Живой

Он проснулся от этого страшного гулкого стука и от собственного вскрика. Было раннее октябрьское утро — пятый час. Трясло от холода — за ночь машина остыла. Скрючившись на сидении, Глеб попытался снова уснуть, но не получалось. Ноги ничего не чувствовали. Устраиваясь поудобнее, Глеб лёг на что-то твёрдое. Нащупал — ключи! Ключи от Лериной квартиры. Как же он мог забыть-то... Ещё какое-то время он пробовал уснуть, но частая, мелкая дрожь, сотрясающая, словно в лихорадке, всё его тело и заставляющая челюсти плясать с тихим неровным стуком, не давала закрыть глаза. Промучившись, он сел и поднял спинку сидения в вертикальное положение. ........ Он был у дома Чеховых лишь однажды — когда подвозил Леру. Тогда Гордеев в очередной раз интригующе исчез. Бросив Лерку, молча сбежал от проблем. Ну просто чемпион по бегу, усмехнулся Глеб, вспоминая о своём кураторе. Лера тогда ещё зачем-то встречалась в родительской квартире с Пинцетом. Глеб подвёз её и хотел уехать по своим делам, но вдруг заметил Леркиного «друга детства» Рудаковского, проскользнувшего в тот же подъезд. Глеб заревновал тогда и не уехал. Он прождал Леру более часа, сходя с ума от подозрений. Воображение его рисовало страшные картины чужого успеха. Ему мерещилось, что в тот момент брошенная местным эскулапом Лера ищет утешения у Пинцета. В попытке справиться с эмоциями Глеб выкурил тогда пачку сигарет. Когда же Лера вышла из подъезда и удивилась, что он до сих пор ждёт её, Глеб не смог придумать ничего более внятного, чем то, что он проезжал мимо. Случайно, разумеется, добавил он тогда. Как же она улыбнулась! Быть может, впервые она искренне улыбнулась ему… Глеб поднялся и открыл дверь квартиры. Затхлость и старина резко ударили в нос. В темноте он нащупал включатель, щёлкнул им и осмотрелся. Типовая советская «двушка». Плохонькая, маленькая, с крошечной кухней и низкими потолками. Известный журналист Пётр Чехов и его жена-чиновница из земельного комитета (или градостроительного? Глеб не помнил) жили в таких хоромах. Ну-ну... Глеб покачал головой. Одна комната, небольшая, Глеб знал, сдавалась внаём. Судя по размерам, как раз бывшая спальня Леры. Глеб прошёлся ладонями по стенам с пожелтевшими бумажными обоями в мелкий цветочный рисунок, ноздрями втянул воздух. Лерой не пахло — она давно здесь не жила. Дверь в другую комнату оказалась запертой. Глеб вынул из кармана связку и попробовал подобрать ключ. Получилось. Глеб протянул руку влево и нажал на клавишу, которая с трудом поддалась силе указательного пальца. Было очевидно, что включатель, как и всё в этой квартире, старый. Раздался сухой щелчок, вслед за которым засветилась тусклая дешёвая люстра. Достаточно было одного взгляда, чтобы Глеб замер от неожиданности. Лерка устроила здесь музей. Музей памяти. Вернее, ничего она не устраивала, просто оставила всё как было в тот день, когда это произошло... Когда их не стало. На разобранном диване небрежно распласталась мужская футболка. Отцовская, а чья же ещё? Как ни странно, Глеб помнил эту оранжевую футболку на старшем Чехове в один из их совместных семейных пикников. На журнальном столике, словно несколько часов назад оставленные, красовались три немытые чашки с крупинками высушенной до трухи, посеревшей от времени заварки и баночка из-под детского питания с тонкой плёнкой засохшего пюре на стенках. Даже в пепельнице остались пепел и длинный окурок. Глеб прошёл в комнату. Скользя взглядом по шкафам и открытым полкам, он отметил множество книг, культовый некогда сервиз с мадоннами, фотографии в рамках. И Леру на фото... Ту самую девочку с папкой акварелей под мышкой, которая однажды через силу вошла в их дом... Глеб провёл рукой по фотографии. Улыбается, счастливая. Светятся глаза, светятся ямочки на щеках, вся светится... Это позже на её лице появятся испуг и ожесточение. Позже. И с этим страхом той ночной аварии она проживёт семь с лишком лет... Глеб скользнул ладонью по открытым полкам. Взглянул на ладонь — бинты чистые. Пыли почти не было — Лерка здесь убиралась. Убиралась и ничего не сдвигала со своих мест. Хотела думать, что они просто ушли в гости и вот-вот вернутся. Глеб читал о людях, застрявших в своём горе. Совершенно очевидно, что Лерка была одной из этих несчастных. Снова заныло сердце. Стыд и раскаяние невыносимо жгли душу. Глеб поднял глаза — они смотрели на него с портрета. Молодые, новобрачные — её родители. Смотрели доброжелательно, с улыбкой. Глеб пристально разглядывал их. Потом опустил глаза и, потоптавшись на месте, сел прямо на пол. Он долго молчал, уставившись в мелкий рисунок потёртого линялого ковра. Снова поднял глаза — они всё так же с улыбкой смотрели на него. Молодые, полные надежд. И любви. — Простите нас, — сказал им Глеб. — Простите. Простите меня. Я пытаюсь искупить вину, но у меня ничего не выходит. Ни-че-го. Он ещё посидел немного на полу. Потом перелёг на диван, стараясь не трогать брошенную как будто вчера футболку, и закрыл глаза, всем своим существом осязая тёплое прикосновение взглядов. Они смотрели на него с портрета. Они не судили его. Глеб уснул. ***** Было восемь утра, когда он позвонил в дверь Катиной квартиры. Она открыла — дерзкая, надменная, усыпанная прядями роскошных длинных волос. Красивая, живая, настоящая — после вчерашней суточной боли, искажённых лиц, рвущих сердце стонов. Если и оставались у него какие-то мелкие обиды на Катю после произошедшей ссоры, то они вмиг улетучились. Красивым прощают многое. — Зачем пришёл? — Катя стояла на пороге, скрестив руки на груди. Глеб молча потеснил её и прошёл в комнату. Он осмотрелся. Катя была одна — держала обещание. — Что-то забыл? — Катя прошла вслед за Глебом и встала у окна. — Что нужно? — Зачем так грубо? — Глеб бросил пальто на диван. — Пришёл вернуть тебе твой проигрыш. Можешь... со своим Смертиным. — Ой, спасибо! А то я всё мучаюсь... Видишь, одна я! — Катя картинно обвела комнату рукой. — Смертин! Где ты? Ау! У Алькович? Ах, ах, ах! Кстати, скажи спасибо: я прикатила твою машинку во двор. Ты же на ней приехал? — Ты? — он знал, догадался, но от её слов в груди потеплело. — Котёнок, давай не будем царапаться и кусаться, — Глеб шагнул к девушке, но она вытянула руку вперёд, останавливая его. — Не подходи, — надменно сказала Катя. — И твои разрешения мне не нужны. — Но это были твои условия! — возмутился Глеб, но уже на последнем слове осёкся. Он не хотел ссориться. — То, что ты сделал