Живой

Хмурое ноябрьское утро застало его в здании подстанции заполняющим карты вызовов ночного дежурства. Он быстро переписывал данные из чернового блокнота. Напротив, за столом, сидел Косарев и тоже оформлял свои карты — ещё с дневной смены. Появление Глеба на ночном дежурстве немного разгрузило Косарева, и он даже успел заполнить несколько дневных бланков, но пустых оставалось значительно больше. — Иван Николаевич, — Глеб поднял голову от бумаг. — Хочу устроиться санитаром. Возьмёте в бригаду? Только по чёткому графику я не смогу — дети у меня. Но два выхода в неделю — стабильно, остальное по возможности. Косарев мельком взглянул на Глеба. — В бригаду возьму. Свободный график тебе дадут. Санитаров почти ни у кого нет в бригадах, можно диктовать свои условия. А что насчёт детей? — спросил он, медленно выводя свои закорючки. — Ты же ещё студент. — У меня дочка есть, маленькая. И брат-подросток, — Глеб опустил голову и активно заработал ручкой, избегая дальнейших расспросов. Опыты с откровениями не удавались. — Вот как, — Косарев понимающе кивнул. Он не стал расспрашивать нового напарника, заметил, что Глеб не расположен к открытости. — Иди в отдел кадров, оформляйся, если паспорт и студенческий билет с собой. Скажи, что реаниматолог Косарев согласен. ............... Глеб опоздал на занятие к Гордееву, однако его это ничуть не смущало сегодня. Многое, очень многое изменилось за последние дни. Отныне он числился санитаром «Скорой медицинской помощи», у него была официальная зарплата и отдельное жильё с регистрацией, его ещё пока не попросили из института (тут Глеб в сотый раз строго напомнил себе, что пора бы наведаться на лекции), он скоро станет семейным человеком. У него будут семья, работа и смысл в жизни — всё будет. Несмотря на усталость, Глеб шёл бодро и уверенно. Он не взял такси, чтобы доехать до больницы — хотелось освежиться. Стояло сырое ноябрьское утро. Колючий ветер пробирал насквозь, прохожие поглубже заворачивались в свои пальто и куртки и поднимали высоко воротники. Воодушевлённый жизненными переменами, Глеб не чувствовал холода. Наоборот, он подставлял лицо и шею навстречу ветру. Казалось, за спиной выросли крылья. Он вспомнил свою шутку с крылатым халатом, надетым на Рудаковского, и улыбнулся: вот зануда Пинцет, не понял и обиделся. А шутка-то была вполне удачной! Он забежал к Нине, приобнял её приветственно. — Повеселился от души, — Нина брезгливо отбивалась от него, — а теперь антисанитарию разводишь мне в отделении. Высвободившись, Нина многозначительно показала рукой на испачканную новую куртку Глеба и предусмотрительно отошла на безопасное расстояние. Глеб засмеялся. Нина наверняка подумала, что он по обыкновению напился и тонул в рвотных массах. — Было дело, — смеясь, он направился к выходу. — Пойду переоденусь. Нальёшь чайку опохмелиться? ***** — Дэн, как дела? — Глеб сбегал по лестнице. — Лучше некуда, — бодро ответил Денис в телефонную трубку. — Как прошла деловая встреча? — Глеб остановился в раздевалке у своего шкафчика. — Договорились, — важно ответил мальчик. — Сегодня снова полетаем, — оживился он. — Когда? Давай я подъеду, посмотрю на тебя, — предложил Глеб. — Не надо, Глебчик, — Дениска замялся. — Тебе будет неудобно в это время. — Так я свободен после двух, и ты школу в два заканчиваешь. Я приеду к школе, — настаивал Глеб. — Понимаешь, тут такое дело... Денис, кажется, был в замешательстве. — Я понял... Ради полёта ты прогулял школу, — догадался Глеб. Он начал нервничать. Сминая, сжал в руке хирургический костюм и тут же бросил его обратно в шкафчик. — Ну вот, и ты теперь прямо как Лерка. Ну прямо точная копия, — с новыми, едва уловимыми нотками воинственности в голосе обиделся мальчик. — Костя может только в одиннадцать. Мне идти в школу на два урока? В чём смысл? — Ладно, ладно, — примирительно ответил Глеб. — Но чтоб в последний раз. Обещаешь? — он нырнул за ширму. — Обещаю, — обрадовался Дениска. — Слушай, Дэн, — Глеб сделал паузу, пока снимал олимпийку, — захвати с собой из дома мои шмотки. Ну там штаны, футболки, куртку... Полный набор, короче. Мне ходить не в чем. Я к тебе за вещами человечка пришлю. Договорились? — Сделаю, — коротко ответил Денис и отключил вызов. Ему нравилась эта манера Глеба — говорить коротко. Не один раз он слышал, как Глеб по телефону отвечает: «Лобов». Или в ответ на чью-то просьбу говорит: «Буду», «Сделаю», «Идёт». Только с ним, с Дениской, Глеб говорил пространно и ласково. Особенно чувствительный к нежности и терпению брата, Денис, однако, подражал взрослому, деловому Глебу — взрослые мужчины немногословны и сдержанны. Бросив старшему брату это краткое «сделаю», Денис казался себе солиднее и мужественнее. Тихо, словно тени, в раздевалку проскользнули Хмелина и Смертин. Им тоже было не до занятий Гордеева. У них начинался романтический период отношений. Наконец, были сброшены все маски. Они официально заявили группе о своём союзе — накануне Глеб узнал об этом от Фролова. Они могли теперь свободно встречаться и ходить в обнимку. Глеб отметил: расчётливая хищница, Катя счастлива, вчерашний жених, Толик смущается. Вероятно, понимает, что — предал. А Катя ничего не понимает, вообразила, что в этой жизни можно жить по принципу «хватай-бери-успевай». Не знает, что ли, или не хочет знать, что за всё придётся отвечать? Переодеваясь, эти двое о чём-то бурно шептались. Скрытый высокими створками ширмы, Глеб прижался к стене и закрыл глаза. Он не хотел встречаться с ними. Не надеялся удержаться от сарказма. — Хмелина, Смертин! — полицейский голос Шостко спас его от невольного и ненужного подслушивания. — Так вот с чего вы начали свои любовные похождения! Имейте ввиду, я сказала Гордееву, что вы отсутствовали по неуважительной причине. Вы слышите?! По неуважительной!!! Можете идти, откуда пришли, у вас в табеле прогул! — Да пожалуйста, Валечка, хоть сто прогулов, — поправляя волосы, высокомерно отпустила Катя через плечо. Не удержавшись, Глеб кашлянул, но надеялся, что не обнаружил себя — в раздевалке стало шумно от топота ног и голосов входящих товарищей. Они хлопали дверцами шкафов и переговаривались. Однако от чуткого руководства старосты было не так-то просто укрыться. — Глеб! Хватит прятаться! Выходи! — крикнула она и нетерпеливо заглянула