Живой

Осеннее утро встретило неприветливо — рассветной серостью, водой под ногами, промозглой сыростью, смешанной с редкими крупными дождевыми каплями. Унылые, облезлые улицы, продуваемые сквозными ветрами, уже давно ожили и наполнились привычными городскими звуками: шумом колёс, хлопающих дверей маршруток, сирены, лязганьем железа единственного в городе трамвая и изредка — отдельными голосами сонных, хмурых граждан, понуро спешащих на работу и утешающих себя тем, что сегодня пятница. Несмотря на интенсивное движение, город ещё спал. И только чуть позже, часа через два, ко всем этим звукам прибавятся жизнерадостные ритмы из музыкальных ларьков, реклама из громкоговорителей и бодрые голоса окончательно проснувшихся горожан. Тогда посветлевший город оживёт всеми цветами радуги на людской одежде и станет похожим на огромный копошащийся муравейник. В этот ранний для практики час он не знал, куда податься, — не было ни друзей, ни дома. Пустота. Нину с её проблемами он не брал в расчёт. Глеб не привык передвигаться по городу без машины. Он помнил, что оставил открытый автомобиль у проспекта Мира, но не пошёл за ним — не надеялся, что найдёт в сохранности открытую машину с ключами. Поймать такси он не мог — в кармане из наличных звенела только мелочь, а карта оказалась бесполезной, так как в округе он не увидел ни одного банкомата. Равнодушно скользнув взглядом по серому, обветшалому зданию типографии напротив подстанции и потухшему, некогда весёленькому фонтану, предназначенному, вероятно, для психологической разгрузки врачей после тяжёлых смен, а ныне выполняющему роль накопителя пустых сигаретных пачек и банок из-под газировки, Глеб поднял воротник порядком затёртого, измятого дорогого пальто и побрёл к больнице — пропуск практики третий день подряд мог закончиться каким-нибудь радикальным жестом со стороны терпеливого Гордеева. Как минимум, крайне эмоциональным докладом суровому его отцу с просьбой повлиять на сына. Донесение в деканат Гордеев вряд ли настрочит — не тот это человек, не стукач, а вот отец в гневе способен на многое. Сколько раз он грозился, что Глеб вылетит из института? Не счесть. Правда, после этих громких угроз, отец, наущаемый матерью, всё-таки договаривался, сжав зубы, чтобы Глебу поставили зачёт или закрыли глаза на пропуски, и потом уже с удовлетворением вечером выпивал рюмку-другую за успехи «своих студентов». Ну, за Лерины понятно. Она действительно училась, и училась сама, без отцовской помощи. А вот Глеб... Но отец всё равно радовался его так называемым успехам. Какой-никакой, а сын. Однако ружьё, как известно, стреляет один раз, и в этот раз отец может привести свои угрозы в исполнение, и именно тогда, когда у Глеба появилась цель — учиться, чтобы отдали Лизу и чтобы обеспечивать её и Дениса. Искать себя в другой профессии было уже некогда. Не выбирая дороги и наступая в лужи, Глеб на ходу разглядывал почерневшие, мокрые носы своих ботинок. Неистовствующий ветер трепал поднятый воротник, а потом и вовсе откинул его на плечи, швыряя в оголённую шею хлёсткие дождевые комья. Но Глеб не чувствовал холода — он вообще ничего не чувствовал. Им владели апатия и равнодушие ко всему. В санитарной комнате больницы он включил кран на полную мощность и, безо всякой брезгливости опершись на края раковины, взглянул в зеркало. В сиротливом свете единственного плафона на него смотрел незнакомый человек — с вытянутым, осунувшимся лицом, неряшливо причёсанный, небритый. Замутнённым взглядом Глеб бессмысленно разглядывал своего двойника из зазеркалья, и неприглядный вид этого, другого, который лишь отдалённо напоминал прошлого холёного студента-медика, не трогал его. Прошло довольно много времени, прежде чем он очнулся от оцепенелого созерцания уставшего человека в зеркале и принялся старательно, без эмоций, приводить себя в порядок: размотал бинты на руках, умылся, вымыл волосы больничным мылом и причесал их пальцами. Начинались занятия. Объяснение с Шостко было неминуемым. Староста налетела на него ещё с порога учебной комнаты и с полуоборота взялась возмущённо отчитывать за прогулы. Она говорила что-то о долге, о совести, вернее, об их отсутствии, но Глеб не слушал её. Всё, что говорила староста и что отдалённо доходило до его утомлённого сознания, казалось грошовым, ничтожным. Не глядя ни на кого из товарищей и не здороваясь, Глеб прошёл в учебный класс. С вежливым «извини» он согнал Фролова с присвоенного некогда места позади всех рядом со сломанной каталкой, сел и, уронив голову на холодную клеёнчатую поверхность, закрыл глаза. Казалось, он спал. Но он не спал. Он лежал с закрытыми глазами, слушая бодрые голоса сокурсников, доходящие до утомлённого его сознания как будто издалека. Наконец установилась тишина — появился Гордеев. — Здравствуйте, коллеги, — поприветствовал куратор группу. Послышался грохот отодвигаемых стульев — студенты встали, потом шумно садились. Глеб не шелохнулся. — Доктор Лобов, потрудитесь объяснить ваше двухдневное отсутствие, — Гордеев присел на край стола, сердито скрестил руки на груди. — Доктор Лобов, осмелюсь потревожить вас… Вы потеряли слух? — Гордеев вынужден был повысить голос, потому что Глеб не поднял головы. — Глеб, Глеб, просыпайся! Кто-то деликатно тряхнул его за плечо. Глеб сделал над собой усилие и поднял голову. — Потрудитесь объяснить причину вашего отсутствия, — Гордеев смотрел на него в упор. — А в чём смысл моего присутствия? — безразлично спросил Глеб. — Стучать по клавишам? Найдите себе профессиональную машинистку, — он снова положил голову на каталку и закрыл глаза. — Так, — Гордеев угрожающе подался вперёд. — Вы знаете, определять, кто и куда идёт работать здесь, в данном отделении, моя прерогатива. Если вас что-то не устраивает, отправляйтесь к батюшке, может, он пойдёт у вас на поводу, я — нет. — Постойте, постойте, о какой машинистке идёт речь, Александр Николаич? Знакомый голос. Ковалец?! Глеб нехотя поднял голову — Ковалец. Откуда? Тяжесть и муть неумолимо клонили голову, и он снова упал щекой на холодную гладь каталки. Вдыхая острый запах резины с примесью хлорамина (и присутствие слабого запаха хлора было весьма странно, так каталка не использовалась по крайней мере год), затуманенным сознанием он силился понять, каким таким образом в больнице появилась Ковалец, но потом вспомнил, что Лера говорила ему о возвращении бывшей завотделением. — Ставлю вас в известность, уважаемая Ирина Васильевна, — Гордеев не повернулся к