Живой

Несколько дней Глеб жил относительно стабильной жизнью. Он просыпался в Нининой квартире, на уютной Нининой кухне пил чай, беседуя о Лизе, и чувствовал себя вполне сносно. Перед выходными он отсыпался. Нина настояла, да и Косарев не звонил — понимал, что быстрый старт может обернуться столь быстрым же падением. Один раз он всё же поговорил с матерью. Не смог не принять вызов — скучал по ней. Они поговорили ни о чём, обменявшись дежурными вопросами, но потом целый день Глеб ходил сам не свой. В больнице он мало общался с товарищами. На занятиях сидел тихо и молчал, погружённый в предстоящие планы и события, пугающие теперь неотвратимой близостью и масштабностью. Гордеев не задевал его. Со времени последнего откровенного разговора, когда Глеб фактически признался Гордееву в чувствах к его жене, между ними установились внешне нейтральные отношения. ................ Гордеев всё-таки оценил. Оценил откровенность самовлюблённого нахального «Леркиного брата» и внял просьбам последнего, хотя этот пункт — уступать кому бы то ни было — не вписывался в его, гордеевские, правила. Однако для Лобова Александр Николаевич сделал исключение — «родственник». Уставший и разбитый, после откровенного объяснения с Глебом Гордеев сорвался в ночной клуб с добровольного неофициального дежурства, потому что Лера позвонила ему и была навеселе. Раньше он не пришёл бы — сослался бы на тяжесть состояния больного. В тот раз Гордеев не мог не прийти — было бы неудобно, и совершенно неожиданно для не склонного к излишней чувствительности Александра Николаевича, за напрасный жертвенный акт откровений со стороны горделивого Лобова. Этот праздник жизни беззаботной юности стал для Гордеева настоящим испытанием — похлеще многочасового стояния у операционного стола. От оглушающей музыкальной клубной безвкусицы клонило в сон, а мигающее лазерное разноцветье до тошноты кружило голову. Его обуревали сомнения, он раздражался на Лобова, который своей жертвенной откровенностью заставил его участвовать в сомнительном акте милосердия в отношении юной Лерки. Но Гордеев не пожалел, что пришёл в ночной клуб, бросив больного. И почему же — бросив? — уговаривал он себя. Он поручил его особому вниманию опытной медсестры Тертель и не менее опытной Ковалец. Он убеждал себя, что надо доверять коллегам по цеху. И, возможно, Лобов не так уж и неправ — он не доверяет никому своих пациентов лишь из гордыни. Гордеев не пожалел, что сорвался на зов Леры — она оценила. Их отношения потеплели — достаточно было сделать один шаг в сторону молодой красавицы жены. А он, с головой ушедший в мир бледных, помятых и небритых больных, и забыл, какая Лерка красивая... Гордеев был доволен и весел в эти дни. .................. В четверг Ковалец забрала себе все операции по удалению аппендиксов. Завотделением основательно взялась за Глеба, видя его рвение и опасаясь, как бы тот не заскучал и не перегорел. Ирина Васильевна вручила ему скальпель дважды за один день. Никто из студентов ещё не заслужил такого доверия. Ковалец оказалась дальновидным руководителем. Она предполагала, что по завершении образования молодой Лобов придёт работать к ней в отделение. А куда ему ещё идти, если не в больницу отца? Ковалец нужны были грамотные кадры. — В понедельник возьму тебя на ушивание грыжи, готовься, — пообещала она Глебу. — Может быть, всё-таки аппендэктомию отработать, Ирина Васильевна? — засомневался Глеб. — Нет, Глеб, всё-таки грыжа, — возразила Ирина Васильевна. — Не волнуйся, к концу практики будешь удалять аппендиксы и ушивать грыжи с закрытыми глазами. Я тебя научу всему. Главное, старайся, — пообещала Ковалец. Она была довольна. Студент Лобов не терял самообладания, не боялся крови, шутил и уверенно выполнял все этапы операции. Были некоторые шероховатости, но при достаточной практике они легко нивелировались. В хирургическом сообществе больницы такое доверие студенту вызывало разную реакцию. Одни считали подобную благосклонность опрометчивой, иные, наоборот, хвалили завотделением за неравнодушие. Гордеев молчал. Степанюга рассуждал на каждом углу, что Ковалец выслуживается перед главным. Олег Викторович сначала удивился, не поверил, потом обрадовался, что сын взялся за ум. В один из дней он зашёл в предоперационную и недолго, неожиданно стесняясь улыбок подчинённых сестёр за спиной, наблюдал за работой Глеба через стекло. Вечера в доме Лобовых теперь были посвящены обсуждению того факта, что сын из лоботряса и нахала, наконец, превращается во взрослого ответственного человека. Олег Викторович неоднократно и с удовлетворением подчёркивал, что это именно ему, отцу, удалось достучаться до сознания Глеба. Алла Евгеньевна в моменты этих разговоров грустила — ей было уже совсем не важно, как раньше, станет Глеб врачом или нет. Она нуждалась в сыне — любом, даже бесцельно слоняющемся по клубам и приводящем в их дом сборища недалёких бездельников. И пусть Глеб даже не простит её никогда — главное, чтобы жил дома, чтобы можно было заботиться о нём. Алла Евгеньевна самозабвенно любила сына. В пятницу Олег Викторович вызвал Глеба в кабинет. Он дружелюбно похлопывал его по плечу и пытался откровенно беседовать о планах, о будущем, но Глеб мало участвовал в разговоре. Похвалы отца его не трогали — перегорело. Время безвозвратно ушло, притупилась боль. Он уже не чувствовал себя заложником мнения отца. — Глеб, хватит дурью маяться, возвращайся-ка домой, — сказал Олег Викторович на прощание. — Когда уже вернёшься, сынище? — он доброжелательно потрепал сына по плечу. — Когда-нибудь вернусь, — уклончиво пообещал Глеб. Размышляя, он не заметил выразительных знаков секретарши Зои, когда вышел за дверь отцовского кабинета. Та, с любопытством вслушиваясь в происходящее за закрытой дверью, всегда живо проявляла интерес к каждой встрече в кабинете начальника. Вот и сейчас Зою отчаянно интересовало, не поругались ли по обыкновению отец и сын Лобовы, но задумчивый студент не обратил на её сочувственные жесты никакого внимания. Когда-нибудь... Теперь уже никогда... Бесповоротное отделение от семьи произошло резко и болезненно. А теперь у него будет своя семья. Погружённый в ожидания предстоящего удочерения, одержимый идеей накопления опыта в медицине, безучастный ко всему, что не касалось его лично, он почти не разговаривал на занятиях. А зря. Гордеев в эти дни был особенно весел и приветлив и предлагал студентам злободневные темы, далёкие от хирургии: «Врач, работающий за идею и мизерную зарплату, — неудачник?», «Должен ли врач брать подарки от больных?». В жарких, порой ожесточённых дискуссиях затрагивались проблемные стороны медицинской этики и деонтологии* — в той их части, что освещает взаимоотношения врачебного сообщества с пациентами. Он высказался только один раз. В тот день студенты бурно обсуждали вопрос, должен ли врач принимать вещественные «благодарности» от больных. Большинство товарищей, апеллируя к зарплате как к законной форме вознаграждения за врачебный труд, высказывались