Живой

Тепло полыхающих дров и запах кофе — это всё, что нужно было ему после дежурства, чтобы дать отдых измученному телу и ещё более измученному сознанию. Столик у камина освобождался в тот самый момент, когда Глеб вошёл в кофейню, и он, не дожидаясь, когда посетители, молодая пара, уйдут, с ходу бросил перчатки на стол. Было не до светских условностей. Хотелось сесть и раствориться в спасительном сне. Глеб медленно жевал горячую яичницу. В голове роились картинки с ночного дежурства. Он попытался переключить сознание на больничную жизнь. Вспоминая вчерашний день, Глеб достал рисунок Леры и долго изучал каждый штрих. Грела, и больше чем камин, преступная мысль, что Лера корпела над рисунком, с любовью держа его фотографию перед глазами. Непременно — с любовью, ведь художник неизменно любит то, что воспроизводит на бумаге. Глеб прижал рисунок к груди… ***** Два больничных дня прошли привычно — он стоял у операционного стола. Ковалец, воплощая в жизнь возникший стихийно, но спустя пару дней ставший перспективным проект под названием «Студент Лобов — будущий хирург», была последовательна. У Глеба получалось — Ирина Васильевна теперь не подсказывала, а лишь молча наблюдала. Глеб хорошо делал несложные операции, её руководство не требовалось студенту. Как-то раз, будучи в хорошем расположении духа, Олег Викторович долго и подробно беседовал с Зоей. Расщедрившись, он наливал ей чай и тогда узнал от словоохотливой секретарши много интересных подробностей из жизни больничного коллектива, и в частности, о том, насколько капитальный вклад в будущее его сына-оболтуса делает прямо у него под носом одинокая и свободная во времени Ковалец. Олег Викторович вдруг проникся благодарностью к Ирине Васильевне и, интересуясь сыном, взял за правило ежедневно наведываться в кабинет некогда опальной завотделением. Они спорили. Впрочем, как всегда. Олег Викторович жаловался на сына, и жаловался, скорее, для порядка. Ковалец возражала, доказывая, что Глеб «хороший мальчик», только резковат. Но с возрастом это пройдёт, уверяла она смущённо-довольного начальника. — Не знаю, не знаю, — качал тот головой, недоверчиво улыбаясь, как будто боялся поверить в хороший прогноз. Ежедневные походы старшего Лобова к завотделением были замечены Семён Аркадичем и истолкованы превратно. Он «лишний раз убедился», что Ковалец «выслуживалась перед главным и довыслуживалась». Франсуа теперь жил в квартире Чеховых — это всё, чем мог ему помочь Глеб, если не считать того, что Глеб снова вынужден был обратиться к доверенному адвокату Карасёва — документы Франсуа требовали немедленного восстановления. Сам Глеб тоже приезжал в квартиру — помыться, переодеться и перекинуться парой слов с Франсуа. Их разговоры чаще напоминали ленивые дискуссии. Они много говорили о вещах идеологических и философских. Иногда, в споре, когда Глеб, выводимый из себя насмешливым спокойствием друга, переходил границы дозволенного и становился резким, они расходились, но ненадолго. Через полчаса Глеб возвращался, и они разговаривали как ни в чём не бывало. Они были разными во всём — в возрасте, в культуре, во взглядах, в образе жизни. Они не отличались только темпераментом. В молодом и горячем Глебе Франсуа узнавал себя — вспыльчивого и резкого, двадцатилетнего. Но жизнь его достаточно потрепала, а напряжённая работа произвела должную огранку характера и личности. Держа в руках детские сердца, — живые, трепещущие — он многое пересмотрел и относился к жизни с насмешливой, философской небрежностью. — Объясни-ка мне происхождение этого шрама, — Франсуа указал на след от ножа на шее Глеба. Глеб поудобнее устроился в кресле: — Наркоман на вызове порезал, я ампулы отдавать не хотел. — А ты, значит, дёргался? — Дёргался. — Умереть хотел? — Франсуа насмешливо смотрел на друга. Задетый этой вечной насмешливостью в манерах иностранца, Глеб не ответил. — Благородно умереть за правое дело — признак незрелости личности, а вот жить смиренно за правое дело — это есть зрелость, — смешно коверкая слова, изрёк Франсуа. — «Над пропастью во ржи»? — усмехнулся Глеб. — Читал? — удивился Франсуа. — Читал... Потрясающая книга, — в его голосе звучала ирония, и Глеб уже в который раз поймал себя на мысли, что невольно, вопреки стойкому глухому неприятию, копирует отношение отца ко всему иностранному. — Сэлинджер — кумир маньяков и убийц. Кстати, не скажешь, почему? — Не знаю, — Франсуа пожал плечами. — Но Сэлинджер глубок. — Глубок Достоевский, — ответил Глеб. — Но нужно быть истинно русским, чтобы понимать это. — И всё же не рискуй впредь. Это глупо. Врач гораздо больше пользы принесёт человечеству живым. — Ох, открыл Америку, — упрямо усмехнулся Глеб, хотя и был согласен с Франсуа. Вероятно, упоминание об открытии Америки, речевой оборот, повергло Франсуа в замешательство, потому что лицо его приняло напряжённое выражение и пару десятков секунд ладонь усиленно тёрла левый висок, помогая осмыслить услышанное. Глеб так и не определился, понял ли иностранец его реплику или нет. — Тебе нужно руки подшлифовать, — сказал Франсуа после того, как медленно переменил позу. — С такими негибкими руками не получится оперировать. Глеб взглянул на свои ладони. Без бинтов они представляли собой неприятное зрелище. Товарищам, наверное, некомфортно рядом с ним и брезгливо, а он как-то и не думал об этом. И ведь ни разу никто не подал виду. Глубоко-глубоко, где-то в самых недрах, под ворохом