в прошлый раз, когда позвонил Толя... — Ясно, ясно. Я поступил некрасиво, согласен, — перебил Глеб. — Но я пришёл… извиниться. — Примирения не будет! — отрезала Катя. — Я больше не хочу иметь с тобой ничего общего. И прекрати лезть в мою жизнь. Прощай! — Погоди-ка, что-то я не понял, — Глеб сделал шаг к Кате, но девушка быстро отошла на ощутимое расстояние. Он не знал, что сказать. Всё это было так глупо, так остро. И из-за чего? Из-за пустяка, в сущности. — А что тут понимать? — Катя взялась складывать в беспорядке сваленные на кресле стираные, но неглаженые вещи. — Мне не нужен такой друг, как ты. Ты вообще никому не нужен, — она пыталась уничтожить его. — Кому ты сделал хорошо? Я наблюдала. Никому! — для убедительности Катя тряхнула какой-то тряпкой перед носом Глеба. — Тебя же никто терпеть не может, хоть ты и красавчик, и даже перспективный. Мамочка бизнес-леди и папочка главный врач со связями! — Глеб не верил своим ушам. — Но никто, слышишь, никто не польстится на тебя, потому что ты... Пустой ты... Одна дурочка Погодина купилась на твою смазливую внешность, больше-то у тебя ничего нет. Да и то ты издеваешься над этим забитым существом. Нет в тебе сердца, друг мой бывший. Наша дружба закончилась. Или ты рассчитывал на большее? — Катя бросила стопку одежды и смерила Глеба презрительным взглядом, фыркнула и, скрестив руки на груди, демонстративно встала в позу ожидания. — Вот как ты заговорила, — его голос зазвучал холодно. Он стоял, засунув руки в карманы брюк, и смотрел в пол, и с пола улыбались ему заячьи морды на Катиных белых меховых сапожках, надетых на обнажённые её ноги. Ему только что дали отставку и дискредитировали по полной. Он подыскивал нужные слова и не мог найти их. Всё так же глядя в пол, он заговорил неожиданно для себя иронично-Маяковским: — Меня сейчас узнать не могли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется*... — Прекрати кривляться! — перебила Катя. — Ты смешон! — Нервы, — он повысил голос, требуя молчания. — Большие, маленькие, многие! — скачут бешеные, и уже у нервов подкашиваются ноги, — заячьи морды улыбались ему с пола, и чуть подрагивали их раскидистые розовые уши. — Глеб! Хватит! — с раздражённой усталостью в голосе сказала Катя. — Ты надоел. — Вошла ты, — Глеб снова повысил голос. — Резкая, как «нате!», муча перчатки замш, сказала: «Знаете — я выхожу замуж». Что ж, выходите. Ничего. Покреплюсь. Видите — спокоен как! Как пульс покойника. — Клоун, — Катя отвернулась к окну. Они всё сказали друг другу. Она не поняла. Он не понял. Всё. Глеб взял пальто, чтобы уйти. Прошёл несколько шагов. — Знаешь, Катя, когда люди расходятся в главном, они расстаются из-за мелочей, — повернулся он к её равнодушной спине. Вместо ответа Катя нетерпеливо повела плечами, словно пыталась избавиться от назойливой мухи. У него не стало и этого друга. Круг сужался. ***** После занятия студенты шестой группы разошлись по своим подопечным. Гордеев принципиально не доверял Лобову больных, поэтому Глеба отправили на уборку в оперблок. Наслаждаясь настоящим делом, Глеб старательно намывал операционную. Запах крови и вид содержимого брюшной полости на полу не смущали его. — А кто это у нас тут? — в операционную заглянула Ковалец. — А, это ты, Глеб! — Доброе утро, Ирина Васильевна! — отозвался Глеб, продолжая натирать операционный стол. — А что же, Александр Николаич так и не дал тебе больного? — по лицу завотделением пробежала тень недовольства. — Ну я ему задам, — пробурчала она. — Так закончились больные-то, Ирина Васильевна, — Глеб выпрямился, оценивая результаты своей работы. — Всех вылечили. А мне и здесь неплохо, — Глеб ещё раз протёр изголовье и, бросив тряпку в таз для отходов, накрыл стол простынёй. — Вот, всё готово для последующего хирургического действа. Он взял бутылку дезраствора, картинно потряс её в воздухе: — Пустая. Маловато противомикробных средств больничное руководство отпускает на операционные. Не находите, Ирина Васильевна? Ковалец засмеялась: — Явился! И тут же критиковать взялся. Рановато тебе, Глеб, отца копировать. — Ну что вы, Ирина Васильевна. Причём здесь отец? Я, может быть, о тщательнейшем соблюдении санитарных правил радею, — Глеб принялся собирать отработанный перевязочный материал в пакет. — Да и вы не хуже легкомысленного студента знаете, что излишняя экономия влечёт за собой неполноценное проведение дезинфекционных мероприятий, а это, в свою очередь, уже чревато размножением болезнетворных микроорганизмов в помещениях операционного блока, — говорил он, улыбаясь себе под нос. — Ну неужели нам в отделении нужна внутрибольничная инфекция и развитие послеоперационных осложнений у наших драгоценных пациентов? Ковалец рассмеялась: — Шутить изволишь! Только заявился и нате вам: всем недоволен! Ну поворчи, разрешаю. А знаешь что... Ирина Васильевна остановилась, внимательно наблюдая за согнутой у шкафа фигурой студента и за тряпкой, мельтешащей в его руках. Смелая и, пожалуй, шальная, учитывая почти преступное участие беспечного отпрыска главврача в истории с ключом в кишечнике Березняковой, мысль пришла ей в голову. Застав студента рьяно намывающим операционную, Ковалец была удивлена рвением, совершенно неожиданным для юного повесы, и, тронутая столь ответственным отношением к делу, оставила Глеба «подержать крючки» на ушивании грыжи. Ирина Васильевна всегда проявляла особое внимание к детям главного врача, Глебу и Лере, считая их по одному уже только факту родства с главным членами большой команды врачей центральной больницы, где она проработала всю жизнь, исключая те несколько месяцев в горздраве, за которые она поняла, что не может жить без хирургии. Полученный на дежурствах опыт сделал своё дело. Впечатлённая неожиданной уверенностью и расторопностью студента с, откровенно говоря, дурной репутацией, Ирина Васильевна даже дала Глебу «шить» и с удовлетворением отметила, что студент держался спокойно и что для первого раза справился с задачей неплохо. Гены ничем не испортишь, с некоторым торжеством заключила Ирина Васильевна, рассказывая об удавшемся эксперименте Гордееву, с которым они хотя и состояли в давних приятельских отношениях, но всё же время от времени добродушно и не очень спорили. Глеб остался и ещё раз отмыл операционную, чем несказанно порадовал дежурную санитарку, которая, благословив его на этот «кровавый» подвиг, отправилась в сестринскую пить чай. В тот же день Глеб научился