Живой

Он вошёл в раздевалку. — Приветствую, эскулапы. Поздоровался, подавая каждому руку. Слегка задержал её при встрече со Смертиным, потом решительно пожал протянутую руку. Встретились взглядами — Толик быстро отвернулся, будто по делам. — Алевтина, Погодина, — он подошёл незаметно и сказал ей прямо в ухо, как делал это не раз. Алька ожидаемо вздрогнула. — Мне конспекты нужны. Шостко вещала, скоро зачёты. — Я пишу, — ответила Алька, оправляясь от испуга. — Только я не дописала, но я допишу. Допишу и отдам, — торопливо пообещала она. — Слушай, а ты чего руки всё время мнёшь? — тихо, чтобы не слышали товарищи, спросил Глеб, наблюдая, как Алька растирает ладони. — Деть некуда? Сходи-ка лучше за кофейком. — Сейчас, — Алька рванулась к выходу, но Глеб перехватил её руку: — Я пошутил. Не надо никуда ходить, — он попытался заглянуть сокурснице в глаза, но Алька отвернулась — Глеб стоял слишком близко. А он специально подошёл близко. Ему вдруг понравилось, что безнадёжно влюблённая Алька смущается. Глеб вдруг ухватился за этот пункт из своей (и Алькиной) биографии. Нужно было как-то заполнять образовавшуюся пустоту. — Тебе, — он протянул девушке утешительную плитку шоколада. — Бери, бери, — покровительственно подбодрил он, видя Алькину нерешительность. Пролепетав полагающиеся благодарности, Алька взяла шоколад и принялась вертеть его меж пальцев, одновременно изучая взглядом, полным смущённого непонимания, что же ей делать, как поступить с неожиданным угощением. — О, Глеб, а ещё шоколадки не найдётся? — между ними вклинился Вовка Рудаковский. Как всегда с радостной, наивно-лучезарной, детской, улыбкой. Именно эта почти ангельская улыбка, как казалось Глебу, вносила некоторый диссонанс в лохматый, небритый облик Пинцета, делающий его, скорее, озабоченным безденежьем представителем армии уличных торговцев книг с большими рюкзаками за спиной либо унылым разносчиком пиццы, но ни в коей мере не серьёзным студентом-медиком. И, если бы не эта открытая улыбка, Вовка слыл бы малопривлекательным субъектом. — Шоколад ещё есть, спрашиваю? — Вовка задорно подмигнул, и этот блаженный задор на Вовкином лице заставил Глеба резко отвернуться. — Для Шостки, что ли? Ну, если только с мышьяком, — бросил он через плечо. — Наш Глеб злой-злой, — Вика томно коснулась Вовкиного носа розовым пером, изображающим колпачок на самой обыкновенной шариковой ручке. — Не обращай внимания, — сказала она товарищу и с укором обернулась к Глебу. — Я злой и страшный серый волк, я в поросятах знаю толк! — Глеб с рычанием подхватил под мышки проходившую мимо Капустину и оторвал от пола. Потряс в воздухе. Утопая в пуху объёмного платка, Маша завизжала, смешно болтая ногами в войлочных сапогах с огромными помпонами на них и потрясая дорожной сумкой в руках, без всяких сомнений скрывавшей в своих недрах очередной ягодный пирог. — Оставь Машу в покое, — недовольный Рудольф подошёл почти вплотную. — Ладно, ладно, я ж пошутил, — Глеб опустил Машу на пол, театрально поправил на ней платок. — Возвращаю, так сказать, в целости и сохранности. Несмотря на внешнюю весёлость, он был раздражён. Он плохо спал этой ночью. Он слишком многое пережил за последнее время. Его нервы сдавали. — Глеб! Всё шуточки шутишь! — налетела староста (про мышьяк, значит, не слышала). — Тебе дело доверили! Операции! А ты всё никак не повзрослеешь! — С чего ему взрослеть? Он же за отцовской спиной отсиживается, и на операции — и это все знают! — как попал. Самый знающий студент! — ядовито заметил Новиков, уводя Машу в сторону. — Что? — Глеб развернулся следом. — Повтори, что ты сказал, профессор недоделанный. Чесались руки, и он с трудом сдерживал себя. — Ну правильно, когда не хватает аргументов, в ход идут оскорбления, — с усмешкой проронил через плечо Новиков. Обмениваться остротами не хотелось — мелко. Слишком мелко по сравнению с тем, что происходило в его жизни... Глеб исподлобья огляделся. Наткнулся на жалостливый Алькин взгляд, томный оценивающий — Викин, суровый, Шостко, смеющийся — Фролова, и Катин, холодный. Как был чужим, так и остался... Он рванул из шкафчика пакет с едой для Франсуа и быстро вышел из раздевалки. Прошлогодний бойкот давно закончился, но отношения с товарищами по-прежнему не складывались. Что-то безвозвратно надломилось. …………... Они беседовали, когда дверь палаты Франсуа открылась и грациозной пантерой, неслышно ступая, вошла Виктория. — Ой, — встреченная оживлённым взглядом Глеба, Вика растерялась. Остановилась у стены, прижалась спиной — и сразу же пропали вся её гибкость и сдержанное достоинство. Глеб присвистнул. — Чего стесняешься, проходи, красавица, — он подошёл к смущённой девушке и взял её за локоть. А конфузится-то барышня так же, как и он — проклятущими, предательскими пятнами. Надо было три курса проучиться вместе, чтобы только теперь заметить.... Вика выдернула руку: — Лучше потом зайду, — не глядя на Глеба, Вика протянула пакет. — Я, вот, принесла. — А это дело! — Глеб взял пакет и по-хозяйски заглянул в него. — Как пахнет! Мммм... Домашнее! — подчёркнуто восхитился он. — Франсуа, дружище, да ты везунчик! — обернулся он к другу. — Это тебе не ваш забугорный фаст-фуд... Ладно, всё, я пошёл, — Глеб со смехом пробирался к выходу, задерживая смущённую Алькович, которая маловразумительно возражала и тоже порывалась уйти. Он выскочил в коридор и захлопнул дверь. Навалился на неё всем телом. Дверь дёрнулась раз-другой, но больше попыток открыть её с другой стороны не повторялось. Сработало. Глеб удовлетворённо улыбнулся. Он постоял ещё