застарелых обид, в душе слабо шевельнулась благодарность. Всё же неплохие у него сокурсники, понимающие. Даже Шостко. — Я не собираюсь быть хирургом, — прячась от настойчивого взгляда Франсуа, Глеб сцепил руки в кулак. — Но ты, говорят, уже скальпель держать умеешь, — Франсуа сидел с непроницаемым лицом и то ли говорил без задней мысли, то ли, как всегда, подшучивал. — Это простые операции. — А если я тебя возьму на свою операцию? Ты устроил бы меня. Глеб бросил краткий взгляд на Франсуа. Тот смотрел с самым серьёзным видом. — Устроил бы... Чем же? — Глеб равнодушно отхлебнул чай. — Ты работаешь... — Франсуа поднял голову к потолку, беззвучно шевеля губами. Подбирал нужное слово. — Quite well (неплохо), — изрёк он наконец после безуспешной попытки облечь мысль в русские слова. — Главное, ты понимаешь мою речь. Мы могли бы быть слаженной командой, — Франсуа выжидающе смотрел на Глеба. — Не знаю, — Глеб упёрся взглядом в затейливо вязанную, кем-то из женской половины Чеховых, может быть, даже Лерой, салфетку на подлокотнике кресла. Предложение Франсуа не привлекало его. — Кстати, давно хотел тебе сказать... — Глеб подождал, пока закончит своё назойливое жужжание зуммер планшета на столике между ними. — Ты был неточен, как, впрочем, все американцы, пытающиеся натянуть на свои головы лавровый венок побольше. Эта жадность к славе мирового миссионера у вас в крови?.. Ельцина оперировал не Дебейки. Дебейки лишь руководил, а работали наши, русские, хирурги. Несколько секунд Франсуа непонимающе смотрел на Глеба, вероятно, пытался дойти до сути услышанного, скорее даже, переводил, потом расхохотался и взял со стола планшет. — Но руки отшлифуй, — сказал он, закончив смеяться. — We'll train you, we'll polish you (Мы обучим тебя, отшлифуем твой талант), — бесстрастно добавил он с простодушной уверенностью, что его поймут, и активно заработал пальцами, набирая иностранный текст. В воскресенье Франсуа улетел по делам в Америку. Адвокат Карасёва, как определил при первом знакомстве Глеб, оказался пронырливым малым и на удивление быстро организовал через посольство перелёт на другой континент. В четверг вечером к семи, как и обещал, Глеб отвёз Леру в галерею. Лера вняла совету недавно обретённого брата и отправилась с подругой за вечерним платьем. Рассматривая красиво обставленные витрины, примеряя то, что нужно и не нужно, девушки пропустили лекции, и, как ни странно, Лера об этом не жалела. И уж тем более не жалела о прогуле Виктория Алькович, во взглядах и настроении которой в последнее время всё перевернулось с ног на голову. Виктория с энтузиазмом встретила предложение променять серость унылых кафедральных стен на пёстрый, радужный антураж торгового центра. Девушка находилась в приподнятом настроении — ощущение надвигающегося неизбежного счастья не покидало её ни на минуту. Виной всему было случайно произошедшее знакомство. И с кем? С больным! Но никакие этические выкладки о недопустимости личных отношений между пациентами и медперсоналом не смогли остановить Викторию Алькович. Пылкая, романтичная девушка с разбитым сердцем увлеклась Франсуа с первого взгляда. Им нельзя было не увлечься — взрослый, умный кардиохирург разительно отличался от неверного жениха Анатолия Смертина спокойной уверенностью во взгляде и всей своей манерой держаться внушал Виктории надежду, что с его появлением оборвётся, наконец, череда предательств в её трудной жизни. Глеб не мог забрать Леру с мероприятия в галерее — в восемь начиналось его дежурство. Он позвонил Гордееву. — Слушаю, — в дополнение «родственник» звучно отхлебнул кофе. В том, что в его кружке дымился именно кофе, горький, с неприятной кислинкой, из дешёвых, не было никаких сомнений. Во время невольного заточения в ординаторской Глеб на всю жизнь заработал стойкое неприятие этой бурды, словно нарочно созданной для бедных родственничков. — Лобов, — представился Глеб. — Лера в галерее. Я подбросил её, но забрать не смогу. — В какой галерее? — удивился Гордеев. Опять не сказала... Что за тайны в этом семействе? — В художественной галерее, — пояснил Глеб. — Лера не успела вас предупредить, это было неожиданно для неё самой. Но её нужно забрать. Выставка закончится поздно. — Я на дежурстве, — ответил Гордеев и, не успел Глеб усмехнуться, добавил: — а впрочем, решу это. — Заберите Дениску на выходные, — попросил Глеб. Он медлил. — Пожалуйста, — добавил он. Ну вот, свершилось, — он просит у Гордеева. У Гордеева! Страшный сон наяву. — Заберём, — и Глеб почувствовал, как где-то в проёме одного из многочисленных светящихся больничных окон, пропитанный запахами хлорамина, медикаментов и пережжённого кофе, Леркин «суженый» устало кивнул в темноту. Из галереи Леру забирал Куратов. На такси, потому что машину свою он продал другу Гордееву, а на новую ещё не накопил. ***** В пятницу Лиза переехала на «гостевой» к Нине — адвокат Карасёва, безымянный амбициозный молодой человек с восточной внешностью, снова показал себя расторопным стряпчим и уладил формальности тихо и быстро. Глеб сам привёз девочку в Нинину квартиру. Глеб давно уже не навещал Лизу и обречённо надеялся, что девочка забыла его, однако же, оживлённая его появлением в стенах детского дома, Лиза бросилась навстречу. Раскинула ручонки и сосредоточенно неслась, не глядя под ноги. А надо было — смотреть под ноги, потому что в один прекрасный, и с напряжением прогнозируемый Глебом, момент носок слишком больших