стерилизовать инструменты и заодно выучил их названия. В освободившееся время, когда оперировал Гордеев, Глеб спустился в неврологическое отделение и отыскал там обладателя «версаче», больного эпилепсией, которого сам же сюда и привёз в прошлое дежурство. Юноша лежал в отдельной, повышенной комфортности, палате — заботливые родственники постарались. Больной не знал Глеба. Во время приступов он был без сознания. — Приветствую, Дэн, — Глеб присел на стул рядом с кроватью. — Я со «Скорой». Привёз тебя сюда. — Здравствуй… те, — неуверенно ответил юноша, вероятно, сомневаясь, каким же образом, сообразуясь со статусом Глеба или с его возрастом, поддержать общение. Они были почти ровесники. Они помолчали. — В который раз у тебя это? — спросил Глеб. — На прошлой неделе случилось первый раз, — с трудом, малоразборчиво ответил юноша, вчерашний баловень судьбы, а ныне растерянный, придавленный болезнью, немощный человек. Короткий интервал между приступами. Убийственно короткий... — Лихо начал, — Глеб отвернулся к окну. Пальцы выбивали по коленям неслышную дробь. Бедолага. Теперь ещё и расстройство речи получил. Хорошо хоть не слабоумие. Но — всё может быть. С такой-то динамикой приступ не последний, а индивидуальную терапию пока подберёшь, уже и рассудка лишишься. Ещё одна изломанная жизнь. Изломанная — если впадёт в отчаяние, депрессию или, чего доброго, пользуясь положением страдальца, которому все должны, начнёт изводить родных. — Они видели? Слова больного прозвучали смазанно, словно рот его был набит кашей, но Глеб понял. — Твои друзья? — переспросил он, затягивая время. Не хотелось говорить правду, но и скрывать было бессмысленно. Страдальцу придётся вернуться в свой привычный мир и как-то жить в этой предельно публичной теперь обнажённой собственной реальности. — Видели. Юноша огорчённо отвёл взгляд. — Там была твоя девушка? — спросил Глеб. — Вот именно, была, — прошептал молодой человек. — Если настоящая, то примет это, — с наигранным оптимизмом Глеб похлопал юношу по плечу. — И даже мокрые штаны? — неожиданно чётко спросил тот и криво улыбнулся. — Если любит, обязательно примет, — успокоил Глеб, — а если не примет... то нельзя потерять то, чего нет, — Глеб машинально перекрестил несчастного и заметил, что тот без креста. Он снял с себя крест и надел на шею больного: — Вот так-то будет лучше. — Спасибо, — прошептал страдалец. — Страшно мне, — он накрыл крест ладонью свободной от катетеров руки и закрыл глаза. Уже вечером Глеб испугается своего поступка и бросится выяснять, что же ему теперь делать без креста-то. Без креста он не мог. Он будет узнавать, можно ли дарить крест. Потом узнает, что в войну солдаты братались, обмениваясь крестами, и успокоится: жизнь и есть война — со смертью, с совестью. Пока Гордеев оперировал, Глеб успел также сделать звонок Дениске и забежать к Франсуа. Дениска доложил, что вместе с Лерой и Гордеевым они ходили в боулинг, а затем в кино и гуляли, но недолго, потому что пронизывающий ветер заставил тревожную Леру загнать всех домой в душные стены. «Что ты, нашу Лерку не знаешь? — ввернул мальчик обиженно. — С ней даже Александр Николаевич не решается спорить. Прямо железная леди наша Лерка». Ещё бы Глеб не знал... Наша... — Слушай, Глебчик, звонок. Потом поболтаем, — и, спохватившись, Денис зачастил о главном: — Я тут изучал про ДОСААФ. Помнишь, Костя говорил, что учился в ДОСААФ? Так вот, авиационный парк ДОСААФ — тысяча двести самолётов, пять типов вертолётов — целых двести четырнадцать штук! — и одиннадцать типов планеров. А на шестнадцатом чемпионате Европы по высшему пилотажу в личном зачёте Мамистров стал абсолютным чемпионом континента. Троекратным! И наша российская сборная тоже! Ну так это же — наши! И я тоже так хочу! — выпалил Денис и отключил телефон. Глеб улыбнулся. Брат увлёкся настоящим мужским делом. Пусть... А то киснет за компом в своей полутёмной конуре. Он недолго поговорил с Франсуа. Того уже перевели в обычную палату. Иностранца никто не навещал, кроме Глеба. Разумеется, приходили доктора, в том числе и Гордеев, лечащий врач. Заглядывал ещё главный, но, так же как и врачи, он руководствовался служебным долгом. Только Глеб заходил просто так, правда, нечасто, но Франсуа уже начинал скучать по нему. Он чувствовал себя крайне неуютно в этой чужой стране, в которой он никогда не бывал прежде и потерял коллегу в первый же день своего пребывания. Небрежным участием, показательность которого, однако же, видна была невооружённым взглядом, Глеб скрашивал одиночество и потерянность иностранца. Глеб с трудом понимал его. Француз по происхождению, говорящий на одном из американских наречий, Франсуа неплохо владел русским: довольно сносно формулировал мысли, имел обширный словарь, — но его произношение оставалось мало пригодным для качественной коммуникации. Иногда они переходили на английский, однако и этого было недостаточно для свободного общения: школьный английский Глеба, отличный в аттестате, оказался весьма посредственным для живого общения. Но всё же они говорили. В основном говорил Глеб. Иностранец ещё был слаб, часто лежал с закрытыми глазами и просто слушал. Глеб рассказывал Франсуа об их заштатном городишке, о дежурствах на «Скорой», о России. Надо же было о чём-то говорить. Новое, доныне неведомое чувство теснило грудь, когда Глеб говорил о своей стране. Чувство, которое без преувеличения и претензии на высокий слог можно было смело назвать гордостью за отечество. В прежние беззаботные годы Глеб думал, что со временем он эмигрирует из России и поселится где-нибудь в Туманном Альбионе. Его привлекали роскошь, аристократизм и расслабленность. Но всё поменялось в один момент. Глеб помнил этот момент — начало дежурств на «Скорой», когда он шагнул из своего надёжного, вполне уютного благополучия в большой мир и начал бескорыстно помогать совершенно чужим людям. Это случилось совсем недавно, но он уже успел познать в избытке бытовую неустроенность и человеческое горе, которым можно было бы помочь, но невозможно было сделать это из-за непробиваемости бюрократической машины и пробелов в законах. Или из-за чёрствости чванливых чинуш, ибо за любым бюрократическим механизмом неизбежно стоят конкретные люди. Но в то же время столько доброты и самопожертвования, мужества, столько щедрости душевной, чисто русской, он увидел и открыл для себя в человеке, что не мог не восхищаться людьми, составляющими его