Живой

Глеб ступил на порог больницы уставший и неопрятный. Не успел вымыться — свободные до практики утренние часы поглотила бумажная рутина. Он зашёл в раздевалку и облачался в хирургический костюм в полной тишине — товарищи смолкли при его появлении. Никто не смотрел на него. Он никогда особо не дорожил отношениями с учебным коллективом, рассматривая общение с одногруппниками как малозначимую неизбежность на ближайшие шесть лет. Все институтские годы он открыто проявлял пренебрежение интересами группы — заявляя, что ему всё равно, принципиально не участвовал в студенческих мероприятиях, в учебных марафонах и даже в увеселительных походах в ночной клуб он часто отсутствовал. Или присутствовал тут же, но отдельно от группы, со своими друзьями-собутыльниками, и подходил к товарищам лишь для формального приветствия. В свою очередь, и студенты не особо интересовались им. Глеба это устраивало. Теперь же, презираемый всеми, он чувствовал себя здесь лишним и чужим. Было невыносимо кожей ощущать уничижительные взгляды товарищей, бросаемые ему в спину. Леры не было со всеми. Сопровождаемый всеобщим кричащим презрением молчанием, он вышел в коридор и бесцельно побрёл, глядя поверх голов встречных медиков и больных. Их настороженные любопытствующие взгляды раздражали. От усталости кружилась голова. Мозг работал вяло. В слабо осознаваемом желании уединиться он свернул в один из больничных закоулков и встретил Леру. Она подошла к нему и сразу же, без слов, обняла. — Ну, что ты? — выдавил он из себя, сопротивляясь этим объятиям. — Ночь не спала, — Лера отстранилась и заглянула ему в лицо. — Боюсь, Емельянов напишет заявление. Валя уже написала. Все читают докладную и ставят подписи. — Плевать, — его губы тронула едва заметная полуулыбка-полуусмешка, — пусть тешатся. Конечно же, ему было не плевать. Особенно на то, что все ставят подписи. Все... Увлекая за собой Леру, он присел на кушетку. Они молчали, думая о своём. — А у меня новость, — сказала, наконец, Лера. — Тебе, наверное, не до этого, но я всё равно скажу... Тебе первому. Глеб сосредоточенно разглядывал узорчатый рисунок плитки на полу. — Что за новость? — У меня будет ребёнок... Он не понял. Ему показалось, что он ослышался. — Какой ребёнок? — спросил он, ощущая, как камнем в груди повисло вдруг переставшее биться сердце. — Наш с Сашей ребёнок, — улыбаясь, пояснила Лера. — Я беременна. Уже месяц... Ты рад? — Я?.. Я рад, — с трудом выдавил Глеб. — Поэтому я в последнее время сама не своя, — снова грустно улыбнулась Лера. — Я читала, что такое бывает в моём положении. — Да, верно. Меняется гормональный фон, — сказал он, потому что надо было что-то сказать. Мир казался размытым — сознание помутилось. Он ненавидел свою болезненную зависимость от Леры и хотел разорвать эту зависимость, но, оказалось, он не был готов к такому финалу. Он думал, что уже совсем отказался от притязаний на неё, когда не принял всерьёз её признание там, на кладбище. Как это символично, вдруг отметил он, — признание на кладбище. И, однако же, он думал, что отрезал все надежды. Но нет — почему тогда он сейчас умирает? Не потому ли, что жизнь сама расставила нужные границы — резанув по больному, по живому? А он... Он ещё любит её и ждёт, сам того не осознавая. Он убеждает себя в том, что больше не ждёт, но сам — ждёт. И вот финал. Но всё правильно — так и должно быть. И больше не надо ждать. Ребёнок — самый важный аргумент и самое надёжное препятствие. Внезапно он успокоился. — Лер, это ж замечательно, что ты ждёшь ребёнка. Уйдёшь в отпуск, будет время подумать о профессии, разобраться, принять правильное решение.... И Гордеев будет рад, — он старался говорить ласково — Лера ждёт ребёнка! — Ты сама-то рада? Когда узнала? — спросил он, тайком оглядывая Леру. — Сегодня... Заподозрила что-то неладное... С утра в аптеку сбегала. Я рада, Глеб, рада. — Тест... И всё-таки кровь сдай, на ХГЧ, — Глеб улыбнулся в пол и вздохнул. Они снова молчали, и Глеб тайком