Живой

Ранним утром его разбудил телефонный звонок. Звонили по объявлению, боялись не успеть на бесплатную раздачу шкафов, извинялись. Многодетная мать-одиночка с редкой профессией пекаря, ютящаяся на окраине в частном доме и осаждаемая заботливыми защитниками детства за «ненадлежащее воспитание» и «оставление детей в опасности», а проще говоря, за бедность и ночные выходы на смены... Глеб спросил адрес и вызвал грузовое такси. Он отдал грузчикам не только шкафы, но и диван, люстру, зеркала, одеяла, постельное бельё, посуду, шторы, ковры, рабочую бытовую технику и новые обои. Накануне он рассматривал эти обои и думал, что, возможно, Чеховы планировали сделать ремонт в Леркиной комнате (нежная расцветка рулонов располагала к подобным домыслам) и не успели. Коробки он отнёс в гараж Чеховых, расположенный прямо во дворе. Комната опустела. К восьми пришёл Ромка с дизайнером и прорабом. Наспех они выбрали облик нового жилья. Обговорив масштаб и сроки работ, Глеб отдал прорабу ключи и поехал в больницу. Он стоял на светофоре, нервничая, что опаздывает на занятия, когда ему позвонил доверенный адвокат Карасёва. Глеб развернулся и поехал в адвокатское бюро, удивляясь, как быстро завертелось жизненное колесо. Скоро они станут семьёй. Он и Лиза… Глеб повторял это на все лады. Теперь с каждым часом этот день воссоединения стремительно приближался. Крепко держа руль, он снова принялся думать, чем занят его одинокий ребёнок в опустевшем «Домике». В опустевшем — потому что старшие дети ушли добывать знания в школу. Глеб снова принялся представлять, как Лиза сидит в игровой одна, потому что даже Погодина сейчас раскрыв рот слушает Гордеева... Он снова нервничал, поэтому бросил это болезненное занятие — думать о том, в каком состоянии сейчас его ребёнок. Он запретил себе думать об одиночестве Лизы — всё равно ничего не изменишь. Распорядок в казённом чудо-доме уж точно неподвластен ему, а вот день, когда он заберёт Лизу... Этот день во многом зависит от него. Глеб прибавил скорость. Адвокат, амбициозный молодой человек лет тридцати восточной внешности, забрал под расписку паспорт Глеба и обещал организовать регистрацию по новому адресу уже сегодня. Как ему это удастся, если нужно получить ещё письменное согласие Леры, хозяйки квартиры, Глеб не понимал. Некоторое время он думал об этом, но, в конце концов, бросил ломать голову: на то они и «ушлые» эти ребята адвокаты — работа у них такая. Документы на удочерение адвокат обещал оформить на этой неделе. На этой неделе... Выходя из конторы, Глеб улыбался — всё отлично, всё как надо... Держись, Лизаветка... По пути к больнице Глеб затормозил у кладбища. Он дал обещание Лере, что будет помогать ей. Он помогал — как мог. Сердцем он чувствовал — он делает не то, не так, и не знает чего-то главного. Он понимал, что делает нужное, но второстепенное. Тем не менее он купил в храме несколько толстых коротких свечей, предназначенных для лампад, и зажёг одну. Он поставил лампаду в нишу. «Не оставь их, Господи», — перекрестился и быстро пошёл прочь. Ему грозил большущий нагоняй за прогул. ***** Он спешно переоделся в пустой раздевалке и незаметно проскользнул в оперблок. Шла подготовка к операции. Санитарка, одна на две операционные, обрадовалась его появлению и тут же нагрузила работой. Он мыл и стерилизовал, снова мыл и снова стерилизовал. Потом медсестра Ирина учила его ставить фенолфталеиновую пробу на предмет выявления остаточных частиц крови. Эту пробу не полагается проводить санитарам — только медсёстрам оперблока, но, поразмыслив, Ирина нашла выход из затруднительной ситуации: «Раз ты учишься на врача, то тебе можно», — сказала она и с молчаливого одобрения старшей, Галины Алексеевны Тертель, вручила Глебу реактивы. Ковалец снова оставила его на операцию. Он подавал инструменты, поправлял софиты, доливал спирт и фурацилин в баночки, убирал мусор, накиданный мимо таза, регулировал медицинские подставки, вытирал кровь. Он делал это скрупулёзно и быстро, передвигаясь по операционной почти бесшумно. Вид вскрытой брюшной полости и вытащенных наружу внутренностей его не смущал. Ковалец похвалила Глеба и обещала, что в следующий раз доверит ему более важную работу. Он снова готовил операционную и, по распоряжению Ковалец, присутствовал на операции, проводимой Степанюгой. Семён Аркадич был не в духе и ругался. Досталось и Глебу — его Степанюга костерил долго, с оттяжкой, и, кажется, с удовольствием. Глеб молча делал свою работу — здесь, в операционной, как это ни казалось странным, взяточник Степанюга был дирижёром. Без него, без Степанюги, эта операция не состоялась бы. Здесь не было и не могло быть ничего личного — только одно общее дело. Глеб понимал — Степанюга выпускает лишнее напряжение. Это плохо, но не им, студентам, его судить — они ещё не стояли у операционного стола с окровавленным скальпелем в руках. Если пациент умрёт на столе, люди не скажут, что в этом вина санитара Лобова или медсестры Ирочки. Они скажут — виноват Степанюга. Подтирая с пола фрагменты содержимого брюшной полости, Глеб вспоминал, как годом раньше студенты, сидя под лестницей, от нечего делать чесали языками обо всём, что приходило в их светлые, не обременённые знанием жизни головы, и часто — о Степанюге. Тогда многое звучало: и «никакой врач», и «взяточник», и «не очень хороший человек», и другие, ещё менее лестные эпитеты. Но что могли знать тогда он и его неопытные сокурсники-идеалисты о работе хирурга, даже такого как Степанюга? Теперь изнутри, из самых недр лаборатории жизни, всё казалось в ином свете. Он подготовил вторую операционную и собирался уйти, когда вошёл Гордеев. — Куда? — сердито бросил он, не глядя на Глеба. — Доктор Лобов остаётся. Кто-то же должен убирать. Гордеев нервничал. Ему предстояла сложная операция, а он почти не спал предыдущей ночью, выхаживая очередного тяжёлого больного из нейрохирургического отделения. Гордеев был бледен и помят, и Глеб, памятуя о вчерашних дифирамбах, даже проникся сочувствием к гениальному Леркиному мужу. Гордеев, как и Семён Аркадич, тоже ругался. Он тихо ругался на всех, но более — на Лобова. За эти два часа Глеб узнал о себе много нелицеприятного. Выразительно округляя глаза, Семечев взглядом показывал Глебу, чтобы тот не принимал близко к сердцу язвительные замечания и комментарии Гордеева. Глеб кивал в знак согласия — после отборных речей Семён Аркадича ругань Гордеева казалась верхом приличия. Теперь, когда он решил остаться в медицине, ему нужно было стать высоквалифицированным врачом. Непременно высококлассным. Лучшим в своей области. Он не привык — не мог! — быть на вторых ролях. Поэтому сейчас он усиленно учился — следил за руками врача. И тут было чему поучиться — это были руки мастера. Свою работу Гордеев делал