народ, и не гордиться своей принадлежностью к этому народу. Он совсем недавно осознал и теперь точно знал то, что человек безусловно любит всё, к чему прикасается сердцем, во что вкладывает свои душевные и физические силы. Он таскал на себе опустившихся алкоголиков, и именно в этот момент где-то в глубине сознания рождалась боль за страну, за всех русских. Не осуждение «раши», что звучало из уст иных его знакомых, а именно — боль. Из неё, из этой боли, вырастала ещё не ясно осознаваемая любовь, но он уже нашёл свою страну и начал отдавать ей не растраченные жизненные силы. Разговоры с Франсуа были лишь итогом важного душевного и умственного его преображения, произошедшего с соприкосновением с прекрасным, великим и истинным — человеческой жизнью. Он вывел для себя, что в этом ключе помогать другим — есть долг, а не желание, ибо людям Богом дана способность сопереживать, а проще говоря — человечность. Именно из этого свойства человеческой личности, гуманности, проистекает высокая нравственная обязанность — понимать, прощать. То есть любить. Всех. И как же это сложно — любить всех. Его ещё заносило, он ещё не мог любить всех, но уже понимал, что это необходимо. Всего-то за пару десятков дней он пережил самый настоящий катарсис. Он шёл вперёд семимильными шагами. Столько лет он потратил впустую, гоняясь за химерами, что сейчас спешил жить. Мозг его работал с лихорадочной быстротой, а сердце жаждало любви с удвоенной силой. Сегодня они говорили о войне. — Войну выиграли союзники, — сказал Франсуа. — Вторую мировую выиграли советские люди, — отрезал Глеб. — Союзники пришли, лишь когда под их задом оказалась мягкая перинка и исход был очевиден. Двадцать шесть миллионов советских граждан положили жизни, чтобы спасти человечество. И уж явно не для того чтобы какой-то... цинично рассуждал тут о головокружительных подвигах дружественных американцев. Если ещё что-нибудь подобное ляпнешь, подыхай здесь один, — нанёс превентивный удар Глеб. — Вот, просвещайся, — он бросил на кровать планшет, который принёс специально для своего подопечного. Он ушёл, не прощаясь. Франсуа так и остался лежать на кровати с застывшей полуулыбкой на лице. Горячность нового друга (а Франсуа считал Глеба именно другом, своим единственным другом в этой пока ещё чужой стране) не оттолкнула и не обидела его. Ему перевалило за тридцать, и он многое успел повидать и пережить в жизни, чтобы спокойно относиться к любым проявлениям человеческой натуры. Глеб мыл операционные ещё несколько раз в течение дня и не выходил из блока до самого окончания практики. Он устал от всех этих тряпок, воды и запаха хлора, но зато он досконально освоил процедуру подготовки к операции, изучил технику, увидел, как она работает, увидел все инструменты операционной в действии. Семечев, несмотря на возражения Семён Аркадича, позвал Глеба на операцию и между делом рассказывал о принципах выбора того или иного вида анестезии и реанимации. Сегодня Глеб много узнал. День удался. ***** Довольный, Глеб вышел из операционного блока. Взбегая по лестнице через ступеньку, он позвонил Лере: — Лер, ты где? — Здравствуй, — голос Леры звучал сухо. — Лера, — хорошее настроение резко пошло на спад, — что случилось? — Глеб! Зачем ты потащил Дениску к вертолётам? Он вчера весь день только и говорил, что об этом полёте. Как ты мог отпустить его? Глеб остановился на лестнице, развернулся и пошёл вниз. — Что я сделал не так, Лера? Он только что бежал к Нине, но теперь бесцельно шёл по коридору. — Ты бросил его одного не понятно с кем. Это же опасно! Последние слова Глеб услышал уже из-за угла. Они столкнулись нос к носу с телефонами в руках. — Дениску недавно прооперировали! Ты знаешь, что ему запрещены нагрузки. Ты сам будущий врач! — смотря ему в глаза, Лера продолжала говорить в телефонную трубку. — Лер, я… — Ты бросил его одного, а он ещё ребёнок! Когда речь заходила о Дениске, Леркина тревожность о здоровье мальчишки давала о себе знать приступами ярости. Оно и понятно — лишившись родителей, Лера более всего на свете боялась потерять и брата. Доказывать ей что-то было бесполезно. В своём страхе за жизнь брата Лера никого не слышала. Сейчас она была разгневана, но так красива... — Лера, хватит уже держать парня под колпаком. Пусть он живёт нормальной жизнью, — любуясь разгневанной сестрицей, с терпеливой улыбкой возразил Глеб — тоже в телефонную трубку. — Ты поступил безответственно! — Лера ткнула его пальцем в плечо. — Впрочем, как всегда! — Лера! Дениска хотя бы один день не горбатился за компьютером, хватит ему уже чахнуть. Он нормальный парень. Здоровый! Ему нужна активная жизнь, а не теплица! Он улыбался. Хотелось, чтобы Лера прикоснулась ещё раз. — Он ребёнок! — Лера раздражённо проехала пальцем по экрану телефона, прерывая телефонный разговор. — Согласен! Но, заметь, большой ребёнок! — возразил Глеб. — Ты можешь говорить всё что угодно, но я против и запрещаю! — Лера снова ткнула его пальцем в плечо, но прикосновение это, столь желанное ещё пару десятков секунд назад, почему-то не обрадовало Глеба. — Запрещаешь? А что ты делаешь, чтобы Денис не сидел за компьютером? Ты знаешь, отчего он сидит? — Глеб неожиданно вспылил. — От одиночества! — бросил он Лере в лицо. — Как давно ты говорила с ним по душам? Только химией занималась, а ему нужно было... И сейчас... Почему сама не забираешь его к себе? Ты нужна ему. — Он одинок? — от возмущения Лера прищурила глаза и смерила Глеба презрительным взглядом. — Скажи спасибо своей мамочке! Она развернулась и быстро пошла к выходу. Она сказала правду. Глеб уже ругал себя за несдержанность. Вот, они снова поругались, как в старые добрые времена. Всё вернулось на круги своя. Но нет же, он не совершит прежних ошибок. Довольно. — Лера, — в два прыжка Глеб очутился рядом и прижал Леру к стене, преградив ей путь руками. — Я идиот. Ты права, прости. Я, правда, не хотел тебя обидеть. Давай не будем. Лера стояла, опустив голову. Боролась с нахлынувшими знакомыми неприятием и раздражением в отношении самонадеянного братца. — Лера... Лер... — Да ладно, — Лера нетерпеливо качнула головой и отвернулась в сторону. Она вспомнила, кто её спас. Вспомнила белое пятно, из темноты приближающееся к ней, зажатой бандитами между деревьев. Белое пятно — рубашку Глеба. И это его спасительное — «Лера», за которым последовал рывок, оторвавший от неё её бездушных мучителей. И чувство, что нет ближе и любимее человека