Ковалец и говорил, глядя прямо перед собой, — что доктор Лобов ведёт себя неподобающе агрессивно. Перепутал, знаете ли, лечебное учреждение с рингом, а посему я запретил ему работать с больными. В настоящее время, следуя моему решению, доктор Лобов занимается оформлением больничных выписок, — Гордеев, наконец, повернул голову к начальнице. — Не думаю, Ирина Васильевна, что я, как куратор практики, должен отчитываться перед вами за подобные решения, — с холодной язвительностью в голосе добавил он. Гордеев разговаривал неуважительно, но и Ковалец не осталась в долгу. — То есть студент Лобов выполняет вашу работу, с которой вы, кажется, не справляетесь, — иронично заметила Ковалец, выделив эти «вашу» и «вы». — А ведь через несколько лет он придёт сюда уже врачом. Только вопрос — каким врачом?.. Сидя в ординаторской, Александр Николаич, ничему не научишься, — добавила она наставительно. — Ну чему он может научиться... — Пока у Лобова за спиной будет маячить папа главврач, уверяю вас — ничему, — оборвал начальницу Гордеев. — Александр Николаевич, не правы вы, — монотонно возразил сонный Фролов. — Глеб сутки мотался на скорой. Он вообще не за деньги, он за идею. Может, вы недооцениваете его? — Так, господа, — Гордеев обвёл студентов неприязненным взглядом, поморщился, и во всём его выражении лица тотчас отобразилась брезгливость, — в студенческой среде опять зреют революционные настроения. Вчера одна сестра милосердия буквально била челом: просила заменить Лобову ординаторскую на перевязочную. Тоже про опыт что-то лепетала. Сегодня вот уважаемый фельдшер, наконец, очнулся и блещет красноречием. Кто ещё хочет высказаться? — раздувающиеся ноздри, равно как и тон Гордеева, не предвещали ничего хорошего, и потому студенты молчали. — Ну погодите, Александр Николаич, не кипятитесь, — примирительно подошла к хирургу Ковалец. — И кто же осмелился обратиться к вам со столь неприличной просьбой освободить доктора Лобова от обязанностей машинистки, позвольте поинтересоваться? — спросила она с улыбкой. Студенты разом, как по команде, обернулись к Кате Хмелиной. — Катя, ты?! — раздался шёпот. Катя презрительно выпрямилась и села с отсутствующим видом, как будто не замечала устремлённых на неё сочувственных взглядов. Никто не знал, что они с Глебом разругались в пух и прах. — Нет, не Хмелина... Не она, — задумчиво проронил резко скинувший воинствующий пыл и вдруг в одночасье затихший Гордеев. — А теперь, с вашего позволения, я начну, наконец, занятие, — Гордеев демонстративно повернулся к Ковалец, всем своим суровым и непреклонным видом призывая её покинуть помещение. Со словами: «После занятия зайдите-ка ко мне, Александр Николаич», прозвучавшими почти угрозой в устах бывшей чиновницы, Ковалец ушла. Занятие прошло гладко. Глеб сидел прямо, стараясь не закрывать слипающихся глаз, и, чтобы не уснуть, рисовал хаотичные остроугольные фигуры в блокноте, заботливо сунутом ему на колени зачем-то заявившейся на занятия Погодиной. Не отдыхается ей, с раздражённой заботой подумал Глеб. ***** После занятия Гордеев, вызванный для назидательной беседы, отправил студентов к больным. Глебу он ничего не сказал, поэтому, когда куратор покинул учебную комнату, Глеб взбежал по лестнице к Старковой. — Добрый день, Нина Алексеевна, — Глеб зашёл в кабинет без стука. — Глеб! — Нина посветлела лицом. — Куда ты пропал?! — кинулась она к нему. Она обрадовалась появлению Глеба и принялась потчевать его нехитрыми разносолами из старого, времён Союза, «Саратова» с заедающей дверцей, попутно рассказывая, как вчера прошло свидание с Лизой и как вчера же метал громы и молнии Гордеев, угрожая, что лично, вопреки своим принципам, напишет в деканат докладную на зарвавшегося студента Лобова. — Глебушка, ну ты как-то поосторожнее, что ли, — уговаривала его Нина, подкладывая на тарелку бутерброд. — Ты плохо выглядишь… Опять дежурил? — догадалась она. — Мальчишка, глупый мальчишка... Да разве так можно?! Ну смотри, бледненький, давление низкое. И Нина, жалостливо причитая и охая, надела на руку Глеба манжету тонометра. Сквозь затуманенное усталостью сознание Глеб подумал, что, хотя Нина и красива, и умна, и даже завотделением серьёзной больницы, она все же типичная и совершенно не оригинальная русская женщина, про которых в своё время писали Некрасов и Шолохов, называя этих прекрасных представительниц человеческого рода простым и ёмким словом «баба». И в этом слове нет ничего уничижительного, в нём как раз — и жалость, и слёзы, и тепло, и сама любовь. Разнежившись на относительно мягком диване и не слушая причитаний Старковой, Глеб отчего-то вспомнил Катю и отметил, как же они не похожи с Ниной. Хотя… Тут Глеб подумал, что ведь и Нина, и Катя в надежде на шаблонное, придуманное кем-то счастье вели себя до крайности нелепо, гоняясь за недостойными их мужчинами. Ну не могут они одни, без защитника… Лишь бы замуж, как говорится, — вот оно, истинное, бабье. В один миг разочарование в Кате сменилось на жалость к ней. — Нина Алексеевна, можно я у вас подремлю немного? — Глеб уже устраивался на диване, не дождавшись разрешения. Хлопоча, Нина подложила ему под голову подушку и укрыла больничным пледом, который ещё хранил Нинин цветочный запах, хотя Нина уже неделю не ночевала в отделении. Втягивая ноздрями тонкий аромат женских духов, напоминающих ему о самой жизни, Глеб нашёл в телефоне имя своего «оруженосца»: «Алевтина, если Гордеев будет искать, сообщи, пожалуйста». Что ответила Алька, и ответила ли вообще, Глеб не слышал, потому что уже спал. — Глеб... Глеб... Глеб, ну вставай же! Он проснулся от того, что Нина трясла его за плечо. Рядом разрывался телефон. Огромным усилием воли он выдернул себя из сна и сел. — Говори, — пробормотал он Альке в телефонную трубку, но не расслышал ответа, потому что в это время дверь в кабинет распахнулась и на пороге возник Гордеев. — Саша, — Нина рванулась было к Гордееву, но, удерживаемая внутренним строгим блюстителем нравственности, вроде арабского комитета по поощрению добродетели и удержанию от порока* или пресловутой полиции нравов**, тут же застыла на месте. — Так и знал, — ухмыльнулся хирург. — Юный Ромео нежится в женских объятиях... Лобов, — вид измятого, заспанного Глеба был, вероятно, настолько жалок, что Гордеев брезгливо сморщился, — займитесь уже наконец делом. Идите к Тертель, она определит вас куда-нибудь. Гордеев подошёл к расплывшейся в счастливой улыбке Нине. — Доктор Старкова, — холодно начал