разглядывал Леру. Что-то едва уловимо, почти незримо изменилось в её облике. Взгляд, улыбка, движения — во всём этом присутствовало одухотворение. Лера порозовела и светилась — тихо, незримо, и это был не плод воображения, потому что Глеб готов был поклясться, что физически чувствовал это мягкое тепло, источаемое её кожей. И — ту необыкновенную, упоительную и окрыляющую силу, что исходила от его матери в те времена, когда он был наивным, нежного возраста ребёнком, с восторгом и доверием взирающим на мир. Лишь несколько часов назад Лера узнала о предстоящем материнстве и всего за несколько часов в ней произошёл великий и сакральный процесс преобразования жизненной энергии в материнскую. — Ну вот видишь, а ты разводиться хотела... Ребёнка без отца оставила бы... Всё, Лера, идёт, как надо... Всё, как надо, — повторил он задумчиво. — Да, ты прав, во всём прав... Я рада, что ты тогда удержал меня от глупости, — согласилась Лера. — Видишь, как хорошо, когда есть старший брат, — Глеб осторожно тронул её плечом. — Слушай меня всегда! — Буду слушаться! — пошутила Лера. — Только мне плохо, меня тошнит, — жалобно добавила она и прижала руки к животу. Было странно слышать жалобу из уст Леры. От сильной, независимой Леры, которую эта сложная, потерянная девушка, в привычном своём амплуа, пыталась изображать, отгораживаясь от мира. — Так это же хорошо, что тошнит. И пусть тошнит! — он делано бодрился, понимая, что Лера рада и одновременно смертельно боится новой своей материнской роли. — Теперь беги и обрадуй старика Гордеева. И домой, отсыпаться! Я настаиваю, — Глеб решительно поднялся. — Беременные должны есть и спать. Это их обязанность, работа, если хочешь. Теперь, Лерка, тебе нужно беречь себя. Ты не имеешь права рисковать здоровьем ребёнка, — он повёл её по коридору. — Я провожу до ординаторской. — Глебка! Может, тебе женским доктором стать? — шутливо спросила Лера. — У тебя получится. Нет, ты подумай... Глеб не знал, что происходило за дверями ординаторской, но Лера вскоре ушла из больницы. .................... Он стерилизовал инструменты, когда в операционную зашла Ковалец. Осунувшаяся, резко постаревшая, завотделением заложила руки в карманы и подошла к окну. — Глеб, с сегодняшнего дня я вынуждена отстранить тебя... Покинь, пожалуйста, операционную, — сухо сказала Ирина Васильевна, сосредоточенно разглядывая через оконное стекло поток пешеходов, направляющихся к дверям поликлиники. — Ты мог бы стал хорошим хирургом, — Ирина Васильевна повернулась. — Мне очень жаль, — добавила она, наблюдая, как Глеб молча сдирает перчатки с изуродованных рук. Её доброе женское сердце разрывалось от произнесённых слов, и перед тем, как принять это решение, Ирина Васильевна провела бессонную ночь в больничном кабинете, переживая в душе настоящую драму. Истинно материнское, сочувствующее в ней со всей энергией оправдывало Глеба. Чем угодно — переутомлением, молодостью, импульсивностью, недавним ранением, напряжёнными отношениями с отцом, попустительством со стороны матери. Но начальственное, чиновничье сухо возражало — не положено, не годен. В итоге чувство служебного долга победило остальные чувства. Глеб, действительно, подавал большие надежды и оказался ещё способнее, чем предполагала Ирина Васильевна, и она даже начинала думать, что со временем Глеб сумел бы сравняться в мастерстве с самим Гордеевым. Однако как руководитель она не могла допустить до проведения операций, и даже до ассистирования, студента, почти врача, который едва не лишил жизни беззащитного пациента её же отделения. ...