под ночным враждебным небом, чем он, сын Аллы. Родной, давно уже родной. — Значит, мир? — Глеб взял Леру за руку и увлёк по коридору. — Давай поговорим как люди... Он говорил и говорил, и они уже смеялись над собой недавними, схватившимися бурно выяснять отношения... Вслед им смотрел Гордеев. ***** Глеб вёз Леру в «Кофейный домик». Это было его излюбленное тайное место, убежище, известное только одному человеку — Кате. Правда, в последнее время он нечасто наведывался в кофейню. — Спасибо, что не побоялась замолвить словечко за меня перед грозным Гордеевым, — сказал он. — Ты о чём? — удивилась Лера. — Ну как о чём? Это же благодаря тебе Гордеев сменил гнев на милость и освободил меня от работы в ординаторской? И вовремя. Я уже эту рожу Степанюгину видеть не мог — всё хапает и хапает деньги с пациентов, и всё мало ему, — сказал Глеб. — Зато теперь я допущен в святая святых, в операционную, — он улыбнулся. — Меня вполне устраивает. Хоть чему-то научился за два дня. — Глеб, — Лера задумчиво смотрела на него, — ты совсем другой стал... Слишком хороший, даже страшно, — грустно пошутила она. — У тебя крылья ещё не выросли за спиной? — Нет, Лер, ты перепутала. Это не у меня, это у Рудаковского, — отмахнулся Глеб. — И всё же спасибо, что замолвила словечко, — добавил он. — А это не я, — глядя в боковое зеркало автомобиля, Лера взялась поправлять растрепавшуюся чёлку. — Кто тогда? — удивился Глеб. Он молча опустил перед Лерой солнцезащитный козырёк со встроенным зеркалом. — Погодина, — Лера поправила козырёк и продолжила прихорашиваться. — Спасибо, — она с улыбкой повернулась к Глебу, — не знала, что у тебя здесь есть зеркало. Глеб молчал. Вот так тихоня... В тихом омуте, как говорится… А хотелось, чтобы — Лера. Он был разочарован. — Слышал, Гордеев пару раз излишне эмоционально воспитывал её за бестолковость, — сказал Глеб, потому что надо было что-то сказать. — Удивляюсь, что он её послушал... — Ну что ты, Глеб. Разве ты не знаешь Сашу? Он не со зла, — Лера принялась оправдывать мужа. — Алька просто как-то в самый неподходящий момент ему под руку попадается... Все спрячутся, а эта замрёт и стоит у стенки... Вот Саша и... А вообще-то Саша говорит, что из нашей Альки хорошая сиделка выйдет. Заботливая, говорит, она, жалостливая... Вот, даже о тебе заботится, — Лера шутливо толкнула Глеба в плечо. — Не знаю, что она в тебе нашла. — И сам не знаю, — согласился Глеб. — Приехали. Он усадил Леру за полюбившийся столик, спиной к камину, — чтобы было теплее. Ему хотелось, чтобы ей было тепло. Он обнял бы её, если бы мог. И грел бы — за все одинокие и пустые годы, за холодные бессонные ночи в их доме, который он сам считал родным и так любил. Обнимает ли её Гордеев? Греет ли словами, взглядом? Глеб смотрел, как Лера ест. Она очень красиво ест — аккуратно, скромно, немного стесняясь. Он знает всё о том, как она ест. Семь лет в родительском доме он сидел за столом напротив, и изо дня в день она волновала его воображение. От волнения он пошло шутил, позже — так же пошло шутил и тянулся к бутылке. Теперь он не шутит и не пьёт, но всё так же в скрытом волнении смотрит на неё. Она прекрасна, она лучше всех. Всех — не существует. — Глеб! Глеб! Он вздрогнул. Лера звала его, и было в её взгляде нечто, отчего он начал подозревать, что Лера насквозь читала его мысли. Отвлекая внимание, он поспешно взял спасительный кофе и залпом выпил кипяток. От боли он закрыл глаза — чтобы не морщиться. Жгло внутри. — Глеб, — Лера улыбнулась, — хотела поговорить с тобой о больном, о тяжёлом, но тут так хорошо, — Лера откинулась на спинку стула. — А ты умеешь устроить праздник, братик. Если бы не был идиотом, этот праздник длился бы всю жизнь, мысленно ответил ей Глеб. — Какой это праздник? Так, мелочь, — сказал он. — Приятная мелочь... Спасибо за музыку, — Лера улыбнулась. — Мне очень нравится. Ты умеешь порадовать... В моей жизни было мало моментов, когда я чувствовала себя... нужной. Вот только в прежней жизни, когда были живы родители... и с Сашей, когда мы только поженились... И вот сейчас с тобой. С тобой, с тобой... В душе его царила тихая тёплая осень. Было грустно и хорошо вот так сидеть и слушать её. И любоваться её лучистыми глазами под косой чёлкой. Они именно были — лучистые. Они лучились тогда, когда она смеялась с Рудаковским, когда смотрела на Гордеева, особенно в первые дни их прошлогодней практики, когда о чём-то шепталась с Викой, когда встречала Дениску из школы. Они лучились всем, и никогда — ему. Только сейчас он вдруг получил этот щедрый подарок: её глаза, которые лучились — ему. Она рассказывала о детстве. Все её разговоры были о прошлом. Ей хотелось вспоминать прежнюю жизнь с родителями. Она для этого сюда и пришла — чтобы поговорить о них. Она вспоминала отца и мать светло. Хотелось обнять её, чтобы разделить с ней теплоту её воспоминаний. — Я видел их сегодня, — сказал Глеб, когда Лера замолчала. — На портрете, в вашей квартире. Хорошие люди. Вы с Дениской их хорошее продолжение. — Почему это произошло с нами? — Лера вглядывалась в его лицо так, словно он знал ответ. — Почему их нет, а другие живы? — Не знаю, но они простили всех... нас... меня, — ответил Глеб. — Но я не простила и не могу простить, — Лера загрустила. — Часто ты ходишь к ним? — спросил Глеб. — Не часто... После кладбища я сама не своя. Какой смысл ходить туда, если их всё равно не вернуть? — скрывая своё внутреннее, растерянное, ожесточённое, Лера опустила голову. — Лера, я думаю, есть смысл. Ушедшие тоже нуждаются в любви. — О чём ты, Глеб? — Лера болезненно поморщилась. — Их нет. Им уже ничего не нужно. Их нет. Они жили, радовались и потом кто-то решил, что их не должно быть... И теперь все живы, а их нет. Она говорила о Емельянове и его матери. Он понял. Невыносимая тяжесть преступления матери с невероятной силой давила на плечи. Сын убийцы, он не знал, что ответить её жертве. — Они живы, Лера, я знаю, — сказал Глеб. — Вы ещё встретитесь. Я был… Он осёкся. Он не мог сказать об открытиях за гранью. Это было слишком личное. — Пошли, — он поднялся. ............... Перед входом на кладбище он купил цветы. — Зачем цветы? Завянут, — грустно сказала Лера. — Они живые, — возразил Глеб, вкладывая в тёплую её руку колкую охапку роз. — Живое — живым. Твои родители живы. К чему им пластмасса? — он махнул рукой в сторону торговой палатки с пёстрыми искусственными цветами. Они сели прямо перед могилой, у