он, не без внутреннего смущения глядя в ярко — откровенно! — блестящие радостью и восторженным благоговением увлажнившиеся глаза на лице, залитом ярким красноречивым румянцем. — Предлагаю обсудить лечебную тактику... Продолжения Глеб не услышал, потому что вышел из кабинета, на ходу протирая глаза. На лестнице его поджидала испуганная Алька. При виде Глеба «верный оруженосец» оторвался от перил и метнулся к входу в отделение: — Ругал? — Алька виновато прятала глаза и потирала ладони, сжатые в кулаке. — Извини, что так вышло, но ты на звонки не отвечал. — Всё нормально, не грузись, — Глеб осторожно погладил её по голове, удовлетворённый тем, что с Альки сняли бинты. — Как голова? Не болит? — в ответ на Алькин утвердительный кивок он слегка хлопнул её по спине и отправился к Тертель. По пути Глеб вспомнил, как на занятии Гордеев говорил, что «сестра милосердия» ходила за него просить. Бить челом. Витиеватость гордеевских перлов заставила Глеба улыбнуться. Лера... Это она. Конечно, Гордеев не мог назвать её имени, но это — она. Стало тепло на душе, и уже более бодрым шагом он подошёл к стойке Тертель. — Лобов, — как всегда, с добродушной грубоватостью в голосе встретила его старшая медсестра, — Александр Николаич просил устроить тебя на какую-нибудь работу. Тебе ведро с тряпкой дать? — Ну что вы, Галина Алексеевна, я мыть не умею. Мне лучше в перевязочную, я кровь страсть как люблю. И смотрите, — через стойку Глеб приятельски перегнулся к Тертель, — чтоб побольше крови было. — Фу ты, Лобов! Шутишь, как всегда! — отмахнулась старшая. — Где я тебе столько крови возьму?! — Нет, правда, давайте в перевязочную, да самых тяжёлых, — сказал Глеб серьёзно. — Ну не знаю, как быть-то, — теперь Тертель склонилась к нему. — Гордеев велел: никакой серьёзной работы, а то, сказал, Лобов на людей кидается, — вполголоса доверительно сообщила она и подмигнула. Несмотря на разгильдяйство, Глеб нравился ей. Умный, с чувством юмора, он казался старше своих товарищей и держался на равных. — Гордеев-то? Ещё тот шутник. И не прост, — обаятельно улыбнулся Глеб. — Но мы тоже не лыком шиты, а, Галина Алексеевна? На свой страх и риск Тертель всё-таки дала Глебу возможность поработать в перевязочной. После нескольких дежурств Глеб уже привык к виду и запаху крови. Глубокие раны не пугали его, не было брезгливости. Несмотря на то что удалось поспать всего час, он работал с охотой — такая работа не шла ни в какое сравнение с просиживанием в ординаторской. К тому же, от неё ощущалась реальная польза. Не так давно Глеб вывел для себя новую формулу: «Одна спасённая жизнь — одна вычеркнутая подлость». Правда, когда Глеб подсчитал, сколько же жизней ему придётся спасти, то впал в уныние, но ненадолго. Уставший от однообразной долбёжки по клавишам, Глеб энергично принялся за дело, да так рьяно, что процедурная сестра Лидочка осталась им довольна. Она сидела на кушетке тут же, в перевязочной, и общалась в соцсетях с подругами, изредка давая советы, как лучше выполнить ту или иную манипуляцию, а потом и вовсе вышла «на минутку» и пропала на час, оставив Глеба наедине с санитаркой и Степанюгиными больными, которым он, неумелый студент, лишь по одному факту своей причастности к семье главного самонадеянно наделённый беспечной Лидочкой особыми способностями, вынужден был проводить сложные, болезненные перевязки, удаление жидкости из плохо заживляемых раневых полостей и снятие швов. — Хирург — как сапёр. Ошибается только один раз в жизни. Правда, если сапёр ошибается только один раз в своей жизни, то хирург ошибается только один раз в вашей жизни... Работая с послеоперационными больными, Глеб шутил. Ему казалось, что шутки помогают преодолевать боль, особенно сильную в первые послеоперационные дни. — А кто самый вредный из врачей? Знаете? Нет? Педиатр. Если остальные врачи достают вас в сознательном возрасте, то педиатры готовы лишить вас самых радостных дней вашей жизни — вашего детства. Странно, но эти только что прооперированные больные не раздражали его в отличие от тех, что праздно слонялись по коридору в халатах и спортивных костюмах. Быть может, потому что в глазах первых читалось страдание. — А самый высокопрофессиональный из всех врачей кто? Не знаете? Патологоанатом. Только он точно знает, что и от чего у вас болело. За два часа Глеб успел выполнить перевязки не только ходячим, но и лежачим больным — Лидочка, не осведомлённая о распоряжении Гордеева, отвела его в реанимационное отделение. ***** Чистые раны, неинфицированные, условно чистые, затем пара гнойных... Поток больных из списка в перевязочной закончился, и теперь Глеб бесцельно бродил по больничным коридорам, намеренно выбирая малолюдные закоулки, и наслаждался свободой, насколько вообще было возможно наслаждаться чем-то в его утомлённом состоянии. От недосыпания его снова шатало. Лихорадило, и кружилась голова. Слегка подташнивало, особенно при виде неопрятных больных, небритых, в линялых большеразмерных футболках и в тканевых тапочках на шаркающих ногах. Запах лекарств, наоборот, придавал сил. Токсик, мысленно шутил Глеб, принюхиваясь к спиртовым примесям в больничном воздухе. Он вдруг с удивлением открыл для себя, что после тихой ординаторской соскучился по бурлящей больничной жизни — по запаху лекарств, пересмешкам медсестёр и ворчанию санитарок, шуршанию, с редким скрипом, колёс каталки, звяканью стерилизуемых инструментов и просто по лицам в бело-голубых медицинских шапочках. У лестницы Глеб обнаружил Леру. В задумчивой неподвижности, отрешённая, она стояла у перил в центре бурлящего людского водоворота и смотрела в одну точку, прижимая к груди опросный лист. Лера... Лера... Медленно накрывала нежность. — Лер, — Глеб тронул её за локоть. Лера вздрогнула и резко повернулась. — Ты?.. Куда ты пропал, Глеб? — Лера не поздоровалась. — Перестал писать и не отвечаешь, — сказала она с упрёком в голосе. — Лера, я... — Глеб замялся: этот её безучастный взгляд. Знакомый, кричащий внутренним несчастьем... Лера была в подавленном состоянии. — Возьми, — Лера достала из кармана ключи и протянула связку. — Постояльцы сегодня съедут. По какому-то счастливому совпадению они наконец-то купили собственное жильё. Можешь регистрироваться, я всё подпишу. — Лера, что происходит? — принимая связку, озабоченно спросил Глеб. — С мужем поругались? — предположил он. — Он, говорят, вчера лютовал. Лера опустила голову: — Денис проговорился Саше, что в среду мы были на природе... Мы