... У меня есть план... Он ещё много говорил. Вцепившись в его шею и прильнув к груди, Лиза внимательно слушала. Глебу казалось, что этот потерявшийся в жизни немой ребёнок понимает его. Его сердце любило. В нём было так много драгоценной нерастраченной нежности и любви, что все свои душевные накопления в эти минуты он отдавал Лизе. Он и сам не знал, что может быть так нежен. Никогда у него не было возможности делиться чувствами. Лера не позволяла приближаться к себе, и лишь в последнее время у него появились Дениска и Нина. Бесконечные придирки и нотации отца провоцировали на ярость. Где уж тут место для любви? Его чувства к отцу носили болезненный характер. С матерью Глеб не был ласков в той мере, в какой ему хотелось бы, — Алла Евгеньевна не выносила «телячьих нежностей» и сама вела себя сдержанно. Глеб любил её всем сердцем, но на расстоянии. Больше он никого не любил и не подпускал к себе. В его жизни не было случайных связей. Многие думали, что Глеб встречался с Инной, но это было не так. Он завёл себе подружку для того, чтобы Лера ревновала, но Лера не ревновала. В конце концов Глеб оставил Инну при себе для самоуважения, но никогда он не был ласков и душевно щедр с ней. Сейчас, когда Глеб сосредоточился на новых, важных задачах и отчаянно боролся за своё будущее достойного человека, он наконец увидел, что рядом с ним, переполненным нерастраченными чувствами, живут одинокие, брошенные всеми дети, Дениска и Лиза. Они нуждались в его любви и любили его, и оттого он чувствовал себя почти счастливым. Он ходил по игровой с ребёнком на руках и болтал всякий вздор, пел песенки, слышанные в детстве от матери, и думал об универсальности любви. О том, что любовь к детям, к родителям, к старикам, к друзьям, к любимым, к человеку вообще — абсолютна. И если ты любишь ребёнка, то ты уже счастлив — даже если ты не любишь больше никого. И если тебя любит ребёнок, то ты уже счастлив — даже если тебя не любит больше никто из людей. Он думал о том, что любовь и нежность совершенны и полны сами по себе, главное, чтобы было кого любить, и что человек счастлив лишь от того, что имеет в сердце любовь и возможность дарить её. Господи, спасибо за всё! Спасибо! Его сердце переполнялось благодарностью за то, что он так много имел, в то время как он был не достоин всего этого. Сегодня он был счастлив. Почти счастлив — мешало прошлое. Нужно было искупить вину, но он не знал, как это сделать. Он вышел из «Тёплого домика» после девяти. Ему разрешили уложить Лизу спать. Воспитателям нравился Глеб. В их «Домике» энергичные молодые люди появлялись нечасто, разве что только с волонтёрскими группами, несколько раз в году по праздникам. Персонал детского дома знал, что Глеб намерен удочерить Лизу, и в том, что Глеб заберёт Лизу, никто не сомневался — помогала железная репутация «сына главврача центральной». Олег Викторович был важной шишкой в городе. Он сел в машину, привычно достал сигарету, прикурил. Потом вспомнил, открыл окно и, малодушно ругая себя за опрометчивое обещание, прицелился и докинул потушенную сигарету до урны. Он не спал уже почти сутки, и вот сейчас, один, он, наконец, почувствовал смертельную усталость. Нужно было выспаться, но ехать домой не хотелось. Разве это дом, в который ты, как вор, лезешь через окно? Но он сделал выбор. Это был тот выбор, который Глеб уже не мог изменить. Он не мог победить себя и свою горделивую обиду. ***** Позвонила Катя. Иногда ему казалось, что Катя чувствовала его на расстоянии. — Привет. Извини, что утром так получилось, — миролюбиво сказала девушка. — Ты в больнице не появился. Что-то случилось? — Здравствуй, — одинокий в этот час, Глеб был рад слышать Катин голос, но сейчас ему меньше всего хотелось разговаривать. — Спасибо, что волнуешься. — Подъезжай ко мне, — предложила Катя, — сходим в кафе или, хочешь, я тебя познакомлю с моими друзьями. Заодно форму заберёшь. Я постирала. Уставший, Глеб хотел отказаться от встречи, но потом передумал. — Буду, жди. Через