за ширму. — Валечка, а если бы я раздетый стоял? — притворно возмутился Глеб. — Это пахнет развратом! Он вышел из-за ширмы, чтобы взять хирургический костюм. — Да уж, потрепала тебя жизнь вчера, старик, — Фролов озорно подмигнул Глебу. — Где это тебя так угораздило? — Николай многозначительно ткнул в грязную футболку Глеба. — Небось там-то повеселее было, чем с нами? — Фу, Глеб, чем это от тебя так пахнет? — очаровательная в своей простоте, Капустина приблизила нос к груди Глеба. — Ой, да это же рвота! — воскликнула Маша под дружный хохот студентов. — Тебе плохо, Глеб? Нужно срочно выпить что-нибудь от похмелья! — не обращая внимания на добродушные шуточки товарищей, Маша участливо, изогнувшись, снизу вверх, заглянула Глебу в лицо. Глеб засмеялся со всеми. Капустина... В своём амплуа... — Так, Глеб, никуда не уходи, — не унималась сердобольная сокурсница, — я сейчас сбегаю в ларёк, куплю для тебя кефир. А ещё лучше тан. Я вчера видела, как свежий завезли. — Ну здрасьте, приехали! А чем тан от кефира отличается? — отшутился Глеб. — А у него градус выше! — уверенно сообщила Маша и полезла за кошельком. — Потерпи! Я сейчас... — Маша принялась пересчитывать монеты. — Весьма спорное и некомпетентное заявление, — с авторитетной небрежностью в голосе заметил Новиков, устраивая свой костюм на плечики, — особенно от будущего врача, — кажется, в желании порисоваться он не жалел даже невесту. — Для тех, кто плохо разбирается в химии, поясняю: этанол присутствует во всех кисломолочных продуктах. Среди продуктов брожения молочная кислота составляет не менее девяноста процентов, — сдвинув очки, начал он привычную лекцию, не замечая на лицах товарищей гримас недовольного страдания. — Образование продуктов распада зависит от доступа кислорода. Небольшая часть пирувата декарбоксилируется, превращаясь в уксусную кислоту, этанол и диоксид углерода, а также в ацетоин... — Заткнись, Новиков!!! — не выдержав, хором прокричали Смертин и Фролов. — Рудик, где твоя кнопка «выкл»? Хорош уже лекцию читать, — смеясь, добавил Толик, — и так голова пухнет от недосыпа. — Да, Маш, ты не в том направлении мыслишь, — добавил Пинцет. — Моя бабушка, — лицо Вовки приняло озорное, мальчишеское выражение, — использовала более простое средство от похмелья. — Ой, какое? — Маша отчего-то обрадовалась. — Что, эффективное?! Она была очаровательна в своей восторженной наивности. Глеб ещё не знал, что именно скажет Пинцет, но, как и остальные товарищи, нисколько не сомневался, что это будет такая шутка, за которой последуют частые растерянные движения длинных Машиных ресниц, особенный, очаровательный изгиб её губ в попытке удержаться от слёз и круговые движения пальцев, наматывающих на себя хвосты красно-коричневых кос. — Эффективное, не сомневайся, — с готовностью подтвердил Пинцет. — Короче, слушай, — сказал он. — Можешь записать, — деловито добавил Вовка, сдерживая себя, чтобы не расхохотаться. В глазах его плясали озорные искорки, что теперь, с установлением Шосткиного ига, случалось с ним нечасто. — Ну!! Глебу показалось, что, собирательница народных рецептов, доверчивая Капустина от нетерпения даже подросла на несколько сантиметров. — Самое верное средство — это простая вода, — со вздохом скромно изрёк Пинцет. — Да ладно! — не поверила Капустина. — Нет, я серьёзно. Две капли на стакан спирта, и всё как рукой снимет! — закончил Вовка под дружный хохот товарищей. Улыбаясь, Глеб ждал привычной приятной картины. — Что вы ржёте?! — смущённая Капустина в такие минуты выглядела чрезвычайно трогательно. — Что ржёте... Ждать пришлось недолго: Маша растерянно тряхнула головой, часто-часто заморгала ресницами, села, наматывая объёмистые косы на пальцы, и по-особенному, со смирением примерной ученицы поставила ноги на пол. — Про спирт ещё более сомнительное утверждение, — Новиков поспешил к невесте на выручку, но его презрительный голос потонул в общем хохоте. Только один человек не видел ничего смешного в Вовкиной шутке — староста. Слишком уж ответственная у неё была должность. — Лобов! Глеб! Ты куда пришёл? Ты в больницу пришёл! — возмутилась Валя. — Иди хотя бы умойся! И эта тоже в своём амплуа... Сорока-комсомолка... — Брось, Валентина, — вступился за Глеба Толик. — Тут бесполезно кипишиться. Это как в том анекдоте: вечером алкоголь даёт потрясающее ощущение «пофиг», а с утра... — ...не менее потрясающее «нафиг?»!! — закончили они вдвоём с Фроловым под новый взрыв добродушного смеха и ударились по рукам. Через минуту студенты шестой группы уже переключились на обсуждение предстоящего переселения Юсупова в другое отделение. Близилась зима, а бесприютному Юсупову некуда было идти, кроме как на улицу. Весёлый и добродушный человек, он покорил всех в отделении шутками, жизненными историями и тем, что, не смущаясь самой грязной работы, брался благодарно помогать всем и во всём. — Глеб, — тихо, через плечо, спросила Вика, — а почему ты в последнее время какой-то неряшливый ходишь? — Не думал, что ты кого-то ещё, кроме своего предателя Смертина, замечаешь, — парировал Глеб. Вика как-то сразу сжалась, принялась сосредоточенно складывать кофту: — Умеешь ты, друг, по больному резать. — Вика! Не начинай, — во время их короткого диалога Лера стояла рядом и внимательно слушала. — У Глеба в последнее время не всё гладко... Лера взяла Глеба под руку. — Как знаете, — задетая злыми словами товарища и равнодушием подруги, Виктория обиженно отвернулась. — Глеб, ты вчера рано ушёл... Ты отмечал с другими? — отгоняемая неприятным запахом, Лера всё же отстранилась. Глеб высвободил свою руку: — Сама-то как? Как в прошлый раз с грейпфрутовым соком? — Ну, вспомнил! — грустно-нежная полуулыбка тронула Лерины губы и очаровательные её ямочки на загорелых щеках. — Это была случайность. Сама нежность. Сердце энергично заработало, бросило в жар. Он заставил себя улыбнуться и не отвести глаз. — Надо переодеться, — с трудом произнёс он внезапно пересохшими губами, выхватил из шкафчика хирургический костюм и, подгоняемый романтической тахикардией, нырнул за ширму. Сбежал. — Ребята, ребята! Гордеев передал: все по своим больным! Лобов — в операционный блок! Ковалец зовёт, — Валя вихрем влетела в раздевалку и, проехав кукольного размера ножками по полу, словно она стояла на лыжах, резко