немного, подпирая собою дверь, и пошёл, насвистывая, переодеваться. Он пришёл в учебный кабинет первым и, заняв привычное место, положил голову на каталку. Задремал. Он очнулся от того, что кто-то сел рядом. Кожей почувствовал взгляд — ЕЁ. Он замер, делая вид, что спит. В последнее время её взгляд пугал откровенной теплотой. Ласковое прикосновение, краткое, ожидаемое. — Не спишь ведь. — Как узнала? — Глеб поднял голову. — У тебя веки дрожат, — улыбнулась Лера. — Эх, плохой из меня актёр, — ничего не оставалось, как притворно иронизировать над собой. — Как ты? Рисуешь? — спросил он, чтобы заполнить паузу. — Рисую. И кое-что тебе принесла, — Лера с улыбкой показала Глебу альбомный лист. Это был карандашный рисунок. Молодой врач у операционного стола. Сердце ответило радостно-удивлённым стуком — Глеб узнал на рисунке себя. — Лица не видно из-под шапочки и маски, но зато видны глаза... У тебя выразительные глаза, — пояснила Лера, проводя блестящим накрашенным ноготком по лицу врача на рисунке. — Похож? — Похож, — улыбнулся Глеб. — Тогда забирай, — Лера вложила рисунок ему в руки. — Спасибо, Лера, — от её близости сохли губы. — Ты ещё Гордеева нарисуй, — добавил он, пытаясь избавить их разговор от мучительной интимности. — Нарисую, — кивнула Лера, излучая карими своими глазами всё то же смущающее тепло. — Как у вас с ним? Наладилось? — спросил Глеб. Нельзя было не спросить. — Почти наладилось, — Лера улыбнулась. — Саша звонит, интересуется, а вчера принёс цветы. Ирисы, как я люблю. — Ну вот видишь… А сама как? — спросил Глеб. — Сама? Пока всё сложно... Но я стараюсь, — уклончиво ответила Лера. Лера хотела ещё что-то сказать, но дверь открылась и студенты один за другим потянулись в учебную комнату. — Посижу с тобой? — шепнула Лера. — Что за вопрос? Я только рад, — Глеб отодвинулся подальше, к каталке. — Как насчёт того, чтобы сходить к твоим? — Давай, — Лера согласилась не думая. — А когда? — Так сразу после практики, — шепнул Глеб под приветствие входящего куратора. — Встретимся под лестницей. ***** Больничный день пролетел как одно мгновение. Чтобы не думать о потере, Глеб работал, не переставая. Небольшая остановка — и тяжёлые мысли сразу же наваливались и начинали терзать его. Он провёл две плановые под руководством Ирины Васильевны. Он испытывал мрачное удовлетворение от того, что уверенно держал скальпель. Хирургия не трогала его сердце, не будоражила кровь, но он должен был доказать себе и окружающим, и прежде всего себе, что чего-то стоит. Именно поэтому он тщательно готовился к операциям — накануне, по пути в больницу, в перерывах между вмешательствами. Сегодня вот — ещё и утром. И — опыт. Глеб усиленно копил опыт в медицине. И — это, пожалуй, было главным — он нашёл дело по душе. Дежурства нужны были ему теперь, как воздух. Врачи и медсёстры как-то сразу стали уважительнее к нему относиться — это явно читалось в их глазах и не могло не сказываться на самооценке. Несмотря на независимость и обособленность, в которых Глеб вполне комфортно существовал, ни с кем особо не сближаясь, людское мнение всё же играло довольно существенную роль в его самоуважении. Глеб понял это тогда, когда в прошлом году группа объявила ему бойкот. Человек не может жить вне общества, стремится быть одобряемым этим обществом — по крайней мере, той его частью, что значима для человека. Отец и Лера болели за него душой, остальные относились по-разному. В группе преобладало мнение, — и Глеб знал об этом, — что он стремительно продвигается вверх благодаря начальственной должности отца. Мало кто был убеждён в его личных усилиях — Глеб так долго и старательно разрушал положительное к себе отношение товарищей, что теперь им трудно было поверить в него. К тому же, Гордеев ещё ни разу не взял Глеба на операцию, а мнение Гордеева было определяющим для группы. Впрочем, та же группа недоумевала по поводу того, что Гордеев до сих пор так и не взял на операцию способного и умного Новикова — даже «крючки держать». Однако хирург отказывался объяснять мотивы своего решения относительно Новикова. ***** ...Они шли по кладбищенской дорожке к выходу. Душу теплила нежность — Лера была рядом. Живая, настоящая, осязаемая. Близкая. Тихий ноябрь грел ласковым солнышком. Среди голых ветвей впереди красно-жёлтым пятном маячил кленовый лист, чудом удержавшийся на ветке. Поравнявшись с деревом, Глеб подпрыгнул и сорвал этот лист. Большой, ровный, ещё влажный, он словно ждал своего часа — не хотел умирать. — Тебе, — Глеб протянул Лере лист. — Спасибо, Глеб, — Лера с улыбкой взяла лист и прижалась лицом к его крепкой красной сердцевине. — Какой запах, — она зажмурилась, вдыхая. — Всегда нравилось, как пахнут осенние листья. А тебе? Глеб не ответил, улыбнулся. — Помню, как мы с мамой собирали эти листья для поделок в школу, — Лера подняла лист вверх, к непривычно голубому сегодня небу. — Дениска нам помогал. Бегал по листьям, задорный, счастливый. Ухватит охапку, поднимет ввысь и бросает. Улаган, говорит. И ты стоишь вся в листьях, шуршишь. Боковым зрением Глеб наблюдал, как собрался у уголка глаза веер из весёлых морщинок, как углубились ямочки на Лериных щеках. Наконец улыбается... Тепло прилило к груди. — Потом из этих листьев мы крутили розочки. А вы... — Лера внезапно замолчала, и всё лицо её разом приняло выражение упрямой сосредоточенности. Вероятно, она вспомнила лицо приёмной матери. Или о том, что их, чеховского «вы», больше не существует. — Ты... — она протолкнула ком в горло. — Ты делал осенние поделки? — Нет... Не припомню... Нет, наверное. Мама