полчаса они уже сидели в укромном уголке жизнерадостного ночного клуба, пили какой-то чай из любимых Катей экзотических фруктов и разговаривали, насколько это было вообще возможно — разговаривать под громкую музыку. Прижавшись губами к его уху, Катя делилась новостями больничного дня и рассказывала про своего «чокнутого» брата-ботаника, который уже в сотый раз собирался приехать из Исландии в Россию, чтобы погостить у сестры, и чьё лицо Глеб помнил лишь по фотографиям в интернете. Сегодня в клубе было особенно жарко и шумно — кто-то что-то отмечал. — Закажи мне шампанского, — попросила Катя. — Закажу, — кивнул Глеб. — А что праздновать будешь? — он придвинулся поближе к Кате. Знобило от усталости, хотелось человеческого тепла. — Просто хорошо. — Отчего же? Почти ночь… Он купил лучшее, что было в клубном баре, «Абрау-Дюрсо», вернулся к столику и разлил в фужеры. Катя разом выпила своё шампанское. — Так где ты слонялся? — спросила Катя, разглядывая, как играет свет прожекторов на стекле фужера. — Так я после дежурства, — уклончиво ответил Глеб. — Отсыпался, значит? И твоей сестры не было. А Гордеев весь день как заведённый… Орал, где Лобов. Вытрясал из Шостки ответ. То есть ревновал... Значит, не всё равно Гордееву-то, где Лерка и, главное, с кем. А почему не позвонил тогда светило-то? Из гордости? Или от головокружительной занятости? Эх, Гордеев, Гордеев... Его внутренний монолог прервал Катин голос: — Пригласишь меня? — Пошли, — Глеб порывисто встал и увлёк Катю за собой. Он обнял её так сильно, насколько мог. Сегодня Глеб был почти счастлив, только устал. Хотелось раствориться в Катином тепле. Её тепло расслабляло и валило с ног. Силы были на исходе, и он сам не знал, зачем он согласился на эту встречу. Быть может, ему хотелось продлить эйфорию завершающегося дня или поделиться своим счастьем с кем-нибудь. — Я же нравлюсь тебе, — кокетливо сказала Катя, когда они снова сели за столик. — Даже не сомневайся, — улыбнулся Глеб. — Почему тогда ты не ухаживаешь за мной, а? — Катя обвила руками шею Глеба и заглянула в глаза. — Всё сохнешь по Виктории Великолепной? Глеб устало отстранил от себя девушку. Не было смысла вести праздные и беспредметные словопрения. Любуясь, он протянул Кате шампанское. Сегодня он любил Катю. Сегодня Катя была одна, потому что отпустила Смертина в уже почти семью, к уже почти жене. Сегодня Катя была одинока, и в этом своём одиночестве она казалась чистой и невинной. Он знал, что завтра Катя станет прежней хищницей, но сегодня она была чиста. В последнее время он отчаянно искал в людях чистоту. …На экране Катиного телефона засветилось лицо Толика. Катя быстро взглянула на Глеба и не спеша взяла телефон со стола. Она хотела ответить на вызов, но Глеб лениво вынул телефон у неё из рук. — Не надо, не отвечай. Побудь ещё… — С тобой?! — Чистой, — сказал Глеб, но в это время загремело очередное шумное поздравление виновнику всего этого буйного веселья вокруг, и Катя не расслышала его слов. Он сжал светящийся телефон в ладони. — Отдай, не твоё! Возмущённая самоуправством, Катя резко оттолкнула Глеба от себя. — И не твоё, а потому дыши ровно, — примирительно ответил Глеб, не желая расставаться с выдуманным образом чистой девушки рядом с собой. Телефон в его руках всё звонил и звонил. Глеб прятал его у себя за спиной, но потом передумал и ответил. — Послушай, Толян! Это я, Лобов. Узнал, надеюсь? Ну так вот... Катерина со мной в клубе, у нас важный разговор. Душевный, между прочим. Представь это, — Глеб привстал, отбиваясь от настойчиво-цепких Катиных рук, тщетно пытающихся отобрать у него телефон. — Отстань от Хмелиной, добром тебя прошу. Больше Смертин не звонил. — Ах ты… — Катя не могла подобрать слов. Ещё недавно кокетливо-весёлая, она задыхалась от возмущения. — Урод! — Успокойся ты! — Глеб нетерпеливо дёрнул девушку за рукав. — Сядь! Было бы из-за чего истерику устраивать. Глеб налил Кате шампанское в пустой фужер и сам отхлебнул из него. Он протянул девушке