Глеб вышел в коридор и бесцельно пошёл вперёд. В один миг он потерял всё. Хотелось напиться и забыться, но Дениска, Лиза и Нина держали его. — Лобов! — окликнула его староста. — Что? Не получилось с ассистированием? — в её голосе с хрипотцой прозвучало то ли сожаление, то ли злорадство. — Тебя Гордеев требует на занятия! — бросила Валя и быстро отвернулась, демонстрируя равнодушие. Приняв небрежный вид, Глеб поплёлся за старостой. Он шёл, насвистывая, засунув руки в карманы брюк. Он ждал, что Гордеев, выражаясь студенческим слогом, оторвётся на нём по полной, но Гордеев лишь вскользь кивнул ему. Демонстративно наступая на чужие ноги, Глеб пробрался к своему стулу в последнем ряду у каталки. Стул оказался свободен, и другие два стула рядом тоже — никто не хотел занимать его место, никто не хотел сидеть даже рядом, словно соседство с ним могло привести к заражению чем-то постыдным и неизлечимым. Глеб усмехнулся и, окинув товарищей мутным взглядом, закрыл глаза. Уже битые полчаса Гордеев монотонно диктовал материал. И кажется, этот материал не был интересен ни засыпающим на стульях студентам, ни самому равнодушному преподавателю. Пытаясь отключить в памяти травмирующие воспоминания вчерашнего дня, Глеб прижался щекой к противно-липкой клеёнке каталки и замер в полудрёме. Но просидел он так недолго, потому что, впуская в полуживое пространство учебной комнаты бодрящие звуки и запахи больничных коридоров, открылась дверь и в проёме показалась голова Тонечки Лебедевой. Антонина виновато шмыгнула носом. С тех самых пор, как её отчитал Гордеев, она боялась его, как огня. — Александр Николаич! — жалобно начала она. — Я не виновата! Там следователь, Лобова спрашивает. — Какого Лобова? — равнодушно спросил Гордеев, не отрываясь от белого листа бумаги, который он с недавних пор держал на столе и сосредоточенно изучал взглядом, словно считывал с него лекцию, писанную симпатическими чернилами по всем правилам секретной стенографии. — Как какого?! Ну не Олега Викторовича же! — Тонечка чуть не плакала, а интонации её голоса приобрели неприятные слуху, полуистеричные ноты. — Глеба требуют. — А больше они ничего не требуют? Чаю в подстаканнике не желают? — равнодушно съязвил Гордеев, чем заставил Тонечку опасливо отступить на полшага в коридор. — Идите, Лобов, вас ждут, — устало разрешил куратор, и группа тут же зашумела, заволновалась. — Тише! — крикнула Валя. — Это, наверное, Емельянов написал! — предположила она, и в задорных, блестящих глазах её, и в мгновенно растрепавшемся пучке светлых волос на голове, и во всей позе отразилось радостное удовлетворение от того, что Емельянов всё-таки написал заявление. — Н-да, безнадёжный случай. Без-на-дёжный, — задумчиво повторил Гордеев и шумно выдохнул воздух из ноздрей. ............ Он открыл дверь в кабинет и сразу же увидел расстроенного, осунувшегося отца. «Вот видишь, что ты натворил», — прочёл он во всём его резко изменившемся облике. Перевёл взгляд — за столом сидел человек в костюме и писал. Протокол, наверное, подумал Глеб. Законники любят писать протоколы. Вот Шостку бы к ним, дознавателем... — Следователь ФСКН старший лейтенант Черкасов, — не поднимая головы, сдержанно представился человек в костюме. — Чего-чего следователь? — переспросил Глеб, прикидывая, какую бы вызывающую шутку отпустить для наилучшей обороны. — Наркоконтроль, — человек в костюме оторвался от бумаг и мельком взглянул на Глеба. — Вы, надо полагать, санитар бригады интенсивной терапии, Лобов Глеб Олегович, восемьдесят восьмого года рождения, гражданин России, ранее не судимы? — монотонно перечислил он характеристики Глеба, отражающие его отношения с государством, и, не дождавшись ответа, принялся записывать в протокол предполагаемый ответ. — Глеб? — Олег Викторович вопросительно повернулся к сыну, но тот, едва скользнув взглядом по болезненно-землистому лицу отца, оставил вопрос без внимания. — Совершенно верно, — Глеб сел напротив следователя и принялся разглядывать его короткостриженную тёмную макушку. — Документ, удостоверяющий личность, — с привычной формальностью в голосе потребовал Черкасов. — Мой? — зачем-то спросил Глеб в склонённую над столом макушку. — Ну не мой же, — не поднимая головы от бумаг, без эмоций ответил Черкасов. — При себе не имеется, — Глеб показательно похлопал по карманам халата, холодея от страшных предположений о причине появления следователя