чётко и красиво. Он оперировал на поджелудочной. Ювелирная работа... Но шансов на выживание у пациента не оставалось. Хотя нет, один всё-таки был. Глеб знал об этом из разговоров медсестёр и санитарок, которые вели откровенные беседы, не обращая внимания на молчаливого студента-недоучку, погружённого в свои мысли. И всё-таки одни шанс был... Глеб не сомневался, что Гордеев именно этот один шанс и использует. Он не слушал его тихую ругань — человек на столе мог уйти в любую минуту. И кто знает, смог ли этот человек покаяться прежде чем предстать на суд. «В чём застану, в том и сужу», — вспомнилось Глебу. И не смерть страшна, страшно состояние души — озлобленность, ненависть. Страшны нераскаянные и не оставленные страсти — гнев, тщеславие, гордость, блуд, жадность — которые неуклонно потащат тебя в преисподнюю, как только ты пересечёшь роковую грань. И любовь... Да, любовь, дела любви... Напоил ли страждущего, посетил ли узника, простил ли обидчика?.. Да, Господь спросит за любовь. Снова вспомнился Достоевский: «Что есть ад?.. Страдание о том, что нельзя уже более любить». Что это? О чём? Да о том, что, отойдя в иной мир, даже самая тёмная душа не сможет уже более отрицать Бога и будет мучиться от того, что не сможет любить Его. Не сможет, потому что земная жизнь, данная человечеству для подготовки к вечности, была потрачена на сомнительные удовольствия. На нытьё, на зависть, на вражду. И поздно, слишком поздно, душа очнётся от страстей. И ничего уже не вернуть, не исправить... Разве что оставшиеся на земле дети, братья-сёстры, родители-друзья помогут делами любви. У них, в земной жизни, есть все возможности творить любовь. А смерти — нет. Нет смерти. Смерть — лишь видимость ухода в небытие. На самом же деле смерть — ворота в вечность, в другой мир, не видимый человеческому глазу, не ощутимый человеческой кожей, не слышный человеческому уху, но оттого не менее реальный. Не впуская в сердце язвительных замечаний Гордеева, Глеб думал о своём. Глупо было придавать значение маловажным вещам — разве соизмеримы смерть и ущемлённое самолюбие? «Господи, помоги ему», — просил он. Был ли это почти безнадёжный пациент, или Гордеев, — Глеб не задумывался над тем, кого он подразумевал под словом «ему». В последнее время он часто и коротко молился. Молитва пришла вслед за осознанием того, что от человека мало что зависит, что человек, в сущности, беспомощен перед лицом жизни и смерти. Пациент на операционном столе выжил. Глеб выдохнул с таким облегчением, словно он сам провёл эту операцию. Сегодня он так и не увиделся с товарищами. Диван в кабинете у Нины сегодня казался особенно неудобным, но всё же Глебу удалось немного подремать. Нине было не до него — внеплановая проверка добавила срочной работы. ***** Глеб шёл к выходу из больницы, когда его догнал Гордеев. — Что так поздно, Лобов? Отсыпались в кабинете этажом выше? — язвительно поинтересовался Гордеев, обгоняя Глеба. — Верно говорите, Александр Николаич. А вы, похоже, гениальны во всём. Даже сквозь стены видите, — не остался в долгу Глеб, на ходу застёгивая пальто. — Не нужно большого ума, доктор Лобов, чтобы об этом догадаться, — отрезал Гордеев и остановился на крыльце в поисках зажигалки. Он безрезультатно шарил в карманах. — Придётся возвращаться, — вздохнул он с неожиданно детским разочарованием. — Возьмите, — Глеб протянул Гордееву свою зажигалку. Он тоже закурил, но потом вспомнил о добровольных ограничениях, наложенных на себя за Алькино здоровье, и бросил сигарету. — Бросаешь курить? — спросил Гордеев, задумчиво глядя в больничный двор воспалёнными глазами, испещрёнными красной сетью лопнувших капилляров. — Здоровеньким помереть хочешь? Или батюшка провёл воспитательную работу? — Сам так решил, — ответил Глеб. — Хотя это не ваше дело. — Сам? А я и не знал, что ты сам что-то можешь решать, — Гордеев неодобрительно оглядел Глеба. — В больницу-то тебя отец силком приволок. — Позвольте я вас кофе угощу, — предложил Глеб. Он сделал вид, что не заметил издёвки Гордеева. Обмениваться колкостями не было настроения — после бессонной ночи в квартире Чеховых он чувствовал себя из ряда вон плохо. — Голодный студент угощает врача? — удивился Гордеев. — Небывалый случай. — Да нет, я по-родственному... Мы же с вами вроде как родственники теперь? — не смог удержаться от иронии Глеб. На последнем слове он подмигнул Гордееву. — Вроде как, — невыразительная усмешка тронула губы Гордеева. — Тогда пошли, — он решительно выбросил окурок, спустился с крыльца во двор и пошёл, не оглядываясь. Глеб постоял ещё несколько секунд, потом догнал Гордеева и молча зашагал рядом. Он решился поговорить о Лере. И, хотя сейчас было самое неподходящее время для тяжёлого, откровенного разговора, тянуть с объяснением не представлялось ему возможным. Они заказали обед и сели за дальним столиком, скрытым от посторонних глаз. Несмотря на слабые возражения Глеба, Гордеев заплатил за себя сам. В многолюдном кафе ещё не началось бурное вечернее веселье, люди в основном обедали, поэтому было спокойно. Приглушённые звуки музыки не мешали разговаривать. — Не пойму я, Лобов, тебе действительно нравится убирать чужую грязь? Или это очередная демонстрация? Чего только? — спросил Гордеев, жадно прожёвывая кусок отбивной. Он проголодался. Последняя внештатная ситуация в нейрооперационной, когда он, выдернутый из абдоминального отделения, вынужден был ассистировать Свиридову, а на деле взял вмешательство в мозг пациента на себя, отняла последние силы. — О чём это вы? — удивился Глеб. — А, о кровушке? — догадался он. — С детства, знаете ли, испытываю слабость, — он попытался пересесть на любимого конька. — А если серьёзно? — спросил Гордеев. — А если серьёзно, то это не грязь. Это жизнь во всём её многообразии, и вы это понимаете не хуже меня, — Глеб пристально следил за вилкой в руках хирурга, с неприличной скоростью проделывающую путь от тарелки до рта и обратно. — Все эти дежурства... Зачем? Ты не горел желанием быть врачом, — Гордеев не иронизировал, как обычно. Он устал. — Вы неверно информированы, я не дежурю. Знакомому помогаю — чемоданы таскаю. Должен же кто-то чемоданы носить. И форма, знаете ли, спортивная приобретается... Бицепсы... Ну вы понимаете, — Глеб враждебно посмотрел на Гордеева. — А врачом я буду, даже не сомневайтесь, — упрямо добавил он и взялся за свой обед. — Уже и специализацию выбрал? — снисходительно поинтересовался Гордеев. — Реаниматолог, — коротко ответил Глеб, работая вилкой. — Однако, — если бы не усталость, Гордеев точно расхохотался бы, но сейчас он лишь равнодушно повёл плечами, усмехнулся каким-то своим мыслям и залпом выпил кофе. Глеб жестом подозвал официанта: — Ещё порцию... — он дождался, когда официант отойдёт. — Жизнь проходит, Александр