против подарков, и только Капустина — за. Она доказывала, что брать можно и нужно, только разумные подарки. Она доказывала, что благодарность — это естественное человеческое чувство, не зависящее от того, что врачу, спасшему жизнь больному, уже заплатило государство, и что благодарность в виде тортика — это вовсе не подачка и не взятка. Привалившись щекой к липкой холодной поверхности каталки, расслабленный, Глеб равнодушно слушал товарищей и вспоминал бабушек с дежурств и то, как слабая, дрожащая и оттого грубовато-неловкая рука настойчиво протискивается в его карман, а затем, скользя по телу и шурша, что-то камушком падает на дно этого кармана. Он знает — карамелька или сушка. Сушка — маковая или «Челночок». А конфеты — «Мятные», «Гусиные лапки» или сахарные «Лимончики». Конфеты и сушки регулярно теперь водились в его карманах... Иногда эти сушки помогали на дежурстве глушить голод, настойчиво сверлящий где-то в недрах кишок ближе к утру. Глеб был согласен с Капустиной. — Подарки — это подачки, — Катя презрительно поморщилась. — Унизительные подачки, независимо от суммы. — Согласен, — встал Новиков. — Унизительные подачки, качество которых зависит от прихоти больного. Да, высокомерия этим двоим не занимать... Глеб усмехнулся. — От возможностей больного, — тихо и, как всегда, жалобно поправила Капустина. Новиков сердито взглянул на Машу, и та вжала голову в плечи, но ненадолго, потому что, несмотря на добровольное склонение головы перед интеллектуальной мощью жениха, ею же награждённого громким званием «профессора», Мария обладала исключительной жизнестойкостью — боролась за себя и свои убеждения из последних сил, до конца. — А я всё-таки считаю, что надо взять подарок, — подняла она голову, миловидная в своей молодости и доброте в каждой чёрточке простоватого её лица. — Ну принесёт бабуля тортик, и что, развернуть её? Она же от чистого сердца... — Капустина трогательно сложила руки на груди, словно молила о том, чтобы товарищи поддержали ход её мыслей, или представила ту самую бабушку, дрожащими, сморщенными временем руками протягивающую торт, купленный на последние деньги скудной пенсии. Уголки губ Глеба шевельнулись в улыбке. Порой он раздражался на простоту провинциальной Капустиной, но чаще — любовался. — Вот что слышит врач от больных и его родственников после операции? Что? — доказывала Маша, которую староста со всей своей энергичной категоричностью парой десятков минут назад уже объявила меркантильной особой с приговором «таких надо гнать из профессии». Глаза Капустиной предательски слезились, трогательно дрожали длинные ресницы. Мария готова была разрыдаться от непонимания товарищей. — Ну, «спасибо» слышит. И что? — с сухой враждебностью спросила Вика, напряжённо оглаживая подбородок пухом ручки из подростково-розового «набора Барби», как называл Глеб подобные «сладенькие» предметы — пуховые ручки, блокноты с глазками и стразами, стирательные резинки в виде мордашек животных и спортивные костюмы с розовыми заячьими ушами. И эта тоже... А тон-то каков... Эх... Глеб опять усмехнулся. На «Скорую» их надо, а не высокоморальные дебаты тут разводить... — Правильно! Спасибо! — сглотнув слёзы, горячо отозвалась Маша. — Они благодарят врача! У них есть потребность отблагодарить! Поэтому можно взять небольшой подарочек. Маша так горячилась, потому что ей казалось, что группа видит в её лице будущего взяточника. — Ага, Капустина, сейчас небольшой подарочек, а дальше аппетит вырастет, — иронично возразил Смертин. — Все взяточники начинают с небольших подарков. Степанюга раньше тоже, сто процентов, только коньяком брал. — Доктор Степанюга, доктор Смертин, — с напускной значимостью и, кажется, лишь для приличия поправил студента Гордеев. — Есть ещё мнения? — Гордеев весело осмотрел группу. — А вы, доктор Лобов, что думаете по обсуждаемому вопросу? Гордеев слегка подался влево, чтобы разглядеть Глеба за спиной Смертина. — Я? — переспросил Глеб, хотя понял вопрос. — А есть другой доктор Лобов? — Гордеев прищурился. Студенты бросили тихие обсуждения животрепещущей темы на местах и обернулись к Глебу. — Я бы взял, — нехотя сказал Глеб. — Ну, ещё один! — с яростным разочарованием в голосе воскликнула Валя. — Взяточник, ты хотела сказать, — лениво подытожил Глеб. Он не хотел спорить, но и смолчать не мог. Порой Шостко безмерно раздражала его. — Потрудитесь объяснить, — Гордеев испытующе смотрел на Глеба. Ему, и правда, с некоторых пор был интересен студент Лобов. Прежде всего тем, что нашла в этом разгильдяе Лера. — Я бы взял, — Глеб оторвался от каталки и сел, с вызовом скрестив руки на груди. — Из милосердия, разумеется. Он наблюдал, как рядом с ним прячутся в складках халата мелко дрожащие Алькины ладони. Трясётся, тихоня. Волнуется, что Гордеев и её скромного мнения допытываться начнёт... Ему была неинтересна предложенная тема, он уже давно изучил её на дежурствах и там же сдал жизненный зачёт. — Ага, у нас в хирургии уже есть один милосердный взяточник, — проснулся Фролов, и все засмеялись. — Нет, нет, всё правильно говорит Глеб! — воскликнула Маша, вдохновлённая неожиданной поддержкой в лице обычно острого на язык сокурсника. — Нужно взять, чтобы не обижать больных и их родных. Из милосердия... Ну, это же так просто... Маша обвела взглядом товарищей, однако вместо ожидаемого сочувствия прочла на их лицах упрямое неприятие вкупе с насмешкой. — Ну что же вы... — с растерянной мольбой в голосе произнесла как последний аргумент Капустина и обречённо опустилась на стул. Никто из студентов не проникся этим сказанным с упрёком «ну что же вы», и тем не менее в учебной комнате стало неожиданно тихо. Гордеев стукнул ручкой по столу, пробормотал нечто, напоминающее «ну и ну», выпустил воздух из ноздрей, как умел делать только он, и подался влево, выискивая за чужими спинами Глеба. Ну началось... Глеб уже внутренне встал в оборону, однако взгляд Гордеева остановился где-то совсем рядом, скорее всего, на Погодиной, и Глеб плечом почувствовал, как мигом одеревенело и без того вечно напряжённое Алькино тело. — А вы как считаете, доктор По... — Позвольте закончить, — перебил Глеб, наблюдая, как испуганно замерли под халатом Алькины руки. — Про первые слова пациентов и их родственников... — теперь придётся высказаться, а он так хотел отсидеться один на один с мыслями о предстоящих жизненных переменах. — Спасибо... Спаси Бог, значит. Не задумывались? Вот чего желают осчастливленные родственники лечащему врачу. И это главное. А ваши тортики с колбасой — это... это неважно. Не стоит даже обсуждать. Слова Глеба не разрушили тишины. Товарищи по-прежнему молчали. Быть может, их сдерживала от дальнейших дискуссий виноватая фигура Капустиной, с редкими прерывистыми вздохами мнущей кончик и без того мятого халата, или память о слишком резких нападках на неё за особое мнение. Или было странно слышать слова о Боге от вечно паясничающего Лобова. Но он не паясничал. — Эээ, а что делать, если всё же навязали