сама что-то химичила, — он знал, что упоминание о матери болезненно для Леры, но что он мог поделать? Это его мать, его, и она огромная, всеобъемлюще важная часть его жизни. — Отец как-то избушку Бабы-Яги из палочек мастерил. Я, помню, тогда помогать взялся да нож вместо палки в палец засадил. Вот кровищи-то было... Мама засуетилась сразу, начала отца укорять. А отец, помню, отвечал ей, мол, ничего страшного. Будущий хирург, говорит, пусть привыкает. Вот тогда-то, я думаю, они и порешили меж собой мою тяжкую долю. — Ну так уж и тяжкую, — грустно улыбнулась Лера. — А ты куда хотел? — Я? В экономический. Только что теперь об этом? — Глеб открыл калитку. — Проходи. — Хотел деньги считать, а станешь важным усатым доктором! — Лера пощекотала его кленовым листом по лицу. — Тебе пойдут усы, братик! — Домой сейчас? — спросил он, подходя к машине. — На лекции, — ответила Лера. Глеб стукнул себя в лоб. — Точно, забыл про лекции. — Ты уже давно забыл про них, — улыбнулась Лера. — Глеб, ты вообще помнишь, что мы учимся? Или ты думаешь, что мы уже в больнице работаем? — А ведь верно, запамятовал я, что мы студенты, — серьёзно пошутил Глеб. — Я на «Скорую» устроился санитаром. Знаешь? — Нет, не знаю, — с интересом, смешанным с удивлением, Лера повернулась к Глебу. — Правда? Глебка, поздравляю! — Лера сделала движение обнять его, но следом же резко отстранилась назад. — Но зачем тебе это? Мало платят и вообще... — Так опыт, Лера, — ответил Глеб. — Ты решил остаться в профессии? — Лера смахнула воображаемые пылинки с плеча Глеба. — Ты не хотел быть врачом. — Передумал я, — Глеб улыбнулся. — Только никому не говори из наших, ладно? — спохватился он. — Не скажу, — пообещала Лера. — Это не моё дело. — А ты? — спросил он. — А я не хочу быть врачом, — Лера загрустила и дёрнула машинную дверцу. — Значит, не передумала, — Глеб щёлкнул кнопкой пульта и открыл дверцу. — Тогда садись и поехали. Прогуляем одну лекцию, потом с ветерком до института подброшу. — Глеб, что опять? — Лера нахмурилась. — Вечно ты... — Садись давай, — он подтолкнул её на сидение и захлопнул за ней дверь. — Свожу в одно специфическое тусовочное место. Тебе понравится, — пообещал он, склонившись к открытому окну. Глеб привёз Леру в частную художественную галерею. Это место не было широко известно в городе и пользовалось популярностью у очень узкого круга людей. Здесь собирались эстеты-любители живописи, состоятельные коллекционеры и художники. В дополнение к постоянным выставкам владелица галереи устраивала аукционы, творческие встречи и вечера музыки и поэзии, сопровождаемые впечатляющими фуршетами. Глеб бывал здесь время от времени — очень давно, с матерью. Аллу Евгеньевну трудно было назвать ценителем живописи, тем не менее она была частым гостем на творческих вечерах, которые собирали видных людей из числа городской элиты, и тщательно поддерживала о себе мнение образованной и интересующейся искусством бизнес-леди. Это был её способ держаться в высшем обществе. Впрочем, не только её. Леру на выставки и фуршеты в галерею не брали. Ещё меньше, чем мать, Глеб мог назвать себя ценителем живописи, хотя и довольно неплохо разбирался в художниках и техниках рисования, направлениях и стилях. В те годы, когда подростком Глеб попал в галерею, он мечтал стать деловым человеком, как мать, поэтому, рассматривая картины и слушая музыку, он попутно приглядывался, как устроено управление работой галереи. Глеб ещё тогда выяснил, что галерею обслуживают управляющий, галерист, экспозиционер и консультант, а также прояснил для себя их вклад в арт-бизнес: галерист ведёт переговоры с художниками и организует выставки, экспозиционер отвечает за правильное и удобное для обзора расположение каждой картины, ну а консультант работает в зале с посетителями. Не раз вместе с техниками Глеб делал замеры температуры и влажности воздуха, крутил лампочки для наиболее выгодной подсветки полотен, перебирал пожарную документацию и под ревнивые окрики самовлюблённых никому не известных художников распаковывал их прибывшие на выставку работы, которые, к слову, он со всем своим подростковым максимализмом считал бездарной мазнёй. Он даже помогал галеристу формировать базу данных на предстоящий год: мониторил соцсети и собирал информацию о начинающих художниках, рассматривал фотографии их работ, рассылал выставочные программы. Не раз Глеба просили набирать искусствоведческие тексты, так как он быстро и грамотно печатал. Всё это делалось подростком небескорыстно и уж тем более не из любви к искусству. Нет, им руководил принцип, неоднократно озвученный матерью, — любой успешный руководитель должен вырасти из рабочего. Опыт — вот была его цель. Но более всего Глеба интересовала сумма начальных капиталовложений в галерейный бизнес. Он долго примерялся, как бы поделикатнее спросить у хозяйки, в какую сумму ей обошлось открытие галереи, и однажды нашёл нужный момент — спросил в одном из закутков выставочного зала после непринуждённого обсуждения творения какого-то местного абстракциониста. — Молодой человек, — улыбнулась хозяйка, — это коммерческая тайна, и открыть её я могу лишь приближённым людям. — Так я и есть этот приближённый, — уверенно парировал подросток. — Я знаю о вашем предприятии всё, — он выпрямился и приготовился загибать пальцы на правой руке. — Организационная форма — индивидуальное предпринимательство, состоите на учёте в налоговой службе и исправно платите подоходный налог, а также делаете отчисления в пенсионный фонд, — он победно взглянул на хозяйку