оградки, на узкую сырую скамейку, собственноручно сколоченную отцом ещё на майских праздниках, вероятно, в знак солидарности с тепло вспоминаемыми им трудящимися из ностальгического советского прошлого. — Сейчас, — зажигалкой он затеплил лампаду в нише надгробного памятника. Он видел такое на соседних могилах — горящее пламя, символ жизни, веры в бессмертие души. Горящих лампад было немного. — Вот так будет лучше, — он любовался пламенем свечи. — Всё это ритуал, и не более, — обречённо заметила Лера. — Люди придумали эти ритуалы, чтобы спасаться от горя, иначе можно с ума сойти. Это для самоуспокоения. — Нет, Лера, это забота об ушедших. И мы будем заботиться о них. Будем поддерживать огонь. — Ты будешь помогать мне? — в её тихом голосе послышались нотки растерянного ребёнка, и вся она как будто замерла. — Это даже не обсуждается, — ответил Глеб, боковым зрением наблюдая за подрагивающими Лериными ресницами. — Я теперь сам не брошу их, — тихо добавил Глеб. — Это же твои родители... Прижавшись к его плечу, Лера неожиданно заплакала. Было тяжело и страшно слушать этот сдавленный плач и чувствовать, как, огромное, неуёмное, невысказанное, горе просится наружу, но его, бьющегося в своей безысходности и неразрешимости, загоняют внутрь и не дают стенать во весь голос. А между тем горе должно кричать. Кричать! Кричать до тех пор, пока мир не поглотит боль — всю, без остатка, — освобождая душу от того ада, который годами носит в себе человек с непрожитой и непринятой утратой. Прижавшись к его плечу, Лера тихо плакала. Страдала. И вместе с ней страдал и Глеб. Он чувствовал её боль, быть может, не менее остро, чем чувствовала она сама, потому что за все эти годы он не сделал для неё ничего, хотя мог сделать. И ещё потому что был сыном убийцы. Он почувствовал это ещё острее тут — перед могилой убиенных, осуждённых на смерть алчным подонком Емельяновым и его, Глебовой, матерью. И вряд ли кто-нибудь представляет себе, каково это, когда у тебя на плече тихо страдает несчастная жертва твоей матери. Плачет, сдерживая горе и гнев. Этот безнадёжный тихий плач невозможно вынести — пытка и казнь одновременно. Бесконечная пытка, когда тебя мучают высоковольтным, но малым электрическим током, недостаточным для того чтобы убить сразу, но вполне пригодным для длительного причинения болезненных страданий. Тяжелее всего было то, что сама жертва искала его, сына убийцы её родителей. Искала, чтобы он утешил её. Изощрённая казнь. Глеб больше не мог выносить этих слёз. — Хватит! — он грубо скинул со своего плеча её голову и резко встал. В порыве он сделал несколько быстрых шагов, чтобы уйти, но нечто, совесть, со всей своей давящей мощью словно пригвоздила к мокрой земле ставшие вмиг свинцовыми его ноги. Глеб повернулся. Лера сидела на скамейке, безвольно опустив голову. Руки её так же безвольно лежали на коленях. Она смотрела на руки и плакала, плакала, похожая на обиженного ребёнка, брошенного и преданного. Она напоминала Лизу. Тогда, там, в парке. Полоснула острая жалость. И презрение к себе — предатель. Он бросился к Лере и, подняв её со скамейки, обнял крепко и до хруста. — Лерка, прости меня, идиота. Я её сын... И как с этим жить... я не знаю. — Ты тоже мучаешься, да? — Лера обняла его за шею и заплакала — уже от того, что она была не одна, что брат понимает её и тоже страдает вместе с ней. Он прижимал её к себе, гладил по голове. Он беспрерывно говорил какие-то утешительные глупости и, подавляя влажную пелену в глазах, смотрел вверх, на голые верхушки деревьев. Он не имел права на чувства. По многим причинам. Хотя бы потому, что он должен был казаться сильным. Он усадил Леру на скамейку и обнял. Он уже не смущался её, не боялся этого вечного несоответствия собственной, Глебовой, персоны её завышенным ожиданиям и привычного недовольства с её стороны. Они говорили ещё — о прощении. О том, как трудно, невозможно простить. И он впервые услышал от Леры о первых днях в их доме сразу после похорон. О том, какие тоскливые длинные ночи она пережила. О том, как ей было холодно и хотелось забиться куда-нибудь подальше от всех и выть от безысходности. Он уже смирился с тем, что каждое её слово — это обличение его. Он тихо страдал от того, что в своё время не увидел, не понял, недодал. Он гладил её по голове и слушал, а она говорила и говорила. Она никогда никому ещё этого не говорила — он точно знал это. Знал — потому что Лера говорила взахлёб, спешила, словно боялась, что её слушатель исчезнет и она не успеет всё рассказать, и Глеб надеялся, что с каждым новым откровением многолетняя боль по капельке уходила из её души. Боль надо отпускать — он знал это как никто другой. Он сам был — комок невыразимой, зажатой боли. А Лера всё говорила, потом снова плакала и снова говорила. Она хотела говорить — ему одному. Глеб был свидетелем её горя. И он любил её и не пожалел жизни для неё. Он был весь — её. Она плакала громко, не сдерживаясь. Это было началом её освобождения. Она снова проживала — только уже как надо — тот момент, когда, оказавшись в доме Лобовых, в первую же ночь осознала весь ужас потери. Тогда она стонала в подушку, боясь разбудить новую семью и напугать Дениску. Много лет она давила горе и загоняла его глубоко внутрь, вместо того чтобы прокричаться, проплакаться и отпустить. — Плачь, Лерка, плачь, — он гладил её по голове, как маленькую. Он должен был сделать это ещё тогда, когда им было тринадцать. Даже в тринадцать человек может понять чужое горе. Если у него, конечно, есть сердце. Он обнимал её и гладил по волосам, пытаясь вылечить от нелюбви эмоционально холодной своей матери и в несколько мгновений восполнить отсутствие принятия и тепла, которые Лера потеряла с уходом тех, кто был центром её мира. — Почему я тогда не помог тебе? — спросил он. — Почему я тогда не пришла за помощью? — ответила Лера так же. Плечи её ещё мелко дрожали и из груди вырывался судорожный вздох, но она уже успокоилась. Выплакалась. — Какие же мы были... — он снова порывисто привлёк её к себе. — Столько времени потеряно, Лера. Ты могла бы все эти годы полноценно жить, я мог бы помочь тебе. За её спиной он до боли сжал в кулак свою ладонь — слепой. Слепой, эгоистичный, бездушный. — Но жизнь продолжается, Лерка. Мы живые. И они тоже. Они живые. Нет мёртвых. Их вообще нет... Пусть они там радуются за вас с Дениской. Они не хотят, чтобы ты грустила. Если бы ты ушла, ты бы хотела, чтобы твои