затормозила с одномоментным взмахом руками для сохранения устойчивости. Она стояла в проходе, раскрасневшаяся, маленькая и боевая. И когда она успела к Гордееву сбегать? Только же тут воспитывала его... Глеб усмехнулся и снова скрылся за ширмой. Валя-Валентина... — Алевтина... Алька возилась у своего шкафчика, запихивая в сумку знакомую синюю тетрадь. Она не заметила подошедшего Глеба и вздрогнула от его тихого голоса. — Возьми, — он протянул апельсин. — Нужно сгонять в одно место. Сможешь отпроситься у Гордеева? Он тебе благоволит, не откажет. — Смогу, — с готовностью кивнула Алька и, глядя в пол, взяла апельсин. — Значит, договорились... Принесёшь мне в операционную кофе? И пожевать чего-нибудь... Я так и знал. Спасибо, — он не успевал сосчитать, сколько раз в услужливых кивках Алькина макушка мелькнула перед его глазами. — Только одна нога здесь, другая там, — с напускной суровостью в голосе предупредил он. Кофе был доставлен ему через пять минут ожидания. — Оперативно, — похвалил Глеб и вышел из оперблока в коридор, на ходу откусывая нечто зажаристое и маслянистое, именуемое беляшом. — Как только не травят... И чем дальше, тем изощрённее. — Пирожков ещё не напекли, — оправдалась Алька, виновато наблюдая, как Глеб подозрительно принюхивается к содержимому беляша. — Всё нормально, не напрягайся, — с осторожной брезгливостью Глеб снова вонзил зубы в обильно сочащееся жиром тесто. Когда уже отец организует для своих докторов современную столовую? А то прилавок в холле больницы с наваленными на нём заветренными пирожками-булками и толстой хамоватой продавщицей, горой возвышающейся над всем этим великолепием провинциальной кулинарии, как-то уж слишком отдаёт так милой отцовскому сердцу советчиной. Он наспех поел в коридоре, прямо на кушетке, недалеко от операционного блока, сунул Альке в руки пустой стакан и, отвесив дежурные благодарности, отправился готовить операционную вместе с Мариной, молоденькой дежурной санитаркой. Он уже заканчивал уборку, когда заглянула Ковалец. — Ну, что, доктор Лобов, — завотделением загадочно улыбалась из предоперационной. — Так и будете санацией помещений заниматься или что-то посерьёзнее освоите? Готовьтесь — будете мне ассистировать. Это было некстати — Глеб устал после ночного дежурства, да и предыдущую ночь он не спал. Усталость, правда, отступила, когда он начал уборку в операционной, однако, занятый монотонным, не требующим особенных навыков и усилий трудом, Глеб не был в состоянии напрягать утомлённый мозг. — Иди мыться, — позвала Марина. — Что сегодня? — спросил её Глеб. — Экстренная, аппендэктомия, — ответила девушка. — Да ты не бойся, — подбодрила она, с улыбкой глядя в застывшее, напряжённое лицо Глеба, — это простая операция. Будешь только железки держать. Какой с тебя спрос? ............... Анестезиолог оторвал взгляд от монитора глубины анестезии и выпрямился: — Пациент готов. Марина ошиблась — Ковалец вручила ему скальпель. — Что, так сразу?! — от неожиданности Глеб невольно отступил на шаг назад. — Сразу! — не шутя ответила Ирина Васильевна. — Олег Викторович в твоём возрасте уже оперировал. Врачи отдыхали за его спиной. И Лерочка уже самостоятельно выполняет операции подобного уровня сложности. Так что давай, не подведи. Я буду говорить, что делать. Ковалец ободряюще улыбнулась. Он хотел отказаться, но не смог. Нужно будет уходить из института сразу и без оглядки — его же засмеют. Это Шостко можно падать прямо в операционной от вида крови. Ему — нельзя. Он — мужчина. И продолжатель династии... Ситуация не оставляла выбора — принять как неизбежность. С закрытыми глазами Глеб вдохнул-выдохнул. — Операция классическая, оперировать будешь по учебнику. Косой переменный доступ Волковича-Дьяконова. Это о чём-то тебе говорит? — спросила Ирина Васильевна. Глеб молча кивнул. — Косой разрез, сантиметров десять возьмёшь, — тон Ковалец сменился с покровительственно-успокаивающего на деловой. Операция началась. Рука Глеба на несколько секунд повисла над правой повздошной областью живота пациента. «Мама вот тоже так лежала», — отчего-то мелькнуло в сознании. Глеб заставил себя сосредоточиться и вспомнить конспект с алгоритмом аппендэктомии. Он учил его, давно и для галочки. Вспомнил — зрительная память никогда ещё не подводила его. Внешне он был спокоен. Наверное, не успел испугаться. Или, возможно, от пережитого на ночном дежурстве его эмоциональное состояние было притуплено. И, однако же, — от осознания того, что придётся вонзить скальпель в человека, в жилах стыла кровь. — Быстрее! — прервал его сомнения нетерпеливый голос Ковалец. — Время, Глеб! «Господи, не оставь, помоги», — ему казалось, он слишком громко выдохнул эти слова в ставшее звенящим от леденящей пустоты пространство. С широко открытыми глазами он погрузил скальпель в живое тело. «Легализированное убийство», — промелькнула безумная мысль. — Послойно вскрываем, — донёсся откуда-то издалека голос Ковалец, и пространство снова зазвенело. Глеб смотрел на свою руку, быстро рассекающую скальпелем кожу, подкожную клетчатку и фасцию. — Как себя чувствуешь? — донёсся из пустоты голос Ковалец. — Отлично, — продолжая работу, ответил Глеб в звенящее пространство. — Зонд... Глеб не понял, кто это сказал. Он взял зонд из чьих-то рук. Звенело в ушах. — Отслаиваешь апоневроз наружной косой мышцы... Насечка, всё верно... Рассекаешь, — снова голос Ковалец. — К нижнему углу... Ниже, — чьи-то руки в медицинских перчатках уверенно взяли его руки и направили куда следует. — Ножницы… Кто-то сунул в его руку ножницы. — Расслаиваешь мышцы, — опять донёсся знакомый голос. — Поперечную и косую. Пустота звенела, но уже тише. Глеб работал тупоконечными ножницами. — Пинцет дайте, — сказал он, мысленно читая параграф учебника. — Молодец!.. Приподнимаем брюшину и рассекаем мышцу. Ковалец была уже где-то рядом. — Смотрите-ка, ловко орудует для первого раза, и крови не боится, — одобрительно сказал кто-то слева. — Это гены, — заметили голосом Ковалец. — Нет, я на кошках тренировался в детстве. На благо науки, — мрачной шуткой Глеб взял себя в руки. Пространство перестало звенеть. Он пришёл в себя. — Шутит — это хорошо, — сказал кто-то из-за спины. — Зажимы бери. В его руке оказались зажимы. Брюшина окончательно рассечена. — Ищешь