фужер, но она выплеснула шампанское прямо ему в лицо. — Ты хам, Лобов! — Согласен, — удивляясь такой резкой перемене настроения, Глеб устало вытирал лицо Катиным шейным шёлковым платком, до этого небрежно брошенным его хозяйкой на диван. — Я тебя ненавижу, Лобов! — Катя села рядом, готовая расплакаться. — Ты всё испортил! — Что мне сделать, чтобы ты перестала путаться с этим придурком? — Глеб бросил это бестолковое занятие, вытирать липкое шампанское шёлковой тряпкой, и приблизился к Кате. Он заглянул девушке в лицо. — Ты понимаешь, что ты унижаешь себя? Ты ведёшь себя, как... — он хотел сказать непечатно, но вовремя спохватился. — Ты ведёшь себя недостойно, а межу тем... Что сделать? Скажи, — ещё раз спросил он. Несколько секунд Катя смотрела на него в упор. Вдруг лицо её приняло ожесточённое выражение, в глазах мелькнул недобрый огонёк. — Всё сделаешь? — кажется, в своём высокомерии она считала, что имеет право вертеть людьми, как ей заблагорассудится. — Сделаю, Кать, — Глеб обрадовался, что Катя так быстро сдалась. — Тогда пошли! — Пошли! Пошли! Катя толкала его к выходу. Они сели в машину и, препираясь в нехитром диалоге, состоящем из двух фраз — «Что ты задумала?» и «Сейчас узнаешь!», подъехали к бульвару Мира, к пустующей автомобильной стоянке. Тут было обычное место сбора байкеров — крепких, сплошь бородатых мужиков в чёрных кожанках, в изобилии сдобренных массивной металлической фурнитурой. Вот и сейчас они толпились на этом пятачке на своих «Харлеях», «Сузуки» и «Ямахах», громко переговариваясь и смеясь. У некоторых в руках блестели банки с пивом. Катя выскочила из машины, хлопнув дверью. Она была сильно возбуждена. Глеб хотел уже выйти вслед за ней, чтобы увести или защитить её от этих неприятных, пугающих жутковатой внешностью людей, но он удивлённо застыл на сидении, когда байкеры начали активно приветствовать его подругу. Потом он вышел из машины и стоял поодаль, наблюдая, как Катя обнимается с байкерами и байкершами, мужиковатыми женщинами лет сорока. Ну да, байкеры... Катя дружит с байкерами. Она говорила. Наблюдая, как девушка здоровается с каждым из них, называя по имени, Глеб вспомнил, что во время их знакомства в кофейне Катя сообщила, что любит балет, гонки и что-то там ещё. Глеба тогда ещё насторожило сочетание, казалось бы, несочетаемых вкусов — увлечение балетом не вязалось с увлечением гонками. Так вот что означало слово «гонки»... Глеб усмехнулся и мотнул головой, удивляясь. — Друг мой Лобов! — Катя угрожающе обернулась к Глебу. — Говоришь, на всё готов, чтобы я отказалась от Смертина? — Допустим, — Глеб усиленно пытался понять, что она задумала. — Ну так вот, — Катин голос звучал вызывающе, — то, чего ты ждёшь от меня, равносильно самоубийству! — в её словах было столько пафоса, что Глеб невольно улыбнулся. Смертин, самоубийство, глубокие чувства. Высокие отношения... Бред какой-то. — Но и плата за это будет равнозначной. А ты как хотел? — Катя истерично засмеялась. — Кто кого! До победы! Кто быстрее доедет до Вольской и обратно, тот и победил. Если обгонишь — отступлюсь. А проиграешь — извинишься перед Смертиным. При мне извинишься! Глеб улыбнулся. Он не мог даже предположить, что Катя говорит серьёзно. Он не узнавал её. — Ты выпила, — ответил он устало. — Садись в машину. Он вспомнил, что Катя выпила почти всю бутылку шампанского. — Что? Струсил? — Катя истерично расхохоталась. — Так я и знала, Лобов, что ты герой только баб поучать! — Катька, брось! Разобьётся, кто будет отвечать? — раздались мужские голоса. — Брось, не дури. И байк жалко, раскурочит, — густым, прокуренным басом отговаривал Катю бородатый мужик с черепом на рукаве косухи. — Ну опустила парня и ладно. Забей на него болт. — Нет уж, пусть отвечает за свои слова! — Катя явно была не в себе или слишком пьяна. — Ну! Что стоишь?! — повернулась она к Глебу. — Давай, за Викусю свою побейся! Я же знаю, почему ты так принципиально настаиваешь, чтобы я отдала ей Смертина! Посмотрите, какой жертвенной