втроём. — Так, — Глеб взял Леру за плечи, — а теперь подробнее. Ты что, не сказала ему вечером, когда вернулась домой? — Кому говорить?! Стенам?! — резким движением Лера скинула его руки с плеч. — Саша опять дежурил, — Лера оглянулась по сторонам, на снующих мимо людей. — И весь день не звонил... — продолжила она, понизив голос. — Мы отдаляемся друг от друга. Я, наверное, ошиблась тогда… — Лер, ты не ошиблась, ты же… любила. Это слово «любила» далось ему с трудом. — Почему сейчас всё так плохо? — спросила Лера устало. — Наверное, потому что у тебя нет настоящего дела... и нет детей, — Глеб взял Леру под руку и медленно повёл её по коридору туда, где было тихо. — Может, тебе надо больше проводить времени с Дениской? Ты отгородилась от всех, но замужество не тюрьма. — Не тюрьма, вот именно, не тюрьма! — горячо подхватила Лера. — А я ощущаю себя как в тюрьме, — в её голосе неожиданно зазвучали растерянные, жалобные нотки. — Мне одиноко, понимаешь?.. Я всё время одна... Я не хочу ходить в больницу, а ведь ещё в прошлом году я бежала сюда с радостью. — А как же твоё искусство? Не приносит дивидендов в виде радости? — Глеб на ходу заглянул ей в глаза. — Конечно, приносит, — Лера грустно улыбнулась. — И в тот день, когда мы ездили на природу, я была счастлива... Но это лишь хобби, а я хочу так жить. Заниматься искусством. Мы с мамой когда-то строили большие планы. — Да, сестрёнка, намешала ты коктейль. Без труда не выпьешь, — сказал Глеб. — Так что с твоим Гордеевым? — спросил он, увлекая Леру за собой на кушетку рядом с кладовой. — Не понравилось, что скрыла, где провела день... И с кем... — Ну, то что ты скрыла, я понял... Но почему? Объясни. — Это трудно объяснить... Я знала, предполагала, что ты устроишь что-то волшебное, — Лера взглянула на Глеба, щедро одарив его теплом карих глаз из-под косой чёлки, — хотелось пережить это одной. — То есть без него, — уточнил Глеб. — Лера, наверное, Гордееву не обязательно было ехать с нами, но он должен был знать, — добавил он. — Наверное, — согласилась Лера. — Саша ревнует... — Лера застыла, обдумывая что-то своё, но уже несколько секунд спустя лицо её оживилось. — Глеб, приди к нам в гости! — для убедительности Лера схватила руку Глеба и сжала тёплыми ладонями. — Пусть Саша привыкнет к тебе. Мы совсем не общаемся, и поэтому он воспринимает тебя не как моего брата, а как… — Как? — перебил Глеб и тут же испугался неожиданной своей горячности. — Как, как... как соперника, — кажется, Лера сама испугалась того, что только что произнесла, потому что поспешно выпустила его ладонь из своих и часто заморгала ресницами. — Придёшь? — с просительной нежностью во взгляде улыбнулась она. Сердце плавилось от ласки в её глазах. Если бы раньше она так улыбалась ему... — Не уверен, что это хорошая идея, Лера, — прерывисто возразил Глеб, — но я подумаю, что можно сделать... Меньше всего я хочу, чтобы твоя семья развалилась. Вы разные, но не больше, чем остальные. — Мы очень разные. И Саша совсем не понимает меня, а ты... ты понимаешь, — грустно возразила Лера. — Я открыла тебя таким... — Лера остановилась, подбирая слова, — я не знала, что ты такой… — Брось, ты недооцениваешь своего Гордеева, Лера. Я серьёзно. Спасает людей от... — он хотел ввернуть про нараскаянность, так волновавшую его душу в те моменты, когда на вызовах умирал больной, но потом передумал. — Неважно. Буквально вытаскивает людей с того света… Скажу больше: он орудие в руках Бога, — Глеб не ожидал, что скажет такое. Он вообще до сегодняшней минуты не знал, что так думал. — Ведь у Гордеева не было осечек. Верно? Почему? Только потому что гений? В этой жизни мы все никто и ничто, — он начал хвалить Гордеева, и его неожиданно понесло. — Бог даёт нам возможность сделать что-то стоящее. У Гордеева таких возможностей на порядок больше, чем у других. Талант от Бога. Это награда, Лера. За что? Тебе лучше знать. Ты с ним живёшь. Глеб резко закончил речь и опустил голову. Озадаченно улыбаясь, он принялся рассматривать забинтованные пальцы. Чего это он так о Гордееве-то? Лера молчала. Ее удивило и то, что сказал Глеб о Саше, и ещё более то, что именно Глеб это сказал. И про Бога... Глеб сказал про Бога... — А ты веришь в Бога? — Лера подняла на него глаза. — Конечно, верю, Лера, — убеждённо ответил Глеб. — Что за вопрос? — А, ну да... У тебя же... — Лера рассеянно поднесла руку к его шее. — Там... увешано всё, — безучастно сказала она, вероятно, подразумевая крест и икону, с которыми Глеб никогда не расставался. — А почему тогда убили моих родителей? — она задала невинный вопрос, но в её недавно ещё ласковом голосе зазвучали нотки ожесточения. — Почему Бог допустил это? Разве они были плохими людьми? — требовательно спрашивала Лера, и было очевидно, что под этой внешней требовательностью скрывалась бездна боли. — Лера, — Глеб рванулся к ней, обнял. — Прости, — шепнул он. — Я не знаю почему. Но со временем мы поймём это. Я и сам ничего не знаю, только чувствую. — За что? За что так с ними? С Дениской, — с жалобной мольбой, словно ребёнок, Лера прижалась к нему и всхлипнула. — Это несправедливо. Кололо в груди, и пустынный коридор уже туманился. И в тумане запрыгали, поплыли и расплылись в очертаниях красные огнетушители, сине-белые таблички на дверях и двухцветные стены. Давя эмоции, Глеб с силой закрыл глаза и с такой же силой сжал Лерины плечи. — Мы поймём это, Лерочка, мы поймём... Когда-нибудь поймём. Не лги, ты уже давно всё понял, говорил он себе. Почему её родители ушли — кто знает? Но ты должен был помочь ей пережить их уход. Жизнь свела вас не случайно, но ты, вместо того чтобы защитить от навалившейся потери ту раздавленную, испуганную девочку, азартно продолжал ломать её жизнь. Посмотри, Лобов, в кого превратил ты её. Вот она перед тобой — недолюбленная, неуверенная, не умеющая радоваться жизни растерянная Лерка. И она прильнула к тебе, пытаясь найти в тебе опору. Его сердце снова болело. Он отстранился и заставил себя заглянуть Лере в глаза: — Давай сходим в церковь и спросим там? Лера не успела ответить — подошёл Гордеев. — Что происходит? — спросил он враждебно. Гордеев ревновал. Дёргающийся кадык и раздувающиеся ноздри выдавали крайнее его внутреннее возбуждение. — Саша, — Лера высвободилась из мгновенно ослабевших ладоней Глеба и встала навстречу мужу, — мы разговаривали о моих родителях. — Ты разговаривала с ним о родителях? — Гордеев перешёл на иронию. — С кем? С ним? — Гордеев перевёл неприязненный