Николаич, надо успевать. Но только не о своей жизни-то я хотел с вами поговорить, — Глеб накапал в новую чашку кофе несколько капель коньяка, принесённого расторопным официантом. — Вот... Вам нужно расслабиться после операции. Полжизни, наверное, отдали сегодня? — он поставил чашку перед Гордеевым. Гордеев удивился, но возражать не стал. Его дежурство закончилось, он мог себе позволить. Хотя сегодня он всё равно уже не пойдёт домой. Он будет дежурить около прооперированного пациента в абдоминальной — радоваться успеху ещё рано. Первые двенадцать часов после операции самые сложные и для пациента, и для врача. — Не думаю, что тебе это интересно, — усмехнулся Гордеев. — Выкладывай, о чём хотел поговорить. — О Лере, конечно же, — Глеб заставил себя посмотреть в глаза Гордееву. — Да вы и сами уже догадались, не сомневаюсь в этом, — добавил он с нотками вызова в голосе. — О Лере, значит... То есть о моей жене... Ну-ну, — разминая затёкшие плечи, Гордеев зевнул и принялся за кофе. — Вы в качестве кого сейчас выступаете, позвольте уточнить? — поднял он голову после непродолжительного сосредоточенного молчания. — Я же сказал — по-родственному... Леркин брат я, если забыли, — усмехнулся Глеб. — О, и разумеется, старший, — съязвил Гордеев. — Ну, давай, слушаю, Леркин брат. — Мы тут с Лерой разговаривали недавно... — начал Глеб. — Лукавить изволишь, родственник, — перебил Гордеев. — Давай уточним: не только разговаривали, но и обнимались, — Гордеев подлил в кофе ещё коньяка. Он занервничал, вспоминая последнюю сцену, увиденную им в коридоре больницы. — И даже переписывались... И ты даришь моей жене недешёвые и нескромные подарки. — Моей сестре, — терпеливо уточнил Глеб. — Давайте сразу определимся: я брат. — И мы оба знаем... — начал Гордеев с язвительной усталой улыбкой. — ...только то, что я брат, — перебил Глеб. — И только. — Лобов, я не люблю вранья, — Гордеев резко выпрямился на стуле и подался вперёд. — Ты крутишься около моей жены, потому что до сих пор надеешься на что-то, — Гордеев прищурился и смотрел Глебу в глаза. — Ты же просто так не отступишься, Лобов. — Надеялся, до последней минуты, — он сам не знал, как он смог это сказать, но сказал и даже с безразличием. — Но сейчас она ваша жена, а я уважаю брак, как бы пафосно это ни звучало... Ну, вот мы и объяснились, — Глеб всё-таки занервничал под сверлящим взглядом Гордеева, но быстро справился с собой. — Можно продолжить? Гордеев кивнул. — На правах брата... Волнуюсь, так сказать, за сестру... Лера отдалилась от вас, ушла в себя. — После того как появился ты, Лобов, — Гордеев хотел скрыть раздражение, но у него не получилось. — Значит, заметили. Волнуетесь, — удовлетворённо улыбнулся Глеб. — Это хорошо, что вам не всё равно... Но Леркино состояние никак не связано со мной. Молодая она для вас... Перед тем как выйти замуж... за вас, разумеется... — подчеркнул он, глядя в смеющиеся серые гордеевские глаза, — она жила в постоянном напряжении. Всё беспокоилась за Дениску, в детектива вот играла, расследовала обстоятельства смерти родителей. Много чего думала... У неё жизни-то не было. — Благодаря семейству Лобовых, — заметил Гордеев. — Совершенно верно, Александр Николаич, — ответил Глеб, и невольная горечь в его голосе заставила Гордеева внимательнее посмотреть на собеседника. Он заметил, как студент сжимает и разжимает кулаки, пытаясь побороть волнение. «Подавляет себя, пытается казаться сильным, а сам сопляк ещё», — Гордеев усмехнулся. — А сейчас, — продолжал Глеб, — всё наконец-то разрешилось. Брат здоров, и Лерка успокоилась. Ей всего-то двадцать с небольшим. Ей нужно жить жизнью молодой девушки, как все... Ну вот Капустина, Шостка и Алькович в субботу в ночном клубе отрывались, — при последнем слове Гордеев поморщился, — а Лерка нет. При вас, Александр Николаич... А ей нужно наряжаться, гулять, путешествовать — она ведь ничего не видела ещё в жизни-то. Ей нужно встречаться с друзьями. С молодыми друзьями, заметьте, а не с вашими трухлявыми старичками из гастроэнтерологии и неврологии, да ещё где! — на даче, на задворках цивилизации, так сказать... Гордеев расхохотался: — Хорошего же ты мнения о нас, старичках!.. Продолжай, — сказал он, резко закончив смех. — Искренне не хотел вас задеть, поверьте... Но Лерка действительно чахнет рядом с вами, ведя ваш образ жизни. — Ну так я не мешаю ей, — возразил Гордеев. — Вы забыли одну маленькую деталь — Лерка замужем. Она порядочная девушка и одна, без вас никуда не пойдёт. Сама себе не разрешит — жена! А кроме того, Лерка совсем не умеет жить. Привыкла страдать и не умеет радоваться жизни. Вот тут вы и должны ей помочь. Вы же взрослый человек, умный, опытный, вы сможете. — Ну спасибо за добрые слова, — улыбнулся Гордеев. — Удивил. Как, оказывается, хорошо ты знаешь мою жену. — Так мы семь лет под одной крышей прожили, — серьёзно возразил Глеб. — А вы — даже года не прошло. Имею я право давать советы или нет? — Нет, Глеб, не имеешь, — улыбаясь наивности Леркиного брата сомнительного родства, качнул головой Гордеев. — Мы семья, сами разберёмся, — Гордеев плеснул себе коньяку в пустую кофейную кружку. — Боюсь, Александр Николаич, пока вы разберётесь, у вас всё развалится, — возразил Глеб. — Вы замечательный врач. Искренне говорю вам. Людей вот спасаете. Признаюсь, я даже завидую вам... Но, спасая людей, вы топите Леру. Нужен какой-то разумный подход... Отдаётесь работе. Но нет незаменимых. Так? Ваша повышенная занятость — это банальное недоверие коллегам, проистекающее из вашего пузатого самолюбия. Что, нет? — Глеб подмигнул Гордееву. — Работе отдавать себя всего можно, но только холостяку. Я так думаю... А Лерку понять надо — она всё-таки замуж выходила за вас, а не за ваш белый халат. То, что Лерка всё время одна, ваша вина, несмотря на вашу гениальность. — Ты что-то путаешь, Глеб. Я врач, а не нянька, — пожал плечами Гордеев. — Правильно, вы муж. Вы про супружеские обязанности слышали? Про поддержку, про то, чтобы в одном направлении... Гордеев нервно рассмеялся и налил себе ещё коньяку. — Ну вот уже и до супружеских обязанностей добрались. А сейчас про спальню будем? — с деланой весёлостью поинтересовался он и залпом выпил. Разговор плавно уходил от заданной темы в практически бескрайнюю плоскость пошлой иронии. — Хотите, я расскажу вам о Лере? — предложил Глеб. Ему было нечего терять. Он должен был убедить Гордеева. Второго разговора не состоится. — О моей жене?! — Гордеев игриво поднял брови. — Ну, рассказывай, сделай одолжение. Откинувшись на спинку стула, он скрестил руки на груди. Немного помолчав, Глеб начал говорить о Лере. О её детстве в их доме, о том, что он видел и наблюдал, деля с нею одну крышу над головой. Трудно давались слова. Мысли путались. Он не мог смотреть