любовью можно любить! — Смертин? Катька, зачем тебе чувак с таким погонялом? — спросил кто-то из бородатых зрителей. Раздался смех. Катя резко обернулась к друзьям: — Замолчите, придурки! — Ну что же ты, Лобов, так и уйдёшь? Философ трусливый! — крикнула она Глебу. — Хватит, пойдём, — Глеб не верил происходящему. Катю как подменили. Он решительно подошёл к девушке и взял за руку, чтобы увести её и прекратить этот затянувшийся спектакль, но она резко выдернула руку. — Как знаешь, — Глеб начал раздражаться. — Я пошёл. Он не собирался уезжать, но решил наблюдать за Катей издали. Он не мог оставить её здесь одну рядом с этими сомнительными личностями. Глеб уже сел в машину, как услышал мужской голос: — А пацан-то в штаны навалял. Эту реплику сопровождал громкий смех. Байкеры смеялись и потешались над Глебом. Им явно нечем было себя занять в этот вечер. — Интеллигент хлипкий, — расслышал Глеб намеренно искажённый до «козлиного» голос. — Да я так и знала, что он никчёмный трепач... Ни лечить, ни любить, ни дружить! — крикнула Катя, да так громко, что было очевидно, что она крикнула это ему. Катя явно провоцировала его, и Глеб вскипел. — Ладно, — Глеб встал с сидения и резко захлопнул машинную дверцу. — Прокатимся. Только имей ввиду, — Глеб вплотную подошёл к Кате, — если проиграешь, а ты проиграешь, гарантирую, за свои слова придётся отвечать! Он сказал это с еле сдерживаемой враждебностью. Всё происходящее казалось ему театром абсурда, куда его привели и заставили участвовать в глупой и бессмысленной постановке. Но отступать было некуда. Нужно было поставить эту девицу на место. Устроила тут трагедию на ровном месте. Он и так слишком долго терпел её издевательства. Задевало... Его всегда задевали жалкие женские попытки доминировать. Его всегда злило это в Лере и доводило до мстительного бешенства. А тут... Хмелина. Пытаясь унять нервную дрожь, Глеб с силой выдохнул. Где тебя учили жизни-то, невнятно спрашивал он Катю себе под нос. Как с другой планеты... — А пацан-то завёлся! Повеселимся, ребята! Айда, братва, по коням! Сейчас оторвёмся! — раздались одобрительные возгласы чернокожаных друзей Кати. Молодой байкер, его называли Сизый, показал на свой мотоцикл: — Смотри, угробишь моего коня, платить будешь. Да бестолковку береги, — он протянул шлем, но Глеб оттолкнул его руку. — Ну что, косушники, бруталы-бездельники, да здравствует свобода, скорость и мотоцикл?! Вам шоу нужно? Ну так смотрите! — потерявший от усталости способность контролировать себя, Глеб почти кричал, так его раздражало происходящее. На дежурстве он видел настоящие трагедии, а тут эти... Его речь была встречена взрывом хохота. Глеб выругался про себя. Эти мужики, мальчишки и мужеподобные женщины казались несуразными, а дружба утончённой балерины с ними — нелепостью. — Дай-ка, — Глеб вырвал банку пива из рук волосатого байкера в расстёгнутой косухе и кожаной бандане с эмблемой какого-то клуба и, выпив несколько глотков, захлебнулся, откашливаясь. Он бросил банку за спину и снова вспомнил о своём обещании завязать с выпивкой, но тут же плюнул на это обещание. Странные чувства овладели им, ещё недавно мечтавшим выспаться: смесь безрассудства, мстительной ярости и желания поскорее прекратить этот спектакль. Он садился на мотоцикл всего несколько раз — давно, ещё подростком, так что предстоящее дешёвое представление могло закончиться довольно печально. Но это не остановило Глеба. Катя задела его гордость, и он принял вызов как брошенную перчатку. Катя уже красовалась на мотоцикле — в шлеме, перчатках и мотоциклетной куртке, которые пожертвовали для неё бруталы. Бруталам же, по всей видимости, было наплевать, что их очаровательная подружка выглохтала до этого бутылку шипучего алкоголя. Хорошие друзья, ничего не скажешь... Раздался дружный рёв двигателей — байкеры готовились порезвиться и усаживались на своих железных коней. Ощущая себя героем дешёвой комедии, Глеб сел на готовый к езде прогретый мотоцикл и повернул правую ручку