в стенах больницы. — Я вчера звонил, вы скидывали. Пришлось прийти самому... Предупреждаю: в следующий раз будете доставлены в органы для допроса под конвоем, — записывая свои же слова, строго, привычно протокольно, заметил следователь. — Теперь к делу. Косарев Иван Николаевич — обвиняемый по делу о незаконном обороте наркотических средств. Вы проходите свидетелем по делу. Вам понятна суть вашего участия в уголовном деле? — спросил он. Свершилось. То, чего опасался Косарев, свершилось. Ощупывая шрам на шее, Глеб кивнул следователю. — Подождите! Что всё это значит? — засуетился Олег Викторович. — Глеб и наркотики... Г-глеб, что всё э-это значит? — склонился он над сыном. — Покиньте помещение, — не дав договорить, с тихой свирепостью в голосе распорядился Черкасов. Молодой, а борзый, отметил Глеб. Умеет давить и ставить на место. Кивая головой, подобно болванчику, в ответ на вопросы, понятна ли ему суть многочисленных уголовных и уголовно-процессуальных статей, монотонно перечисляемых следователем, Глеб усмехнулся и наблюдал, как, оправдываясь, сам не зная за что, в равнодушную спину Черкасова, отец неловко вышел из собственного кабинета. ...Черкасов допрашивал Глеба не более получаса. Как и предполагал Косарев, история с отъёмом ампул с наркотическим веществом всплыла наружу. Глеб ругал себя, что в то утро не придумал чего-то стоящего, не подделал нужных подписей — он мог. Косарев до того отдежурил два суточных — его сменщик реаниматолог Грачёв ушёл на больничный, машина не могла простаивать. Вымотанный работой, он честно написал — «утеря ампул». Наверное, не было сил правдоподобно выкручиваться... Глеб ругал себя, что не обратил на это внимания — он тоже слишком устал в то утро. Начальство подстанции, в свою очередь, не потребовало сдать использованный материал, и потому служебная проверка легко выявила факт нарушения. Теперь Косарев окажется на скамье подсудимых. Он взял вину на себя, а по-другому и быть не могло. Он рассказал про наркоманов. Формально он не был виноват — он числился лишь санитаром. Если бы фельдшером — тогда другое дело. Тем не менее Глеб придумал целую историю, дискредитирующую его в глазах следствия. В конце концов, он действительно внёс существенный «вклад» в эту историю с наркотическими анальгетиками, ведь Косарев пытался остановить его, но он, санитар, вместо того чтобы держаться за спиной врача и следовать его указаниям, в служебном рвении (а может, не только в этом дело?) лез вперёд, нарушая субординацию… Словесная дуэль выматывала. Следователь был хитр, как лис, и убийственно умён, как удав. Цепкий его взгляд буквально сканировал мозг — тяжеловес. Глеб не умел держать удар в таких боях. Он раздражался и делал ошибки, одну за другой. Наконец, Черкасов взял с Глеба подписку о невыезде и отпустил его, предупредив, что этот допрос не последний и предстоит ещё очная ставка. Глеб вышел из кабинета и долго умывался в санитарной комнате, пытаясь отделаться от холодно-колючего взгляда следователя, преследовавшего его даже тут. Не выспавшийся, уставший, раздражённый, он слонялся по отделению без дела, дожидаясь, когда можно будет покинуть удушающие больничные стены. Медицинский персонал по-прежнему шарахался от него — весть о приходе следователя накаляла атмосферу. Студенты также бурлили, им не работалось. Они собирались группами то тут, то там и обсуждали возможную статью, которую «пришьют» их товарищу. Ровно в два, едва дождавшись этого времени, Глеб вошёл раздевалку. Говорили о нём. — ...