слепую кишку. Как она выглядит? — спросила Ковалец. — Серая, нет брыжейки. — Про сальниковые отростки справа забыл, — добавила Ковалец. — Вот она, — Ирина Васильевна осторожно дотронулась до кишки. — Выводи наружу. — Салфетка, — кто-то сунул ему марлевую салфетку. Вместе с червеобразным отростком, аппендиксом, Глеб пальцами вывел кишку наружу. «Мама тоже так лежала», — снова подумал он. — Зажим... — Новокаин, — сказал Глеб. — Обойдёмся без новокаина, — возразила Ковалец. — Зажимай и отсекай. Помоги, Господи... Глеб удивлялся обыденности минут, словно он привычно делал то, что делал час назад, — мыл стены и операционный стол, стерилизовал инструменты... А тем не менее он оперировал. Впервые оперировал! И не было для него в этом, казалось бы, торжественном моменте ни трепета, ни восторга, ни страха. Господи, не оставь... Стараясь не думать, чтобы не дрогнуть, а только следуя указаниям Ковалец, он взял верхушку отростка на зажим, отсёк брыжейку над зажимом, на зажиме перевязал её, провёл лигирование, отсёк отросток, провёл ревизию брюшной полости. Он запретил себе думать — лишь следил за собственными руками. — Повезло. Отросток мало изменён. Что называется, студенческий случай... Теперь я, — Ковалец встала на место Глеба и осторожно погрузила слепую кишку в брюшную полость. — Смотри, как я делаю, — сказала она, послойно закрывая полость живота. Спасибо, Господи, спасибо... Эмоций не было — ни страха, ни радости, ни облегчения. Одна только — спокойная, уверенная благодарность Богу. Не сам! Не сам... Не он это оперировал, безошибочно, между прочим. Глеб точно знал, Кто вёл его. «Вот так и становятся верующими», — отметил про себя Глеб. Он снова начал мысленно благодарить. В последние дни ему нравилось благодарить — становилось легко и светло на душе, словно ребёнком ты получил долгожданный подарок. — Теперь шей. — Как? — не понял Глеб. Он успел расслабиться, текст конспекта уже вылетел у него из головы. — Кожу сшивают узловыми шёлковыми швами, — покровительственно пояснила Ковалец. Ах да, да, теми самыми узловыми швами, которыми его заботливые товарищи отвлекали Леру от тяжёлых дум после нападения на неё насильников и, заставляя по сто раз каждому объяснять методику их выполнения, чуть не довели сестрицу до нервного срыва. Он тогда еле живой лежал в палате интенсивной терапии, и сама Лера в один из визитов рассказывала ему о неумелом настойчивом акте утешения со стороны товарищей. Узловые швы они изучали на первом курсе. Он тренировался вместе со всеми, поэтому молча взял иглу и сделал первый уверенный вкол; пропустив иглу с ниткой через кожу, он намотал нитку на иглодержатель и ввёл конец нитки в образовавшуюся петлю. — Получше затягивай... Работа не отняла много времени. — Готово, — Глеб бросил инструменты в медицинский таз. ***** — Лобов сейчас провёл аппендэктомию, — сказала позже Ирина Васильевна Гордееву. — Вот вы, Александр Николаич, не верили в него, а он, между прочим, неплохо справился для первого раза. И я вас уверяю, что после третьей-четвёртой операции будет делать всё идеально. — Кто? Лобов? — не поверил Гордеев. — Глеб? — Ну не Олег Викторович же! — засмеялась Ковалец. — И как это вы решились на такое безумие, Ирина Васильевна? — съязвил Гордеев, пробуя чай из огромной кружки. — А я хотела доказать, что, принимая группу студентов в прошлом году, один замечательный, но очень предвзятый доктор был неправ насчёт одного обрубка со скальпелем, — улыбнулась Ковалец. — Лера уже оперирует. Не обрубок, а целый человек. Это раз. Её брат, Глеб, тоже станет высококлассным хирургом. Я лично займусь им, чтобы вам, уважаемый Александр Николаич, это доказать. Ещё один человек. Это два. А Фролов? А Новиков? Вот ещё перспективные ребята. Почему вы, Александр Николаич, игнорируете их возможности и, главное, желание? Работать в перевязочной им не так уж и важно. На это медсёстры есть. А вот научить их оперировать, — Ковалец авторитетно подняла указательный палец, — это наша с вами прямая обязанность. — Ух, вот вы как, Ирина Васильевна, — улыбнулся Гордеев, звонко стуча ложкой о края бокала. Суховатая Жукова ушла, и он снова стал по-свойски заходить в кабинет завотделением. — Уверяю вас, Ирина Васильевна, Фролов и Новиков совершенно бесперспективны для хирургии. Один непрерывно пребывает в сонном дурмане, другой — обыкновенный выскочка. А на Лобова ещё посмотреть надо, так ли он хорош, как вы его нахваливаете, — Гордеев шумно отхлебнул чай. — Вот и посмотрите! А то, может быть, вы, Александр Николаич, боитесь, что лобовский сын окажется гениальнее вас? — тут Гордеев поперхнулся и закашлялся. — В нём, знаете ли, есть задатки хорошего хирурга, — не обращая внимания на кашель вечного своего оппонента, продолжала Ковалец. — Знаете, уважаемая Ирина Васильевна, задатки есть у многих, а талант только у меня, — откашлявшись, небрежно проронил Гордеев. — Да, в чём в чём, а в скромности вам не откажешь, Александр Николаич, — иронично заметила Ковалец. — Несомненно, скромность украшает хирурга, но хирург украшений не носит. Так что это не про меня, дорогая Ирина Васильевна, — Гордеев откинулся на спинку дивана и закрыл глаза, наслаждаясь краткой передышкой в нескончаемой череде операций и в нудной бумажной рутине, доставшейся ему вместе с должностью завотделением нейрохирургии. Он соскучился по дружеским перепалкам с Ковалец. С ней в отделении как-то легче дышалось и энергичнее работалось. Гордеев снова мог приходить в кабинет начальницы в любое время, и даже в её отсутствие, чтобы, скрывшись от посторонних глаз, посидеть в тишине и собраться с мыслями, которые в последнее время под давлением крайней занятости в двух отделениях и семейных проблем буквально терзали его сердце и мозг. Вот и сейчас Гордеев приготовился дать своему измученному организму передышку в виде краткого сна. Несмотря на внешний протест, Гордеев был рад за Лобова. В конце концов, по замыслу природы, гены должны были взять своё — сын хирурга должен был стать хирургом, причём, лучшим, чем отец. Хотя, вяло рассуждал Гордеев, частенько природа на детях отдыхает. Как бы не получилось искусственного приписывания несуществующих талантов балбесу Лобову, только потому что тот сын главного. ***** Глеб снова мыл операционную. Снова присутствовал на всех