руля. Мотоцикл тронулся. Раздались возгласы и аплодисменты. Разозлённый, Глеб рванул ручку на себя вниз, и мотоцикл ринулся вперёд с большой скоростью. Он едва не задохнулся от режущего мощного потока холодного воздуха, который, казалось, ураганом обрушился на его лицо. Было трудно дышать, и Глеб, словно рыба у поверхности воды, спасаясь от асфиксии, открывал рот, хватая воздух. На несколько секунд он закрыл глаза. «Вот и всё», — прозвучало скорбное в сознании. «Жил глупо и умрёшь глупо», — подумал он с горечью. «Но прежде поставить на место зарвавшуюся недалёкую девицу», — упрямо взбрыкнуло задетое самолюбие, и Глеб приоткрыл глаза. Слева от него неслась на мотоцикле Катя. Она умело управляла, и теперь стало ясно, что у неё большой опыт вождения. Дышать было по-прежнему трудно, но Глеб уже приноровился. Озлобление на всех этих людей и на Катю особенно, втянувших его в этот фарс, казалось, сделало его неуязвимым. Он вдруг перестал чувствовать холод, боль, нехватку воздуха, словно в одночасье он стал куском бездушного металла. Одно желание владело им и лишало страха — обогнать эту стервозную девицу и заставить её страдать, принудить выполнить обещание и отказаться от Смертина. Это было уже вопросом чести. Мозг его лихорадочно работал, вспоминая ощущения первой езды, когда кто-то из старших ребят учил его управлять мотоциклом. Левой рукой он нажал до конца рычаг сцепления и переключил передачу левой ногой — на шестую. Правой рукой увеличил скорость. Он не ошибся — словно ретивый конь, разве что не храпя, мотоцикл рванулся, оторвавшись от Кати. Безрассудный азарт гнал его вперёд, и он не чувствовал ничего, кроме мрачного удовлетворения от этой бешеной гонки, в которой он уже выигрывал. Ну и что, что он совсем не помнил, как тормозить. Обогнать и умереть — больше ему ничего не оставалось. Кому он нужен-то в этом мире? Он представил картину страшной аварии, из тех, что видел по телевизору в криминальной хронике, представил своё обезображенное тело в нескольких метрах от какого-нибудь фонарного столба. Пусть. Вот она — расплата за семейный грех. Собачья смерть… «Я ждал тебя, ждал, а ты не приходил», «Ну вот, опять исчезнешь, с друзьями-то оно веселей»... Грустный голос Дениски возник из ниоткуда и теперь настойчиво звучал в сознании. «Я люблю тебя», «Приходи скорее»… Денискины фразы, произнесённые в разное время их жизни, звучали на разный лад, накладываясь одна на другую, и, наконец, сливались в единый голосовой поток. Перед глазами предстала согнутая фигурка, стоящая у сиротской ограды в безнадёжном ожидании. Лиза... Бросило в жар — в нужный час они пришли к нему, чтобы образумить. Они укоряли его за безумство, из-за которого он мог лишиться жизни и уйти нераскаявшимся, непримирившимся, бесполезно потратившим на глупые прихоти драгоценные земные дни, отпущенные Богом. Глеб по-прежнему гнал мотоцикл вперёд, а перед глазами одна за другой мелькали картинки из его короткой ещё жизни. Это были минуты, когда он мог сделать что-то стоящее, но не сделал, — мог простить, но не простил, мог пожалеть, но осудил, мог не заметить, но осмеял, мог помочь, но прошёл мимо… Недодал, недолюбил, недоделал... Ничего-то он не довёл до конца, ничего не сделал по-настоящему достойного. И вся его жизнь — какая-то половинчатая, неполноценная. «Что есть ад? — вспомнилось ему из "Карамазовых"*. — Страдание о том, что нельзя уже более любить». Ну да, он уйдёт обозлённым, бесплодно истоптавшим землю, не сделавшим ни одного дела любви? И ради чего? Ради бессмысленного спора? Глеб снова разозлился — на себя, на Катю, на этих байкеров. Нет, он ещё поживёт — ради Дениски и Лизы, ради одинокой Нины, ради отца и… матери. И он ещё не вернул долги Лере. На повороте Глеб сделал крутой вираж. Помоги, Господи!.. Ему показалось, что он сейчас вылетит из мотоцикла, и он вцепился забинтованными пальцами в ручку. Бинты скользили по поверхности ручки, Глеб сжимал руки всё сильнее, не чувствуя боли. Его настроение резко изменилось. Он