подарок? — повернулась Валя к улыбающемуся Гордееву. — Пришёл больной, поставил пакет и... Вот что делать? — энергично закончила Валя. — А кстати, что? — Гордеев взглянул на студентов. — Есть какие-либо толковые предложения по столь деликатному вопросу? — Ну, деньги однозначно не брать. Так, Александр Николаевич? — Вовка послал неуверенный вопросительный взгляд Гордееву. — Деньги не брать, а в остальном не париться и съесть, выпить, потратить, — оживился Фролов, и вокруг товарищи облегчённо закашляли, завозились на стульях. — Отдать обратно? — словно боялась ошибиться, неуверенно спросила Валя, обращаясь к Гордееву. — Отдать коллеге победнее, — предложила Вика. — Многодетным, малоимущим. — Дельное предложение, поддерживаю. Отдать, — Глеб хлопнул Фролова по плечу. — Вот, Фролу, например. Поддержать важную ячейку общества, так сказать. Если передавать добро из рук в руки, добра станет больше, подумал он и удивился новизне своих рассуждений. — А ты, Лера, что думаешь? — спохватилась староста. — Я? — Лера коснулась пальцем своей груди. Как будто очнулась от грёз. — Я? — Да, вот ты. Что ты думаешь? — не унималась повеселевшая староста. — А я согласна с Глебом и Машей, — Лера, до этого не участвовавшая в обсуждениях, повернула голову назад и, не обращая внимания на едкое, новиковское, «в ряды милосердных прибыло», улыбнулась Глебу краешком губ и ямочками на щеках. Он ответил ей — едва заметной улыбкой, которую она приняла теплом карих своих глаз. Поздно, как же поздно она улыбается... И не радостно от этого. Не утешительно. Глеб медленно обкусывал губы изнутри. Он уже начал этот сложный процесс — старательно кромсать чувства. Иных путей нет — Лера замужем, а он — брат. Эта животрепещущая тема — подарков от больных — настолько взволновала студентов, что они продолжали обсуждать её уже под лестницей. Глеба там не было. Его позвали на экстренную. ***** Глеб так и не дошёл до института. Каждый день он честно собирался на лекции и не находил времени. Его не было — свободного времени. В отличие от сверстников, Глеб вёл образ жизни работающего человека — ходил в больницу, занимался ребёнком, дежурил. Много думал. Он уставал. — Погодина, ты там как, строчишь? — строго спросил он Альку про конспекты. — Пишу, — ответила та виновато. — Смотри у меня, чтоб разборчиво было, — он шутливо погрозил ей пальцем. — Угощайся, — Глеб протянул Альке конфету, прихваченную из машины. — И кстати, — он доверительно склонился к девушке, — я заметил, старик Гордеев внушает тебе священный ужас... Живи проще, он не так страшен... У тебя руки трясутся, я видел, — пояснил он в ответ на испуганный краткий Алькин взгляд. В пятницу Глеб, наконец, заехал в учебный центр и нанял Дениске репетиторов — по физике, химии и иностранному языку. Его брат увлёкся небом, заболел полётами, и это не могло не радовать. Увлечение в столь сложном возрасте, когда всё «лень» и «до лампочки», — хороший знак. Это значит, что человек вырастет толковый, умеющий мечтать, падать и подниматься. Правда, Дениска сразу отдалился. Но это не расстраивало Глеба — подросток должен жить своей жизнью, а не ходить хвостом за взрослыми. Глеб понимал, Денис потому и был так болезненно зависим от него, Глеба, что чувствовал себя одиноким. Теперь Дениска не одинок — у него есть увлечение и друг-единомышленник. Неожиданно, правда, что таким другом оказался Костя Рыжов. И всё же Глеб с удовлетворением думал об изменениях в жизни брата. Беспокоило только то, что Дениска в своём увлечении забросил школу. Он и раньше-то неохотно учился, но тогда Глеб даже поощрял подобное разгильдяйство — Денис был болен, и умственные нагрузки только усугубляли его состояние. Сейчас же всё изменилось. Дениса спасли, он уже отошёл от операции, у него появилась мечта, ещё пока слабо осознаваемая, расплывчатая, но всё же мечта. И при всём этом мальчишка мог остаться неучем. Сколько их таких, неучей-грезёров... Огромное количество диванов необъятной страны продавлено отяжелевшими телами этих несостоявшихся, неудовлетворённых мечтателей, которые обречённо реализуют себя в компоиграх, сериалах, онлайн-баталиях и еде. Кто о чём мечтал... Глеб беспокоился. Лера обрадовалась, а Дениска, узнав, что к нему на дом будут приходить сразу три преподавателя, помрачнел. — Ну, спасибо тебе, Глебчик, — изрёк он удручённо. — Я думал, ты нормальный брат, а ты… — А я волнуюсь за тебя, потому что... — Глеб обнял Дениску, чмокнул в взлохмаченную макушку, — люблю. — Нет, ты ответь, — Денис вырвался, — как я буду ездить на вертолётку? — Какие проблемы? Составишь расписание, — сказал Глеб. — Разве не знаешь, что у настоящих мужчин в жизни всё должно быть спланировано? — Глеб подмигнул брату. — Подумаю об этом, — Денис с досадой почесал затылок. — А вообще дичь какая-то, — проворчал мальчик и принялся уныло разбирать школьный рюкзак. .............. Встречи с Лизой проходили радостно и легко — близилось время соединения в одну семью. Неделя заканчивалась — адвокат обещал отдать готовые документы на усыновление в понедельник. Глеб ничего не говорил Нине раньше времени. Дело не завершено — к чему зря воздух сотрясать? Сама Нина уже заказала справку об отсутствии судимости для того, чтобы брать Лизу в гости. Справку нужно ждать месяц, но ей не придётся ждать — Глеб заберёт Лизу уже на следующей неделе. Он всё спланировал. Они окрестят девочку сразу же, как заберут. Нина станет крёстной — матерью. Вот так у Лизы появится мать. Нина позаботится о Лизе в те часы, когда Глеб в жёлтом реанимобиле будет нестись по городу, обгоняя время, чтобы спасти очередную бесценную человеческую жизнь. Вместе они с Ниной будут гулять с дочерью и заниматься. Глеб надеялся, что Дениска примет Лизу. В том, что Денис захочет жить с ним, Глеб не сомневался. Он видел, что родительский дом удушает и удручает брата. Он не винил в этом мать — трудно, почти невозможно, любить детей своих жертв. Он, Глеб, обязательно закончит институт, и в ближайшем году ему нужно подняться в списке рейтинга хотя бы на десяток позиций. В сложившейся ситуации медицина станет единственным кормильцем и гарантом его жизненной состоятельности. И для тех странно-однобоких женщин из опеки, разумеется, тоже. А пока он учится и работает санитаром, придётся потуже затянуть ремень. Но выход всегда есть. В конце концов, рассуждал Глеб, можно продать машину и швейцарские часы. Выжить возможно в любой ситуации. Пример Фролова вдохновлял его. Ремонт квартиры близился к завершению. В воскресенье Ромка обещал закончить работы. Нужно было ещё отмыть квартиру и купить мебель. Глеб лениво просматривал каталоги в интернете. Он планировал выделить отдельную комнату Лизе, отдельную — Дениске. Дениске — обязательно родительскую, ту, что с портретом. Сам он решил устроиться в кладовой, достаточной по площади для того, чтобы там поместились кресло-кровать и ноутбук. Больше Глебу ничего не требовалось — он собирался работать и учиться. Чтобы его комната не напоминала склеп, было решено вырубить в