на Гордеева — смотрел то в стол, то в стену. Говоря о Лере, он говорил о себе. Любое слово о ней кричало о его чувствах, которые он долгие годы тщательно скрывал от всех. И тем более казалось странным: вот теперь он сидит и рассказывает о Лере и, косвенно, о своём мучительном влечении к ней. И кому? Гордееву... Но он убеждал себя, что ради Леры можно наступить себе на горло. Он рассказывал о её одиночестве, замкнутости, привычке во всём отказывать себе, о её боли, о её благородстве, о жертвенности, о её сиротстве, о её продолжающемся, не пережитом ещё горе. Он рассказал о том, почему Лера хочет уйти из профессии, и как они ездили на природу, чтобы Лера, наконец, смогла отрешиться от тягостных воспоминаний о прошлом и начала рисовать. Он рассказал, что хотел устроить Лере праздник и это получилось, потому что ей так удивительно мало нужно для того, чтобы почувствовать себя счастливой. Ещё он говорил о том, как Лера нуждается в доверительных разговорах о себе, как нужно ей, чтобы её слушали и не судили. И о том, что у неё нет вкуса к жизни, потому что она жила нормальной жизнью очень давно — так давно, что уже с трудом помнит это. О том, как ей необходимы мелкие радости, чтобы она начала ощущать счастье и смысл настоящей жизни, и как ей жизненно необходимы подарки и добрые слова, чтобы чувствовать себя нужной и любимой. Он никогда и ни с кем столько не говорил о Лере. Гордеев не перебивал. Уже на середине монолога Глеба лицо его приобрело внимательное выражение. Нинин звонок положил конец затянувшимся излияниям. Принимая вызов, Глеб мельком глянул на часы — четыре. — Нина Алексеевна, вы где?.. В больнице? Я тоже. Сейчас подъеду во двор, — сказал он. — Всего доброго, — Глеб подал Гордееву руку. — До встречи, — улыбнулся Гордеев, кончиками пальцев отвечая на рукопожатие несостоявшегося «родственника». Глеб ушёл, а Гордеев, нахмурившись, ещё сидел за столиком и сосредоточенно курил. Он обдумывал услышанное. Безусловно, Лобов рассказывал о себе. Он рассказывал о своей Лере. Не о Лере настоящей, а — о своей. Но было не понятно. Скрытный Лобов, до сих пор влюблённый в его жену, подпустил к своему сердцу — его, Гордеева. Зачем? Неужели так любит Лерку, что готов выставить себя напоказ? Если верить увиденному собственными глазами, отношения «брата» и «сестры» в откровенности и доверительности зашли так далеко, что Лобов без труда мог увести наивную девчонку, коей и была Лера. Улыбнись ей пару раз, послушай участливо, сотри слезу — и всё, она твоя. Она и так уже почти лобовская. Благородный разбойник, бунтарь, герой, и только где-то в конце этого списка брат — вот кто для неё Лобов. И эти их душещипательные родственные излияния... Всё сложно... Гордеев выпустил дым из ноздрей и снова затянулся. С Лобовым всё сложно. Крутится около его жены и тут же убеждает взяться за жену. Уважает, видите ли, брак — неужели не лукавит? Гордеев усмехнулся. Потом вспомнил, как отчаянно метался и хрипел мгновенно осунувшийся Олег Викторович, когда привезли Аллу Лобову после аварии. Главный любил жену, и это спустя столько совместных лет... Возможно, сын в отца. Хоть тут не мимо. А Лерка выбрала его в друзья... Нет, лучше уж Рудаковский. Прячутся в безлюдных больничных коридорах. Какие у них секреты? Неужели только те, о которых он только что слышал за этим столом? И всё? Почему Лобов постоянно крутится около неё? Почему она позволяет? Неужели — от одиночества? Любовное опьянение прошло, и Лерке стало скучно. А он, Гордеев, живёт работой. Лерка знала об этом, когда выходила за него. И что теперь делать? Кого бросить? Пациентов или Лерку? Бросить он никого не мог. Ну да, Лобов, безусловно, прав — зачем тогда женился? Лерка вполне могла ходить в неопределённом статусе. Ужин она и так бы приготовила — по-дружески. И постирала бы. Но он же не из-за этого на ней женился? А? Он же думал тогда, что встретил свою половину. Вот почему он на Нинке не женился? Эта бы — и стирала, и готовила, и ждала бы бесконечно. Без упрёков. Но он же выбрал Леру. Чего ему хотелось? Любви? Гармонии? Остепениться наконец? Да, всего этого. А ещё хотел защитить от невзгод одинокого, растерянного человечка. Хотел видеть улыбку на родном лице. Он же любил её, совершенно очевидно, и сейчас любит, только позабыл об этом. Тут Гордеев вспомнил о больном и, радуясь возможности не думать о семейных проблемах, быстро направился в больницу. …Глеб следовал за машиной Старковой. Он весь горел. Он потрогал лоб — точно, жар. Он чувствовал себя опустошённым, потому что доверился Гордееву. Такое обнажение случилось впервые. Не желая быть открытой книгой, он предпочитал держаться в тени своих пошлых шуточек, но ради Леры он решился открыться — не нашёл иного способа рассказать о Лере, убедить светилу обратить внимание на одиночество жены и несостоявшиеся ожидания от их брака. Он чувствовал себя раздетым донага и вывернутым наизнанку, препарируемым под микроскопом пристального взгляда Гордеева. Его знобило. Позволив копаться в своих чувствах, он как будто потерял часть себя. Он уже сомневался, нужны ли были эти откровения, однако он тут же убеждал себя, что в ином случае Гордеев не стал бы его слушать и продолжал бы своим невниманием и вечным отсутствием мучить Леру. Его Леру... Его... И не его уже... Однако же, ему жизненно необходимо было знать, что Лера счастлива. Ладно, не с ним. С Гордеевым. Гордеев так Гордеев! Любит — пусть живут. Но только по-человечески. А он, Глеб... Нет, он не будет больше подлецом, хотя не впервые идти на сделку с совестью, — но не станет. Не станет предавать Христа, распятого во имя прощения безумия человеческого. И Лерку тоже не станет предавать. Довольно уже жить на поводу страстей. Он отказался от неё дважды. Сначала после поножовщины, когда Лера вообразила себя его должницей и начала избегать Гордеева. Тогда он мог воспользоваться ситуацией. Мог, но не стал. Однако Лера его не любила. Очарована была — да. Но не любила — он уже принял это и смирился. Но он-то — любил и потому не мог сделать её несчастной, связав с собою узами. Эти добровольные узы стали бы для неё веригами на всю оставшуюся жизнь, когда она одумалась бы. А Лерка одумалась бы обязательно. Тот, прошлый отказ от Лерки дался ему нелегко. Боролся, боролся в нём эгоизм, и поднимала голову былая подлость. В бесячьем обличии, разумеется. Разве этих... так просто выгонишь из своей подлой душонки? Они ж, эти… обжились там, корни пустили, расплодились. Уютно им там было, сытно и тепло. Однако же, он выстоял. Оставил Лерку в покое. Не сам, конечно, герой. Бог помог. В хорошем деле Бог всегда с человеком. И вот вчера было уже легко — отказаться от Лерки. Сама пришла, сама сказала: «Хочу развестись», «Хочу быть с тобой». Растерянная, разочарованная… Удобный