Живой

Он проснулся так же внезапно, как и заснул. Трясло мелкой дрожью — октябрьские ночи холодны. Глеб попытался уснуть заново, но никак не мог устроиться на ледяном полу. Болезненный озноб заставлял постоянно двигаться — иначе терпеть его было невыносимо. Глеб посмотрел на часы — начало шестого утра. И всё же было лень вставать с холодного коричневого кафеля. Пытаясь скоротать время, Глеб взялся просматривать сообщения. Несколько — от Леры. Она сначала благодарила за поездку, потом волновалась, почему он не отвечает. Звонил отец, и не раз. Доложили, наверное, что сын прогулял практику. Глеб усмехнулся. И прекрасным дополнением к отцовскому невысказанному негодованию — звонок от Шостко. Конечно же, хотела в очередной раз выговорить по поводу того, что он, Лобов, портит показатели группы. Как всегда, только он один и портит. Но провести воспитательную беседу не получилось. Нина... На душе потеплело. Нина настойчиво прорывалась к нему — тогда, когда комедиант Лобов давал шумное представление ночному провинциальному городишке. Всплыли в памяти подробности нелепой ссоры с Катей, завершившие такой прекрасный день рядом с Лерой, Дениской и Лизой. И обстоятельства, что привели его в этот облезлый, изгаженный котами, холодный подъезд. Чем больше он вспоминал, тем большее отвращение испытывал к себе. Какой же он идиот, говорил он себе, какой же он жалкий идиот. Его задетая глупой полупьяной девицей гордость привела к той черте, за которой — смерть. Смерть... Она ведь коснулась бы не только его одного. Вместе с ним безвозвратно надломились бы и люди, любящие его, как надломилась Лерка с уходом родителей. Их, этих любящих людей, немного, но они есть. Денис, Лиза, Нина, мать с отцом, и даже Лера. А если бы он задавил кого-нибудь? Насмерть. Из идиота он превратился бы в убийцу. А если бы его жертва осталась инвалидом и продолжила бы жить с колостомой или на ИВЛ? Ну, инвалиды, понятно, — непрерывное страдание. Это все знают. А он? Он сам? Он бы как созерцал эти мучения жертвы собственной лихой беспечности, а? Глеб ругал себя последними словами. А если бы его не стало, кто тогда работал бы на «Скорой» и спасал, спасал, спасал? Там же людей не хватает — фельдшеров, а особенно санитаров. Если бы он разбился, то на одного врача, пусть даже плохонького, стало бы меньше. На один шанс спасти чью-то жизнь… На один шанс — ежедневно. На триста шестьдесят пять шансов — за год… Дальше — больше. Вспомнились те дни, когда с огромным трудом он карабкался из смертельных объятий после ранения. Те напряжённые часы переоценки никчёмного, бесцельного своего хождения по земле. Попытки перекроить жизненный сценарий — и поиски смысла. Чтобы была польза людям, чтобы отмыться от грязи прошлого. И он в сотый раз задавал себе вопрос, к чему он ввязался в этот фарс с мотоциклами. Он рылся в себе, допрашивал, называл себя ничтожным человеком. Хотелось забыть, стереть из памяти, вычеркнуть события минувшего дня. Или хотя бы исправить то, что натворил. Он вдруг решил, что не заслуживает быть фельдшером, как втайне успел задумать. Он будет санитаром. Ничего, санитары — народ востребованный. Должен же кто-то мешать растворы, дезинфицировать и отмывать «Скорую». Отмывать — вот оно, ключевое слово! Отмывать... Отмывать машину, людей, душу свою… Сидя на холодном полу и стуча зубами, Глеб уже рвался на дежурство, чтобы забыть о безрассудной глупости, сделать нечто стоящее и подняться в собственных глазах. Ровно в семь он позвонил Косареву, прикинув, что тот или готовится к смене, или уже её завершает. Оказалось, Косарев, отдежурив вместе с Глебом ночь и потом день — тот самый день, который Глеб провёл с Лерой и Денисом, — ночевал дома, а сейчас