стене окно, выходящее в кухню. Все эти дни Глеб ездил на кладбище к Чеховым. Он не знал, как загладить собственную вину перед их дочерью, как искупить вину матери, но таким способом он выражал любовь к ним. С недавних пор он любил родителей Леры, как своих. Каждый день он заходил к Франсуа. Новый приятель медленно шёл на поправку, его состояние отличалось крайней нестабильностью — то он был бодр и разговорчив, то лежал пластом, скрывая боль. В хорошие дни они по-прежнему спорили, добродушно поддевая друг друга. Близилась выписка Франсуа. Ему предстояло восстанавливаться дома. О том, чтобы приступить к работе, не могло быть и речи. — Где будешь жить? — поинтересовался Глеб. — Пока нет вариантов, — помрачнел Франсуа. — I'm broke**. Полицейский сказал — документы пришли в ненадлежащий вид, надо восстанавливать, — иностранец сделал глоток воды из бутылки на тумбочке. — Найди мне квартиру, чтобы брали плату не сразу, а спустя пару месяцев после заселения, — попросил Франсуа. — Да где же я тебе таких дураков-то найду! — усмехнулся Глеб. — Разве только комнату у кого-нибудь из знакомых поискать. Они замолчали. У Франсуа было незавидное положение. Всё имущество он оставил жене. По каким-то причинам, не известным Глебу, доступ к личным счетам его в Штатах был перекрыт, документы утрачены. В иные времена Глеб смог бы решить проблему Франсуа, но только не сейчас. Нужно было расплатиться с Ромкой и купить мебель. На его карте скопилась приличная сумма — в последние месяцы, после ухода его из дома, мать переводила на его счёт неожиданно большие денежные суммы. Быть может, пыталась таким способом искупить вину. Но даже этих свободных средств было недостаточно, чтобы сорить деньгами. — Поживёшь у меня, — решил Глеб, — пока найдём приемлемый вариант... Я думаю, кухня тебе вполне подойдёт, — Глеб улыбнулся, представляя картину, как этот огромный человек будет размещать своё тело на ночлег в тесной кухоньке Чеховых. — Можешь жить бесплатно, — добавил он, хлопнув Франсуа по предплечью так, что тот поморщился от боли. — Спасибо, старина, за предложение. Я им обязательно воспользуюсь, если тебе не в тягость видеть my physiognomy каждый день, — иронично ответил Франсуа. — Твою скучную физиономию, ты хотел сказать, — насмешливо поправил Глеб. — О, это будет непомерная плата! Терпеть такого зануду, как ты, — Франсуа картинно поднял руки к потолку. — He is a devastating bore!*** — Сам зануда, — не остался в долгу Глеб. Они рассмеялись и с размаху пожали друг другу руки, отчего Франсуа опять поморщился. ***** С вечера пятницы до вечера субботы, сутки, он дежурил с Косаревым. Дежурство выдалось на редкость тяжёлым. Профильные — все как на подбор. Два инфаркта с печальным исходом. Приступ бронхиальной астмы — с тем же исходом, ДТП, на которое они, как водится, приехали первыми — вместо спасателей и полиции. Белая горячка, белочка, а если по науке — алкогольный делирий, с которым пришлось справляться своими силами и, потакая психозу двухметрового амбала-алкоголика, вместе с ним ловить иностранных агентов в холодильнике, а потом, когда стало очевидно, что до приезда специализированной бригады больной на фоне выраженного психомоторного возбуждения разнесёт квартиру и прилегающие к ней территории, седатировать его обманом, ибо скрутить и уложить мечущегося расторможенного качка, как это делают богатыреподобные хлопцы из психиатрической, они не смогли бы при всём своём желании. И это не считая вызовов к многочисленным и уже давно известным врачам старушкам «с давлением». Было неприятное происшествие, грозившее бригаде БИТ-1 объяснениями с полицейскими. Ближе к ночи поступил вызов — «Девушка, плохо, умирает». С люстрами понеслись по адресу. Приехали быстро, несмотря на то что — окраина. Лихач Ахметов знал своё дело. С двумя чемоданами в руках взбежали на четвёртый этаж старого панельного дома. На пороге девушка с лицом сорокалетней женщины. — Проходите. — Студент! — окликнул Косарев. — Стой! Но Глеб уже прошёл в комнату. Прошёл и сразу же почувствовал подвох — их обступили наркоманы. Наркоманов видно сразу. Суженные зрачки, иногда — до крохотных дырочек, нездоровый блеск или пелена в глазах, кожа сухая, дряблая, морщинит даже у молодых, истощённые и постоянно чешутся — да, у наркоманов кожный зуд. Ну и конечно, синяки на руках. Правда, иные особо зависимые от общественного мнения наркоманы, колются в подъязычную вену, чтобы не было видно следов на теле. Остальные даже в жару носят одежду с длинным рукавом, скрывая синяки. Поведение наркомана вялое, но героиновые отличаются — взвинчены, похожи на пьяных, только запах алкоголя отсутствует. — Наркоту гони, — один из наркоманов, высокий тощий парень, ткнул Глеба в плечо. Это потом Глеб узнал, что наркоманы осведомлены о том, что в комплект медицинской укладки обязательно входят два наркотических препарата — для экстренного обезболивания при серьёзных травмах, когда ненаркотические анальгетики недостаточны для снятия болевого синдрома. — Гони, я сказал, — тощий повысил голос. — Ага, прямо сразу и отдал, — усмехнулся Глеб. — Пошли отсюда, — сказал он Косареву через плечо и толкнул преграждающего ему дорогу наркомана. За спиной что-то щёлкнуло. Глеб понял — нож. Он не успел ничего предпринять — его и Косарева сзади схватили за шею и вывернули руки назад. Повинуясь инстинкту самосохранения, Глеб дёрнулся изо всей силы и тут же почувствовал холодное лезвие ножа, приставленного к горлу. — Чемодан гони, — угрожающе сказал всё тот же парень, по-видимому, главный в этом притоне. Глеб не разжимал рук — он не мог отдать чемодан. — Отдай, — хрипло сказал Косарев. Не желая сдаваться, Глеб снова рванулся, но замер, когда обожгла острая боль, а вниз по шее потоком хлынули горячие струи. Пахнуло железом. Кровью. — Отдай, — Косарев повысил голос. — Пустите, сам, — осознание, что наркоманы будут шарить по укладке, с немыслимой скоростью гнало кровь по венам. Его отпустили. Кусая губы от бешенства и досады, вытирая рукавом кровь, капающую с порезанной шеи в укладку и на пол, он дрожащими руками под всеобщее молчание нашёл нужные ампулы и бросил их на диван. — Всё? — он захлопнул чемодан. — Пусть идут, — распорядился главный. Он сорвал с курток Глеба и Косарева бирки с именами. — Сдадите адрес, уроют вас и родню. Разбираться не будем. Ясно? — Ясно, — Глеб плечом оттолкнул главного. Их беспрепятственно выпустили из квартиры. Они сидели на подножке кареты скорой помощи. Глеб нервно курил. — Я же говорил остановиться, — спокойно сказал Косарев. Глеб молчал. Он понимал, что виноват. И, однако же, он даже и предположить не мог, что такое может произойти на дежурстве. Он же ехал девушку спасать... — Если видишь, что не можешь убежать, отдавай сразу, иначе «Скорая» приедет уже за тобой, — спокойно сказал Косарев и принялся наблюдать за огоньком, мельтешащим в темноте в руках Глеба. — Менты теперь затаскают, — вздохнул он после непродолжительного молчания. — Сбыт наркоты пришьют, если начальство не