операциях, мешал растворы, доливал их, подавал инструменты, таскал на себе и возил больных. Ему нравилось то, чем он занимался, — пригодится, когда он станет врачом. Первая самостоятельная операция, аппендэктомия, не впечатлила и не вдохновила его. Он лишь с удовлетворением отметил, что приобретение хирургических навыков полезно для него как для будущего врача «Скорой помощи». Глеб начал усиленно копить опыт работы в медицине. Усиленно натирая стены, через стекло он увидел лицо Альки, просунувшееся в узкую щель дверного проёма предоперационной. «Оруженосец» напряжённо застыл в пороге и ждал, когда на него обратят внимание. Глеб сделал вид, что не заметил присутствия сокурсницы, и продолжал заниматься уборкой. Раздражала эта Алькина манера — не называть его по имени. Неужели так трудно произнести чужое имя? Глеб тайком взглянул на Альку: замерла в дверях, мнётся, не знает, как его позвать. Он усмехнулся, но тут вспомнил, что Алька нужна ему для дела, и подошёл к ней. — Я отпросилась, — быстро сообщила Алька. Кажется, она испытывала облегчение от того, что не пришлось долго ждать и самой выуживать его внимание. — Молоток, Погодина, — похвалил Глеб. — Адресок лови, — он отправил ей сообщение с адресом. — Возьми такси и поезжай. Это вертолётная площадка. Найдёшь там моего несовершеннолетнего брата, Денисом зовут, и заберёшь у него пакет с вещами. Привезёшь сюда, положишь в шкафчик. Ферштейн? Алька кивнула и скрылась за дверью. — Алевтина! — окликнул Глеб, высунувшись в коридор. — Деньги в моём бумажнике, бумажник в кармане. Двести туда, двести обратно. Ключ! Алька вернулась и молча взяла протянутый ключ. — Такси не отпускай, иначе потом не уедешь в город. Алька кивнула и пошла по коридору, на ходу скользя пальцами по стенам. Чудная, однако. Глеб ещё несколько секунд смотрел вслед сокурснице, а потом вернулся к работе. Марина гоняла его из одного помещения в другое. Одна санитарка на две операционные, она не успевала должным образом выполнять свои обязанности, в то время как хирургические и постовые сёстры имели возможность в перерывах отдохнуть и поговорить за чаем в сестринской. Глеб был спасением для Марины — он добросовестно и, что немаловажно, быстро выполнял работу. Глеб почти не чувствовал усталости. Он начал привыкать к бессонным ночам. Он и раньше ночами просиживал в барах с друзьями, однако потом он целый день отсыпался. Сейчас же отсыпаться было некогда — так можно и жизнь проспать. Да и, к тому же, ходить с вечно заспанным лицом, как Фролов, не хотелось. Фролов... Быстро скользя тряпкой по поверхностям и вдыхая запах дезраствора, Глеб думал о Фролове. Фролова было за что уважать — за работоспособность и душевную стойкость. За волю к жизни. Глеб ещё только начал работать, а Фролов жил в таком темпе уже несколько лет. А ещё, в отличие от него, Глеба, ходил на лекции, на копейки содержал семью и не терял добродушия и оптимизма. Все три предыдущих курса Глеб общался с Фроловым меньше остальных в группе. Теперь же они сошлись — появилось общее дело. Они не завели близкого знакомства, не вели пространных задушевных бесед, но теперь обязательно при встрече перекидывались парой слов о дежурствах, как никто понимая состояние друг друга. Правда, Фролов недоумевал, зачем состоятельному парню работать санитаром, да ещё и за гроши. В любом случае, рассуждал Николай, Глеб мог бы устроиться туда, где потеплее и нет такой напряжёнки, как на «Скорой». Например, санитаром в больницу отца. Фролов воспринимал работу Глеба как блажь. ***** — Ты здесь? — Нина заглянула в кабинет, и кабинет, до этого момента тихий, наполнился деликатным стуком её каблуков и запахом духов. Глеб жадно вдохнул воздух. Дорогие ароматы Нининых духов, и Катиных тоже, напоминали ему о былой жизни — о довольстве, достатке, беззаботности, — пусть и омрачённой безответными чувствами к Лере и стычками с отцом. Обо всём том напоминали они, к чему он раньше стремился, был привязан и к чему теперь не было возврата. Ненавидя прошлое, Глеб тем не менее скучал по некоторой его части, связанной со свежестью, молодостью, шиком и уверенностью в себе. Утончённые ароматы напоминали ему о той части прошлого, в которую он уже никогда не вернётся. Глеб лежал на диване с медицинским учебником в руках. Идти ему было некуда. Он пришёл сюда в отсутствие Нины и хотел забыться пусть и коротким, но всё же спасительным сном, однако, напряжённый от стука то и дело открывающейся двери и громких возгласов медперсонала: «Нина Алексеевна!», он не смог уснуть и потому читал. — Что читаешь? — поинтересовалась Нина, деловито раскладывая на столе отчёты. — Всё подряд, — Глеб порывисто сел и, откинув книгу, принялся тереть для бодрости виски. Глеб читал про аппендэктомию. Он должен был теперь знать мельчайшие подробности этой, на первый взгляд, элементарной операции, преимущественно её виды в зависимости от состояния отростка и близлежащих органов, а также все нетипичные случаи, вроде инвагинации при классической клинической картине. — Тебя можно поздравить? Слышала от Ковалец, ты оперировал и сравнительно успешно, — Нина оторвалась от бумаг и села рядом. — Отметим это событие? — Отметим, конечно, — согласился Глеб. — Только это не событие. У меня кое-что другое есть, поинтереснее. — Ну-ка, ну-ка, рассказывай, а то я с этой проверкой совсем ничего о тебе не знаю, — заинтересовалась Нина. Памятуя о прошлых позёрских привычках, Глеб хотел было победно откинуться на спинку дивана, чтобы последующей речью произвести впечатление на свою прекрасную собеседницу, однако резь в глазах и давящая свинцовая тяжесть в висках резко сбили с него былой задор. — Вы, Нина Алексеевна, имеете дело теперь с санитаром скорой медицинской службы, — несмотря на усталость, губы его тронула сдержанная улыбка. — Я на работу устроился, официально, — пояснил он, наблюдая недоумение на лице Старковой. — Глебушка, ну зачем? — Нина села рядом. — Ну пожалей ты себя. Ну нет же никакой необходимости так мучить себя. Официальная работа... Ты уже не будешь себе принадлежать. Ну пожалей ты свою молодость, успеешь ты наработаться, — ласково уговаривала Нина. — Ну, хочешь работать, давай я тебя в неврологию устрою, там санитары нужны. Лежачих переворачивать, но всё равно легче, чем на «Скорой». — Мне нравится то, чем я