завтракал, собираясь заступать на смену. Косарев жил работой. — Разрешите и мне с вами, — попросил Глеб. — А как же практика? Не влетит тебе за прогул? — поинтересовался врач. — Не влетит, я всё улажу, — отмахнулся Глеб. До дежурства оставалось время. Много времени для трясущегося от холода, промёрзшего изнутри человека. Будь у него машина, он отправился бы в тёплую кофейню с камином. Камин... От воспоминаний о его полыхающем тепле затрясло ещё больше. Да, можно было бы в кофейню, но машину он бросил у бульвара Мира ещё ночью, поэтому Глеб так и остался в углу на лестничной площадке, не обращая внимания на выходящих из своих квартир жильцов. Они сторонились, принимая его за наркомана или пьяного. «Я мирный», — пару раз буркнул Глеб женщинам, настороженно обходящим его, а потом и вовсе не поднимал головы, уткнувшись в телефон. Недовольный вчерашним, он взялся снова копаться в себе, но потом решил, что довольно с него самобичеваний, и принялся листать ленту актуальных статей в интернете. И кто назвал это лентой новостей? Мусор. Как сделать потрясную сушку, как похудеть (потреблять надо меньше, господа нищие россияне, надо меньше потреблять!), кто на ком женился, кто кому изменил, кто с кем судился (скандалы, интриги, расследования в топе), «Дом-2», снова «Дом-2», фотосессия с Мальдивов топлесс скандально молодящейся стареющей дивы, парад платьев на красной дорожке, у кого спина оголённее, у кого топ прозрачнее (и что у них в голове у этих звезд?), политические склоки, громкие интервью с обличениями конкурентов, пяточные шпоры, дурной запах изо рта... Он бросил телефон. Всё это было так мелко, мерзопакостно, глупо и бессмысленно по сравнению с тем, что успел увидеть он на дежурствах. Всё это не укладывалась в представления о нормальной жизни. О достойной жизни. О любви. Кругом одна пошлость и серость. Им снова владело раздражение. Он закрыл глаза, но долго так сидеть не смог — по-прежнему трясло от холода. Мимо опять кто-то прошёл. Торопился на работу. Глеб не смотрел, кто. Да и какая разница? Всем наплевать. Вот сидит человек на полу, дрожит. Безоружный, мирный... И никто — никто! — не остановился, не поинтересовался, почему он тут в такой час. Может, человеку плохо, или алчущий и в брюхе его волки воют... Никто не остановился. Да, далеко им до доброго библейского самарянина. И что это — страх? равнодушие? А почитаешь слезливые статейки о том, как жалостливая русская женщина в супермаркете пьянчужкиному сыну творожок купила... Ой как умилением разливаются читатели, как хвалятся своими личными благотворительными подвигами. Диванные сострадатели... Тьфу... На диване, впечатавшись пятой точкой в уютное, тёплое, мягкое, оно-то и благотворится лучше, как по маслу. А вот она, жизнь, — и где эти жалостливые, отзывчивые? А поди вчера, напившись вечернего чаю, да с малиновой булкой, щедро «лайкали» на просторах инета жалостливые статейки... А ты так и окончишь своё земное поприще в этом вонючем подъезде, и никто — никто! — не подойдёт. Нет, ну может, кто-то из особо осторожных и особо бдительных граждан догадается, опасливо озираясь, правоохранителей позвать. Прислонившись головой к холодной стене, Глеб тихо засмеялся и снова принялся копаться в интернете, чтобы отвлечься от дрожи, сотрясающей всё его больное тело. «23 мая исполнилось двенадцать лет со дня мученической кончины православного воина, погибшего за веру, Евгения Родионова»... Фотография солдата, ровесник... Героизм? В наши дни? Удивительно. Это было в девяносто шестом... 