момент обратить всё в свою пользу. Один поцелуй на той сырой скамейке — и чувство вины за супружескую неверность никогда не позволило бы Лерке вернуться к Гордееву. Но Лера замужем. Жизнь всё расставила по местам — у каждого своя роль. Гордеев — любимый, Лерка — любимая, а он, Глеб, — брат. Неплохо. Когда-то он мечтал оказаться на месте Пинцета. Сейчас он намного ближе к Лере, чем Пинцет. Он — брат, защитник. И друг, наверное. А Гордеев… Да наплевать, что подумал Гордеев, решил Глеб, трогая горячий лоб. ***** Он почувствовал себя намного лучше, когда обнял Дениса, неожиданно для всех оказавшегося у ворот детского дома. Дениска решил сделать сюрприз старшему брату. Сюрприз удался, правда, мальчишке пришлось помёрзнуть у ворот серого дома, названного «тёплым» словно в насмешку над его онемевшими пальцами ног и бесчувственными уже ушами. Испуганный видом чернильных от холода Денискиных губ, Глеб хотел выговорить брату за отсутствие шапки и перчаток, но вместо этого прижал к себе продрогшего, похожего на нахохлившегося воробья мальчишку и не отпускал до тех пор, пока Нина не тронула его за рукав: — Пойдём, Глебушка. Они проходили мимо игровой. Вспомнилась Алька. Почему-то в тапках на босу ногу, в халате, в водолазке под ночной рубахой, простоволосая. — Алевтина часто сюда заходит? — Глеб задержался рядом с пожилой санитаркой, увлечённо оттирающей чёрные полосы на лестнице. — Какая Алевтина? Наша Алевтина? Она по вечерам приходит. Учится в медицинском, некогда ей, — ответила грузная женщина, присаживаясь на ступеньку, чтобы отдышаться. — Ну, привет ей передавайте, — сказал Глеб, взбегая по лестнице к Лизиной «квартире». Им снова разрешили посидеть с Лизой отдельно от остальных детей в свободной игровой комнате — старшая группа гуляла. — Скоро уже, Лизаветка, скоро, — шепнул он на ухо девочке, когда, дождавшись своей очереди, взял её на руки. Ему показалось, что серьёзная Лиза едва заметно кивнула. ***** — Я, Глебчик, решил. На вертолётах летать буду, как твой друг, — заявил Дениска, когда они сели в машину и тронулись вслед за Нининым автомобилем. — А ты знал, что вертолёт более сложный в управлении, чем маленький самолёт? Короче, в «Высоте» нужно пройти двести тридцать два часа подготовки. Это теория. Ещё нужна лётная подготовка. Ну, мне тринадцать — времени навалом. Буду потихоньку учиться. Тут, брат, главное, нужно регулярно летать, чтобы выработать навыки пилотирования, — авторитетно рассуждал Денис. — Нужно летать не меньше двух часов в неделю. Я уже и на авиамоделирование подал заявку. — Да ты, я смотрю, увлёкся, — похвалил Глеб брата. — Поехали записываться, что ли, в твой этот учебный центр. — Нет уж, спасибо, я сам, — отказался мальчик. — Как это сам? Ты ж несовершеннолетний, — улыбнулся Глеб. — Смейся, смейся над братом, бессердечный ты человек, — с шутливой иронией возразил Дениска. — Я, между прочим, сейчас встречаюсь с Константином Рыжовым. Знаешь такого? — в голосе Дениски прозвучали восторг и гордость. — Будем обсуждать мою пилотную подготовку, — важно добавил он. — Как нашёл? У тебя же нет его номера телефона, — удивился Глеб. — Для хакера такого уровня, как я, это не проблема, — небрежно проронил Дениска. — Ах ты, мой хакер! — Глеб одной рукой схватил Дениску за рукав и прижал к себе. — Но я рад. Наконец-то мой унылый братец оторвался от компьютера. — Кстати, Глебчик, — с показным безразличием в голосе сказал Денис, — я что-то недавно слышал про бабоссы. Кажется, от тебя... — От меня, от меня, — засмеялся Глеб. — Давай реквизиты, оплачу. Он отвёз Дениску к месту встречи с Костей Рыжовым, недоумевая, как занятой Костя согласился встретиться с этим мелким, как Глеб называл Дениску. Денис вышел из машины за углом, не желая, чтобы присутствие Глеба было обнаружено. Денис хотел казаться взрослым и самостоятельным. По пути к Нине Глеб заскочил к адвокату Карасёва и забрал паспорт — с отметкой о регистрации. — Поздравляю, доктор Лобов! Первый шаг на пути к новой жизни сделан, и это надо отметить, — сказал он вслух, довольно разглядывая себя в машинном зеркале. Он купил конфеты и отправился к Нине. Жаль, с Катей разругались, сожалел он по дороге. С Катей у них вполне выходили если не душевные, то философские разговоры. Нине было не до него. Она выпроводила Глеба на кухню ужинать, а сама села с отчётами, которые принесла домой. Внеплановая проверка — это всегда катастрофа. Столько недоделок вдруг обнаруживаешь. ***** Насвистывая, Глеб разогревал вчерашний ужин, когда позвонил Фролов. — Старик, я не понял, ты забыл про мою днюху? Филонишь? Глеб едва слышал товарища. Громко играла музыка. Фролов однозначно находился в клубе. С трудом соображая, Глеб замер с ножом в руке. Точно, второе ноября, день появления на свет Фрола. Как он мог забыть-то о столь счастливом событии в стране? Глеб улыбнулся. Или в мире. Всё-таки — фельдшер, не хухры-мухры, как сказала бы мама. А впрочем, он не мог знать, что Фролов позвал товарищей отметить. Глеб почти не виделся с группой. — Давай быстро дуй к нам! — прокричал в трубку Фролов. — Или ты на смене? — Свободен, — ответил Глеб. — Слушай, тут такое дело, — Фролов понизил голос. — Алькович и твоя Чехова зажигают по полной программе. Ты когда-нибудь видел, как твоя сеструха зажигает? Ухохочешься, когда увидишь. Всё, жду, — и Фролов бросил трубку. Глеб ещё минуту постоял с ножом в руке. Думал... Лерка зажигает. Не в её характере. Выпила, что ли? Это она так строить совместную жизнь с Гордеевым начинает или — протест? Глеб забеспокоился. Он отнёс тарелку с едой и поставил её перед Ниной. — Нина, оторвись от дел и поешь, — сказал он. В последние дни в минуты волнения или в хорошем расположении духа он называл Старкову на «ты». — Я помоюсь? — спросил он, и Нина, сосредоточенно считая, кивнула ему. Он быстро, но тщательно вымылся, побрился и причесался. Снял бинты с рук — довольно, он не инвалид. — Ну вот, другое дело, — одобрительно кивнула Нина, отрывая взгляд от бумаг. — Только тебе пора поменять одежду, Глебушка, — деловито заметила она, возвращаясь к своим расчётам. — Поизносился ты и пахнешь уже не «Армани». — Не «Шанель», — улыбнулся Глеб. Он и сам это знал — что утратил прежний лоск и был даже неряшлив, но жизнь его в последние дни была столь насыщенной, что вопрос внешнего вида, составляющий когда-то предмет его особой заботы, как-то сам собой отошёл на второй план. Да и часто негде было бесприютному ему приводить себя в порядок. Однако в непрезентабельном виде в клуб не явишься, и потому Глеб заехал в торговый центр и за полчаса полностью переоделся, не особо выбирая гардероб. В машине он побрызгался «Шанелью». Посмотрелся в небольшое машинное зеркало, довольно улыбнулся — красив и ухожен, как прежде. Он не заметил, что лицо его вытянулось