галереи. — И моё предложение, — он принял тогда важный вид, — сделайте закупки скульптур и декоративной мебели и выставляйте на продажу. Единица товара обойдётся примерно в 200 — 1000 долларов, но доход вы получите в десяток раз больше. Поверьте, в нашем провинциальном городке есть состоятельные люди, способные ценить произведения искусства и, соответственно, платить за них. И учтите, что наибольшее количество покупок люди совершают в конце года, — доверительно сообщил Глеб. Хозяйка тогда рассмеялась и шепнула ему на ухо интересующую цифру. Порядка десяти тысяч долларов! Он присвистнул под смех галерейщицы. В тот вечер хозяйка, шутя, предложила ему по совершеннолетию занять место управляющего. Он важно обещал, что подумает, чем вызвал благосклонные улыбки гостей. И вот спустя много лет он подумал, почему бы Лере не начать работать в галерее. Эта мысль родилась в его голове ещё во время первого признания Леры о том, что она хочет уйти из профессии. В данный час галерея пустовала — она наполнялась вечерами. Глеб с Лерой остановились в пороге. — Вот, — Глеб обвёл рукой подсвеченное множеством огоньков в потолке и стенах помещение, — место будущей работы Валерии Чеховой-Гордеевой... Если ты, конечно, не передумаешь и останешься врачом, — добавил он и скорчил одну из своих фирменных полухулиганских гримас. — Здесь?! — удивилась Лера. — Здесь, — с улыбкой кивнул Глеб. — Когда-нибудь будешь руководить… Галерейщица. Звучит? Глеб украдкой взглянул на Леру. Скепсис в каждой чёрточке её лица говорил о том, что названая сестрица не воспринимает серьёзно его слова. Его воображение нарисовало Леру в вечернем платье до пола среди посетителей. Внимание гостей обращено к ней — она прекрасна. Рассказывает о картинах и представляет молодых художников. Рассказывает красиво — сдержанно, с полуулыбкой на лице, озаряя галерею мягким светом изумительно тёплых глаз из-под косой чёлки. А кто это там в углу затаился? А, Гордеев. Чувствует себя неуютно среди изысканной и экстравагантной публики, но переполняется гордостью от того, что эта жемчужина в центре зала с именем Лера — его жена. Картина гордеевской гордости (тавтология, успел отметить Глеб) рисовалась столь яркой, столь реалистичной, что Глеб засмеялся. — Что ты смеёшься? — спросила Лера. — Представил тебя в вечернем платье. На выставке, разумеется, — поспешно добавил Глеб, наблюдая, как хмурятся любимые, знакомые брови строгой его сестрицы. — Ну хватит, Глеб! — Лера следка толкнула его плечом. — Раз уж мы пришли сюда, пойдём посмотрим картины. Лера прошла в салон, и тут же из-за колонны показалась молодая женщина в строгом чёрном костюме и о чём-то вполголоса заговорила с Лерой. — Могу я видеть владелицу галереи? — спросил Глеб с порога. — Ирина Петровна, — прочитал он со стенда имя, вытертое временем из памяти. — Она у себя, — женщина кивнула влево, и Глеб вспомнил, что именно в той стороне, за ширмой, начинался вход в узкий коридор административного блока салона. — А вам точно Ирина Петровна нужна? — женщина с сомнением оглядела Глеба. — Может быть, я вам могу помочь? — Нет, мне именно Ирина Петровна нужна, — отказался Глеб. — Мы с ней давние знакомые. — Хорошо, я сейчас скажу ей, — кивнула женщина. — Как вас представить? — Лобов, сын Аллы Лобовой, — ответил Глеб, оглядываясь вокруг. Через несколько минут их пригласили к хозяйке галереи. — Пойдём, Лера, — Глеб взял Леру за руку. Пройдя по знакомому узкому коридору, Глеб открыл белую дверь в самом его конце. За столом сидела высокая красивая женщина лет сорока с короткой стрижкой — в духе Шерон Стоун последних лет. Она широко улыбалась. «Дежурная маска», — усмехнулся про себя Глеб. — Здравствуйте, Ирина Петровна! Спустя столько лет решил навестить вас, — Глеб сделал несколько шагов в глубь кабинета и, склонившись, галантно поцеловал протянутую руку. — Здравствуй, здравствуй, мой юный друг, — благосклонно встретила его хозяйка галереи. — Сколько лет, сколько зим… Что же привело тебя в эти стены? Неужели тяга к искусству? Ты, я помню, скучал на моих вечерах… — Скучал, что уж скрывать, — улыбнулся Глеб. — А у вас, я смотрю, всё по-прежнему... Всё та же пьянящая атмосфера живописи, кофе и ликёра. — Да, только вот люди поменялись. Время идёт... Как ты? Ещё не передумал занять должность управляющего в моём салоне? — шутливо спросила Ирина Петровна. — Куда уж мне, приземлённому скептику, — Глеб притворно вздохнул. — Но... — Глеб значительно поднял указательный палец вверх, — я привёл свою сестру Валерию, — он обернулся. — Лера, подойди... Всё это время Лера топталась в пороге кабинета и чувствовала себя крайне неуютно в этой атмосфере витиеватых фраз и жестов, поэтому она замотала головой в ответ на приглашение Глеба. Он всё же вернулся и взял её за локоть. — Вот, прошу любить и жаловать, — Глеб слегка подтолкнул Леру вперёд. — С детства рисует и любит классическую музыку, тяготится пошлостью и тоскует по прекрасному. Кистью владеет так же виртуозно, как и скальпелем. — Слышала, что у Аллы есть дочь, — Ирина Петровна с нескрываемым любопытством, но доброжелательно оглядывала Леру. — Что же вы раньше-то такую красавицу скрывали от всех? — спросила она кокетливо. Колотнулось сердце. Пересохло во рту. Уж он-то знал — почему. — А она, как царевна из сказок, росла-росла и выросла. Беречь надо такое сокровище, — нашёлся он. — Но пришла пора выходить в свет, — добавил он с улыбкой. — Ирина Петровна, — хозяйка галереи протянула Лере руку. — Валерия, — Лера кончиками пальцев дотронулась до протянутой ладони. — Прошу вашего особого покровительства для этой очаровательной мадмуазель, — с театральной выразительностью в голосе сказал Глеб. — Кстати, супруг моей обожаемой сестрёнки — ведущий хирург города Александр Гордеев, — многозначительно заметил он. Леру коробило. Было стыдно за брата. Он лукавил, льстил, лгал. В эти минуты Глеб напоминал фальшивую Аллу Евгеньевну. «Сын своей матери», — звучало враждебное в её сознании. Сейчас Глеб не виделся ей героем, и она даже подумала, что слишком обманывалась на его счёт. — ...