больше не думал о возможной смерти. Хотелось жить, любить, дарить. Страха по-прежнему не было — одна злость. …Как удалось затормозить, он не помнил и не вспомнил никогда. В последующем Глеб постарался вычеркнуть этот нелепый эпизод из своей жизни. Он помнил себя уже шагающим по пустынной освещённой дороге, помнил смех и улюлюканье за спиной. — Тупые рокеры! Адреналина не хватает?! Самооценку поднимаете на пафосных байках? — остервенело кричал он в пустоту города и слышал за спиной смех. — Я тебя ненавижу, Лобов! — крикнула ему вслед Катя. Глеб остановился посреди дороги. — Ты круглая дура, Хмелина! — крикнул он, обернувшись, и снова побрёл по дороге. — Убирайся! Кажется, вслед ему что-то полетело. Он снова остановился. — Ты больная, Хмелина! Вы все больные! — крикнул он с ненавистью. — Хотите экстрима, идите в дурку, санитарами! Хоть какая-то польза от вас будет, недоумки! Он повернулся и медленно побрёл по дороге. Кто-то из байкеров рванулся к нему, чтобы догнать, но того сдержали товарищи. — Не связывайся с пьяным, пусть валит. Глеб, и правда, производил впечатление пьяного, хотя не был пьян. Он был растрёпан, со слипшимися от вылитого Катей шампанского волосами, в грязном мятом пальто, из-под которого неряшливо выглядывала вылезшая из брюк полурасстёгнутая рубашка. Он шёл, шатаясь, по центру дороги, рискуя быть сбитым ночным лихачом, бормотал нечто труднопонимаемое и некрасиво смеялся. Наконец он пришёл в себя. Он сошёл на тротуар и побрёл по нему, спотыкаясь и пытаясь понять, где он находится, и не мог. Усталость валила с ног. После недавней гонки шумело в ушах, налитая свинцом голова, казалось, лопнет от пульсирующей в ней крови. Он весь горел и был как в бреду. Хотелось лечь прямо на асфальте и заснуть, но он упрямо искал хотя бы одну вывеску на домах, чтобы понять, куда ему идти. То ли вывесок не было, то ли Глеб их не видел, но он ничего не нашёл. Находясь под впечатлением бестолковой гонки, не спавший сутки, он не мог теперь думать. Он не понимал, куда идти, и словно потерялся во времени и в пространстве. Тёмные безлюдные улицы казались огромной, бесконечной фантастической каменной пустыней. Хотелось крикнуть, позвать на помощь, но не было сил кричать. Глеб сел на лавку. В кармане он нащупал телефон и сжал его пальцами, как последнюю надежду выбраться отсюда. Он достал телефон, чтобы позвонить, и даже открыл телефонную книгу, лихорадочно пробегая глазами по экрану, но не смог прочесть ни одного имени. Всё плыло перед глазами и сливалось в одно размытое огненное пятно. Да и звонить ему было некому — даже в бреду Глеб понял это и усмехнулся. Он встал и, шатаясь, через арку вошёл во двор старых домов сталинской постройки. Одну за другой он дёргал ручки дверей подъездов, но все они были заперты кодовыми замками. Он бродил от дома к дому, натыкаясь на закрытые двери. Его знобило. Он ощущал себя библейским Каином, которому было суждено скитаться одному в вечности. Глеб поднял голову — там, за освещёнными окнами находились живые люди. Многие уже спали, но они были — живые. Почему никто не подходит к нему, не проходит даже мимо? Почему он никому не нужен? Глеб прижался к стене дома и закрыл глаза. В полуспутанном сознании зазвучало «Помилуй…», пятидесятый псалом, который он знал наизусть. Глеб открыл глаза. Темнота обступала его, но знакомые слова согревали и придавали сил. Он снова побрёл в поисках пристанища на сегодняшнюю ночь. Он шёл, повторяя вслух слова знакомого псалма, сбиваясь и начиная заново. «Отврати лицо твое от грех моих и вся беззакония мои очисти», — шептал он беззвучно и дёргал одну за другой ручки дверей. Но теперь он был не один — он чувствовал это. Что-то произошло — что-то такое, что Глеб не мог объяснить, но понимал: он — не один. Наконец он нашёл открытую дверь. Добрые люди, усмехнулся он, не прячутся. Он поднялся на второй этаж и сел в угол, прямо на холодный пол, прижавшись к стене. «Господи, спасибо», — это всё, что он смог произнести, и закрыл глаза.