Лизиных сандалий зацепился за задравшийся край линолеума, и только чудо спасло девочку от падения. Глеб не успел испугаться, как Лиза уже подбежала к нему. Он подхватил её, прижал и, поддаваясь нахлынувшим чувствам, на секунду крепко зажмурился, но тут же одёрнул себя, снимая с лица красноречивую гримасу страдания и любви. Глеб открыл глаза, встретил тревожно-ревнивый Нинин взгляд и отвернулся. Он донёс Лизу до машины на руках, как делал это всегда, но тут же передал Нине — решение принято, и отныне у него более не осталось законных прав. — Располагайтесь, мои дорогие... Все разделись, а Глеб ещё стоял в прихожей. Ему претило участвовать в этом празднике жизни. Ну да, Глеб Лобов в своём амплуа — эгоист, усмехался он про себя, боковым зрением наблюдая в зеркале за нескладной своей фигурой в непомерно длинной куртке. И чем он думал, когда в спешке принял эту куртку из рук очаровательной служительницы Гермеса? — Раздевайся, Глеб! Отпразднуем, — обняла его Нина. — Я наготовила. Глеб в нерешительности потоптался на месте, потом скинул нелепую куртку и прошёл в комнату. Тяжело было прикасаться к чужому счастью, горько, но он не мог отказать Нине. — Что ж, отпразднуем! — нарочито дурачась, Глеб подкинул Лизу высоко до потолка. Он принуждённо шутил и смеялся, и Нина, глядя на него, тоже смеялась. У неё началась новая жизнь. Когда-то не очень давно один самонадеянный юноша обещал, что она обязательно будет счастлива. Возможно, ветреный, как все юные, он не помнил своих слов, но Нина — помнила. Всё время помнила. Ждала. И вот она счастлива. Всё это было как во сне: звенящий смехом разноголосый дом, полный стол и эти трое, её семья — Лиза, Дениска и Глеб. Денис ночевал у Нины, а утром уехал в родительский дом. Александр Николаевич забрал мальчика оттуда в обед, и втроём они — Гордеев, Лера и Денис — накупив попкорна, отправились в кинозал. Наступили выходные. Подходя к прилавку с улыбчивым юношей с совком для попкорна в руке, Лера боролась с собой. Однако сегодня она сдалась без боя и уступила нахальным полупросьбам-полутребованиям мужской половины её беспокойного семейства — пыталась подражать неправильному названому брату и жить легче и проще. Принуждая себя держаться немногим более беззаботной и безответственной, такой как Глеб, из благодарности, желая стать ближе по духу к своему спасителю, Лера сокрушённо смотрела, как увлечённые разворачивающейся драмой брат и муж, то и дело запуская пятерни в стаканы, с беспечным энтузиазмом поглощают эту вредную еду с неприятным названием «попкорн». Потом, сделав над собой усилие, Лера начала есть вместе с ними. Хрум-хрум... Постепенно она входила во вкус неправильности названого брата. Хрум, хрум — за которыми не слышно, о чём говорят герои неинтересного боевика... И, однако же, забавно, словно детство вернулось, — хрустеть до собственного оглушения. Хрум-хрум... Неожиданно... И Лера, решившись, позволила себе в данную минуту нарушать правила. Похрустывая, робко ещё, озорно, и не особо заботясь о том, чтобы слышать короткие, незатейливые фразы мускулистых бритоголовых парней на экране, Лера вдруг разом открыла для себя и зафиксировала в сознании, что эти дерзость и вызов — прогуливать лекции, писать за брата сочинения и есть вредности — время от времени невыносимо приятны. И даже уступки безумным прихотям близких, как получилось с Денискиными полётами. Ей вдруг открылось, что неправильные мелочи придают жизни особый вкус свободы. …Глеб ушёл на дежурство в пятницу вечером и вернулся вечером субботы. Утром в воскресенье он снова выехал на «Скорой» и освободился лишь в понедельник утром. Два суточных дежурства предельно измотали его. Работой он спасался от тяжёлых мыслей. Нужно было безоговорочно принять тот факт, что жизнью правит отнюдь не сила и даже не человеческая мораль, а вполне определённое, высшее, духовное, которому он с момента остановки сердца не мог теперь противиться и, однако же, убеждённый в абсолютном его верховенстве, не мог окончательно склонить перед ним голову без внутреннего страдания и жаления себя. И, лишённый определённого будущего с потерей отцовства для Лизы, он должен был искать новый жизненный путь. ***** Утро понедельника началось с экстренной. Открылось второе дыхание — Глеб привык к нагрузкам. Операция прошла гладко — как по учебнику. Потом — ещё одна, уже плановая. Пара напряжённых часов — и затем масса свободного времени. Ковалец уехала в горздрав. Глеб отмыл операционную и теперь слонялся без дела. Операций на сегодняшний день, даже у других врачей, больше не планировалось. Еле живой, он плёлся под лестницу с единственным желанием поспать хотя бы час, однако под лестницей, как нарочно, из-за особой загруженности куратора предоставленные сами себе, собрались все его товарищи. Они ждали приставленного к ним на один день Семён Аркадича, вяло делились больничными историями и обсуждали спорные диагнозы. Воспалённый взгляд скользнул по поверхностям — ни одного свободного места. Сплошь вытянутые, широко расставленные и болтающиеся ноги, скрещенные на груди руки и пирожок в Валиных руках, испускающий тошнотворный мясной душок. Спасаясь от назойливого запаха, Глеб шагнул назад. И так мутит, а тут ещё вечно голодная староста. Хотя, если бы Погодина сейчас, как пружина, вскочила с дивана, он не отказался бы и рухнул прямо на тёплое, насиженное местечко, даже несмотря на риск отключиться от весьма сомнительной свежести амбре шосткиного фастфуда. Но увы, Погодина не вскочила при его появлении, потому что сама полубоком притулилась у каталки рядом с Хмелиной. Развернуться и пойти в терапию он не мог — Нина взяла отпуск. Отныне Нине Старковой было не до работы — у Нины появился ребёнок. Учебная комната — он проверял по пути — оказалась закрытой, а клянчить ключ у старосты ему претило. Мутило. Хотелось свалиться и спать. Внутренний жар мучил каждую клеточку тела. Унимая раздражение, Глеб стоял у окна, отвернувшись от товарищей, и сквозь белые жалюзи смотрел в унылый двор. Он не слушал разговоры студентов. — ...