и я очень надеюсь, Ирина Петровна, на правах старой дружбы, что вы введёте Валерию в круг людей искусства, — вырываясь из своего неприятия, услышала Лера слова Глеба. — Кстати, из моей сестрёнки выйдет отличная галерейщица. Талантлива, умна, отличница и обладает утончённым вкусом. Краем глаза Глеб взглянула на Леру. Смутилась. Опустила глаза в пол, закрылась чёлкой. — Ну что ты, Глеб, — только и смогла проговорить она с укоризненной сердитостью в голосе. — Ладно уж, не скромничай, сестрёнка, — Глеб обнял девушку за талию, но почувствовал сопротивление напряжённой руки и тут же отпустил. — Валерия, приходите ко мне в любое время. Возьмите мою визитку, — Ирина Петровна протянула Лере визитку. — И вот счастье, завтра в галерее состоится встреча с молодым, начинающим, но очень талантливым и эпатажным художником. Надеюсь, я смогу открыть его для ценителей прекрасного. Множественность интерпретаций и смыслов обещаю, — хозяйка достала из стопки и протянула Лере карточку с приглашением. — Вот, возьмите. Глеб, тебе тоже дать пригласительный? Придёшь? — спросила она у Глеба, и по выражению её лица было видно — она знала, что Глеб не придёт. — Спасибо, Ирина Петровна, сердечное, — поблагодарил Глеб, приложив руку к груди, — но я работаю вечерами, не смогу. — Как! Столь юн и не прожигатель жизни?!! — воскликнула Ирина Петровна. — Похвально! Аллочка просто чудо! Воспитала таких хороших детей!.. Кстати, как Алла? — Ирина Петровна сменила тон на озабоченный. — Слышала, она попала в аварию. С тех пор Алла более не приходила ко мне в салон. Как она? — Поправилась, всё уже позади, — ответил Глеб уклончиво. Это был неудобный вопрос. Они поговорили ещё немного, обменялись любезностями и попрощались. Лера, сопровождаемая молодой женщиной Маргаритой, которая оказалась консультантом, ещё некоторое время смотрела картины. — Глеб, зачем?! Он ожидал, что последует этот вопрос с упрёком, и внутренне уже приготовился держать удар. Он слишком хорошо знал Леру. — Как это — зачем? Нечего дома сидеть, киснуть. Здесь собирается вся творческая и не только творческая элита города. Разве тебе не интересно пообщаться с художниками и музыкантами? Или просто с людьми твоих интересов? Ну, и заодно с теми, кто думает, что из-за своего высоко положения просто обязан интересоваться искусством, и внутренне зевает здесь. — Да, интересно… Конечно, интересно. Но я не привыкла к таким мероприятиям, я не смогу, — грустно сказала Лера, пальцем рисуя узоры на стекле автомобиля. — Ты да не сможешь? Ни за что не поверю, — улыбнулся Глеб. — Ну, хочешь, пойду с тобой? — спросил он. — Решено, — не дожидаясь согласия, он хлопнул ладонью по капоту машины, — я отвезу тебя завтра сам. Когда там representation*? — ну вот, теперь он ещё и Франсуа копирует. С кем поведёшься... Лера не ответила — пальцем рисовала круги на запылённом капоте. Не уверена в себе... Он вдруг почувствовал это со всей ясностью. Только сейчас, спустя столько лет. И это не удивительно — то, что Лера такая. Они, Лобовы, виноваты в том, что Лера не верит в себя. В семье Лобовых её не наряжали, не хвалили и не выводили «в люди». Снова щемило в груди, но он тут же запретил себе распускаться в самоосуждении — лучше уж он попытается исправить то, что можно ещё исправить. — У меня даже нет подходящего платья, — наконец уныло сказала Лера. — Да у тебя куча красивых платьев, — возразил Глеб. — Или купи себе что-нибудь. Я бы купил, но, боюсь, строгий Гордеев неправильно поймёт. Он даёт тебе деньги? — Конечно, даёт,— поспешно кивнула Лера. — Тогда в чём дело? Возьми скучающую Алькович, ей всё равно делать нечего, и идите по магазинам, — Глеб открыл перед Лерой дверцу машины. — Садись, Лера. ***** Он отвёз Леру домой — на последнюю лекцию в институт не было смысла идти. Сам поехал в квартиру — к пяти должны были привезти мебель из магазина. Он торопился — в восемь начиналось дежурство. По дороге к дому Глеб позвонил Нине. По его расчётам, она должна была уже выйти из «Тёплого домика». О Лизе он старался не думать — отрезано, обратного хода нет. Нина кратко рассказала ему, что привезли мебель, что всё уже собрали и поставили в Лизиной комнате. — Как Лиза? — заставил себя спросить Глеб. — Хорошо, Глеб, хорошо, — виновато ответила Нина. — Мы понимаем друг друга, — заискивающие ноты в её голосе коробили. — Ну и отлично. Глеб сухо попрощался — он не мог ещё свободно обсуждать темы, касающиеся Лизы. — Братишка, свободен? — Привет, Глебчик, я дома. Бодрый Денискин голос заставил удовлетворённо улыбнуться. — Приезжай на вашу родительскую квартиру, будем мужскими делами заниматься, — предложил Глеб. — Буду, — коротко ответил Денис, подражая Глебу. Вдвоём, Глеб и Денис, помогали работникам салона собирать мебель. Глеб спрашивал у Дениски, где поставить тот или иной шкаф. Дениска важно давал советы. Он старался держаться степенно, как мужчина, но иногда срывался до детского восторга по поводу преображения их с Лерой квартиры. Всё, что здесь хранилось раньше, не было дорого мальчику. Он мало помнил прежнюю