сейчас занимаюсь, — Глеб положил голову Нине на плечо. — Ну что там может нравиться, Глебушка? Таскать алкашей и бомжей? Ну куда ты лезешь? Ещё заразишься. Педикулёз, чесотка… И это ещё малая часть рисков… Ну, согласна, кто-то должен и бомжей спасать, но почему ты? Перспективный, способный, со связями, с высшим образованием, ты можешь больше, — убеждённо рассуждала она. — А алкоголиков пусть спасают фельдшеры. Уж они точно оперировать не смогут. А ты сможешь. — Хирургия меня не привлекает, — равнодушно возразил Глеб, не проникаясь убеждённой речью Нины. — И я не с одними алкоголиками встречаюсь, хотя они тоже люди. — Люди, конечно, люди, — Нина примирительно погладила его по плечу. — Мы вот сегодня ночью четверых тяжёлых спасли. Четверых, Нина... Четыре человеческие жизни... И сегодня ночью никто не умер, — умиротворённый заботливым воркованием Нины, Глеб закрыл глаза. — Так ты не развлекался? Опять дежурил?! — нахмурилась Нина. — Глупый, глупый мальчишка, доведёшь ты себя, — Нина вздохнула. — А чай твой утренний уже остыл. Ну да ничего, я сейчас новый сделаю. Глеб перелёг на диван, а Нина, вздыхая и удивляясь, встала и направилась к холодильнику. — Нина Алексеевна, вы мне справки сделаете? Меня без справок взяли, работать некому. Только мне быстро нужно, и весь пакет. Сделаете? — Конечно, сделаю, Глебушка, — неохотно пообещала Нина. Она не одобряла стремления Глеба работать именно сейчас, когда можно учиться и наслаждаться молодостью, но понимала его мотивы по-своему — так её юный друг спасается от горя неразделённых чувств. Нина жалела его в несостоявшейся любви, и жалела даже больше себя, и с некоторых пор ей нравилось заботиться об этом неопытном мальчишке, который, обманывая себя и других, всеми силами пытался казаться сильным и неуязвимым. ............ Нина ушла — проверка ещё не закончилась. Глеб съел и выпил всё, что Нина поставила перед ним на маленький столик, и снова принялся за алгоритм удаления аппендиксов. Он не собирался заниматься хирургией, но для работы на «Скорой» нужны были навыки уверенного обращения с человеческим телом. Оборонив в разговоре с Гордеевым фразу о том, что его будущая специализация, реаниматолога, уже выбрана, Глеб вдруг стал думать про реанимацию и анестезиологию как о возможной профессии, тем более что ему нужно было теперь обязательно доучиться. О том, чтобы бросить учёбу, и речи быть не могло — по-другому не получится забрать Лизу и Дениса. Он хотел работать только на «Скорой», как Косарев, и уже начал скучать по дежурствам, особенно по ночным, — когда город спит и лишь врачи, один на один с работой, служат человечеству. Безлюдные улицы, освещённые фонарями, вызывали в нём прилив сил и уверенность — в тишине и в темноте мозг лучше концентрируется на задаче. Он заметил, что испытывает в некотором роде эйфорию от бесконечного кружения по городу, от потока возвращённых к жизни людей. Его будоражили огромный риск и быстрый темп работы врача. Нравилось, что буквально за несколько минут врач должен определиться с тактикой реанимации. И да, ему нравилось ездить именно в бригаде интенсивной терапии, с Косаревым, к тяжёлым больным. Нравилось быть причастным к работе опытного врача, профессионализм которого Глеб приравнивал к профессионализму своего гениального родственника. Обладая от природы холерическим темпераментом, молодой и энергичный, он любил рисковать. Высокий риск, огромное бремя ответственности, спасительное для чьей-то жизни время, измеряемое секундами, — всё это будоражило его воображение и психику, щекотало и наэлектризовывало его и без того оголённые нервы. Загнанный в угол неразделёнными чувствами, самоедством и бедами, разом обрушившимися на его семью, взвинченный и вместе с тем постоянно обуздывающий себя, там он мог позволить себе быть собой и проявить лучшие качества. Там не было необходимости постоянно контролировать себя — не оставалось времени для лишних мыслей — только очередной вызов и стремительно летящее время, с каждой секундой отнимающее у больного шанс выжить. Всё дежурство — постоянная, непрерывная, изматывающая схватка со временем. Кто кого — до победного. Или ты побеждаешь время и вырываешь из смертельных объятий человека, или время побеждает, и тогда ты переживаешь смерть вместе с ушедшим у тебя на руках человеком. Дежурство на «Скорой» расширило границы сознания молодого Глеба. Что он знал раньше? Чем он жил? А ничего он не знал, потому что родители обеспечили ему беззаботную жизнь. Он не знал нужды и был изнежен и уверен в завтрашнем дне. Чем он занимался? Упивался своими чувствами — любил Леру, она занимала все его мысли. В общем, Глеб старательно страдал. А ещё он убивал время в барах, играл в компьютерные игры, слушал джаз. Там же, на дежурствах, мотаясь по квартирам и стройкам, Глеб познавал жизнь с другой стороны. Невольный свидетель семейных отношений, он за короткое время повидал многое, важное — искренность, самоотречение во имя ближнего, равнодушие, эмоциональную тупость, позёрство. Он многому учился у пациентов и их близких, хотя они и не подозревали об этом. Он видел столько больных, одиноких и опустившихся людей. Он соприкоснулся с грязью и мерзостью человеческой жизни и содрогнулся от этой близости. И он увидел, что не достиг ещё самого дна, что есть ещё более опустившиеся люди, чья жизнь напоминает животное существование. Он видел умирающих людей и видел, как по-разному они уходят. И он открыл для себя, что мужество бывает не только в бою, но и в обычной жизни — перед лицом смерти. И там, рядом с умирающими, он начал понимать, как важно прожить жизнь достойно и со смыслом, потому что смерть не даёт второго шанса — ни умершему, ни его близким. От вызова к вызову он познавал жизнь и учился жизни — любить, ценить, сострадать. И так казавшийся старше своих товарищей и повзрослевший раньше времени, Глеб начал взрослеть ещё быстрее, приобретая опыт потерь, которого не было у его юных сокурсников. Они все, кроме Фролова, познавали жизнь из учебников. Хирургия его не интересовала. В ней не было динамики, движения. Он не мечтал, как его товарищи, о том, чтобы Гордеев взял его на операцию. ***** Это отделение вызывало в душе противоречивые чувства. Иной раз, довольно редко, Глеб ощущал, что попал в обитель милосердия, в