прикроет, — добавил он. — И с чем работать теперь? Ночь впереди, — в сердцах Глеб бросил недокуренную сигарету в клумбу и встал. После дежурства он пришёл к Нине и тут же заснул. Несмотря на усталость, он плохо спал. Ему снились то наркоманы, то пациент, умерший от инфаркта в первый день его дежурства на «Скорой». ***** В воскресенье, ближе к полудню, когда Глеб, весь разбитый после тревожной ночи, сидел в уютной кухне и разговаривал с Ниной, позвонил Денис. — Глебчик, выручай! Ты меня Лерке поручил, теперь сам и выпутывайся. Вот вечно... — Давай без предисловий, — нетерпеливо перебил Глеб. — Что начудил? — Да ничего я не начудил! А вот у Лерки сейчас истерика приключится, — обиженно пробубнил Денис. — Мы на вертолётке. Лерка упёрлась, не пускает летать! А я... Попиарился, называется... Зачем я только взял её?! Ты это... приезжай, потолкуй с ней, ты умеешь убеждать. А, Глебчик? Приедешь? Глеб на секунду представил Леру в панике. Лерка всегда впадала в панику, если Дениске грозила опасность. Часто эти опасности Лера выдумывала на пустом месте. Нет, нет, несмотря на внешний протест, Глеб понимал Леру — потерять ещё и брата... — Сейчас буду, — пообещал Глеб, — отвлеки её. ...Он подъехал к площадке и из машины, наспех приводя себя в порядок, краем глаза наблюдал немую, но крайне выразительную, бурную сцену объяснения Чеховых. Воинствующая Лерка была прекрасна. Когда Глеб вышел из машины, Лера уже бросила выговаривать брату и теперь куда-то звонила. За её спиной стояли Гордеев с ироничной улыбкой на лице и надутый Денис. — Глеб! — Лера отключила телефон и бросилась к Глебу. Она обрадовалась его появлению — Глеб словно взял за правило появляться в трудные моменты её жизни. — Ну скажи хоть ты, что Дениске нельзя летать, он же ещё маленький! — Я не маленький, — буркнул надутый мальчик. — Это ты делаешь из меня маленького, — Денис хотел что-то ещё сказать, потоптался и, видимо, не найдя убедительных аргументов, сунул руки в карманы, развернулся и суглобой походкой отошёл к вертолёту. — Лера, успокойся, — не обращая внимания на Гордеева, Глеб взял её за плечи. — Сядь, — он усадил Леру на скамейку. — Ничего не случится с твоим братом. У него не первый вылет. Не знала? — он сел рядом и обнял Леру за плечи. — Костя — ты помнишь Рыжова? — опытный пилот. — Да, я помню, помню Рыжова! — Лера эмоционально повела плечами, скидывая с себя руки Глеба. — И это тоже смущает — из балета в воздух! Человек, который не мог за себя постоять! Ты считаешь, что ему можно доверять?! Ну что ж, вот даже Лерка подтвердила, что в мире уважают только силу. И доверяют ей же... Глеб улыбнулся. Живучи стереотипы, живучи, как бы нелепы они ни были. Кто-то рассказывал ему однажды, что в женской колонии легче выживают женщины высокого роста и курящие. Первые просто давят своим размером, а у последних — прокуренный, сиплый голос. Который тоже давит. — Лера, — мягко сказал Гордеев; он присел рядом, по другую сторону от жены, — тут работают профессионалы. И Денис уже достаточно восстановился после операции. Нагрузки ему не повредят. Как лечащий врач я разрешаю. — Как старшая сестра я запрещаю! — вскочила Лера. — Это мой брат! Мой! — Лер, а разве лучше было, когда Дениска сутками торчал за компьютером? — спросил Глеб. — Правильно мыслишь, Глеб, — кивнул Гордеев. — Ну вот видишь, твой дражайший сродник открыл секрет полишинеля, — Гордеев тронул Леру плечом. — Обездвиженность, приводящая к дефектам позвоночного столба, артрит суставов кистей рук, обменные нарушения, застои в кишечнике, снижение остроты зрения, нервно-мышечные нарушения... — Саша! Прекрати! Мы не на лекциях! — перебила Лера. — Хватит сухой медицины! — Хорошо, — невозмутимо кивнул Гордеев, — от компьютера больше вреда, для мозга в частности, — завершил он свою мысль, наблюдая за Денисом, который, закончив с обшивкой, теперь осматривал шасси воздушного судна. Склонившись к самым его штокам, мальчишка деловито проверял пальцем, нет ли течи жидкости. — Вы что, сговорились?! — с упрёком воскликнула Лера. — Вы понимаете, что Дениска — это всё, что у меня есть?! Если с ним что-нибудь случится, как я буду жить? Вероятно, воображаемая картина в голове Леры рисовалась в столь удручающих красках, что она в бессилии опустилась на скамейку между мужем и братом. — Лера, — Глеб прижал её к себе, — всё, всё, тише. Твои тревоги понятны. Знаю, любишь, но дай парню дышать свободно. Он уже не маленький, ему скоро четырнадцать, — ласково уговаривал он девушку. — У Дениски появилась цель. Должна же у человека быть цель, — Глеб заглянул Лере в глаза. — Ну же, сестрёнка, попробуй встать на его место. Если мы сейчас запретим ему летать... А вот расстраиваться Дэну не желательно... и он вполне заслужил компенсацию за свои страдания. Так что давай не будем ему мешать, — не обращая внимания на Гордеева, Глеб гладил Леру по волосам. Нужно было отвоевать Дениску. Сейчас он выступал в роли старшим братом — и не более. Гордеев молчал. «Родственник» был убедителен. Гордеев слушал Лобова и, всегда уверенный в своём мужском обаянии, ревновал. Гордеев не знал, что разгильдяй Лобов способен на нежность. Гордеев видел — его ласковые слова погасили воинственный пыл Леры. И вот он, секрет Лобова (и чтоб ему пусто было, этому Лобову) — ласка, терпеливая ласка, много ласки. И много слов — с Леркой нужно говорить. — Давай попробуем, сестрёнка? Просто постоим в стороне... А если что — будем ловить его с неба в шесть рук, — Глеб снова заглянул Лере в глаза. — Как думаешь, сумеем мы втроём поймать парня? — Опять паясничаешь, — Лера вздохнула. — В конце концов, в салоне шумно, — произнесла она обречённо. — Там слишком шумно, а у Дениски голова... — А вот чтобы не было головы, предусмотрены шумоподавляющие наушники, — возразил Глеб. — Ну что, дадим парню шанс порисоваться? Не будем унижать его своими страхами под маской взрослой правильности? — Вечно ты... авантюрист, — Лера обиженно уставилась в землю. — Делайте, что хотите. — Умница, сестрёнка, — удовлетворённый результатом, Глеб выпрямился. — И кстати, Рыжов реально толковый. Ему можно доверять… Пойду поздороваюсь. Глеб ушёл. Лера и Гордеев сидели молча. — Золотой мой человечек, переволновался, — Гордеев с любовью поправил выбившуюся прядь волос жены. — Я речей говорить не умею, но скажу... — Гордеев чему-то улыбнулся. — Люблю я тебя, Лерка... — Любишь ли? — глаза Леры наполнились слезами. В последнее время они часто были, что говорится, на мокром месте. — Люблю, — Гордеев ткнулся носом в висок жены и, прищурившись, принялся рассматривать облака. Он был искренен — он любил Леру. Он понял это в очередной раз, когда минуту назад слушал Лобова. Лобов любил Леру. Он, Гордеев, любил Леру сильнее Лобова. Он просто не умел выражать чувства так, как не обременённый заботами Лобов. Он слишком загрубел душой в своей тяжёлой, на износ, профессии, совсем оторвался от жизни. «А облака, белогривые лошадки», — вспомнил он мотив песни, ставшей гимном тоскливой детсадовской пятидневки