жизнь. Рассчитавшись с рабочими, Глеб отвёз брата в родительский дом, а сам направился к зданию подстанции «Скорой помощи». Начиналось его дежурство — Глеб рвался работать. Он принял и с усердием отмыл реанимобиль, проверил комплектацию укладки и получил карты вызовов. Он даже присутствовал на летучке, где всех предупредили, чтобы тщательнее заполняли документы — страховые компании и надзирающие органы, будто сговорившись, взялись за проверку. И понеслось. Бабушки, ещё бабушки, реже — старики... С давлением, конечно. Кто поговорить, а кому и в ночь оставаться боязно. Весь день терпят, крепятся, а ночь приходит — и страшно оставаться один на один с недомоганием. — А что ж ты, бабушка, в больницу не сходила? — спросил Глеб у одной такой пожилой пациентки. — Ой, милок, ходи-не ходи, а давление никуда не денешь. Сделай-ка мне укол, — ответила та. Одинокие пожилые люди… Они пахнут старостью. И булочками. Почему-то дрожжевыми булочками в вазочке на столе, обязательно покрытом полотняной скатертью. В их старых квартирах немного сыро, темно и мерно тикают настенные часы. У некоторых сохранились ещё часы с кукушкой. В положенное время их дверца со скрипом открывается, и кукушка хриплым голосом отсчитывает прожитые часы, неумолимо приближающие к вечности. Да, в этих квартирах помнят о вечности. Не раз встречал Глеб у опрятных старушек иконные углы — обрамлённые белыми шторками иконостасы, уставленные иконами на кружевных салфетках. И в какое бы время суток не приехала «Скорая», — утром ли, глубокой ночью, — перед иконами теплится лампада, этот символ неугасимой веры в Христа, разгоняющий тьму зла и отчаяния. И хорошо, спокойно в таких домах. Делаешь своё врачебное дело и поглядываешь на освещённые лики Христа и Богородицы, и благодаришь за всю неожиданно богатую на чудеса свою жизнь. Есть другие старики. Их квартиры тоже пахнут старостью — но замшелой, одинокой и горестной. В их квартирах грязно и воздух пропитан запахом канализации. Бывая в таких домах, Глеб не раз вспоминал интеллигентную пожилую женщину, которую в прошлом году во время их практики привезли в хирургию в запущенном состоянии — на грани умирания и с застарелым запахом рвоты. Она лежала одна в квартире несколько дней, пока обеспокоенные соседи не взломали дверь и не вызвали «Скорую». Глеб тогда не ходил вместе с группой на её осмотр — брезговал. Но он слышал, какой сыр-бор возник из-за путаницы фамилий этой женщины и матери какого-то богача. Он смеялся, когда товарищи рассказывали ему, как облили кофе и усадили на черничный Машин пирог этого богача в дорогом костюмчике, как обвиняли его в безразличии к матери, а потом оказалось, что пожилая женщина вовсе не его мать. Он тогда удивился и запомнил, что этот богач, когда всё открылось, не стал возмущаться и жаловаться на студентов, а оформил социальное сопровождение на одинокую женщину. Это был — поступок. Он часто вспоминал об этом случае, хотя не был его свидетелем или участником. И постепенно в его голове формировался проект благотворительного социального центра для людей, которые не могут за собой ухаживать и одиноки. Конечно, он знал, что центры социального сопровождения существуют. Также как и дома престарелых. Но где они, если в городе так много одиноких, запущенных стариков? Где органы с громким названием «Социальная защита»? Кого они защищают и от кого? Глеб придумал проект социального центра, который сам будет выявлять таких стариков и помогать им. И это был не казённый дом престарелых с его циничным «дожитием», а именно центр выездной помощи (постирать, приготовить, убраться и, главное, — поговорить!), чтобы старики могли оставаться в привычной остановке, в родных стенах, в привычном ритме, с семейными альбомами и любимыми кошечками-собачками. И чтобы не доживали свой век, а — жили. Опираясь на опыт общения с одинокими людьми, он продумывал детали социального сопровождения, но, натыкаясь на финансовую сторону организации центра, заходил в тупик — нужны были большие деньги и поистине огромного размера душа человека, способного жертвовать эти деньги постоянно. Это была утопия. И тогда, отрезвлённый, Глеб одёргивал себя и продолжал истово работать. Это всё, что он мог сделать для прошедших сквозь отпущенное им время людей, кому скоро, — неизбежно, неуклонно, не зависимо от веры — предстоит предстать перед Богом со всем своим нажитым багажом заблуждений, грехов, помыслов, чистоты сердца, добрых дел. И кому неизбежно, неуклонно придётся отвечать перед Богом: любил ли? Да, да, всё то же, иным набившее оскомину, — утешил ли, накормил ли, приютил ли, посетил ли в темнице да в болезни? Любил ли? — был ли милостивым к людям, к любому человеку, даже к пропойце, к кровопийце, к любому, с которым уравнял Себя Христос Святой, Безгрешный, словами: «Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут», — крутилось в сознании всякий раз, когда Глеб думал о конце земного пути. Отмеченный опытом клинической смерти, он думал о приближении к той самой черте, мысль о которой вызывает в людях естественный страх, почти ежечасно. Уличные вызовы... Особая боль. Несмотря на холодное время, улицы полны пьяных. И каждый раз сердобольные граждане вызывают «Скорую». За вечер они ездили к одной и той же нетрезвой девушке несколько раз — буквально вели её до дома. Она шла и падала где придётся. Прохожие вызывали «Скорую». Девушка отказывалась от госпитализации — она была в сознании и митинговала. Устав уговаривать её поехать в больницу, Косарев махал рукой, и «Скорая» уезжала, однако вызов снова повторялся — только уже по другому адресу. Отлежавшись, девушка вставала и брела дальше, пока где-нибудь снова не падала. И уже другие отзывчивые люди, обнаружив беспомощную гражданку на земле, снова вызывали бригаду. Так и вызывали — до самого дома девицы. По иронии судьбы, все вызовы пришлись на БИТ-1. Глеб нервничал — холостые поездки отнимали драгоценное время. Крытый каток. Глеб бывал здесь когда-то, в те, канувшие в лету времена, когда он, отчаянно влюблённый, отчаянно нахальный, хвостом ходил за Лерой. Но сейчас не до воспоминаний — девушке раскроило лицо лезвием конька. Коньковое лезвие — тот же топор. Страшное зрелище, а пострадавшая — в сознании, стонет. В суженных от боли зрачках — растерянная жалоба, страх, мольба. Почти физически ощущая её боль, Глеб занимался лицом пострадавшей. Косарев стоит за спиной, руководит, даёт Глебу учиться. — Потерпите немного, — успокаивает Косарев, — хирурги подобные раны штопают на раз-два. Радуйтесь, что глаза целы. С надеждой поднимая глаза к склонившемуся над ней Глебу, девушка только стонет. Слышала ли она вообще слова Косарева? Этот случай, не профильный, отчего-то запомнился. Повод — «неукротимая рвота». Подъехали — спальный район, обеспеченные граждане. Квартирка метров двести, упакована по классу люкс. Девочка шестнадцати лет, измождённая, лежит на кровати. Рвота, действительно, неукротимая, только желчью. Растерянные родители пояснили, отчего-то шёпотом, что, осмеянная завистливыми одноклассницами за большой вес (это пятьдесят-то кило при росте метр семьдесят для них большой вес!), дочь приняла решение похудеть — и, сжав зубы, похудела, питаясь горсткой зёрен и практикуя вызов рвоты. Отчаявшиеся родители предпринимали попытки поместить нервную, взрывающуюся по любому поводу дочь в психиатрический стационар, но девочка угрожала, что сбежит и они её больше не увидят. Диагноз очевидный — психогенная анорексия, клиника соответствующая. Низкий уровень фосфатов в крови, анемия. По результатам предыдущих обследований, предпринятых родителями, и с большим скандалом со стороны дочери-подростка, — увеличение поджелудочной железы, проблемы со щитовидной. Синюшный оттенок кожи рук и ног, возникающий в результате плохой микроциркуляции и недвусмысленно свидетельствующий о проблемах с почками, жидкие бесцветные волосы, кровоточащие дёсны, испещрённые белыми полосками изломанные ногти, обтянутые мраморной кожей скулы, огромные, больные глаза с тёмным ободком вокруг, просвечивающиеся рёбра... Пугающая картина. Ещё недавно, мучимая навязчивыми мыслями о еде, девушка всё свободное время проводила у плиты, изобретая поистине королевские блюда для родных, но с недавних пор начала стремительно угасать. Она не вставала с постели уже несколько дней, не могла ходить и не разговаривала — шептала. — А зачем худела? Чтоб красивой быть? — примеряясь, как бы более безболезненно сделать инъекцию, Глеб ощупывал тонкую, безжизненную руку с невидимыми венами. — То... та... — пришлось гадать, что шептали бескровные губы девочки. — Толстая... — Глеб усмехнулся, вспоминая родной дом и все эти бесконечные женские разговоры о лишнем весе и правильном питании, в которых мама и Лера, оставив на время бескомпромиссные войны, бывали на удивление единодушны и даже дружны. — А я думаю, ходячий концлагерь... Освенцим натуральный... — игла точно вошла в вену, и Глеб удовлетворённо выдохнул. — На тот свет захотелось? Рано тебе, успеешь. На земле пожить надо, дельное что-то оставить после себя. Зря, что ли, небо коптила шестнадцать лет?.. И хватит дурью маяться и родителей мучить! — сердито закончил Глеб и, вставая, заметил на себе внимательный, заинтересованный взгляд Косарева. Мать девочки благодарно закивала головой: — Доктор, скажите ей, может, одумается. — Вот поправишься, встретимся в кафе, расскажешь о современной музыке, — Глеб уступил место врачу, а сам сел у него за спиной заполнять бумаги. — А то отстал я от жизни. Идёт? Девушка утвердительно кивнула и, пытаясь сдержать тошноту, закрыла рот слабой рукой. — А сейчас до больнички прокатимся на моём жёлтом внедорожнике, — произнося успокоительную чушь, Глеб быстро писал. При этих словах девушка протестно подняла руку, и с губ её слабозвучным шёпотом сорвалось нечто, напоминающее «нет». Даже на исходе сил она отказывалась от лечения. Качая головой, Глеб писал и слушал тихие неторопливые, почти отеческие наставления Косарева, безжизненный шёпот подростка, вздохи матери. Шестнадцать лет... Вылечить, конечно, можно. Наколоть её, вывести на приемлемый уровень всех процессов жизнедеятельности, не без урона для здоровья, разумеется, теперь, после таких-то издевательств над организмом. Но то — тело. А как вылечишь мозги? Она выйдет из больничных стен, возьмётся за старое, и тогда уже всё, пиши пропало. Шестнадцать лет... Ну да, он тоже дальше своего носа не видел в свои шестнадцать. Думал ли он о высоких материях тогда? О смысле жизни, например. Это вот в советских книжках для юношества, расхваливаемых отцом за прекрасно поставленную идеологию воспитания подрастающего поколения, всё цитировали Сухомлинского и писали о красоте труда, о преодолении в себе лени, эгоизма, о саморазвитии. В его годы о таком в книжках уже не писали, а сейчас — тем более. И что нынче в голове у этих малолетних? Культ тела да культ денег. Барби ходячие. А раньше, по рассказам отца, девчонки с толстыми пупсами играли — готовились к материнству. Вот как... И это при безбожной власти. А кстати, где иконы? Глеб оторвался от бумаг и огляделся. В шкафу, приткнутую на полку с