и правильно, что завели уголовное дело. Мне его не жаль! Я всегда говорила, что такой через родного отца переступит и дальше пойдёт! — в запале митинговала староста. — Валя! — кто-то тихо окликнул её. Рядом многозначительно хмыкнули. Валя оглянулась на вошедшего Глеба. — А что скрывать... Хватит уже делать вид, что всё хорошо, — хрипло сказала она, пряча взгляд, и, отвернувшись к шкафчику, решительно натянула свитер. Он стоял у окна, бесцельно изучая больничный двор. Студенты один за другим быстро покидали раздевалку. Никто не попрощался с ним. Наконец стало тихо. — Глеб... — раздалось у него за спиной. — Глеб, возьми. Алька. Верная, со всем согласная, не имеющая своего мнения Алька топталась у него за спиной. Она раздражала своей прилипчивостью. — Возьми, — виновато повторила Алька. Глеб медленно повернулся. Тусклый взгляд его вперился в стакан кофе и пирожок. Пару десятков секунд он бессмысленно рассматривал напряжённые Алькины пальцы, с трудом удерживающие горячий стакан. — Тебе... Этот заискивающе-виноватый тон, и отметина его куража под волосами растрёпы... Её непрошенная малахольная жалость напоминала о прошлых подвигах и заставляла переживать невыносимое чувство унижения, словно он был неполноценным, заслуживающим только это снисходительное к его порченой натуре отношение. — Отстань, — он с силой ударил по протянутой Алькиной руке, так что кофе расплескался повсюду — на Алькин халат, и на пол, и на шкафы. Глеб перешагнул через пирожок в кофейной луже, содрал одежду с крючка и быстро пошёл к выходу. Он сел в машину и закурил. Потом бросил и снова закурил, махнув рукой на обещание. Чтобы чем-то занять себя, Глеб переоделся, небрежно бросив медицинскую форму на заднее сидение. Он отметил эту небрежность, но тут же мысленно высмеял себя — зачем ему теперь глаженая хирургическая форма? Зачем ему теперь форма вообще, если Косарева упекут за решётку? Его жизнь катилась под откос. К чертям собачьим — он повторял это про себя много раз. Всё было как нельзя из ряда вон плохо. Он был один в этом мире. Один на один с внезапно обрушившимися нерешаемыми проблемами. — Господи, что делать? — спросил он вслух. Ответа не было. Ничего не было. Одна пустота. Он положил голову на руль и закрыл глаза. ...Он проснулся так же внезапно, как и заснул. Темнело. Чтобы отвлечься от давящей тоски, Глеб позвонил Денису и равнодушно слушал про Костю Рыжова и его «летательный агрегат». — Люблю, — сказал он на прощание, пытаясь разорвать пугающую пустоту вокруг себя. — Я тоже люблю тебя, Глебчик, — радостно отозвался Денис. — Возвращайся ты уже домой, скучно без тебя. На крыльце больницы он заметил спускающуюся по ступенькам Альку — в лаковых туфлях, нелепо смотрящихся на грязном мокром бетоне. Глеб вспомнил, как обошёлся с «оруженосцем», и открыл дверцу машины. — Погодина! Иди сюда! — позвал он. Алька непонимающе уставилась в его сторону, потом что-то сообразила и подошла. — Садись! — Глеб открыл дверцу с другой стороны. — Садись, говорю, — повторил он, раздражаясь на её нерешительность. Алька тихо скользнула на соседнее сидение, и Глеб завёл машину. — На занятия поздно уже. В общагу? — спросил он, глядя на сокурсницу в зеркало. — Да, да, можно, — Алька торопливо, мелко-мелко закивала головой. Эта виноватость в её голосе сводила с ума. Прежде чем привезти Альку к общежитию, он намотал несколько кругов по городу. Ему нравилось бесцельно кататься — так он успокаивался. Он ехал и сожалел, что сегодня на БИТ-1 работает другая бригада — а он заступил бы сейчас. Привычно сжимая руль, Глеб думал. Оценивал свою жизнь. В один день он потерял всё. И не только Косарева и Лизу. Схватив человека за глотку, только впустив в сознание эту мысль — убить, — он потерял всё человеческое в себе. Больше ему нечего было терять. Дно достигнуто. Было одиноко. Настолько одиноко, что он ненавидел весь мир. Но история с Емельяновым, произошедшая накануне, была только началом стремительного движения вниз. ...