из далёкого прошлого, и снова улыбнулся, разглядывая лестницу из облаков, ведущую прямо в небо. В красивое, необычайно ясное сегодня небо. Они сидели на скамье, прижавшись друг к другу, и наблюдали, как рядом с Рыжовым и Глебом, сдерживаемый механиком, крутится у топливного бака белого «Робинсона» воодушевлённый Дениска. — А Глеб имеет большое влияние на тебя, — ладонь Гордеева бесцельно сжимала и разжимала зажигалку. — Раньше мы терпеть не могли друг друга, — ответила Лера. — Ну это не про Глеба... Он просто не умел быть хорошим. Помнишь его спектакли на прошлой практике? — Гордеев подтолкнул Леру плечом. — А потом жизнь содрала с него шелуху, и вот он настоящий, с обожжённой кожей... Как на ладони, — сказал он задумчиво, вспоминая те страшные минуты, когда он, Гордеев, бывалый врач, почти не чувствуя ног, с этим ошеломляющим, исполненным убийственной силы: «Глеб! Остановка сердца!» бежал по невыносимо длинному коридору к реанимационному блоку и думал о том, как будет смотреть в глаза Лере, всем Лобовым, если Глеб не выживет, и как рвалось из его зачерствевшей души, застывшего сердца отчаянное «О, Господи, только не это!». Гордеев усмехнулся. — Глеб всегда пошлил, а сам был другим. Знаешь, он так переживает, что Алла Евгеньевна замешана в смерти моих родителей, — сказала Лера. — Он из-за этого хотел бросить институт. Представляешь, каково ему? — Представляю, — кивнул Гордеев. Но Гордеев не представлял. Он не знал до этой минуты, что Глеб осведомлён о причастности матери к смерти Лериных родителей. Теперь в голове Гордеева паззл сложился: Лобов мог воспользоваться Лериными сомнениями и не воспользовался, потому что... не мог — он был сыном убийцы. Гордеев удовлетворённо выпустил воздух из ноздрей — этот барьер гордый Лобов-младший не переступит никогда. Можно быть спокойным. Гордеев заблуждался. В своих рассуждениях о гордости он был далёк от мысли, что Глеб не мог воспользоваться слабостью Леры, потому что опыт, полученный в «отключке» той страшной для всех ночи, перевернул его сознание на все сто восемьдесят градусов и сделал человеком, для которого стало невозможным многое из того, что раньше он называл «сделкой с совестью». Но Гордеев был из тех людей, которые верят, что люди кардинально не меняются. Тем не менее состояние человеческой души так зыбко, что сегодня человек один, завтра — другой. События, встречи, люди — всё меняет человека на его жизненном пути. И если сегодня он счастлив и добр, то завтра он может быть зол и подл. И так по кругу. Всё течёт, всё меняется, переходит из одного состояния в другое — это закон жизни. Но если в природе текучесть энергии обусловлена часто случайностями, то человек как существо разумное может подчинять себе случайности — взращивать, возвышать, очищать, облагораживать свои разум и душу, в каких бы обстоятельствах он ни находился, и направлять свою энергию неизменно вверх по градусной шкале. Иные люди достигают на этом пути святости. Денис всё-таки поднялся в воздух, а Гордеев и Глеб, оставив на время личную неприязнь, довольно слаженно шутили и всячески отвлекали Леру от страшных мыслей, посещавших её беспокойную голову. .................. В восемь вечера воскресенья Глеб снова отправился на дежурство. Он знал, что неправ. Неправ — потому что в понедельник он должен будет стоять у операционного стола над живым человеком со скальпелем в руках. И именно поэтому он не имел права явиться на практику уставшим. Но он всё равно отправился на дежурство — бездна человеческой боли, надёжно скрытой от взора здоровых благополучных граждан за серыми, ничем не примечательными фасадами родного города, казалась неисчерпаемой. Успеть... Он больше не мог спокойно спать, есть, развлекаться. Несмотря ни на какие доводы разума о том, обывательском, что всем не поможешь и врачи не всемогущи. Глеб знал, просчитал, что потом он не сможет отдавать себя работе — когда он заберёт Лизу и Дениску, ему придётся регулировать количество смен и подавлять в себе тягу к дежурствам. А тяга была — и ещё какая. Дежурства стали для него в первую очередь спасительным выходом из травмирующей драмы, в которую превратилась его жизнь с того самого момента истины, когда вскрылась правда о его семье. И — впервые в жизни Глебу нравилось то, чем он занимался. С некоторых пор работа врача казалась ему жизненной миссией. Как и обещала, Ковалец доверила ему ушивание грыжи. Глеб чувствовал себя довольно сносно у операционного стола — стал лучше переносить бессонные ночи. Привык. К тому же, готовился накануне — перед дежурством, штудируя интернет. Он даже просмотрел несколько видеороликов, детально демонстрирующих технику выполнения отдельных этапов предстоящей операции. Ковалец осталась довольна. Глеб был способным студентом и при старании мог многого достичь. Он путался только в инструментах да попытался настаивать на установлении трехмёрной сетки вместо обычной. — Грыжевые ворота небольшие. Зачем перестраховываться и укреплять так, словно соединительная ткань изношена до предела? — удивилась Ковалец. — Так для надёжности, Ирина Васильевна, — убеждённо стоял на своём Глеб. — Пациент — спортсмен. Повышенные физические нагрузки могут спровоцировать рецидив. — Лишь теоретически. А по факту мы имеем небольшие грыжевые ворота и сильную соединительную ткань. — Но трёхмерный эндопротез... — Учти, что трёхмерный протез и обходится больнице в большую сумму. Так что мы должны разумно использовать дефицитные материалы. Сейчас закончатся эти сетки, а завтра к нам на стол положат проблемного пациента. И что же наш доктор Лобов? Руками разведёт? — Ну это вы зря, Ирина Васильевна, — не сдавался Глеб. — Извлеку из недр больничного хранилища нерассасывающиеся импланты. Пациент останется доволен, поверьте. — Вот за что я люблю вас, доктор Лобов, так это за то, что за словом в карман не лезете! — засмеялась Ковалец. — Будем накладывать рассасывающуюся сетку, — деловито сказала она. — Продолжаем работать. Ради обучения студента Ирина Васильевна взяла в понедельник ещё одну операцию — забрала у Степанюги экстренную аппендэктомию. Чужие операции, преимущественно Семёна Аркадича, которые тот отдавал работящей начальнице с особенной охотой, стали большой нагрузкой для завотделением — не оставалось времени на выполнение иных задач. В административной работе царили теперь хаос и застой, но способный студент Лобов был её главным проектом на ближайшее время, поэтому Ирина Васильевна без сожаления отодвинула бумажные дела на второй план. К тому же, одинокая женщина, она могла позволить себе заниматься бумагами и писаниной ночами. Студенты недоумевали, почему на разгильдяя Лобова, который ни разу и на лекциях-то не появился в этом учебном году, посыпались вдруг такие милости. Новиков, не зная позиции Семён Аркадича, был тем не менее с ним солидарен — Ковалец выслуживается перед начальником. Только Маша спорила, что, если бы Глеб плохо работал, ему не доверили бы «резать» живых людей. Лера ревниво отмалчивалась или уходила к