книгами, разглядел икону и удовлетворённо кашлянул. Ну хотя бы так, в книжном шкафу. А вообще неправильно это — на книжной полке, среди хлама. Глеб вернулся к разговору Косарева с больной. Та всё ещё сопротивлялась ехать в стационар, хотя уже и не столь решительно. — Послушай, девочка, ты детей хочешь? Я вот хочу. Одного в самый раз. А ты? Хочешь? — откровенно, да, но было уже всё равно. Вокруг чужие лица, через пару минут он не увидит их никогда, а умирающей малолетней надо мозги вправлять. — Я вот думаю что... хорошенькая дочка. Будет у меня дом, с садом, и по этому саду она будет бегать... туда-сюда, туда-сюда... смеяться будет, щебетать... знаешь, птичка такая развесёлая, — перед глазами стояло лицо Лизы, а едва заметная усмешка кривила губы: никогда, никогда ему не испытать даже части того, о чём он сейчас бодро толковал, никогда. — Я даже обещание тебе дам. Назову дочку твоим именем. Хочешь? Тебя как зовут? Губы девочки слабо шевельнулись, но никто не расслышал её смазанного шёпота. — Она Лина, — мать протянула паспорт дочери. — Лина она. Лина... Взглядом он скользнул выше, на записи в карте, сделанные рукой Косарева. Ангелина Витальевна... — Лина, значит. Нет такого имени. Ангелина... Чувствуешь? Похожая на ангела значит. Только тут не о внешности, тут о делах, о жизни твоей. Имя у тебя красивое, ангельское. Назову свою дочь и буду всю жизнь тебя вспоминать. Думать, что ты где-то по земле ходишь, — вынужденный бросить писанину, Глеб коснулся ладонью высохшей руки больной, — буду думать, как ты смеёшься, любишь, живёшь. Хочешь? Девочка неожиданно беззвучно заплакала — подгибая ноги, мелко затряслась всем своим невесомым телом, и эта картина, напоминающая разве что кинематографических умирающих узников концлагерей, заставила Глеба на секунду зажмуриться. — Ну тогда в больницу поедешь, — Глеб сжал безжизненную ладонь. — Только не в дурку, ты же нормальная. Я прав? — доверительно склонился он к страдалице. — Т... обма... шь, — девочка сделала движение освободить руку, но Глеб ещё сильнее сжал свои пальцы на её ладони. — Ну здрасьте-приехали! Я ей всё как на духу про себя выложил, а она говорит, что обману! — свободной рукой Глеб поправил катетер. — Не обману. В психушку ты не поедешь, обещаю. Едва шевеля бескровными губами, девушка кивнула с закрытыми глазами. — Подлечишься, волосы отрастут, есть начнёшь. Знаешь, как приятно смотреть, как девушка ест? — Глеб вспоминал Леру за семейными трапезами. — Девушки красиво едят. Медленно откусывают по кусочку. Парням нравится, — он не обманывал, так и было каждый раз за семейными ужинами, когда, прячась за невыносимыми своими шуточками, от которых на лице отца читалась откровенная брезгливость, Глеб следил за каждым Лериным движением. — Подлечишься, найдёшь меня. Я на «Скорой» работаю, не забудь. Я тебе такие фотки сделаю в новом образе — твои недалёкие подруги обзавидуются. Девушка открыла глаза: — А имя? — А ты вылечись сначала. Только смотри, не подведи, — удовлетворённый, Глеб подмигнул больной. По указанию Косарева Глеб взял полуживую невесомую девочку на руки. — Куда её? — спросил он. — Вы терапию запросили? — Реанимацию, — тихо ответил Косарев. Мать девочки суетилась вокруг, пытаясь отблагодарить деньгами, но Косарев отказался. Профильные, и все «с люстрами», с реанимацией на ходу... Один из пациентов не дождался приезда бригады — родственники спохватились слишком поздно. Инфаркт миокарда. И ещё один шрам на сердце медиков. Транспортировка обварившегося кипятком мужчины — сорвало кран. Пострадавший так стонал в машине, что Глеб не выдержал и попросил у Косарева разрешения вколоть больному последнюю оставшуюся в укладке дозу морфина. Ближе к утру БИТ-1 вызвали на задержание. Двое скрылись с места преступления, третьего омоновцы подстрелили в ногу. Бытует мнение, что если стрелять в ногу, то жертва никакой серьёзной травмы, как правило, не получит. Обычно так и происходит, но только в этот раз стрелок попал в бедренную артерию бандита. За пять минут — полное обескровление, фонтаном. И летальный исход. Выслушав заключение Косарева, омоновец, тот, что стрелял, схватился за голову, осел прямо в лужу крови, стянул с себя балаклаву. Молодой, неопытный. Не привык ещё, не очерствел, не приобрёл профессионального цинизма. — Не парься, Лёха, — хлопнул его по плечу старший по званию. — Это нелюди, биомусор, — старший небрежно дотронулся носком берца до убитого, взглянул, как упрямо качает головой Лёха, усмехнулся и отошёл. Биомусор... Глеб смотрел на ночной город из окна реанимобиля. Модное ныне словечко — биомусор... А кому решать, мусор ты или нет? И по каким критериям отделить зёрна от плевел? По степени полезности обществу? Убиваешь, пьёшь по-чёрному, колешься, вор — значит, мусор? А властная женщина, этакая домомучительница фрёкен Бок, изводящая близких придирками? Внешне-то всё прилично. Она даже на работу ходит, может, даже на конфетной фабрике работает, народ балует, может быть, не плюет в подъезде, не тащит всё, что плохо лежит, но ежедневными претензиями отнимает у близких радость жить. И чем лучше? А что же инвалиды, больные, старики? Неужели можно применить к ним это слово? Или его мать... Мама... Она тоже... мусор? Глеб сжал кулак. Биомусор... Попахивает нацистской идеологией. А он недавно, пока жевал утренний бутерброд, слышал по телику от одного проповедника, что каждый современный человек — каждый! — носитель иконы Христа. И что случается, и слишком часто, что икону эту нужно основательно реставрировать. Однако реставрировать — не убивать.