дети всю жизнь горевали? Ты бы хотела, чтобы они радовались жизни, солнцу, небу... Чему там ещё? Цветам... Чтобы рожали детей и любили. Так? — он заглянул ей в глаза. — Так, — она грустно улыбнулась. — Но с Сашей… — С Гордеевым, — Глеб перебил её, — у тебя началась новая жизнь. Другая глава, пойми. — Но только ты меня понимаешь… — Я из прошлого, Лера, — он снова перебил её. — Я тот хулиган и ты сейчас та девочка с косичками. Помнишь свои трогательные косички? С резинками разного цвета, за которые я дёргал, — он тихо засмеялся. — И мы можем говорить часами, потому что мы из прошлого. Гордеев — не может. Он не был там... тогда. С ним нужно создавать новое, а не копаться в прошлом. Для прошлого у тебя есть я... Я в твоём распоряжении, Лерка. Но нельзя смотреть всё время назад. Глеб не знал, что он может так думать. — О чём же с ним тогда говорить? — вздохнула Лера. — Бедная моя Лерка, — Глеб погладил её по голове. — Ты не умеешь жить, не знаешь, как это делать. Ты всё ещё в своём прошлом. — О чём же мне с ним говорить? — переспросила Лера. — О чём? — Глеб пожал плечами. — О настоящем, о будущем. Мечтать вместе. Только ты пойми, Гордеев не может быть нянькой и психотерапевтом. Ты потому так разочарована в нём, что ждёшь каких-то там утешений. Но он не может тебе их дать — он не пережил... Не понимает он. Но он не виноват в этом. А ведь, Лер, Гордеев тоже живой — он хочет жить. — Я хочу развестись, — Лера упрямо опустила голову. — Ты не можешь развестись, — от неожиданности Глеб отодвинулся. — Брак — это навсегда, — он тяжело вздохнул. — Ты не можешь предать... Он выпрямился и сидел, без всяких мыслей в голове разглядывая пляшущее пламя в лампаде. Лера тоже застыла рядом. Сосредоточенно крутила в руках перчатки и монотонно разглаживала морщины на коричневой ткани пальто. — Я думала, ты будешь рад, — сказала Лера после продолжительного молчания. — Если бы ты приняла это решение до… был бы рад, — Глеб отвернулся. — Не можешь простить меня? — в её голосе зазвучала обида. — А если бы мы… — Нет, — он снова перебил её. — Нет никаких «если бы». Нас — не было бы. До нас мне нужно было дорасти. Одному дорасти, самому. — Ты ещё любишь меня? — грустно спросила Лера. — Я хочу попробовать... Казалось, серое небо упало. И придавило — до темноты в глазах... Хотелось верить ей. Но она не сказала, что любит. Он — запасной аэродром. И нельзя позволить ей — предать. — Это эмоции, Лера, — он повернулся к ней. — Я не скотина. Я не буду пользоваться ситуацией. У вас кризис, семейный. Это бывает... У моих тоже было. Надо искать выход. Бежать — это не выход... Надо потерпеть. Я помогу тебе, хотя, признаюсь, не знаю, что делать. Сейчас ты живёшь прошлым. Говори об этом со мной, когда захочешь. Зови меня. Тебе нужно всё проговорить. — Но тебе тяжело, ты её сын, — возразила Лера. — Ничего, переживу, — его губы тронула едва заметная кривая улыбка. Да, действительно, куда он денется? Переживёт, конечно. — Ты зови меня. А с Гордеевым начинайте уже... семьёй быть. Надо самой, Лера, создавать семью. Не ждать от кого-то. Найди себя. Хочешь рисовать, рисуй. Доучишься год и бросай медицинский. Уходи туда, где тебе будет комфортно. Когда ты найдёшь себя, то и в семье всё наладится. Научись разговаривать с Гордеевым... Говори ему, что думаешь. Я по своим знаю, что всё начинается с недосказанности. Там промолчал, тут обиделся, и вот уже отчуждение, — Глеб замолчал. Взгляд его упал на Лерины пальцы, машинально разглаживающие несуществующие морщины на ткани пальто. Он накрыл ладонью маленькую холодную руку, останавливая нервически бессмысленное движение её пальцев. — А Гордеев хороший мужик и... спас Дениску, — тягостное ощущение тех страшных дней неизвестности сдавило грудь, и Глеб на секунду закрыл глаза. — Он сделал для тебя... для нас... нереально много, просто сейчас это всё забылось. Но вспомни, как ты смотрела на него в первые дни, — Глеб горько улыбнулся в землю. — Никогда не забуду, как ты на него смотрела, — тихо добавил он. Лера не ответила. Пытаясь согреть, дула на руку, с которой Глеб убрал свою ладонь, и молчала. — Пойдём, Лера, ты замёрзла, — он встал и увлёк её за собой по узкой ровной дорожке к выходу. Чувства переполняли его. Он любил её ещё сильнее, и ему трудно было сказать то, что он сказал. Но Леркина жизнь рушилась — она снова теряла семью. Однажды она уже потеряла семью из-за них, Лобовых. Он должен был помочь ей. Хотя бы сейчас. — Почему вы не ходите с группой в клуб? — спросил Глеб, когда они вдвоём брели к выходу. — Первые три курса осилили, можно выдохнуть... Слышал, наши опять коротали там субботний вечер. Твоя ветреная подруга тоже. А ты? — Но Саша… нет. — Ты его просила? — Нет. — Вот видишь… Лера, он не может догадаться о том, что тебе нужно. У него-то не было настоящей семьи. Его бывшая, Женя кажется, не в счёт. Светская львица. И у них не было детей. Выходит, Гордеев твой и не знает, как это — жить семьёй. — А я никогда об этом не думала, — Лера остановилась, — что он не знает. — Умница моя, — Глеб потянул её за руку. — Всё понимаешь. Просто говори ему, что тебе нужно. Научи его. — Как ты меня? — внезапно посветлевшее Лерино лицо оживилось слегка просительной, доверчивой и ласковой улыбкой. — Ты поговорил со мной, и многое прояснилось в моей голове, — она подхватила его под руку и прижалась к его плечу. — О! Специалист по чужим мозгам! Так, может, не тебе, а мне в нейрохирурги податься? Боковым зрением он видел ласковую, сдержанную оживлённость, искрящуюся в карих её глазах, и снова — очаровательные нежные ямочки. Лера светилась теперь в каждой черте. Вся. — Видишь, иногда достаточно просто поговорить со старшим братом, — довольный исходом тяжёлого в своей предельной откровенности разговора, Глеб и сам взбодрился и ускорил шаги. Он отвёз её домой. — Может, заберёшь из квартиры памятные вещички? — спросил он, припарковываясь в гордеевском дворе. — Я ремонт начинаю. — Заберу. Давай завтра сходим туда в обеденный перерыв, — согласилась Лера. — Я только за. И снова прогуляем лекции? — пошутил Глеб. — Ой, точно! — спохватилась Лера. — Как быть? — Шостко нас казнит, и скажет: Чехова совсем совесть потеряла из-за Лобова. Они засмеялись. — Тогда поедем сейчас, Саша всё равно в больнице, — Лера проверила, закрыта ли машинная дверца. — Поехали. — С удовольствием, — он снова завёл машину, тронулся и выехал из двора. Взглянул на часы в телефоне — семь. В журнале