больным, когда начинались эти разговоры. Ей не хотелось делить с другими неожиданную славу названого брата — Глеб принадлежал только ей. Катя продолжала сердиться на Глеба и оттого делала вид, что не слышит обсуждений. Алька тоже молчала — потому что она всегда молчала. ................. После занятий Глеб заехал в новую квартиру, чтобы забрать ключи и принять работу. Он остался доволен — квартира Чеховых преобразилась: посвежела, стала светлее и как будто больше в размерах, приобрела новые, многообещающие запахи клея и бумаги. — Сейчас переведу две трети, остальное позже, — Глеб с удовлетворением оглядывал квартиру, в стенах которой ему предстояло создавать свой мир. — Как же! Ведь мы не так договаривались! — воскликнул Ромка. — А мы вообще никак не договаривались, — Глеб подмигнул приятелю. — Потерпи, дружище, я сейчас на мели, — с деланым участием он похлопал Ромку по плечу. Ромка расстроился. Сунул руки в карманы спецовки и отвернулся к окну. — Ну и жулик ты, Глеб! — А ты не знал, с кем связался? — с сочувственной издёвкой спросил Глеб. — Да ладно, не тужи, я же никогда никого не подводил. — Это точно, — уныло согласился Ромка. Глеб, и правда, слыл обязательным и имел в своих кругах репутацию делового и порядочного человека, аккуратного в денежных расчётах. …Сегодня Лиза резвилась, если вообще так можно было охарактеризовать её, — она не сидела спокойно на коленях, как обычно, но ёрзала в поисках интересных зрительных впечатлений, а её маленькие пальчики то и дело проводили неспешную исследовательскую работу то в волосах, то в ушах, то в ноздрях Глеба. — Ну, что ты, родная, смотришь? Понимаешь всё? — шепнул он, когда девочка в очередной раз немного отстранилась и заглянула ему в глаза. — Скоро уже, скоро… — Что ты шепчешь там, Глеб? — Нина ревниво следила за Лизиным оживлением рядом с Глебом. — Дай уже мне девочку подержать, не всё же тебе одному её нянчить. — Да, и про меня совсем забыл со своей Лизкой, — капризно добавил Денис, надувая губы. — Дай, Глеб, я тоже хочу подержать, — Нина нетерпеливо протянула руки. — Ладно, ладно, как сговорились, — засмеялся Глеб и с неохотой передал Лизу. — Иди ко мне, братишка. Он схватил в охапку Дениску и прижал его к себе. — Люблю, — шепнул он на ухо мальчику. Ему нравилось говорить это слово — «люблю». Он позволил себе — говорить, чувствами, сердцем, и сейчас, когда в ожидании судьбоносных перемен его словно носили невидимые крылья, в этом странном состоянии парения он вдруг потерял всякую осторожность с людьми. Раньше он не давал себе возможности говорить слова любви кому бы то ни было, разве что только матери, да и то не часто. — Что это? — спросил он у заведующей, указывая на большую картонную коробку у стены в игровой. — Новые игрушки завезли? — Если бы, — Людмила Николаевна озабоченно вздохнула. — Это мы сломанную розетку от детей закрываем, — заведующая поправила коробки. — И таких розеток по учреждению с десяток наберётся. И ещё краны текущие и унитазы... А обслуживающая компания не торопится. — Вот как, — Глеб постоял некоторое время перед коробками и, попрощавшись, пошёл к лестнице. Спускаясь, он включил телефон. В журнале вызовов обнаружил пропущенные звонки от доверенного адвоката Карасёва. — Нина Алексеевна, езжайте домой, а я позже буду. У меня дела, — сказал Глеб Нине. ***** — Вот, — Глеб бросил на стол жёлтую папку и победно повернулся к Нине. — Что это? — не заинтересовавшись, Нина отодвинула папку на край стола и взялась расставлять пустые тарелки. Она собирала ужин. — А это, Нина Алексеевна, — Глеб сел на диванчик, — документы. По решению нашего уважаемого государства, я — усыновитель. Лизу мне отдадут, — сообщил он. — Что значит — отдадут? — от неожиданности Нина замерла с тарелкой в руке. — Случайно встретил на дежурстве маминого знакомого чиновника... Надо пользоваться всеми возможностями, Нина Алексеевна, — Глеб откинулся на спинку дивана и торжествующе закинул руки за голову. — Ну, полгода всё же придётся ждать до удочерения, закон есть закон, но зато Лиза гарантированно будет потом жить со мной. А пока — гостевой на моей территории. — Но ты не женат! Они не отдают одиночкам! — воскликнула Нина. — Ах, Ниночка Алексеевна! Ну до чего же вы наивны! Это кому-то — не отдают. А мне — отдадут. Я же сказал — нашёл нужного человека... И документы сделали быстро, без лишней нервотрёпки и беготни. Одну справку о судимости пришлось бы ждать месяц. Вернее, о её отсутствии, — засмеялся Глеб. — Кстати, надо зайти, отблагодарить человечка, — вспомнил он о Карасёве. — А у родителей ты взял разрешение? — спросила Нина упавшим голосом. — С какой стати? — удивился Глеб. — Ну как же... Ты живёшь с ними в одном доме. Ты не забыл? — Нина нервно крутила тарелку в руках, пальцами ощупывая едва заметные шероховатости, дефекты недавно приобретённого солнечной расцветки керамического набора. — Нужно будет их письменное согласие. Её волнение осталось незамеченным. Глеб был слишком увлечён собой. — Жилищный вопрос тоже решён, Ниночка Алексеевна, — Глеб дотянулся до стола и, ухватив из тарелки кусок хлеба, отправил его в рот. Он был счастлив и голоден, как дикий зверь. — Есть квартира, — сообщил он набитым ртом. — Что за квартира? — леденея, спросила Нина шёпотом. — Лерина, — Глеб, наконец, прожевал кусок. — Лера дала согласие, — он улыбнулся, — так что регистрация тоже имеется. Глеб удовлетворённо похлопал ладонью по жёлтой папке. У Нины всё плыло перед глазами. То, чего она боялась, произошло: Глеб шёл напролом. За несколько дней поднял связи, сделал документы, то ли ещё будет! И всё провернул за её спиной... — А как же я? Нина в растерянности присела с пустой тарелкой в руках. Блуждающим взглядом уставилась в эту тарелку, солнечная расцветка которой мгновенно утратила яркость и жизнерадостность. Это покупалось для Лизы, для дочери, и всё это теперь не имело смысла... — Вы? — весело переспросил Глеб. — Ваше участие предполагается. Вы, разумеется, тоже будете воспитывать Лизу. — Тоже... — тихо повторила Нина и поставила, наконец, тарелку на стол. — Я люблю Лизу. — Не сомневаюсь в этом. Именно поэтому вы станете её крёстной, — поспешил успокоить Глеб. — Надеюсь, не откажетесь? Глеб улыбался, не понимая состояния Нины. Но Нина по-иному представляла себе будущее с Лизой. Родная мать, и — запись в паспорте... Она любила девочку уже — как мать. Глеб отнял у неё дочь. Горе потери разом обрушилось на Нину и придавило её. Она, одинокая женщина с нищенской зарплатой и без связей, не могла бороться за Лизу. В этом мире, где многое продаётся и покупается ловкачами вроде её приятеля, у неё не было шансов. Хотя… И Нина ухватилась за эту мысль. Глеб упрям и порой опрометчиво жесток, но это лишь потому, что он слишком юн, чтобы понимать последствия своих поступков. Однако он излишне эмоционален и увидел жизнь «в ином свете» (Нина отчего-то хорошо запомнила это выражение Глеба и в последующем часто размышляла над смыслом этих трёх слов). Он сам сказал ей тогда, в