и осунулось, а на лбу залегла глубокая складка — первая морщина. Но Глеб был молод, оптимистичен и полон сил. Он не видел перемен в себе. Переодевшись в чистое, модное и привычно пахнущее, он снова ощущал себя прежним. Захотелось вдруг к товарищам, обниматься со всеми и шутить, как раньше. Хотелось громкой музыки, шумного веселья, хотелось людей вокруг. Подгоняемый тревогой за Леру, он всё же жаждал праздника. Он не выдержал и позвонил Альке. Он не надеялся, что тихоня со всеми, но удовлетворённо разжал сжимающие телефон, напряжённые свои пальцы, когда с другого конца города в ухо врезалась громкая музыка. Алька была в клубе. — Приветствую, тусовщица. Со всеми? Как там моя сестрица? — он постарался придать голосу как можно больше безразличия. — Лера с Александром Николаевичем, — Алька не удивилась его вопросу. Ну да, она же знает... А и плевать. Это ж Алька, своя. — Лера звонила ему. — Отлично, не грусти там, — Глеб был доволен. Успокоенный, он бросил телефон на сиденье. Итак, Лера пошла веселиться. Лера позвонила мужу. Сама. Гордеев бросил работу и приехал. Душевное обнажение сегодня было не напрасным. Он перестал нервничать на светофорах. ................. С порога его оглушила музыка. Всё это мигающее разноцветье, двигающиеся в такт энергичной музыке безликие людские силуэты мгновенно поднимали градус настроения. В клубе было жарко. Быть может, так бывало всегда, только раньше он не замечал этого — пресытился каждодневными вечерами, которые он вынужденно коротал в этих стенах, спасаясь от личных и семейных проблем. — Поздравляю, старик, — Глеб поздоровался с оживлённым Фроловым. — Только я без подарка. — Да ты что! Наши же подарили подарок, и от тебя тоже. Скидывались тайком, а я всё равно всё видел, — Фролов подмигнул Глебу. Шершавым гвоздём царапнула обида. Никто не позвал его на праздник, даже за деньгами Шостко не прибежала. Как когда-то не позвали на экватор — все, и Лера. Но он привычно отогнал застарелую обиду. Сам виноват. — Нет, старик, так не пойдёт. Вместо подарка заказывай, что хочешь, за мой счёт, разумеется. Угощаю. — О, вот это дело! — Фролов просиял. У Фролова никогда не было денег, всё съедала семья. Вот и сегодня он пригласил товарищей на праздник, но каждый пил и ел за свои средства. Глеб подсел на единственное свободное место рядом с Алькой, у дальнего края стола. — Чего не сказала про тусовку? — спросил он Альку в самое ухо. — Я звонила, но ты не отвечал, — смешно сложив руки трубочкой, вероятно, для лучшей слышимости, виновато ответила Алька. Глеб посмотрел в телефон, придирчиво проверил — верно, звонила, и много раз. Но он не услышал. Именно тогда он был занят. — Деньги сдавали на подарок. Я сдала бы за тебя, но у меня не было, — Алька продолжала оправдываться, и это раздражало. — Ладно, мелочи жизни, — отмахнулся Глеб. — А что подарили-то? — поинтересовался он. Впрочем, ему было неинтересно. Оказалось, подарили плюшевое кресло в виде зайчика — для дочки Фролова. Глеб чуть не расхохотался — у Шостко совершенно нет воображения. В прошлый раз она купила от группы для Леры большого розового медведя. Это девушке-то на выданье — плюшевого медведя! А сейчас — креслице. Да лучше бы изнывающему от безденежья Фролу купюрами подарили или термос для горячей еды. Хоть польза какая-то. Ну, Валя... Глеб усмехнулся. Подошёл Фролов. — Говоришь, всё, что хочу? — спросил он, радостно потирая руки. — Я голоден, как не знаю кто. — Всё, что душа пожелает, — Глеб раскрыл меню и придвинул его к товарищу. — Давай, старик, не стесняйся. Он высматривал Леру, но её не было в зале. Скользнул взглядом по пустому столу: Фролов сосредоточенно изучал меню, а «верный оруженосец» потягивал сок из трубочки. — Погодина, опять одним соком балуешься? До добра это не доведёт, — сказал Глеб, вспоминая о своём недавнем неблаговидном участии в Алькином нетрезвом падении. — Будешь есть, и смотри у меня, чтобы тарелки были чистые, — он шутливо погрозил девушке пальцем. ...Официант уже принёс еду Фролову, Глебу и Альке, а Леры всё не было. Попивая чай, Глеб осматривался. В танцующей толпе он всё-таки сумел разглядеть лица одногруппников. Только сейчас он понял, что соскучился по товарищам... Глеб давно уже ни с кем не общался из группы. Валя, Пинцет, Новиков и Маша танцевали, весело подпрыгивая на одном месте. Глеб не узнавал Новикова. Язвительный ботаник, он преобразился в весельчака и теперь казался даже симпатичным. Взгляд Глеба упал на парочку, танцующую в стороне от других, — Смертин и Катя. Глеб вздохнул. Стало понятно, что именно сегодня отмечали Алькович и Лера. Вика отмечала вынужденный день свободы, Лера, как всегда, представляла в своём лице малочисленную группу поддержки. Не нравилось. Всё это ему не нравилось. Особенно то, во что выльется эта Леркина поддержка обманутой подруги. Так было уже однажды — две страдающие дивы. Глеб хорошо помнил тот вечер, когда на третьем курсе основательно подвыпившие подруги ввалились в родительский дом. В тот день Алькович рассорилась со Смертиным, а от Лерки сбежал Гордеев. Девушки болтали всякий вздор, но хуже всего было то, что Дэн расстроился от такого вот Леркиного «преображения» и потом ходил на кухню каждый час «попить водички», всё не мог уснуть. Вот и сейчас — Алькович рассталась со Смертиным (в который раз?), а Лерка опять страдает из-за Гордеева. Или радуется Лерка, поди разбери... И опять — Смертин и Гордеев. Из-за него кто-нибудь вот так бы хоть раз плакал-горевал. Впору позавидовать. А между тем его никто не любил. Никогда. Но, вспомнив про Альку, Глеб нехотя скосил глаза в её сторону. Вот Погодина, говорят, увлечена. Но не то это... Не то... Вот как бы роковые красавицы схлестнулись в поединке за него, например, Вика и Катя. Другое дело. Глеб улыбнулся своим ребяческим фантазиям. За стойкой бара он заметил Гордеева. Подошёл поздороваться. — Рад, что вы здесь, — подал руку. — Ну, не такие уж мы и старички, — натужно улыбнулся Гордеев, и даже в полутьме Глеб без труда разглядел красную сеть лопнувших капилляров в слезящихся глазах хирурга. Глеб улыбнулся в ответ, и тоже натужно — отчего-то казалось неудобным и почти неприличным широко улыбаться этому крепкому усталому человеку, весь облик которого откровенно свидетельствовал о том, как он мечтает добраться до подушки и погрузиться в исцеляющий сон. Чьи-то ладони обхватили его за голову и закрыли глаза — не Лера. Он знал, чувствовал Леру. Обернулся — смеющееся Викино лицо. Рядом Лера — тоже в праздничном настроении. Глаза блестят у обеих — отсвечивают огнями дискотеки. У Лерки — как две маленькие звёздочки. Мгновенно он оказался в плену этих глаз — расплылся он нежности, перестал соображать. Ослепляя улыбчивыми ямочками на щеках, Лера что-то бурно говорила ему, но он не расслышал