богадельню, наподобие тех, царских времён, куда неоднократно он мысленно отсылал на служение добросердечную Капустину. В другое же время, что случалось гораздо чаще, ему казалось, что в пространстве нейрохирургии витает пугающий призрак смерти. И тогда в неизменно тихих голосах персонала он улавливал тревогу и страх. Сегодня, быть может, от того что он пришёл к человеку, с которым у него сложились почти приятельские отношения, Глеб не чувствовал обычного липкого холодка между лопаток. В воздухе отделения нейрохирургии присутствовало особое настроение с налётом собранности, участия и заботы. Складывалась впечатление, что это особенный мир в огромном больничном сообществе, отделённый от него глухими стенами и исключительным, трепетным отношением персонала к больным. Звуки и запахи бурлящей больничной жизни с других этажей не проникали сюда. Коридоры отделения были пусты, двери палат открыты. Персонал, умиротворяюще, по-домашнему шурша мягкими подошвами специальной обуви, почти бесшумно передвигался из кабинета в кабинет, а на посту дежурной велись приглушённые разговоры. Из распахнутых дверей палат с высокими реанимационными каталками слышались тихие, терпеливые голоса младшего персонала. Это медсёстры или санитарки, обихаживая лежачих пациентов, разговаривали с ними, несмотря на то что многие из лежачих так и не пришли в сознание после тяжёлой травмы и не менее тяжёлой операции. Увы, даже Гордеев не мог претендовать на звание всемогущего. Глеб неслышно возник на пороге палаты Франсуа и встал, плечом навалившись на дверной косяк. Иностранец лежал с закрытыми глазами, и с ходу казалось, что он пребывает в безмятежном сне, но по едва заметному подрагиванию его ресниц можно было заключить, что тот не спит. Под его безвольной рукой мигал голубым глазом планшет, что свидетельствовало о том, что им не так давно пользовались. Удивительно, как можно в таком состоянии ещё что-то читать... Глеб оглядел палату, задержался взглядом на лице страдальца. Лицо Франсуа выражало спокойствие. Почти безмятежность, словно он расположился у себя дома на широком удобном диване, а не лежал сейчас безвольным бревном в больничной палате, обвешанный всевозможными трубками, иглами и датчиками. Иногда губы иностранца едва уловимо растягивались в некотором подобии улыбки, как будто их обладатель имел счастье наблюдать приятные сны. И, если бы не бледность лица, ссадины на висках и на лбу и изредка издаваемый едва слышный короткий стон, трудно было бы заподозрить всю глубину его физического страдания. — Приветствую, типичный представитель буржуазного мира, — наконец проронил Глеб и прошёл в палату. Он дёрнул шнурок жалюзи, и тусклый осенний свет деликатно разлился в полутёмном пространстве палаты. — Я думал, мой юный знакомец затаил обиду, — не открывая глаз, ответил иностранец, напоминая о прошлой размолвке в обсуждении второй мировой войны. — Ну, мы не красны девицы, чтобы сердиться, — Глеб небрежно похлопал его по плечу, отмечая более здоровый по сравнению со вчерашним цвет лица страдальца. — Тогда попросим прощения друг у друга? — не открывая глаз, предложил Франсуа. — Ага, а заодно займёмся психоанализом, как принято у вас на загнивающем западе, — улыбнулся Глеб. — Нет уж, у нас говорят проще — «Мир?» — Мир? — Франсуа с трудом оторвал руку от кровати. — Мир, — склонившись, Глеб крепко пожал протянутую слабую ещё ладонь. — У нас в Америке не принято обсуждать скользкие темы, — заметил иностранец. — У вас, значит... С каких это пор тема войны стала скользкой? Неудобная правда для венценосных заокеанских братьев? Медленно закипало раздражение на узколобость нового знакомого. — А у нас со своим самоваром в Тулу не ездят, — ожесточённо выдал Глеб. — Я не понимаю... Куда уж ему понимать русскую образность, ударения в словах хотя бы выучить. — Ладно, забудь, — смягчился Глеб, глядя на живую игру выдающих нестерпимую боль складок на лбу иностранца, после того как тот попытался пошевелить ногой. — Спасибо за планшет, начал читать Достоевского на русском. Заодно изучу русскую мысль, — Франсуа открыл наконец глаза. — Ага, изучит он. «Умом Россию не понять», как выразился наш Фёдор Иваныч. Тебе пожить среди нас нужно, проникнуться, — Глеб сел на стул рядом с кроватью Франсуа. — Как ты? Они проговорили более часа, вернее, говорил опять один Глеб. Несмотря на идейные разногласия, ему хотелось сделать нечто полезное и утешительное для человека, потерявшего друга в чужой стране и так самоотречённо заботившегося о его, Глебовых, руках там, в реанимобиле, когда сам он стоял на грани жизни и смерти — с массивным внутренним кровотечением, сдавленными ногами и черепно-мозговой. Единственное, что Глеб мог подарить иностранцу, так это своё участие. Глеб слишком хорошо помнил то одинокое время, когда он лежал в палате, забытый товарищами. — А ты чего в Россию подался? Что, у вас там, на западе, сердца уже не надо ремонтировать? — спросил Глеб. — Или свои братья американцы выставили? Он вспомнил историю Гордеева. — Я был довольно сносным хирургом, doctor of Philosophy, — Франсуа едва повернул голову в сторону Глеба. — Можешь прочитать обо мне в интернете. — Погоди-ка, ты хотел сказать доктор медицины. — И доктор медицины тоже. — Вот те раз! Столько регалий! Интересно, как это тебя из философии в медицину занесло? Франсуа слабо улыбнулся. — Doctor of Medicine — практикующий врач, doctor of Philosophy — врач, занимающийся наукой, — пояснил он после непродолжительного молчания. — Не понял, — Глеб подумал, что иностранец неверно выразился. — Как объяснить... — Франсуа закрыл глаза, и вертикальная складка усиленной умственной работы мгновенно прорезала его переносицу. — Doctor of Philosophy, доктор философии, занимается разработкой лекарств, — медленно начал он, — а доктор медицины, doctor of Medicine... — Понятно, выписывает лекарства, — перебил Глеб. Слушать напряжённо-отрывистую, с усилием, да ещё и неправильную речь нового приятеля, было тягостно. Франсуа открыл глаза и едва заметно кивнул. — Так чего к нам подался? У нас провинция... — настойчиво переспросил Глеб. — Или не хочешь говорить, за что прогнали? — он подмигнул, глядя в тусклые серые глаза Франсуа, подёрнутые какой-то мутью, как у сильно утомлённого, разочарованного человека. Глеб настойчиво пытался