А Емельянова помните? Анатолия Григорьевича? Сознание сфокусировалось на голосе Капустиной, и он вздрогнул от произнесённой фамилии. — Емельянова? Моего Емельянова? — переспросил Новиков. — Да, помню его, хороший старичок, — голос напыщенного всезнайки потеплел. — Так вот, в вип-палате лежит его сын! Глеб снова вздрогнул от торжественного Машиного — «сын». — А что с ним? — заинтересовалась Валя. — Историю болезни читала? — Н-ничего серьёзного, — заторопилась Маша, усыпляя на лицах товарищей возникшее напряжение. Емельяновы, отец и сын, оставили о себе хорошие воспоминания в больничном сообществе. — Так, лёг подлечиться. Капельницы поделать, для профилактики. Деньги есть, почему бы и не лечь? — А лечащий врач, случайно, не Степанюга? — с томной иронией в голосе поинтересовалась Виктория. — Он ведь у нас только богатых лечит. — Не поверишь! Не Степанюга. К-ковалец! — Капустина оказалась в центре внимания, и оттого её голос звучал торжественно. — За Емельянова о-очень просил главный врач. Глеба передёрнуло. Следом же за за спиной послышался слабо различимый, но весьма красноречивый презрительный новиковский смешок. Молотком стучала кровь в висках. Он весь горел — лицо покрылось красными пятнами. Не хватало воздуха. Глеб рванул воображаемый ворот рубашки. Воображаемый — потому что на нём был надет хирургический костюм. Рванул — но легче не стало. Часто и с перебоями колотилось сердце, с немыслимой скоростью разгоняя адреналин по венам. Сжимались челюсти, сжимались кулаки. Так вот, значит, что... Убийца решил подлечиться — поправить паршивое здоровьишко. И отец хорош. ...Сдерживая ненависть, переполнявшую его, Глеб шёл по больничному коридору. Со стороны он казался спокойным. Как в замедленной съёмке, проплывали перед глазами двери палат. Белые двери, таблички — золотые, голубые, — номера, ручки дверей, поручни... Ещё двери... Бесконечная череда дверей... Лица медсестёр и почему-то — Филюрина. Это знак, машинально отметил Глеб — он сходит с ума. Сходит с ума от мысли, что убийца Лериных родителей жив и нежится в люксе. А Чеховы ушли — и кто знает, как ушли. Может, нераскаянными. Триста двадцать вторая, люкс... Он угрожающе тихо открыл дверь и так же тихо вошёл в палату. Плотно прикрыл дверь. Мужчина лет пятидесяти, огромных размеров и крепкого сложения, Емельянов лежал под капельницей и смотрел большой телевизор на стене. В палате пахло дорогим парфюмом и почему-то — пряным дорогим коньяком. Эта смесь сытости и довольства, царящая в палате атмосфера барской лени и расслабленности внезапно отрезвили Глеба. Он сунул руки в карманы брюк и подошёл к кровати Емельянова. — Лежишь? — спросил он со зловещим спокойствием, от которого холодок пробежал бы по спине у любого, но только не у Григория Анатольевича Емельянова, закалённого лихими девяностыми и отмеченного не одной бандитской пулей. Емельянов не испугался, но удивился — в последние, зрелые годы с ним ещё никто не разговаривал в таком тоне, и тем неожиданнее это было в больнице, куда он сделал приличное денежное вливание и где его опекал сам главный врач. — Ну, чего смотришь? Смотри, смотри, — усмехнулся Глеб. — Недолго тебе осталось смотреть-то, убийца. — Я что-то не понял, молодой человек, — начал, было, Емельянов, наконец пришедший в себя от удивления. — Вы... — Лобов я... Сын Лобовой Аллы Евгеньевны, — тихо перебил Глеб. — Знаешь такую? — Сын Аллы? — Емельянов заметно напрягся. Ему стало не по себе от угрожающего, в упор, взгляда посетителя. Теперь только Емельянов разглядел в лице студента-практиканта черты Аллы Евгеньевны Лобовой, о которой в последнее время он предпочитал не вспоминать. Только взгляд матери был тяжёлый, скользкий, с хитринкой. Сын смотрел так же тяжело, но, в отличие от матери, открыто и с ненавистью, не маскированной обычной лестью его давней и не очень приятной знакомой. — Ту убил журналиста Чехова и его жену. Я знаю, молчи! — пресекая попытки Емельянова перебить его, Глеб повысил голос. — Ты испытывал лекарства на детях, и на моём брате, который едва не погиб от кровоизлияния. Ты сделал сиротами детей Чеховых. Ты разрушил мою семью. Каково это — знать, что твоя мать причастна к грязному, омерзительному преступлению? И вот ты здесь, под покровительством моего наивного отца... И что мне с тобой делать? — Молодой человек, — опутанный проводами, Емельянов с трудом приподнялся на локте, — это неправда. Он не мог двигаться так, как хотел, — мешала капельница. — Это правда, Емельянов, — устало ответил Глеб. — Это правда, с которой теперь живём мы все. — Послушайте, молодой человек, как вас там, — в голосе Емельянова сквозило раздражение. — Хватит меня разыгрывать. Вас уволят и больше никуда не возьмут. Вы пойдёте за решётку, если немедленно не покинете палату. Емельянов потянулся к кнопке вызова медперсонала, но Глеб опередил — он