вызовов — несколько пропущенных от Нины. — Нинуля, — Глеб за рулём, устал, он почти пьян. Пытается отвечать ничего не значащими фразами, но всё равно плохо себя контролирует. — Прости, подвёл тебя. Всё хорошо, не волнуйся. Ты ездила?.. Я позже буду. Позвоню. Нахмурившись, Лера слушала разговор. С кем — она догадалась. Нинуля... Губы кривились в едва заметной, исполненной неприязни улыбке. Значит, всё-таки есть... Кажется, что-то значительное. Как он разговаривал с ней... Какая поразительная забота в голосе, и теплота. Разве он так разговаривает с ребятами из группы? Или с той же Хмелиной? У Глеба, и в этом не оставалось сомнений, была своя жизнь, скрытая от посторонних глаз. Лера чувствовала себя обманутой. Преданной. А между тем она вообразила, что только с Глебом она могла быть по-настоящему счастлива. Надеялась, что он по-прежнему любит её и ждёт. Но он сказал — нет. Сегодня сказал. У него своя жизнь. И он — старший брат. Он сам обозначил свою роль в её жизни. — Ну что ты приуныла, сестрёнка? — знакомый рассеянный блуждающий взгляд и складки недовольства на лбу под чёлкой не укрылись от всегда внимательного к ней взгляда. Лера поморщилась — не получается. Всё-таки не получается выстроить нормальные отношения. Она открылась полностью, а у него какие-то тайны. Резким движением Лера откинула волосы со лба и застыла, разглядывая в окно мелькающие фигуры прохожих. ............... — Спасибо. Ты доверила мне самое дорогое. Они стояли посреди комнаты родителей Леры. С портрета на стене на них смотрели молодые Чеховы. — Ты не забрала портрет. Почему? — спросил Глеб. — Почему? — переспросила Лера так, словно затруднялась ответить. Или раздумывала, стоит ли. — Я приходила сюда одна и разговаривала с ними, — она оторвала взгляд от портрета и подошла к книжному шкафу. — Они были только мои, — Лера провела пальцами по корешкам книг. — Сейчас возьмёшь? — Нет. Убери куда-нибудь в коробку. Лере нужно было попрощаться со своим мемориалом. Чтобы не мешать её воспоминаниям, из деликатности, он ушёл в кухню приготовить им чай или кофе, однако ничего не нашёл в кухонных шкафах и отправился в ближайший магазин. Лера выбрала несколько памятных вещиц, немного: всего-то шкатулку матери, пустой флакон из-под духов и альбом с фотографиями. Сегодняшний разговор пошёл ей на пользу. Ей ни к чему было содержать целый музей памяти родителей — теперь у неё был человек, с которым она могла бесконечно говорить о них. — А статьи отца? Ты не взяла их, — сказал Глеб, пристраивая на край столика кофе с коньяком и мороженое. — Грейся. Глеб быстро взглянул на Леру и, расчищая место для трапезы, осторожно сдвинул в сторону пепельницу и чашки с засохшей заваркой. Он нарушил в комнате устоявшийся порядок семилетней давности, но Лера никак не отреагировала на это самоуправство. — Минутку, — и Глеб уже решительно сгрёб грязную посуду и унёс её в кухню. — Ну так что со статьями? — он вернулся и принялся протирать столик, аккуратно объезжая салфеткой кофейные чашки и креманку. — Я бы взял обязательно, в них весь твой отец. — Не сейчас, Глеб, не сейчас, — отказалась Лера. — Собери их в коробку. Потом заберу... — Лера быстро поменяла местами кофейные чашки, придвинув к себе ту, что предназначалась Глебу, без коньяка. — Когда-нибудь заберу. — Ладно, сохраню в лучшем виде, — Глеб присел напротив. — Твоё мороженое сейчас растает, — сказал он. — И кстати... Ты можешь приходить сюда в любое время. Это твой дом, я помню... Когда поставлю новые двери, дам тебе дубликат. — Спасибо, Глеб, но это лишнее, — грустно улыбнулась Лера. ***** Он был у Лизы поздним вечером. Его пустили. Здесь все знали, что Глеб заберёт Лизу, и доверяли ему. Гарантией его порядочности был его отец — главный врач центральной больницы Олег Викторович Лобов, известный и уважаемый в городе человек. Глеб уложил Лизу в кровать и, отпустив молоденькую нянечку, тихо пел колыбельные песни, пока девочка не уснула. Он держал её тонкую ручку в своей ладони и в очередной раз думал о том, что надо как можно быстрее крестить Лизу. Именно в этот момент он вспомнил, что и сам без креста. ...Он вернулся в квартиру Чеховых и, сидя на кухне, на одиноком облезлом табурете долго говорил по телефону с Дениской. Не перебивая, он терпеливо слушал одну за другой истории из жизни российской авиации и успевал только вставлять одобрительные «угу» и «молоток», и классические «да-нет». «Ладно, некогда мне с тобой разговаривать, Глебчик, мне тут ещё кое-что почитать надо про конструкцию вертолёта», — спохватился Денис спустя час непрерывной лекции и отключился. Глеб улыбнулся — забыл попрощаться. Увлёкся. — Роман, сможет твоя контора организовать ремонт типовой двушки? Только нужно уже сегодня. За срочность даю двойную цену. Он стоял посреди комнаты напротив портрета Чеховых. Сонный Ромка ответил согласием и обещал привести утром дизайнера и «своих ребят». Предстояла большая работа. Глеб озабоченно оглядывал комнату, прикидывая, с чего бы начать упаковку вещей. В прихожей высилась гора пустых коробок, прихваченных по дороге из супермаркета. Он работал всю ночь. Упаковал одежду, особенно тщательно — книги и статьи. Упаковывал всё, что казалось ему ценным. Почти всё. Это были вещи Леры и её семьи, они не имели цены. Он выбросил только мусор. Тут же с телефона разместил на «Авито» фотографии мебели в разделе «Отдам». Старая мебель ни к чему была ни Лере, ни ему, но другие, у кого нужда, пусть пользуются. В память о Чеховых. Он оставил только «любимое мамино кресло» — Лера сидела в нём, когда они пили кофе. Всю ночь он думал о Лере. О семье Чеховых. Разбирая вещи, он поневоле прикасался к их жизни, к их семейной истории. В шкафу он нашёл пакет с детскими чепчиками и ползунками, разрисованными машинками, и случайно рассыпал его содержимое на пол. Ему пришлось собирать с пола все эти цветные тряпочки. Он складывал их в стопку и представлял, как крошечного Дениску одевали в эти ползунки и чепчики. Лера тоже одевала. Девчонки любят возиться с мелкими. И он тоже возился бы, сделал он открытие, от которого волной прокатилась по телу нежность. С особенным чувством он перебирал чашки, одежду, блокноты с записями, детские рисунки… Всё это было когда-то жизнью Леры, всё это так и осталось частью её жизни. Разве он мог что-то выбросить? К утру комната имела нежилой вид. Только пустая мебель сиротливо ютилась у стен да в прихожей высились картонные коробки, забитые вещами.