реанимационной палате... И он умеет жалеть, ведь привёл же он к ней бездомного больного ребёнка... Да, да, он умеет жалеть и много раз доказывал это. Он поймёт её, увидит, как она страдает, если она, Нина, расскажет ему. Да, она будет бороться! — А я люблю Лизу и сама хочу воспитывать её, — тихо сказала Нина, глядя в стол. — Лизе нужна мать. Любому ребёнку, Глеб, нужна мать, — её пальцы нещадно терзали уголок скатерти. — После Сашиного ухода я уже похоронила себя. А впрочем… не было у меня Саши. Это я нуждалась в нём, а не он во мне... Я всю жизнь кого-то ждала, ждала, — Нина усмехнулась. — И не дождалась... Сам знаешь... Но ты дал надежду... Вот, Лизу привёл. Почему ты пришёл именно ко мне? Только ли потому что я врач? Нет, Глеб, в этом был другой смысл. Ты привёл Лизу, и теперь я буду её матерью, — твёрдо закончила Нина и, наконец, подняла голову. Они пересеклись взглядами. Надеясь встретить понимание, Нина была уничтожена: чужие, потемневшие глаза приятеля холодно смотрел на неё. Ни капли жалости, ни капли понимания — леденящая холодность. — Лизу я не отдам, — Глеб выпрямился. — Отдашь, отдашь! Ты не сможешь... — Нина вскочила и, перегнувшись через стол, схватила его за ворот куртки, — не сможешь отнять... Зачем ты привёл её тогда? Чтобы поиздеваться надо мной? Нельзя, пойми ты, нельзя так играть на чувствах! — Нина в отчаянии достучаться до сердца Глеба трясла его за куртку, закручивая ткань на шее столь сильно, что Глеб рисковал задохнуться. — А я хочу семью... Всегда хотела. Ну не получилось. Никто не полюбил меня. Ну что ж... Думаешь, мне не горько? Все детьми хвастаются, а я… Потому и подруг у меня нет. Не могу я спокойно смотреть на их счастье! Завидую, Глеб!.. Сколько мне осталось-то? У меня же за плечами больше тридцати лет. Пустых, непрожитых, одиноких лет! Понимаешь, каково это — всё время ждать? У меня ведь никого нет, кроме неё. Никого! Я люблю Лизу! Я её мать! Ты заставил меня хотеть быть матерью! Мне страшно было, пойми ты, страшно было с ней оставаться поначалу. Не знала, куда сбежать. Но ты же сам заставил меня заботиться о Лизе. Как же я благодарна тебе за это, Глеб! А теперь ты хочешь отнять у меня самое дорогое?! Пойми, ты просто разрушишь мою жизнь! — впервые в жизни Нина кричала. — Я не хочу, как старые девы, удовлетворяя потребность любить, заводить кошечек, собачек или цветочки! Слышишь ты меня? И Лизе нужна мать! Ну подумай ты о девочке! Ну услышь меня! — Нина отчаянно трясла его за ворот куртки. Потом, вдруг испугавшись своего крика, она застыла, глядя Глебу в глаза. Застигнутый врасплох столь бурным откровением, Глеб молчал. Близкое присутствие Нины давило. Пытаясь освободиться от её отчаянно-требовательного взгляда, он с силой сжал цепкую Нинину руку, и Нина, вскрикнув, разжала пальцы. Глеб встал и отвернулся к окну. — Значит, мои чувства не в счёт? — холодно спросил он после непродолжительного молчания. Эта отчуждённость в голосе ужаснула Нину: её крик отчаяния оказался напрасным. — Ну почему не в счёт? — Нина заговорила жалобно, сбивчиво. — Ну ты же молодой... Глеб, ну тебе же всего двадцать! Ну… Ну подумай... — И что? — он перебил. — Это значит, что я не могу любить? Его холодность убивала в Нине остатки надежды. — Можешь, конечно, можешь! Но ведь у тебя ещё будут свои дети, будет семья, ты ещё встретишь хорошую девушку, а я… Ну, пожалей меня, Глеб! — с требовательным отчаянием молила Нина. Нина говорила что-то ещё. Много, сумбурно и эмоционально. И кажется, повторялась. Глеб не слушал. Он вдруг подумал, что она сейчас унижается перед ним, выпрашивая жалость и снисхождение. И что так, унижаясь перед каждым приходящим в её жизнь искателем приятного времяпровождения (и мерзко это до тошноты), она прожила лучшие годы. И что он, Глеб, в данную минуту в роли Гордеева, который решает — дать или не дать, отнять или оставить. Вершитель... Его мать тоже когда-то вершила вот так... с Чеховыми. Нина наконец замолчала. Глеб тоже молчал, отвернувшись от Нины. От него требовали то, что он не мог отдать. В комнате повисла мёртвая тишина. Для Нины немые минуты тянулись мучительно долго. Она боялась дышать, боялась нарушить тишину и неосторожным жестом или звуком породить раздражение Глеба, от решения которого сейчас зависела её жизнь. И его тоже. Нина внутренне сжалась и обречённо ждала, когда прозвучит это страшное «нет». И всё же какая-то часть её замершего существа ещё робко надеялась, что Глеб пожалеет её, отступится, как когда-то отступился от Леры. Застыв на месте, в попытке найти подтверждение робким надеждам Нина жадно вглядывалась в неподвижную, словно каменную, спину своего мучителя. Наконец он повернулся. Скользнул взглядом по замершей в дверном проёме Нине, её умоляюще сложенным на груди рукам, встретился с её выжидательным, просительным взглядом. — Будь по-твоему, — Глеб отвёл взгляд. — Это значит, что я могу… — Нина растерялась и не смогла закончить фразы. — Это значит, что я больше не буду претендовать на отцовство. Можете оформлять документы. — Глебушка... — у Нины подкосились ноги. Она не могла говорить, а только бессмысленно улыбалась куда-то прямо перед собой, прижимая руки к груди. — Я пойду, — сказал Глеб сухо. Он двинулся к выходу, но Нина, разом стряхнувши оцепенение, преградила дорогу: — Даже не надейся! Я не отпущу тебя в таком состоянии. Глядя в пол, Глеб осторожно отстранил Нину и, наспех сунув ноги в ботинки, с пальто в руке, молча вышел за дверь. Жёлтая папка, решавшая судьбу Нины, осталась лежать на столе. …Он проник в комнату Дениса через окно и сразу же бросился на кровать. — Что с тобой? — обеспокоенно прошептал Денис, растерянно возвышаясь над обессиленным Глебом. Снова пьян? Сквозь темноту мальчик тревожно вглядывался в лицо брата. — Всё нормально, — Глеб скрестил руки на груди. — Устал я. Нет, не пьян. Тут что-то другое. И эти скорбные складки на лбу... Прямо как в боевиках, когда у крутого рыцаря без страха и упрёка, хладнокровно завалившего не один десяток врагов человечества, личная драма. А он-то подумал... Дениска тихо лёг рядом. — Расскажешь брату? — осторожно спросил он. — Я уже не маленький, я пойму. — Обязательно расскажу, только не сейчас. Сейчас не могу говорить, — Глеб обнял брата. Это единственный человек, о котором он будет заботиться. А Лиза пусть живёт с Ниной. Лизе нужнее мать. Мать всегда нужнее отца. Он знал это по себе. Без матери — сирота, а без отца — лишь безотцовщина. Отдавая то, в чём более нуждался он сам, Глеб решил, что Нина никогда больше не будет унижаться. Этот великодушный акт дался ему с трудом. Уже у себя в комнате он лёг, не раздеваясь. Поставил телефон на беззвучный режим и замер. Он боялся думать. Боялся, что додумается до того, что принял поспешное, безрассудное решение, уступив Нине права на воспитание Лизы, потому что девочка будет страдать, расставшись с ним. Господи, как пережить? Помоги забыть её... Тяжело... Или я был неправ? Помоги, Господи, не сомневаться... Он закрыл глаза и заставил себя уснуть.