взгляд на Глеба. — Да, Саш, я разговаривала с братом, — твёрдо ответила Лера. Она начала раздражаться на мужа, который вёл себя непозволительно грубо и высокомерно по отношению к Глебу. К брату, отдавшему за неё жизнь... Лере было неудобно перед Глебом. Но гораздо сильнее ранило её то особенное пренебрежение, которое муж не столь давно начал выказывать ко всему, что было так дорого ей: к перенятому у подруги увлечению лёгкими сериалами, к студенческим вечеринкам её товарищей, к походам в театр и на выставки. Ко всему, что выходило за узкие рамки интересов человека, живущего исключительно работой. В последнее время Лера часто вспоминала Сашину фразу: «Это не важно», впервые услышанную ещё до брака, когда Дениска впал в кому и Лера металась в поисках правды об обстоятельствах его болезни, и когда вдруг неожиданно эти обстоятельства прояснились. Теперь же эта фраза отпускалась Сашей по каждому удобному случаю. А ведь это был звоночек, эта фраза. Но разве тогда она могла предположить, что эта короткая фраза «не важно» станет определяющим в отношении мужа к ней? — Глеб, мы поговорим ещё? — спросила Лера и, не дожидаясь ответа, увлекла за собой мужа. — Пойдём, Саша. Оставшись один, Глеб прислонился к стене и закрыл глаза. Мутило. Кратковременной сонной передышки у Нины оказалось недостаточно. Нужно было полноценно отдохнуть ещё хотя бы пару часов. Теперь только до него дошло, как глубока пропасть между Лерой и Гордеевым. Только сейчас Глеб понял, что одной-единственной влюблённости мало, для того чтобы сохранить отношения. Было совершенно очевидно, что Гордеев и Лера давно не разговаривали, что называется, по душам. А ведь именно недосказанность даёт волю больной фантазии и разрушает отношения. Оба замкнутые — Лерка от горя, Гордеев от гордости, — они не умели разговаривать. И, пока всё складывалось гладко, на крыльях влюблённости, семейная жизнь казалась им идиллией. Теперь же, когда появились шероховатости, они постоянно спотыкаются. А надо всего лишь взяться за руки и послушать — чтобы услышать! — друг друга. Но ни Лерка, ни Гордеев этого делать не умеют, это же очевидно. Не умеют по разным причинам — Лера не получила опыта поддержки и понимания в их семье, а Гордеев... светило, что с него взять? Гении большие эгоисты. Это правда жизни. Или, нет... Быть может, светило просто долго жил бобылём и не знает, какой это кайф — доверие... Доверие, которого у него, у Глеба, тоже ни с кем нет. И Лерка... Она сказала, что хотела пережить тот импровизированный уик-энд одна. И это уже катастрофа — она исключила Гордеева из этой части своей жизни. Как всё запущено... И ещё... Она сказала — «что-то волшебное». Бедная девочка, ей так нужны праздники… Мысли Глеба путались. Одновременно он волновался, впадал в уныние и ненавидел себя за то, что происходило между Гордеевыми. Теперь он винил себя в том, что своими издёвками в родительском доме он так изломал Леру, что она просто не умеет вообще ладить с людьми. Мелькнула мысль — побороться? Забрать Леру у Гордеева и любить так, как ещё никто не любил во вселенной? Понимать, слушать и слышать, держать за руку и смотреть на мир её глазами, служить ей, радовать — чтобы она забыла о потерях... Беречь, баловать, обнимать, лелеять, бросить мир к её ногам — он мог. Теперь он мог это сделать — он повзрослел. Он принялся, было, думать о том, как он оберегал бы Леру, но тут разом откуда-то из глубин сознания вылезли и навалились все те подлости, которые Глеб когда-то сделал Лере. Они хохотали и обличали его, они разбушевались у него внутри, хозяйничали, кривлялись, жгли своим хохотом. Щемило в груди. Ай да, Лобов! Сделал её несчастной, и теперь в рыцари подался? Какой ещё только подлости ты не совершил? Давай, пока она в растерянности, сбей её с пути. Она же верит своему надуманному героическому братцу. Не стесняйся! Рушь её семью. Когда она пожалеет о том, что ушла от Гордеева, будет поздно — она уже родит тебе парочку расчудесных ребятишек и останется около тебя страдать — молча, ради детей. А так просто — разрушить. Подучи её, Лобов, у тебя талант портить людям жизнь. Ты же вот и Хмелиной удружил. Ты, Лобов, вообще любишь лезть в чужую жизнь. Пытаясь избавиться от навязчивых голосов обострённой совести, Глеб закрыл глаза. От очередного осознания, что надежды быть с Лерой больше нет, тихо застонал. От безысходности хотелось головой о стену. — Глеб! — он вздрогнул от резкого голоса Шостко и, качнувшись вперёд, открыл глаза. — Хватит дрыхнуть! Все идём смотреть нового больного! Беззвучно стоная, Глеб молча поплёлся за старостой. ****** Учитывая ошибки прошлогодней практики, завотделением Жукова (теперь уже бывшая) разработала для Гордеева план практики студентов-четверокурсников. Гордеев по-прежнему считал, что студентам нельзя поручать серьёзную работу, но вынужден был подчиниться распоряжениям суховатой начальницы, державшейся с коллективом хирургического отделения холодно и отстранённо. Поэтому текущая практика стала крайне содержательной для студентов. Они мыли операционный блок (да, да — по мысли Жуковой, врач должен обладать навыками и младшего медперсонала, для чего повторение санитарской практики начального курса просто необходимо), присутствовали на операциях (не все вместе, а по очереди), делали инъекции, работали в перевязочной, заполняли медицинскую документацию и вели больных. Ассистировать на операциях разрешала сама Жукова, наблюдая за работой каждого студента и основываясь на замечаниях руководителя практики, то есть Александра Николаевича Гордеева. За время осенней практики «подержать крючки» на операциях уже успели Маша Капустина, Валя Шостко и Рудаковский. Не выдержала испытания только Валя, потому что хотя и смогла преодолеть себя при виде литров крови, но была почти невменяемой, находясь на грани потери сознания. Памятуя о прошлогоднем инциденте в операционной, когда упавшая без сознания Шостко случайно выдернула катетер из руки оперируемой пациентки и порвала ей вену, анестезиолог с молчаливого одобрения Гордеева поставил Валю у стенки, подальше от операционного стола, и постоянно отвлекался от больного, наблюдая на лице девушки пугающую мертвенную бледность. Алькович и Смертин, по мнению Жуковой, хотя и отличались спокойным отношением ко всем прелестям хирургического вмешательства, не проявляли должного интереса к хирургии. Поэтому, решила Жукова, не стоит тратить на них драгоценное врачебное время. Тем более что ветреные Алькович и Смертин