понять странный поступок благополучного иностранца. — И всё-таки ты зануда. Молодой, заносчивый зануда... — Франсуа облизнул засохшие губы. — Я работал в университетском Центре врождённых пороков сердца штата Мичиган, оперировал детей. На конференции встретил приятеля Майкла из Чикагской клиники. Он тоже хирург, только общей практики. Приятель доктора Гордеева. Майкл посоветовал вашу клинику... Я созвонился, мы договорились. — Да, я помню этого Майкла, — вспомнил Глеб. — Так ты, значит, специалист по детским сердцам. — Не только. Я оперирую и взрослых. Мой отец кардиохирург, — едва слышно сказал Франсуа. — Он работал с Майклом Дебейки. Знаешь это имя? — Нет, — честно признался Глеб. — Ни за что не поверю, чтобы в русских учебниках не писали о создателе первого протеза артерии... о создателе различных методов шунтирования... о создателе endarterectomy. — Чего? — переспросил Глеб. Иностранец беззвучно пошевелил губами. Подбирает слово на русском, догадался Глеб. — Эндартерэктомия... Удаление бляшек из сосудов сердца, — несмотря на боль, Франсуа улыбнулся. — Дебейки один из первых провёл операцию по пересадке донорского сердца. Мой отец был в его команде... Кстати, Дебейки оперировал господина Ельцина. После операции Ельцин прожил одиннадцать лет. Ты должен знать... — Не знал, — ответил Глеб. — Ты, видно, студент с низкими учебными показателями, — с добродушной прямотой заметил Франсуа. Слова иностранца задели за живое. Так и есть. Глеб закусил губу и отвернулся к окну. — Послушай, у тебя всё было. Чего ты сорвался? — спросил он, помолчав. Он так и не понял, какие обстоятельства могли сподвигнуть вполне успешного врача бросить насиженное место и из сытой Америки прикатить в их глухомань. — Stale plot*. Жена ушла... — стараясь не шевелить телом и болезненно морщась, Франсуа дотянулся до тумбочки, нащупал бутылку с водой. — Всё напоминало о ней, и я... сорвался, — повторил Франсуа за Глебом. — Сам понимаешь, выпивающий хирург — это не профессионал. А я люблю свою работу. Вот, решил кардинально сменить жизнь, — он попытался открутить крышку, но не смог. — Давай помогу, — Глеб взял из рук иностранца бутылку, открутил крышку и поднёс бутылку к его губам. — А жена чего бросила? — задал Глеб заведомо бестактный вопрос, с внутренним участием наблюдая, как неловко глотает воду его беспомощный подопечный. Иностранец напился и откинулся на подушку. — Ну так что? — нетерпеливо переспросил Глеб. — Ты слишком... — Франсуа закрыл глаза, видимо, подыскивал нужное слово, — бес-це-ре-монный, — Франсуа открыл глаза. — Но я скажу... Я отдавал себя работе. Жил работой. Страдал, когда умирали мои месячные пациенты. В кардиологии высокая смертность... Она не выдержала... ушла. Хорошо, детей не было. — Всё по классике, — Глеб задумчиво наблюдал за стаей птиц через отмытое до состояния абсолютной прозрачности оконное стекло. — Как под копирку... Вспомнился одинокий Косарев. И Лера, одинокая жена помешанного на работе гениального хирурга. Если Гордеев не остановится, его ждёт такая же участь, как и этого заокеанского страдальца. ***** Остаток дня Глеб провёл с Ниной и Денисом. В «Домике» им разрешили выйти на улицу, несмотря на промозглую, ветреную погоду. Они забрали Лизу и долго гуляли в парке, то и дело ныряя в закрытые беседки и местное кафе, чтобы погреться. Глеб не спускал Лизу с рук, так что Нина и Денис начали ревновать. — Эй, тут кто-то запамятовал, что это моя дочь, — возмутился Глеб и прижал девочку к себе. После разговора с иностранцем он ещё острее чувствовал необходимость иметь семью. Весь вечер в гостях у Нины Денис говорил о полётах. Рыжов снова взял его на борт. Глеб и Нина, слушая Дениса, многозначительно переглядывались. С новым увлечением Денис как-то сразу повзрослел, выпрямился, похорошел даже, однако уроки его пришлось заставлять делать по-прежнему из-под палки. Склонившись над мальчиком, с обречённым протестом в позе примостившимся за добротным полированным столом Нининого детства, Нина и Глеб объясняли ему материал параграфа по химии... Ближе к десяти Глеб отвёз Дениску в родительский дом и высадил, как обычно, за углом. Потом он доехал до кладбища, перемахнул через забор и, немного поплутав в кромешной темноте в поисках Чеховых, зажёг свечу. В темноте она казалась вечным огнём — огнём памяти. Не в силах уйти, Глеб ещё посидел немного на скамейке, наблюдая за ярким весёлым пламенем в лампадке и вслушиваясь в разнообразные шорохи кладбищенской ночной жизни. Спустя час Глеб вернулся к Нине. «Лерочка, крепкого сна», — написал он, лёжа на диване в тёмной комнате Нининой квартиры. За последние дни Лера стала намного ближе и понятнее, чем раньше. Она уже не казалась объектом для поклонения и даже сошла с пьедестала «Мисс мира». Лицом к нему, открытая, со всеми её горестями и слабостями, она стала настоящей, живой, родной. «Спасибо, что поговорил со мной, — ответила Лера и поинтересовалась: — Чем занимался?» «Был у твоих, всё в порядке». — «Это напрасно, но всё равно спасибо, Глеб». — «Твой брат всегда с тобой, сестрёнка». В очередной раз резал без наркоза, по живому, удаляя иллюзии, все тайные надежды, не поддающиеся логике разума и доводам нелицеприятной правды. Он — брат. И большего ему не дано. Глеб бросил телефон на столик, отвернулся к стенке и, лишь только закрыл глаза, мгновенно провалился в желанный, целительный сон. ***** Твой брат всегда с тобой, сестрёнка... Брат, сестрёнка… Сколько раз за последнее время Глеб на разные лады повторил эти слова, подчёркивая их родство? Он не оставлял места для её иллюзий и рубил хрупкие ещё мосты. А она, кажется, безвозвратно увлеклась... Стремилась принять, из благодарности принять, породниться, почувствовать в нём кровного брата, но — увлеклась. И всего-то надо было — десяток нежных сообщений и какая-то поистине святая вера в её чистоту, и поистине святое участие её глубокому несчастью. Лера протяжно вздохнула, бросила телефон и, завернувшись в одеяло, закрыла глаза. Ей предстояло провести ещё одну тоскливую длинную ночь в пустой квартире. А утром — бродить по безжизненному дому, в одиночестве пить невкусный кофе и пытаться смотреть пустые утренние телешоу. И думать, думать, в миллионный раз задаваясь вопросом, такой ли свободой грезила она, когда убегала от Лобовых.