из-за оглушающей музыки. — Пойдём, — схватила её за руку Вика, и девушки убежали в середину зала. Глеб смотрел на них — на неё! Он и забыл, что Лера умеет так танцевать. Очнувшись, он заметил на себе внимательный взгляд Гордеева. Глеб отошёл и сел между каменной Алькой и жующим Фроловым. — А супругу где потерял? — спросил, мотая головой, чтобы как-то стряхнуть с себя нахлынувшие чувства. — Уехали с дочкой к любимой тёще погостить, — махнул рукой Фролов и смачно запихнул в рот пельмень, густо политый сметаной. Глеб устроился поудобнее и наблюдал за бурным Лериным возвращением к жизни. Нет, она была не пьяна. И зря он опасался. Лера была весела, как все здесь, в этом зале. Такой он видел Леру лишь однажды, когда в прошлом году они с Гордеевым впервые явились в ночной клуб. «Старый конь» Гордеев скромно отсиживался тогда в углу за столиком. Было очевидно, что гений, гроза хирургического отделения чувствовал себя неуютно среди молодых. Но Лера... Зажигала по полной. До сих пор не покидало ощущение, что Лерка не только красовалась перед светилой, но и дразнила его, Глеба... Глеб никогда не забудет её торжествующий, полный осознания своей власти над ним взгляд, когда, уводимая Гордеевым из клуба, «сестричка» проходила мимо барной стойки. Отчего-то врезалась в память огромная ладонь Гордеева на её плече... Он воспоминаний сжимало горло и немели руки, и Глеб, искусственно улыбаясь, заставил себя — не думать. Не думать и просто смотреть на ожившую Леру, так не похожую на ту, что сидела с ним накануне на сырой кладбищенской скамейке. Не смотреть он не мог. Теперь чужая жена, Лерка была нужна ему как никогда, и, от того что он не имел права смотреть на неё, он чувствовал себя преступником. Бурлящая, Лера то подбегала к Гордееву, то снова уносилась в центр зала. Лицо Гордеева лоснилось устало-принуждённой театральной улыбкой. «Держись, Гордеев, держись», — мысленно хвалил его Глеб. «Всё сложится, Лерочка, всё наладится», — отправил он ЕЙ мысленное смс. Постепенно он успокоился и расслабился. Всё хорошо, всё на своих местах. И его Лера тоже на своём законном месте — жены гениального Гордеева. Господи, помоги им стать семьёй... Ему нравилось сидеть за общим столом в одиночестве и наблюдать. Место, которое он занял, находилось в темноте, сюда не доставали разноцветные щупальца прожекторов, и потому он мог оставаться незаметным для окружающих. Подбежала Вика. В желании повысить градус счастья протянула руку к бутылке шампанского. — Можно? — Можно, но не нужно, — Глеб отодвинул бутылку. — Тоже мне праведник нашёлся! — Вика рассмеялась. — Не будь занудой! А мне сегодня так хорошо. Так хорошо! — Вика раскинула руки. — Фролов! Коля! Я тебя поздравляю! С днём рождения! И Вика кинулась обнимать жующего Фролова, который поперхнулся от этого налетевшего вихря ходячего счастья и теперь мучительно откашливался. Не замечая страданий Фролова, Виктория кинулась обнимать каменную Альку и подсевшую Машу с густо намалёванными зелёными тенями на добрых её глазах, и вдруг бросила всё и всех, и побежала танцевать, однако по дороге к танцполу остановилась с Валей. В своём горе Виктория Алькович сегодня была само очарование. Зазвучал модный «Медляк». «В этот серый скучный вечер я тебя случайно встретил, я позвал тебя с собою и назвал своей судьбою...» Глеб встал, чтобы пригласить горюющую сокурсницу, и уже взял её за запястье. — Извини, старик, Виктория танцует со мной, — Фролов был сегодня в ударе. Он успел бросить еду и отнял у Глеба руку Вики. — На правах именинника! — победно бросил он через плечо, уводя заводную девушку. Глеб с сожалением смотрел им вслед, потом удивился — вот так раскладец! Фрол... Однако ж… Он сел за стол. Перед глазами маячила эта пара — Алькович и Фрол. Увлечённо беседуют. Глеб почувствовал, что раздражается на товарища. Видела б сейчас Маринка… И та тоже хороша — додумалась в день рождения благоверного умотать к родне. Не нашла другого времени. А муженёк-то с молодой сокурсницей пляски разводит, вон как оживился. Нет, он, Глеб, свою жену никуда не отпустит. Ни-ку-да. Ни-ког-да. И не от недоверия, а из благоразумия. Бережёного Бог бережёт. Он, Глеб, и сам не пойдёт один. И зачем одному ходить, без любимой? И вообще, нечего женатым по злачным местам таскаться, что по одиночке, что вдвоём. Только проблем наживать и соблазнов. У женатых есть — дом. Дом! Уютная кухонька, чаёк, разговоры задушевные. Да что там разговоры! Ребятишки малые, которым — памперсы, игрушки, «коза рогатая», купания, книжки на ночь. Вспомнилась угловатая, деревянная девочка. Лиза. А заодно и то, что он дал себе обет безбрачия, и что жены у него никогда не будет, и задушевных разговоров на уютной кухоньке тоже. Эх, размечтался вот зря... «Сегодня в белом танце кружимся, наверно, мы с тобой подружимся...» Он попытался отвлечься от щемящих душу фантазий и принялся смотреть в зал. Взгляд его упал на одиноко жмущуюся к барной стойке Альку. И когда успела отойти? Неказистая Алька. Угловатая, неприметная. Напоминает Лизу. Такая же зажатая, испуганная. Наверное, ждёт, что он пригласит её. Ждёт, но скромничает. Даже не смотрит в его сторону — таращится куда-то в центр зала, да вот же — на Капустину с Новиковым. Делает вид, что ей всё равно. Стало жаль Альку, и Глеб подошёл к ней. — Ну, что стоишь тут одна? — спросил он и обнял её со спины, намеренно сильно, с удовлетворением ощущая, как хрустнула одна из многочисленных Алькиных мелких косточек. «Среди серых стен молчанья, я тебя нашла случайно, позвала тебя с собою, назвала своей судьбою...» Маленького роста Алька в буквальном смысле утонула в его объятиях, и это понравилось Глебу. Хотелось согреть её, утешить, что ли. Он ещё сильнее обнял Альку и уже через минуту с удовлетворением почувствовал, как поначалу напрягшееся её тело постепенно сделалось живым и тёплым. Растворяясь в этом тепле, Глеб закрыл глаза и опустил голову — прямо в Алькины волнистые волосы, которые небрежно торчали в разные стороны и оттого щекотали нос. Он вдохнул. Алька пахла не так, как Катя. Катя пахла дорого. От неё исходил тонкий аромат благородства, аристократизма и роскоши. От Алькиных волос пахло берёзой и Есениным. Глеб удивился пришедшему на ум сравнению. Ему понравился этот запах, и он, не обращая внимания на щекотание в носу, сильнее зарылся лицом в Алькины волосы, но тут же наткнулся на жёстко штопанную рану, отметину того страшного дня, когда забрали Лизу… Странно, пытаясь согреть Альку, он сам грелся около неё. Соскучился по человеческому общению, одичал вконец, усмехнулся про себя Глеб. Этот медленный танец сменился быстрым, но не хотелось отпускать от себя тёплое, живое, настоящее. Глеб стоял, обнявши маленькую девушку, и думал, что, напоминающая тень, безответно влюблённая Алька тоже одинока, как и он. Все нелюбимые одиноки... И он стал греть её ещё сильнее, пытаясь хотя бы на один вечер вылечить от нелюбви. Он даже с усмешкой отметил, что похож, наверное, в эту минуту на доктора Ференци. Тот тоже — лечил объятиями. И — без всяких намёков. — А что делать, если крест свой отдал? — спросил он Альку прямо в ухо, не отпуская. Алька слегка повернула голову, кажется, удивилась: — А ты отдал? — Больному одному парнишке отдал, — кивнул Глеб. Алька осторожно высвободилась из его рук и сняла с себя крест. — Вот, мой возьми, — она протянула ему верёвочку с крестом. Глеб мельком разглядел, что это совсем простой крестик и слишком маленький для него. — Надень, — сказал он пересохшими губами, волнуясь от того, что совершенно чужой человек, чистосердечно желая его, Глебова, спасения, жертвует ему этот святой символ веры с надписью «Спаси и сохрани». Тот самый, за который пострадали Евгений Родионов и московская студентка Алина. ...