23 мая... День памяти. Это в тот день, когда он умирал, что ли, с ножевым под ребром? Интересные совпадения. Зачётная тема, как оценил бы драгоценный его юный братец. Глеб взялся читать. Итак, девяносто шестой, чеченская. Рядовой погранвойск Евгений Родионов* попал в плен. Сто дней плена, изощрённые пытки, отказ поменять православную веру на ислам и снять нательный крест в обмен на свободу. Обезглавлен живым, ножом, осатаневшими нелюдями. Принял смерть двадцать третьего мая в день Вознесения Господня. Символично... Награждён орденом Мужества. Посмертно, разумеется. Сколько ему было-то? Двадцать? Двадцать один? Глеб ещё раз взглянул на экран телефона: в день смерти Родионову исполнилось девятнадцать. Меньше, чем им — Глебу, Смертину, Новикову, Пинцету... Глеб оторвался от смартфона. Прислонился к холодной крашенной армейской зеленью стене. Закрыл глаза. А они смогли бы так? Всего лишь сними крест, напяль полумесяц и вали на все четыре стороны. Вспомнилась недавняя дискуссия о «студенточке», тоже ровеснице, отказавшейся отречься от православия для бесплатной трансплантации в Израиле. Она тоже знала, на что идёт. Знала, что умрёт. Через ворот полурасстёгнутой рубашки Глеб достал крест. Единственный, ещё с самого крещения... Он хотя и не верил рьяно, но никогда не снимал с себя креста. И даже принципиальный Гордеев не снял с него крест тогда, во время операции. Даже Гордеев... Глеб сжал крест в грязных бинтах ладони. А они смогли бы, как Родионов? Ну вот все они — Новиков, Смертин, он, Лобов? Наверное... Хотя... Это ж надо знать, за Кого казнь принять-то. Тут не столько за крест — за Христа. Интересно, его товарищи верят? Ну, Смертин верит... Он сам видел, на занятии. Просто так кресты в руках не сжимают... А он, Лобов? Он-то знал теперь всё. И всё же... Смог бы или нет? Это ж как надо любить Бога, чтоб принять мученическую смерть... Картинками всплыли перед глазами виденные им недавно на этом же экране смартфона вываливающиеся из платья телеса... И фасонистый парень, блогер, хвастающийся в сети коллекцией авто... Всё это было так омерзительно, мёртво, по сравнению с тем, что он только что прочитал... Родионов и студентка МГУ... В решениях этих молодых было истинное, настоящее. То, ради чего стоит жить... «Тут война идёт за души человеческие», — вспомнилось ему гордеевское. Это был подвиг. Поражаясь силе духа ровесников, Глеб засунул крест под рубашку, встал с пола и, разминая на ходу затёкшие ноги и одеревеневшее трясущееся тело, начал неуверенно спускаться по лестнице. Комом в горле стояла горечь от того, что прожито двадцать лет, и что прожиты они бездарно, бездумно, в подчинении животным порывам. Безнравственно прожиты. Он мысленно перекрестил Родионова и ускорил шаги. …Отмывшись в санитарной комнате подстанции «Скорой помощи» и переодевшись в форму, с трудом добытую Косаревым для него, Глеб направился к машине БИТ-1. Как только началось дежурство и на табло засветились первые вызовы, он забыл обо всех злоключениях и глупостях. Бесконечная, изматывающая схватка со смертью не давала думать ни о чём другом. С той смены он не запомнил ни одного вызова — он заступил не отдохнувшим, морально и физически истощённым. Он работал в полубреду, в какой-то лихорадке, но горел огнём, стараясь делать работу максимально хорошо и быстро. Однако он нашёл время, чтобы позвонить Денису и поинтересоваться, как прошёл день у брата. Неоднократно в машине по пути к больным, он, глядя в окно, вспоминал о срочнике погранвойск Евгении Родионове и о тех нелюдях, что пытками принуждали солдата снять крест. Они могли сорвать с Родионова этот крест, но хотели — чтобы сам снял, сам отказался от Христа. И прав был Гордеев: тут война шла за души человеческие — не за мирские блага. Он снова примерял на себя подвиг солдата. Он отдежурил сутки. Было восемь утра пятницы, когда, еле живой, Глеб вышел из здания центральной подстанции.