не проявляли явного интереса ни к чему, кроме амурных похождений. Катю Хмелину Гордеев охарактеризовал Жуковой отрицательно — возможно, потому что она была подругой Лобова. Однако Жукова и сама видела, что Хмелина чересчур брезглива для хирурга. Она даже беседовала с ней и выяснила, что Катя более интересуется вопросами гастроэнтерологии, поэтому неоднократно отсылала её в распоряжение Куратова. Погодина пока ещё не проявила себя. Гордеев только в последнее время начал хвалить её, до этого же он не мог сказать ничего определённого о тихой и незаметной студентке, хотя Жукова не раз слышала, как Гордеев под горячую руку ругал Алевтину за «бестолковость». Среди студентов шестой группы Погодина ничем примечательным не выделялась, но старательно ухаживала за лежачими тяжёлыми послеоперационными больными, поэтому её часто брали в реанимационную палату. Однако одного старания, должного присутствовать в отношении к работе у каждой санитарки, было недостаточно для того чтобы допустить Погодину к ассистированию на операции любой сложности. Глеб Лобов получил от Гордеева достаточно ёмкую, но отрицательную характеристику – «прогульщик, бездельник, злоупотребляет, ведёт нездоровый образ жизни, отбывает срок в медицине, хотя умён и способен». К тому же, Лобов опоздал на практику и почти сразу же оказался наказанным Гордеевым. Лобов быстро и грамотно печатал, и потому его «заключение» в ординаторской было выгодно даже Жуковой, заваленной бумагами до такой степени, что при должном их оформлении невозможно было бы полноценно выполнять обязанности врача. Глеб в роли машинистки вполне устраивал Жукову. Фролов, несмотря на большой опыт в экстренной медицине, к операциям не допускался — измученный дежурствами, он туго соображал, в состоянии хронического недосыпания от него было мало толку. Как ни странно, Новиков также не был приглашен на операцию. Студенты не раз обсуждали этот вопрос между собой и даже задавали его Гордееву, но так и не получили внятного ответа. «Я уже говорил вам, что причина не в Новикове», — с ироничной улыбкой ответил хирург. В конце концов, Рудольф решил, и при всяком удобном случае озвучивал, что Гордеев намеренно затирает его, чувствуя в нём достойного конкурента. Многие в группе думали так же — других причин не допускать начитанного и рвущегося к работе Новикова не было. Только Лера полноценно оперировала. Только её Гордеев брал ещё и в нейрохирургическую операционную. Лера давно уже переросла страхи по поводу крови и вынутых наружу внутренностей. Она была спокойным и достаточно грамотным помощником. Однако, несмотря на высокий уровень профессионализма и привилегированное положение жены гения, Лере так же, как и другим студентам, доставалось во время операций от несдержанного Гордеева. Такой уж у него был характер. ***** В приёмном покое на каталке лежала больная возрастом глубоко за сорок. Женщина не издавала ни звука, хотя по всему её страдальческому виду, по складкам на лбу было видно, сколь мучительно протекает её болезнь. В помещении, наполненном приглушёнными разговорами докторов и шёпотом студентов, стояла духота, и в этой духоте чувствовалось странное напряжение, словно воздух заполняли неловкость, растерянность и боль. Насколько велико моральное напряжение момента, Глеб прочувствовал в ту секунду, когда, едва скользнув взглядом по каталке, отчего-то покрылся испариной. Находясь под впечатлением самообличающих дум и явно ощущаемой боли, коей был пронизан воздух кабинета, Глеб неслышно встал в проходе позади толпящихся товарищей. Лера как будто почувствовала его присутствие: обернулась и грустно улыбнулась ему краешком губ. Глеб ответил ей такой же полуулыбкой и едва заметно кивнул головой. Стало легче дышать, потеплело в груди — они теперь близки, Лера делится с ним, и он обязательно найдёт способ помочь Лере наладить отношения с Гордеевым. Оторвавшись наконец от Лериного затылка, изучением которого он был занят все три лекционных курса в институте и который он знал до мельчайших подробностей, Глеб стал слушать Гордеева. Тот разговаривал с пожилым врачом-узистом, попутно поясняя студентам содержание изображений брюшной полости, возникающих на экране компьютера. Глеб никак не мог сосредоточиться и вникнуть в смысл пояснений. Он понял одно только — пациентка «безнадёжная». Он услышал это слово из уст шепчущихся товарищей — кто-то произнёс его неосторожно громко. Безнадёжная — это значит, что даже всемогущий Гордеев не поможет ей? Глеб медленно перевёл взгляд на Гордеева — нависая над монитором с широко расставленными крепкими руками, обнажёнными закатанными рукавами халата, тот, как всегда уверенный в собственной правоте, спорил с узистом. Будь пациентка безнадёжной — не спорил бы, успокоил себя Глеб. Он снова вернулся взглядом к больной. При внимательном рассмотрении Глеб заключил, что пациентка ещё молода, хотя и казалась намного старше своих лет. Её состарили физические страдания. Глеб прикинул, что женщине, пожалуй, нет и сорока. Совсем раздетая, женщина лежала на каталке под простыней. Его взгляд упал на обнажённую съехавшей простыней грудь женщины — груди не было. Грудь-то, конечно, была — но только правая, левая же была ампутирована. Ампутация… Страшное слово. Глеб напряжённо потёр ладонью шею... Такого Глеб ещё не видел. Он видел людей без рук, без ног, но не без груди. Теперь он понял, почему приёмный покой сковало напряжение — его товарищам тоже было не по себе от этого зрелища. Взгляд его застыл на лице больной. На страдальческих складках на лбу. А ведь когда-то эта женщина красиво и бодро ходила по земле. У неё же, наверняка, дома муж и дети. Дача, наверное, с цветочками и сезонными огурцами-помидорами. И цветы в лоджии. Сохнут сейчас цветы-то. И шкаф, полный тряпья, которое уже вышло из моды и которое давно не надевали, но которое невозможно выкинуть, потому что — ностальгия. Вот так в одночасье можно лишиться всего, что казалось незыблемым и принадлежащим тебе навеки. Разглядывая пациентку, он думал о том, как хрупка человеческая жизнь — не более надёжна, чем у муравья, которого в секунду может раздавить даже маленькая ножка ребёнка. Что муравей, что человек — все равны перед бедой и смертью. О чём она думает сейчас? Болезненные складки на лбу, но кажется — её мысли о другом. О чём же? Да, верно, пытается поправить простыню — закрыть обнажившуюся во время осмотра грудь. Вернее, то, что осталось от груди... Движения её пальцев едва заметны и безуспешны — облепленными