перехватил потянувшуюся к звонку мощную руку и сжал её изо всех сил. Снова накрывало бешенство. Покончить одним разом... Он ужаснулся своим намерениям, но это были лишь секундные сомнения, потому что тут же, махнув рукой на последствия, он разрешил себе это сделать. Ему нечего было терять. — Ну нет, Емельянов! Закончилось твоё время! — кажется, он закричал, но голос его сорвался, и вышло это тихо и слишком страшно. — Сдохнешь, как собака! — Глеб выдернул капельницу из вены убийцы, придавил коленом грудь и обеими руками сжал его мощную шею, пытаясь задушить. — Что? Чехов мешал тебе денежки зарабатывать на детях? Да? Ты вон какой богатый стал — это на детских жизнях-то, сволочь. А у самого у тебя дети есть? Нет? — потеряв всякую чувствительность, его пальцы всё глубже врезались в шею Емельянова. — А теперь в благотворителя играешь?.. Говорят, сироток на операции пристраиваешь?.. На те кровавые деньги, что ли? Ты думаешь, место в раю себе купишь? А кто мне вернёт мою мать? Ты ж её, сволочь, подставил! Емельянов хрипел и пытался разжать руки худощавого юноши, явно уступающего ему в силе. Но ненависть сделала руки Глеба железными. Он держал Емельянова за горло мёртвой хваткой, сжимая пальцы всё сильнее. Он впился взглядом в лицо Емельянова, пытаясь убить силой своей ненависти, и с удовлетворением видел в глазах убийцы растерянность и страх. И, наверное, Глеб совершил бы задуманное, но за его спиной раздались крики, и несколько пар рук разжали его пальцы и с силой откинули назад. Товарищи прижали его к стене, девушки кричали и суетились, пытаясь помочь багровому Емельянову, который хрипел и откашливался, не обращая внимания на кровь, хлещущую из порванной вены. Тут же, у кровати Емельянова, метался Семён Аркадич, отпуская в пространство отборную ругань. Среди толпы Глеб выхватил взглядом большие, огромные глаза, полные ужаса. ЕЁ глаза. Тяжело дыша, он впился в них взглядом. — Отойдите! Пустите моего брата! Он пришёл в себя от того, что Лера расталкивала сокурсников, пытаясь пробиться к нему. Сделав отчаянное усилие, Глеб рванулся и освободился. Он шёл по коридору, на ходу снимая окровавленный халат и грубо задевая людей. — Стой! Стой, Глеб! — Лера догнала его и преградила путь. — Ты сделал это из-за меня?!! — она трясла его за плечи. — Из-за меня?! — Жаль, что не добил, — стирая с лица кровь убийцы, Глеб отвернулся в сторону. — Глеб, но зачем?! Теперь уже ничего не вернёшь! Ты понимаешь, что тебя могут посадить? А я не хочу больше никого терять! — в Лериных словах звучали и упрёк, и гнев вкупе с отчаянием, и, он мог даже поклясться, любовь — всё вместе. — Не стоило... — И из-за Дениски не стоило?!! — с ненавистью перебил Глеб. — Твой брат мог умереть! Он скинул с себя её руки и пошёл прочь. — Глеб! Мы не договорили! — Лера бежала за ним. Глеб остановился и обернулся: — Уйди, Лера... Оставь меня в покое. Лера хотела бежать дальше вслед за удаляющимся братом, который был явно не в себе и мог натворить ещё столько глупостей, что точно окажется за решёткой, но её остановил Гордеев. — Лера, не надо! Пусть идёт. Ему надо прийти в себя, — сказал он с непривычной в последнее время мягкой уверенностью в голосе, отчего Лера мгновенно поверила ему, как без оглядки верила в первые дни их знакомства. Лера прижалась к мужу и заплакала: — Саша, ты должен защитить его! Он из-за меня убить хотел, из-за меня и из-за Дениски… — Хорошо, Лера, хорошо, только не плачь, — Гордеев гладил Леру по волосам. — Я сделаю всё возможное, — пообещал он, хотя не был уверен, сможет ли сдержать обещание. Дикая выходка проблемного «родственника» носила явно уголовный характер. …На выходе ему преградили дорогу два охранника: — Стоять! Главный распорядился к нему. Главный... Глеб рванулся вперёд, но его толкнули в глубь холла. — Придётся паковать, — поигрывая дубинкой с красноречивым названием «Аргумент», вздохнул охранник и выразительно тронул блестящее металлическое кольцо наручников на поясе, звякнув толстой цепочкой, на которой болталось второе кольцо с не менее, чем у дубинки, иронично-выразительным названием «Нежность». После небольшой борьбы руки Глеба оказались скованными наручниках. Сопровождаемые любопытными взглядами пациентов и медперсонала, охранники без особых церемоний препроводили его в кабинет Олега Викторовича. — Наручники зачем?!! — вскипел старший Лобов. — Вы бы ещё кляп засунули! — Так оказывал сопротивление, — оправдывался один из охранников, освобождая запястья Глеба из тисков далеко не деликатной «Нежности». — Зоя! Зоя! Где вас носит?! — закричал Олег Викторович, когда за охранниками закрылась дверь. — Принесите валерьянки моему сыну! — Слушаюсь! — испуганная Зоя щёлкнула каблуками и застыла в пороге кабинета, с неподдельным ужасом на перекошенном лице разглядывая Глеба. Она уже знала обо всём. Это была её обязанность — знать. — Ну что вы стоите?!! Идите! — снова закричал Лобов-старший. Зоя охнула и мгновенно исчезла. — Ты что творишь?!! — Олег Викторович набросился на сына. Он схватил его за грудки и в гневе трепал из стороны в сторону. — Это перешло уже все границы! Бездельник! Л-лоботряс! Пьяница!.. Так ты ещё и на больных кидаешься?! А обо мне, о матери ты подумал? Ч-чем тебе Емельянов не угодил?! — Емельянов?! — Глеб вырвался и угрожающе наступал на отца. — Он Леркиных родителей на тот свет отправил, потому что твой друг Чехов мешал ему обкатывать лекарства на детях и набивать карман! И Денис из-за