Они стояли у Алькиного общежития. Глеб курил. Он многократно нарушил обещание, данное однажды. Снова остро хотелось, чтобы кто-то разделил с ним его отчаяние, хотелось забыться. Бесцельный взгляд его упал на Альку. Вжав плечи в безвкусную тонкую куртёнку, глубоко засунув руки в карманы, так, что кулаки её выразительно выступали сквозь ткань куртки, она переминалась с ноги на ногу. Взгляд её то и дело обращался к хлопающей двери общежития, и по всему жалобному выражению лица этой страдалицы было очевидно, что она жаждет оказаться в тепле и тяготится его обществом, и только какие-то ей одной ведомые понятия заставляют её мёрзнуть рядом с ним. Заметив, что за ней наблюдают, Алька ответила вопросительным, вечно испуганным взглядом. Тоже ненавидит, наверное, как все, и, что унизительнее, ещё и жалеет... Это было невыносимо. Вскипала ярость, и, не осознавая, что делает, Глеб двумя руками схватил Альку за голову в отчаянном поцелуе. Парализованная от неожиданности, Алька на несколько секунд замерла, затем отчаянно рванулась, задёргала руками, высвобождая их из тесных карманов. Наконец она вырвалась и побежала. Но Глеб всегда шёл до конца. Он догнал Альку и отбросил на кирпичную стену дома, однако Алька, двумя руками, со стоном, с неожиданной силой оттолкнула Глеба, так что он чуть не потерял равновесие. — Не надо, Глеб! Я боюсь тебя! — крикнула она, но голос её на последних словах сорвался до свистящего шёпота. Это «боюсь» отрезвило Глеба. Он вытянул руки вперёд. — Всё, всё, всё, тихо, — Глеб говорил так, словно Алька стояла на карнизе, угрожая броситься с высоты. — Я боюсь, — ещё раз прошептала Алька, одаряя его бегающим взглядом округлившихся до невозможного глаз. — В машине поговорим! — Глеб схватил её за руку стальной хваткой, довёл до машины и толкнул в салон. Он курил, ломая сигареты. Алька попыталась выбраться из машины, но двери были заблокированы. Он оставила попытки выйти и сидела рядом, прерывисто всхлипывая. Дрожащими руками она вытирала губы спиртовой салфеткой, и уже не первой, взятой тут же из пачки на панели прямо перед ней. Её трясло. Глеб выкурил несколько сигарет, держа их негнущимися пальцами. Тело как будто одеревенело, Глеб не чувствовал его. Произошедшая сцена потрясла его до глубины души, пронзила каждый нерв, убивая, словно электрическим током, ощущение самого себя. До чего же он опустился... В нём действительно не осталось ничего человеческого. Ничего — из того, что он так тщательно, по крохам, собирал в себе последние недели. — Поехали, — мрачно сказал Глеб, заводя машину. Он не мог отпустить Альку вот так запросто, после всего что только что разыгралось дикой сценой у облезлых стен общежития. Алька тихо заплакала, зашмыгала носом, но Глеб, не обращая внимания на её всхлипывания, медленно вывел машину из двора. В отуплении Глеб аккуратно вёл машину по пустынной улице. Увидев знакомый парк, тот самый, где произошла встреча с одинокой Лизой, он припарковался и достал из бардачка бутылку виски. — Пей, — Глеб снял крышку с бутылки и протянул Альке. Алька без возражений глотнула, закашлялась. Глеб взял из Алькиных рук бутылку и жадно сделал несколько больших глотков. — Пей ещё, — он сунул ей бутылку в руки, и Алька послушно глотнула, снова закашлявшись. Приятное тепло мгновенно разлилось по телу. Глеб успокоился. Алька тоже притихла. Не хватало воздуха. — Пойдём. Он вышел и, открыв дверь, молча протянул Альке руку. Алька раздумывала несколько секунд, потом, не подавая руки, самостоятельно выбралась из машины. Они сели на сырую скамейку на входе в парк, под фонарём. Густым туманом клубилась в воздухе сырость. Холод пробирал до самого нутра, до дрожи. Высоко подняв воротник в попытке защититься от колючего осеннего ветерка, Глеб курил. Алька сидела неподвижно, с прямой спиной. Напоминающая статую, казалось, она не замечала холода. — Ненавидишь меня? — не глядя на Альку, Глеб выдохнул сигаретный дым прямо перед собой. — Ну что ты, — её голос звучал примирительно. — Признайся, ведь ненавидишь, — усмехнулся Глеб, раздражаясь на явную ложь. — Просто испугал… — И всё? Ну скажи, что я мерзавец. — Нет, что ты, ты не такой. Её жалобная искренность была хуже упрёка, хуже плевка. — Блаженная, не иначе, — Глеб зло бросил окурок под ноги и придавил его ботинком. ...Эту ночь он провёл тревожно, часто просыпался от собственного вскрика. В его полусне-полуяви мелькали то Косарев за решёткой, то беременная Лера, то Алька, отбивающаяся от него.