Он только заправил ещё горячий Алькин крест, который, деликатно коснувшись его тела, невесомо и тепло скользнул под рубашку, как в кармане некстати завибрировал телефон. Звонил Косарев. — Слушаю, Иван Николаевич, — не хотелось сейчас разговаривать, но Косарев просто так не звонил. — Здорово, студент. Слышу, тебе весело, — сказал Косарев. — Если свободен и делать нечего, подъезжай. Мой напарник сегодня уволился. Глеб посмотрел на часы — половина девятого. — Какой адрес? — он уже включился в дежурство. — Не грусти, — он едва коснулся губами Алькиного лба и, расплатившись с официантом, ушёл, не прощаясь ни с кем. ***** Глеб взял такси и приехал по указанному адресу. Сбросив куртку в пороге квартиры, под виноватые всхлипывания женщины, вероятно, жены, он взялся за промывание желудка очередному запойному. Косарев поблагодарил его кивком головы и занялся картами. Косарев дежурил в одиночку ещё с самого утра. Ни одна карта вызова не была заполнена. Потом пошли улицы — нетрезвые бездомные и просто пьяные, не дошедшие до дома и упавшие на холодный асфальт вечернего города. К ним — вызывали. Потому что на улицах ещё были люди. Те же, кто упадёт пьяным на асфальт ночью или на окраине, получат гораздо большие, нежели синяки, последствия распития горячительных. Ноябрьские ночи холодны. После первого же выпивохи Глеб, без формы, утратил внешний лоск — он пах рвотой, слюной и человеческой мочой. Специфика работы, один из её побочных эффектов, терпеливо убеждал он себя. И искупление — добавлял он, вспоминая лица Чеховых. ...«Падение с высоты», ночной вызов. Парень двадцати трёх лет выпал с пятого этажа. Что характерно, правая голень уже ампутирована. Здоровая нога — в кашу. Однако таз, голова, грудь и шея относительно целы. Косарев и Глеб долго возились с ним, останавливая кровотечение. Затем Косарев повёз парня в «травму», оставив Глеба беседовать с родными и записать данные. Парень не просто так выпал из окна — курил спайсы. Вот и сегодня ночью — покурил. Потом вышел в окно. Очнулся уже на земле. Казалось настоящим чудом, что при падении с такой высоты пострадавший отделался ещё относительно легко. — По какому поводу была ампутация правой голени? — спросил Глеб. Мать пострадавшего засуетилась и полезла в комод. Достала бумагу. — Вот, тут всё написано, — протянула она больничную выписку.— Сын уже один раз выходил в окно. Ну не решётки же на окна ставить?! — оправдываясь, воскликнула она. — Тогда вот после первого падения и отрезали ногу. — Отрежут и вторую, — пробурчал про себя Глеб. Он читал выписку с описанием травмы парня после первого выхода в окно. По спине тонкой струйкой бежал холодок. Слабели ноги. «Закрытая травма грудной клетки. Ушиб грудной клетки. Ушиб лёгких. Закрытая позвоночно-спинномозговая травма. Компрессионный перелом тел VII-IX грудных позвонков (Frankel E). Закрытый перелом основной фаланги IV пальца правой кисти. Открытый перелом правой больше- и малоберцовой кости. Закрытый перелом таранной кости правой стопы со смещением. Закрытый перелом пяточной кости правой стопы. Открытый двухкостный перелом левого голеностопного сустава с полным вывихом. Осколочный внутрисуставный перелом правой большеберцовой кости». Было страшно читать эти диагнозы, но ещё страшнее было осознавать, что человек в двадцать три года может так бездарно угробить свою жизнь, а также жизнь родственников, став инвалидом, от которого нельзя будет отойти ни на минуту. Инвалидом капризным, эгоистичным, истеричным, ибо парень совсем не вменяемый, раз первое падение ничему его не научило. И будет мучить он несчастную мать до конца своих жалких дней. И сколько в стране таких эгоистичных негодяев, искателей кайфа и мнимого счастья? Спайсы и веселящий газ им в помощь. От чего всё это? Почему люди добровольно лезут в петлю? На что, обкуренные и обколотые, они надеются? На счастье? Неужели они всерьёз думают, что, вдохнув закись азота и получив кратковременную эйфорию, можно ухватить за хвост синюю птицу? Эти придурки — слабаки, эгоисты, психи, страдающие интеллектуалы? Кто они? Почему они не хотят искать счастья в другом? В труде, например. В социальном служении. В любви. Что может быть лучше любви? Или радости отдавать себя делу, людям? Что мешает со смыслом выстроить свою жизнь? Уровень развития? Эмоциональная лабильность? Что? Или, быть может, как раз отсутствие смысла в жизни, когда человек из думающего превращается в потребляющего. Потребление — всегда удовлетворение животных инстинктов, в какую бы красивую упаковку оно ни было завёрнуто. Делая удовлетворение животных инстинктов главным в жизни, человек деградирует, эмоционально тупеет. И тогда — можно шагать по головам близких, плевать на всех, главное, чтобы тебе было хорошо. Бездуховность — это когда нет маяка в жизни. Ты не знаешь куда идти, где искать. Это безверие, душевная глухота и пустота. Отсюда — все пороки. Глеб думал об этом, механически заполняя карту вызова под всхлипывания измученной матери искалеченного собственной дурью парнишки. На выходе он хотел ей что-то сказать, что-то утешительное, но не смог найти нужных слов. — Держитесь, — сказал он и вышел. Его провожали три пары детских глазёнок братьев инвалида-спайсокура. Он тоже будет их мучить. Это был бесконечный марафон — пожилая женщина с мерцательной аритмией по ЭКГ, парализованный дед со стенокардией, несколько пациентов с подозрением на инсульт... Этой ночью они втроём (Косарев, Ахметов и он, Глеб) отобрали у смерти четверых тяжёлых больных. Успели, доехали, вкололи нужные препараты. И не сами, конечно, отобрали. Глеб совершенно чётко осознавал это, потому что, снова ощущая на себе крест, он непрерывно молился этой ночью. Спасителю. Одна спасённая жизнь — одна зачёркнутая подлость. И шаг к искуплению. Глеб крепко держался этой простой арифметики.