этой сволочи чуть не умер! Ты знал об этом? Конечно, ты ничего не знал! Ты же у нас чистый, наивный, самоотверженный врач! — Да я… Да как т-ты смеешь! — Олег Викторович от гнева начал заикаться. — Н-немедленно прекрати этот тон! — А мать… — Не смей! — задохнувшись, Олег Викторович наотмашь ударил сына по лицу. Они стояли друг напротив друга, тяжело дыша, уничтожая друг друга взглядами. Ненависть, истовая, обоюдная ненависть захлестнула пространство кабинета. Ненависть, открытая, непримиримая, была везде. Казалось, даже стены излучали ненависть. Не выдержав пронзительного взгляда сына, Олег Викторович первым отошёл в сторону и отвернулся. В кабинете стало тихо. Они оба, отец и сын, выплеснули накопленную ярость, оба смертельно устали от накала разрушающих эмоций, и теперь эта тишина в кабинете казалась им раем. Оба они медленно приходили в себя. — Да, я знал!.. Про Емельянова знал, — нарушил, наконец, молчание Олег Викторович. — И про Аллу знал... Потом узнал, когда всё это произошло. Она перебрала в тот вечер… коньяку напилась, вина... Какая разница! Напилась... и-ии р-рассказала. Потом не помнила. А я не говорил ей, что знаю. — Ты знал… про маму? — голос Глеба сорвался до свистящего шёпота. — Знал! — с вызовом обрубил отец. — То есть... ты тоже... соучастник? — Глеб почти застонал от внезапно открывшейся правды. — Я любил твою мать, — жёстко отрезал старший Лобов. Впервые они говорили о любви так откровенно. — И сейчас люблю! — в голосе отца снова зазвучал вызов. — И я никогда, слышишь, — н-никогда! — не скажу ей, что знаю о её ошибке! А это была ошибка! Они угрожали Алле! И говорили: или семья, или Пётр! — О, это было бы слишком драматично! Они не угрожали ей! Они поставили её перед выбором — бизнес или Чехов! Она знала, чем закончится та поездка! И она, моя мать, которую я... которую я... — голос его сорвался и зазвенел, — она выбрала деньги. Грязные, кровавые деньги, на которые мы все живём! И ты тоже купился на деньги, да?! Емельянов теперь хозяйничает в твоей больнице! — Прекрати! — снова закричал Олег Викторович. — Если бы не эти грязные, как ты говоришь, д-деньги, у нас не было бы н-нейрохирургического отделения! И Дениса не спасли бы! И твой иностранец, к которому ты так с-странно привязан, не доехал бы до ближайшего крупного центра! Он умер бы по дороге или его довезли бы... Может быть! Но с необратимыми... Слышишь ты?! С н-необратимыми последствиями!.. Емельянов ему не нравится! Что-то больше нет спонсоров! Никто в очереди не стоит, а он столько денег вложил! И запомни — деньги не пахнут! И мать не суди! Не смей! Она поступила так, не подумавши! Это была её ошибка! — Ошибка, которая разрушила столько жизней, — глухо ответил Глеб. — И именно из любви к ней ты притащил Чеховых в наш дом и заставил маму воспитывать их, изображая любовь?! — ненависть снова захлестнула его. — Именно из любви ты заставлял убийцу любить детей своих жертв?! Именно из любви к матери ты каждый день мучил её, сравнивая Лерку со мной? И это сравнение было всегда не в мою пользу. Как же! Ведь я — сын убийцы! Так ты унижал её? Или это любовь такая извращённая?!! Одно за другим он швырял в отца обвинения. Олег Викторович задыхался от ярости и гнева сына, обрушившихся на него. Его сын был прав. Во многом прав. Почти во всём. И тем страшнее были эти обвинения. Не раз Олег Викторович укорял себя за то, что привёл в дом Леру и Дениса. И промахи Глеба столь сильно раздражали его именно потому, что жена любила сына больше жизни. И не раз Олег Викторович ловил себя на мысли, что так он невольно изощрённо отомстил жене за убийство своего единственного близкого друга. И вот теперь сын обличает его — как в душу смотрит. Олег Викторович рванул ворот рубашки, и пуговицы с глухим мелким стуком посыпались на пол. — Да не мог я по-другому! Не мог! П-пойми ты! Н-некому их было взять... Жила бы Л-лерочка в детдоме! Разве лучше?!! — хрипло прокричал Олег Викторович. — А так она жила у нас, обласканная и любимая?!! Сколько лицемерия! Как можно так притворяться всю жизнь? Глеб тоже кричал. — А ты что хотел, чтобы я развёлся с твоей матерью? — глухо спросил отец, потому что кричать уже не было сил. — Ну развёлся бы... С-семья распалась бы... Ты остался бы без матери — ей бы я точно тебя не отдал. Слышишь? Это, по-твоему, правильно? — Вот только не надо меня сюда впутывать, — Глеб тоже понизил голос. — Оказывается, ты из-за меня остался. И потом мучил придирками. Из любви, разумеется. — А вот и лекарство! — на пороге с неестественной, отрепетированной улыбкой возникла Зоя с подносом в руках. На подносе стоял стакан с водой и лежали таблетки. — Убирайтесь отсюда, Зоя! — раздражённо закричал Лобов-старший. — Слушаюсь, Олег Викторович! — и Зоя, шагнув назад, испуганно захлопнула дверь кабинета. — Ты всё сделал, чтобы спасти Чехова? — Глеб смотрел на отца в упор. — Он умер от ДВС... Ты всё сделал тогда? — Всё! — устало бросил Олег Викторович. — Не м-мучайте меня в-вы, ты и Лера. Я всё сделал... Всё, что мог. Он был моим другом. — Ты точно ничего не знал тогда, до операции? — Глеб подошёл вплотную к отцу, чтобы видеть его глаза. — Я не знал! А если бы и знал! Это не имело никакого значения, — Олег Викторович раздражённо оттолкнул сына. — Петр был моим другом. И пациентом! А я был врачом. Это был мой долг! Петр был безнадёжен, именно поэтому я взялся за эту операцию! — Но ради матери… — Даже ради твоей матери я не пошёл бы на