внутривенными катетерами, руками нельзя двигать. Да и врачи строгие — отругают. Один Гордеев вон чего стоит — суров, ой суров. «Безнадёжная» — а всё равно смущается более десятка глаз его товарищей, устремлённых на неё. Выходит, даже страдания не отменяют стыда, не отменяют ничего женского и мужского, не отменяют чувств... Не отменяют ничего человеческого… Оторвавшись от дверного косяка и выпрямившись, Глеб ещё раз внимательно посмотрел на лицо больной: совершенно очевидно, что в данный момент боль и болезнь волновали её менее всего, — она хотела прикрыться. «Безнадёжная», но пока — живая, способная огорчаться, любить, смущаться, наконец. Стало не по себе. Стыдно. Протискиваясь между товарищами, Глеб подошёл к каталке и одним движением поправил простыню, натянув её до самого подбородка больной. — Лобов, — не поднимая головы от экрана компьютера, недовольно заметил Гордеев, — вернитесь на место. Глеб сделал вид, что не слышит Гордеева. Наклонившись к больной, он заглянул в её глаза — женщина ответила ему благодарным взглядом и беззвучным шёпотом. Глеб улыбнулся краешком губ — больше он ничего не мог сделать для этого страдающего человека. — Глеб, Глеб, — негромко позвала его Валя. — Сюда! — и староста жестом указала Глебу на место рядом с Капустиной. Глеб вернулся к проходу, но не остался стоять вместе со всеми. Он вышел и сел на стул тут же, за дверью. Прислонившись затылком к стене, он закрыл глаза и тяжело проглотил слюну, пытаясь преодолеть подступающую тошноту. ***** Он вышел из санитарной комнаты бледный. Минуту назад его рвало желчью. Это был тревожный симптом, и он знал об этом, но сейчас было всё равно. Мимо него толпой проходили притихшие товарищи. Никто не заметил его состояния. — Глеб, пойдём под лестницу, — на ходу позвала его Маша. Она догоняла товарищей, которые уже скрылись за поворотом. Глеб не ответил ей. Он поднялся к Старковой. Увидев Глеба на пороге кабинета, Нина поменялась в лице. Она дала ему воды и протянула ключи: — Поезжай ко мне и выспись. Глебушка, нельзя так мучить себя, — строго сказала она. — Твои бессонницы доведут до какого-нибудь хронического заболевания. — Так ведь у меня есть ключи от вашей квартиры, — привалившись к стене, Глеб покопался в кармане и достал связку. Он не стал возражать и решил поехать к Старковой выспаться, наконец. Сегодня не было никаких сил жить. Переодеваясь, Глеб заметил в шкафчике ключи от своей машины. Они аккуратно висели на крючке для одежды прямо под его неряшливым, измятым пальто. Глеб усмехнулся — Алька! Только она открывала его шкафчик, чтобы взять какие-то вещи и принести их ему или чтобы убраться. Например, как выяснилось, сложить грязные носки. Глеб снова усмехнулся. Бедный, бедный оруженосец. Тут — без вариантов. Ещё одна несчастная любовь. Он никогда не ответит ей взаимностью. На секунду стало жаль Алькино разбитое сердце. Вяло размышляя над незавидной судьбой безнадёжно влюблённой в него Альки, Глеб спустился во двор больницы и нашёл там свой автомобиль. Интересно, кто пригнал его сюда? Ну не Алька же… Думать не хотелось, и потому Глеб просто сел в свою целую, неразворованную машину и поехал к Нине. ***** Он проспал до четырёх часов дня, потом его разбудила Нина. Близилось время посещения Лизы. Глеб удивился и обрадовался, когда застал на кухне Дениску за одиночным чаепитием. В одной руке мальчик держал сувенирную керамическую кружку с изображением культурных объектов какого-то города, а в другой — телефон. Перед ним стояли вазочки с вареньем и пряниками. — Проходи, не стесняйся, — поднял голову Дениска. — Чего встал? — и, густо намазав на пряник варенье, напоминающее малиновое, мальчик отправил его в рот. — А ты, смотрю, тут совсем освоился, братец, — Глеб щёлкнул включателем ванной. — Обживаюсь потихоньку, — небрежно ответил Дениска набитым ртом. Оказалось, когда Глеб спал, Нина забрала мальчика из школы и привезла к себе, чтобы порадовать Глеба. Нине нравилось заботиться о братьях Лобовых. В этой заботе она тешила себя иллюзией семьи, в которой ей принадлежала роль состоявшейся любящей матери. Это были не её дети, но — хотя бы так. Глеб был растроган. Он собрал их вместе — Дениса и Нину — и обнял: — Люблю вас. Пронзая город насквозь, по-прежнему бушевали ветра, и потому после тихого часа обитатели казённого дома не покидали его стен и занимали себя кто чем. Младшие смотрели мультканал и пытались играть в настольные игры. Пытались — потому что, едва начав партию в шашки, бросали её, отвлекаясь на споры и разговоры вокруг. Так было и с остальными играми. Пока воспитатели, желая представить Лизу в наилучшем виде, причёсывали девочку, поправляли на ней дешёвые, с пузырями на коленках, колготки и тапочки, и совали в карманы полинялого оранжевого фланелевого халатика карамельки и «Марьюшку», Глеб успел рассмотреть на столах «бродилки» с кубиками, «Морской бой», домино, лото. Все эти игры требовали присутствия взрослого человека, который смог бы привнести порядок в хаотичную деятельность детей, но, видимо, воспитателей не хватало — сказывался дефицит кадров. Или дефицит желания, не удержался Глеб от иронии. Старшие обитатели казённого дома занимались делом, основным и, кажется, единственным приносящим удовольствие в любых условиях, — мониторили интернет. Нет, кто-то ещё читал. Проходя мимо распахнутой двери одной из «семей», Глеб увидел на кровати взрослую уже девушку с «Преступлением и наказанием» в руках, а рядом — начатое вязание на спицах. Им разрешили поиграть с Лизой отдельно от всех — в тёплой игровой комнате под прицелом весёлых глаз огромных, в человеческий рост, улыбчивых жителей сказочной страны на крашеных стенах и множеством умных обучающих штук на полках и на полу. Да, спонсоры не скупились — такого изобилия игрушек не было даже у них в доме, хотя мама всегда старалась покупать только лучшее для Дениски. Но, однако же, все эти красочные безделушки далеко не главное для счастья ребёнка, думал Глеб, разгребая вокруг себя кучи разноцветных деталей деревянного конструктора. Ещё сонный и апатичный ко всему, Глеб позволил сегодня Нине и Денису заниматься Лизой. Сам он сел в стороне, прямо на полу, и наблюдал за игрой. Правда, это трудно было назвать игрой — девочка сидела неподвижно. Но зато она внимательно следила за руками Дениса и Нины, разыгрывающих простенькое представление с куклами. Наблюдая со стороны, Глеб с удовлетворением отметил, что Лиза стала проявлять эмоции. Она начала улыбаться. Странно, как