сделку с совестью! — перебил отец. Несколько десятков секунд Глеб смотрел в глаза отца, пытаясь понять, лжёт отец или нет. — Я тебе верю, папа, — Глеб устало сел. Олег Викторович тоже сел. Он бросил на стол чистый лист бумаги: — Пиши заявление на отстранение от практики! Документы из института заберёшь позже. Глеб молчал. Он внезапно пришёл в себя и снова начал мыслить трезво. Признание отца стало для него настоящим нравственным шоком, но отцовская порядочность, его непричастность к грязному устранению друзей семьи вселяли надежду, что не всё так безнадёжно в их семье, и это стоило того, чтобы бороться за себя и дальше. Теперь же он должен был уйти из профессии — с четвёртого курса. Куда? А как же Денис? А Лиза с Ниной? А как же его работа? Глеб сосредоточенно обкусывал нижнюю губу изнутри, мучительно подыскивая выход. — Я останусь, — сказал он наконец и отодвинул лист от себя. — Я ничего не буду писать. — Ну тогда мне придётся написать приказ о твоём отстранении, — раздражённо поднял голову Олег Викторович. — Ну что ж, раз ты не заботишься о репутации родителей… — Папа, — Глеб перебил, — позволь мне остаться. Мне надо… очень надо. — Да ладно! Н-надо ему! Ты всё равно не хотел быть врачом! Три года слушаю эти стоны, что его заставили! — Олег Викторович возмущённо хлопнул ладонью по столу. — Хотя... — голос его резко потеплел, а губы тронула сдержанная улыбка, — надо признать, что в последнее время ты определённо показываешь... у-успехи в нашей профессии. Вероятно, в памяти его всплыли разговоры с Ковалец или картины, виденные из-за стекла операционной, потому что Олег Викторович внезапно успокоился. Лицо его приобрело то обычное добродушное выражение, которое так подкупало коллег и делало его приятным человеком в глазах окружающих. Облокотившись о стол, Олег Викторович разглядывал семейную фотографию, сделанную в студии лет десять назад по настоянию жены. Аллочка совсем не изменилась. Хотя, нет, стала ещё красивее, серьёзнее, солиднее даже. А Глеб худой и нескладный, глаза широко распахнуты, и к матери всё жмётся. Пальцы Олега Викторовича коснулись лица сына на фотографии. Да, тогда с ним не было хлопот... Это позже начались проблемы. Выпивки эти бесконечные, учёба запущенная, заброшенные увлечения — в какой момент нужно было вмешаться и своей отцовской властью остановить падение по наклонной? А сейчас возмужал, огрызается вот, балбес. И что из него выйдет? Олег Викторович глубоко вздохнул. Хотя... Сможет. Вчерашний бездельник со скальпелем в руках, и за спиной уже несколько самостоятельных вмешательств. И, надо признать, без осложнений. Его сын, определённо, талантлив. Ну, если не талантлив, то способен многого достичь старанием. И Аллочка могла бы гордиться сыном. И он, некогда ведущий хирург города, тоже... Олег Викторович наконец взглянул на сына. Тот сидел, опустив голову, привычно чертил зигзаги. За последние недели Глеб уже второй раз просил. Именно — просил, а не требовал, как обычно. Сердце Олега Викторовича дрогнуло. Он подошёл к сыну и обнял его. — Тебе нужно научиться контролировать себя и отделять личное от работы. Иначе ты никогда не станешь хорошим врачом, сынище. — Таким, как ты? — глухо спросил Глеб. — Таким, как Глеб Олегович Лобов. — Спасибо, папа. Глеб порывисто встал и вышёл из кабинета, не прощаясь. Рука Олега Викторовича, скинутая с головы сына, повисла в воздухе. .................. Он тихо закрыл дверь отцовского кабинета, на несколько секунд прижался спиной к двери. Он был опустошен. — Дайте-ка мне вашу валерьянку, Зоя, — устало повернулся он к секретарше отца. — Пожалуйста, берите, Глеб Олегович. Зоя боязливо указала на поднос и отшатнулась, когда Глеб брал таблетки, словно опасалась, что её сейчас ударят. Весть о нападении на пациента из вип-палаты мгновенно разнеслась по больнице. Медперсонал и больные шарахались от него. Мгновенно он стал изгоем. Но Глеб не ушёл из больницы. Ему нельзя было уходить — он слишком дорожил теперь своей профессией. В надежде найти закуток, в котором можно будет скрыться от любопытных глаз, он шёл по коридору хирургического отделения, по пути проверяя двери. Учебная комната, похоже, с утра не открывалась, а ключи, как водится, хранились у дотошной Шостко. Кладовая, в которой они с Лерой однажды писали сочинение для Дениски, тоже была закрыта. Глеб спустился этажом ниже, в травму, и устроился там под лестницей на одиноком стуле, но строгий санитар со шваброй в руках согнал его с нагретого местечка. Махнув рукой на спасительное отшельничество, Глеб вернулся в своё отделение и отправился под лестницу, внутренне покоряясь неминуемому морализаторскому натиску старосты. Он не ошибся — под лестницей, взволнованные, собрались его одногруппники. Все, кроме Леры. Они бурно обсуждали произошедшее — эмоции ещё не улеглись. При появлении Глеба товарищи стихли. Не обращая внимания, Глеб прошёл и сел на тёплое, нагретое место, которое ему тут же освободила услужливая Алька. Он даже не видел, Алька ли это была. Просто знал — она. Он устроился поудобнее, кого-то потеснив, закинул руки за голову и закрыл глаза. Висящая тишина давила. Затишье перед бурей... Глеб усмехнулся. — Глеб... Конечно, кто бы это мог быть? Незабвенная Шостко... Она раздражала сейчас как никогда. — Глеб, — позвала Валя. — Вот скажи нам, что это было? — с педагогическим терпением спросила староста. — Ты знаешь, что ты вену пациенту порвал? Он лёг в больницу здоровым, а