будто украдкой, — резко дёргая левым уголком губ, но всё же улыбаться. Изредка Лиза поворачивалась к нему, и Глеб подмигивал ей. Глеб отметил, что Лиза постоянно держит его в поле зрения. Любит — и Глеб внутренне расплывался в счастливой улыбке... И он любит. И Нина... И Нина любит Лизу, и даже Дениску. Как же они будут без Нины-то? А что, если… Он перевёл оценивающий взгляд на счастливую, помолодевшую Нину, но тут же улыбнулся, отметая эту безумную мысль. ***** Он отправил Дениса с Ниной домой, а сам позвонил Карасёву. Они встретились в ближайшем ресторане и проговорили не более получаса. Глеб просил содействия в удочерении Лизы в обход отягчающих в глазах опекских дам обстоятельств: отсутствия работы, студенческого образа жизни и не достаточно зрелого возраста. На правах друга его матери Карасёв принялся отговаривать Глеба от этой безумной затеи. — Не будем терять время, — осёк его Глеб. — Вы поможете или нет? Карасёв хотел было ещё что-то возразить, но встретился с холодным взглядом Глеба и передумал. — Эх, молодёжь, молодёжь. Молодо-зелено... Конечно, помогу, — нехотя согласился он. — Как не помочь сыну старой знакомой? — Только маме не говорите, — предупредил Глеб. — А она не знает? И отец? — нахмурился Карасёв. — Да как же я Аллочке в глаза потом смотреть буду? — Нет, родители не в курсе. Но я всё улажу, я их сын. Вы не забыли? — Глеб фамильярно похлопал по плечу маминого знакомого. — А, ну да, ну да, — Карасёв вздохнул и ещё раз уверил Глеба в готовности содействовать «столь безрассудному, но благородному делу». — На то мы и нужны, чтобы служить гражданам нашего города, — напыщенно добавил он. Слуга народа... Глеб усмехнулся. Он сам не знал, отчего так раздражался на Карасёва, согласившегося помочь в этом жизненно важном вопросе и единственного, кто мог вырвать Лизу из заботливых ювенальных рук. Быть может, оттого что Карасёв был старым знакомым его матери. В общих чертах они обсудили детали. Карасёв обещал выделить доверенного адвоката для быстрой регистрации по новому адресу и для оформления в ближайшие дни документов на удочерение. — Я ваш должник, — на прощание Глеб протянул руку. — Берегите жену. В машине Глеб закурил, но после двух затяжек вспомнил о своём обещании и решительно выбросил сигарету через приоткрытое окно. Но как же ему хотелось покурить! Он был доволен результатами подходящего к концу дня, и теперь ему нужен был допинг. Он не мог жить без допинга — без курения, без музыки, без алкоголя. От музыки и алкоголя он отказался как-то сразу — ещё до обещания в храме. Прежние музыкальные предпочтения, громкие хип-хоп и джаз, отошли на второй план и почти уже забылись — хотелось гармонии. Чаще он ездил в машине в тишине, но иногда стал включать фортепианную музыку, неожиданно для себя открыв в ней ноты и настроения, созвучные его внутреннему состоянию. От алкоголя Глеб отказался уже тогда, когда вернулся в институт. Тот вечер, когда отец волоком тащил его безвольное тело в машину, был последним, когда он напился до беспамятства. Постепенно приходя в себя и возвращаясь к нормальной жизни, Глеб с содроганием вспоминал те страшные месяцы алкогольного дурмана. Как сквозь размытое дождём стекло вспоминал он пьяные лица бывших друзей — они казались ему тупыми, обезображенными, бессмысленными. Как сквозь толстую стену доносились до него отдельные слова, ругательства и пошлости, звучащие вокруг. Смутно он помнил себя лежащим лицом на столе или на полу, ощущал чужие липкие прикосновения, слышал себя, говорящего какие-то пошлости неповоротливым языком. И всем своим существом он осязал до тошноты отвратительную атмосферу всеобщего весёлого разгула, какого-то сатанинского карнавала страстей, и от этого становилось не по себе. Вернувшись в институт, Глеб без сожаления вычеркнул из жизни прежние знакомства, завязанные на веселье и пьянке. Отказаться от курения было трудно. Давая обещание, Глеб переоценил возможности своей воли. Находясь в постоянном нервном напряжении, живя на пике эмоций, он всегда много курил. Ему нужен был ритуал расслабления, но он не умел переключаться с помощью спорта, или чего-то другого, полезного. Он знал, что люди, к примеру, работают на дачах и отдыхают там душой. Или на рыбалке просиживают. Молодёжь вот в компьютерные игры режется. Глеб тоже играл, но немного. Однако ничего из того, что составляет список безобидных занятий, помогающих отдохнуть душой и телом, его не интересовало. Уже не единожды он пожалел, что дал тогда, в храме, опрометчивое обещание. Он много раз нарушил его. Но, даже сожалея об обещании, он не собирался сдаваться. Глеб не привык отступать перед трудностями, в любой борьбе он должен был выйти победителем. Даже в схватке с самим собой. Приказывая себе терпеть, Глеб завёл машину и поехал к Старковой. ***** Вечер в квартире Нины напоминал обычный вечер в обычной семье в пятницу — семейный ужин, беззаботные разговоры в преддверии выходных, фильм. Атмосфера расслабления после напряжённой трудовой недели... Так было сегодня и в доме у Нины, которая отдыхала душой рядом с сыновьями своего начальника Олега Викторовича. Нине нравился Денис, и, глядя на мальчика, она мечтала о том, чтобы у неё был такой же весёлый и вежливый сын. И Нина по-женски завидовала Алле Евгеньевне, которой досталось счастье воспитывать этого скромного умного мальчика. Вглядываясь в бледное лицо Глеба, Нина видела, что он очень устал, но шутит — ради брата. Нина знала от Глеба историю долгих Денискиных головных болей. И Нина жалела Дениску и жалела Глеба, недоумевая, отчего он сделал такой тяжёлый выбор — дежурить на «Скорой», откуда бегут все мало-мальски устроенные в жизни врачи со связями. Они остались ночевать у Нины. Не хотелось лезть в окно собственного дома. Глупо, нелепо, унизительно... Глеб сам попросился на ночлег к Нине. Дениска обрадовался и тут же взялся звонить отцу — отпрашивался ночевать «у друга». А что, Нина была уже его другом — они обменялись номерами телефонов. Лёжа на диване, придавленный крепкой рукой спящего Глеба, Денис мечтал о том, что было бы хорошо, если бы они с братом остались в этом доме навсегда. Нина долго не могла уснуть. Она бродила по комнате, думая о том, какое это счастье быть матерью и хозяйкой в доме. Она размышляла о том, для чего судьба послала ей этих двух мальчишек, рядом с которыми она чувствовала себя нужной, важной и любимой. Сегодня этот обычный будничный вечер пятницы был её праздником. У Нины было мало праздников.