выйдет больным. Что это было?.. Знаешь, Глеб... — Короче, Глеб, с какого перепугу ты бросился на Емельянова? — прервал Валю Смертин. Заговорил, значит, усмехнулся Глеб. Расправил крылышки, когда другой орёл падает. Подрезает, чтобы самому возвыситься, чтобы все забыли о его предательстве. — Да, вот объясни нам! — импульсивная, Валя начала терять терпение. Молчание Лобова казалось ей насмешкой. — Да ничего я не буду объяснять, — не открывая глаз, ответил Глеб. — И не надо! — вскрикнула Валя. — Мы все считаем, что ты виноват! Нет, ну Лера, конечно, против. Но мы все понимаем, что Лера за тебя заступается только потому, что ты её брат. — А я вот тоже не понимаю Леру, — вмешалась Вика, — хотя она и моя подруга. Брат братом, но чтобы защищать практически убийство… не знаю… Лера, Лерочка… Что она могла сказать им ещё? Разве могла она предать его, рассказав им, кто убил её родителей? Лера никогда бы так не поступила. Глеб представил её лицо и светящиеся глаза, согревающие теплом. Обессиленный, он внутренне улыбнулся. — Короче, Лобов, я считаю, что таким, как ты, не место среди врачей, — отбросив педагогику, припечатала Валя. — Твоё поведение перешло все границы. Я буду писать докладную в деканат — пусть отчисляют! Я, конечно, понимаю, что ты сын главврача, — Глеб услышал, как Новиков усмехнулся, — но всё же, знаешь, ты поступил... преступно. Тебе нельзя носить белый халат! Глеб рассмеялся — наигранно, конечно. — Ты, что ли, будешь решать, носить мне или не носить белый халат? — Почему я? Все со мной согласны. Правильно, ребята? Раздались одобрительные реплики. — Докладную я сегодня же напишу. А пока предлагаю объявить Глебу бойкот, — сказала Валя. — А может, не надо? — жалобно подала голос Капустина. — Надо, Маша, надо, — остановил её Рудольф. — У Глеба от успехов последней недели крышу совсем сорвало, звёздная болезнь началась. Ну, ничего, такие звёзды как быстро загораются, так быстро и гаснут, — с философской авторитетностью в голосе пояснил он растерянной невесте. — Голосуем! — с детским азартом выкрикнула Валя. — Кто за то, чтобы Глебу объявить бойкот? Нет его! Пустое место! Не врач он! Глеб открыл глаза и смотрел, как товарищи поднимают руки. Новиков, Вика и Катя — быстро, уверенно, Маша, Смертин и Пинцет — раздумывая и несколько неловко. Фролов толкнул Глеба в плечо: «Извини, старик». Тоже поднял руку. Алька сутуло отвернулась к окну. — Вот, значит, как, — Глеб встал. — Только мне плевать на вас и на ваш бойкот. Он вышел в коридор и пошёл, насвистывая. — А ты, Погода? Где твоя рука? — набросилась Валя на Альку. — Ты с коллективом или нет? — Я не буду голосовать, — сказала Алька. — И это не коллектив. — Вот как! Не коллектив? — воскликнула Валя. — Это почему ещё? — её пыл мгновенно сошёл на нет. С приоткрытым ртом она застыла, осмысляя услышанное. — Потому что это волчья стая, — сказала Алька, почему-то Новикову, и выбежала в коридор. — Погода! — крикнула Валя вслед удаляющейся Альке. — Вернись! — Оставь её. Все знают, что Алька не ровно дышит к Лобову, — лениво остановила её Катя. — И правда, что с неё взять, — согласилась Валя, озабоченно почёсывая затылок. Оставшиеся часы в больнице тянулись невыносимо. Он пытался уснуть, пристраиваясь то тут, то там, но не мог сомкнуть глаз. Медперсонал шарахался от него, даже Тертель не ответила на его вялое приветствие. За спиной шептались. Товарищи проходили мимо, отворачиваясь. Он с трудом дождался окончания практики и уехал в квартиру Чеховых, чтобы выспаться. Его сон несколько раз прерывался телефонными звонками, но он скидывал их, не глядя. В семь вечера он подъехал к зданию подстанции. Сделал два звонка — Дениске и Нине. Денис находился с Рыжовым на вертолётной площадке. Они собирались возвращаться в город. Едва поздоровавшись, Денис взялся возбуждённо рассказывать Глебу подробности последнего полёта. Опустошённый, Глеб слушал его и не слышал. Нина с тихой радостью делилась своим, материнским, счастливым. Пусть... Хотя бы у них всё хорошо. Однако… Однако… Щемило сердце от внезапно навалившегося одиночества. Хотелось прижаться к мягкому, живому — человеческому. Хотелось поговорить по душам, рассказать уже, наконец, о своей боли. Он почти похоронил переживания по поводу участия матери в убийстве Чеховых, но встреча с Емельяновым заново всколыхнула давно угасшие ненависть и отчаяние. Впервые ему захотелось поговорить об этом с кем-нибудь, но рядом никого не было. Некому было позвонить. Хотелось к матери. К людям. Хотелось прислониться к кому-нибудь. Хотелось человеческого. Где-то он читал, что, поднимаясь вверх по лестнице, не нужно забывать о людях, ибо, когда будешь падать вниз, эти люди как раз-таки и подадут руку, предотвращая твоё падение в пропасть. Ему никто не подал руки. Никто. Он и сам мало заботился о людях и не приобрёл тех, кто дорожил бы им. Глеб тяжело оторвал голову от руля и вышел из машины. Всю ночь он яростно работал с Косаревым, не давая себе возможности думать о чём бы то ни было — о матери, об отце, о Емельянове, о Лере, о Лизе, о своём одиночестве. В былые времена он напился бы. Он не знал, что Лера всю ночь проплакала, вспоминая родителей и ругая себя за то, что, раздражённая семейными неурядицами, в порыве когда-то выплеснула на Глеба всё, что знала об участии Аллы Евгеньевны в убийстве её родителей. Олег Викторович тоже не спал. Всю ночь он бродил по кухне и неоднократно, в попытках уснуть, наливал себе коньяка.