Живой

Больничный день тянулся так же долго, как и вчера. Его никто не замечал, никто ни о чём не спрашивал. Товарищи отворачивались. Тайком и жалостливо поглядывала Алька — он видел и раздражался. Ему нужно было дружеское плечо, быть может, даже сочувствие, но не шолоховская бабья жалость. Одиночество душило его. Хотелось сбежать. Куда только? ***** Глеб всё же позвал Альку в машину после окончания практики. Хотелось объясниться за свой постыдно-идиотский поступок. Но он не мог начать разговор — устал от объяснений, устал от того, что виноват перед всеми. Обдумывая незавидное своё положение, он молча катал по городу бездвижную, с безвольно сложенными на коленях руками Альку. — На лекции? — спросил он, когда на часовом табло высветилось пятнадцать. Словно очнувшись от глубоких раздумий, Алька встрепенулась и суетливо кивнула, и в глубокой неприязни к этой тихоне Глеб спросил себя, отчего она так раздражает. Он снова вспомнил недавнюю сцену, отчаянное желание разорвать равнодушную пустоту, образовавшуюся вокруг него, потому что он был один — на всём белом свете один, и то, как Алька вытирала губы после... Брезговала, а он-то мнил… Чем больше он об этом думал, тем больше ему хотелось отыграть по-своему. Да, день назад он вёл себя как последний дурак, но, однако же, всё его нутро корчилось теперь в невыносимых муках от мысли, что безвольная, почти блаженная, молчунья-смиренница оставила его в этих самых дураках. В его жизни был только один человек, которому он прощал всё, и Глеб признавал право этого человека владеть им, — Лера. У Леры была власть над его жизнью, не абсолютная власть, но близкая к неограниченной. Ей можно было многое, почти всё. Всё, что исходило от неё, он принимал теперь как само собой разумеющееся. Но то же самое от других было для него — унижением. Погодина… Тихая, забитая Погодина унизила его — оттолкнула, как прокажённого. Хотя… В чём-то она права. Но Глеб тут же откинул эту мысль, отказывая Погодиной в праве оценивать его. Он остановил машину. — В прошлый раз ты... оттолкнула, — переживая момент настоящего унижения, Глеб сжал ладонь в кулак. — Почему? — спросил он требовательно. Алька молчала, и по каменному её лицу трудно было понять, какими мыслями занята её голова. — Впрочем, мне всё равно, — сказал Глеб с ожесточением. Его голос, видимо, звучал столь зловеще, что Алька, вмиг подобравшись, как настороженный зверёк, инстинктивно схватилась за дверную ручку. Раздался щелчок. Глеб заблокировал двери. Не чувствуя ничего, кроме мстительной тихой ярости, он повернулся к Альке, но она отшатнулась и прижалась спиной к двери. В какое-то мгновение их взгляды встретились. Алька никогда никому не смотрела в глаза, но сейчас... Её взгляд кричал отвращением и жалостью, в то время как он требовал сочувствия. Обычного сочувствия — настоящего,человеческого. Глеб с силой откинулся на спинку кресла. Омерзительно, когда ты вызываешь лишь такие чувства. Даже не страх — жалость и отвращение, словно ты ничтожное, бездарное, гнусное существо. Глеб закрыл глаза: взгляд тихони преследовал, унижая и без того жалкое его достоинство. — Значит, нет? — Нет. Её тихо-категоричное «нет» тяжёлым камнем ударило по самолюбию. Казалось, он сходит с ума от унижения и одиночества. Он чувствовал, что эта забитая тихоня, влюблённая в него, ломает всё его существо и унижает остатки его жалкого достоинства, вертит им, как заблагорассудится. Но что ей надо? Признания и цветов?! — Но почему?! — спросил он, сдерживаясь, чтобы не ударить Альку. «Чем я хуже других?» — капризное, детское, обиженное кричало внутри, раздирая на части и причиняя такую душевную боль, которую невозможно описать в категориях физических страданий. — Нельзя силой вырвать то, что тебе не принадлежит. — Что мне не принадлежит? — глухо спросил Глеб. Ему было не до философии. — Душа, сердце, — тихий Алькин голос, эта приторная возвышенность её слов звучали унизительнее грубых оскорблений. — Разве для поцелуя нужна душа? — поражаясь человеческой наивности, Глеб открыл глаза и взглянул на Альку. — Когда целуешь, ты даришь нежность, — скрываясь от его тяжёлого взгляда, Алька отвернулась. — Это не может быть с первым встречным, — с тихим вызовом добавила она, потому что Глеб молчал. Его раздражение вмиг исчезло. Рядом с ним сидела наивная тургеневская девушка с до смешного высокими идеалами. А он-то, идиот, был уязвлён тем, что его оттолкнули. Дело не в нём, а в её древних идеалах. И всё же ход Алькиных мыслей заинтересовал его своей архаичностью. — А если никто не дарит... — Глеб усмехнулся, — не дарит нежность, как ты изволила выразиться? Сейчас, спрашивая, Глеб невольно думал о Лере, и голос его дрогнул, когда он вспомнил, как Лерино равнодушие в прошлом доводило его до бешеного отчаяния. — Значит, ты не у того просишь. Глеб поморщился: — Давай-ка поподробнее. Он снова откинулся на спинку сидения и закрыл глаза. Пальцы выбивали слабую дробь по обшивке руля. Сейчас начнётся заезженная песня… Ну что ж, пусть. Почему бы не послушать её в Алькином исполнении? Будет забавно как минимум, а то в последние дни одна нервотрёпка. — Представь, что ты стоишь в подъезде. Ты хочешь пить… Нет, не заезженная... Она говорила о любви. Причём, о его любви к Лере. Глеб понял. Он знал, что Алька молча владела его тайной. Он почувствовал, как Алька развернулась к нему. Снова начала доверять. Прекрасно, хоть здесь баланс восстановлен. — Ты стоишь в подъезде и хочешь пить, — повторила Алька. — И ты стучишь во все двери, но тебе не открывают. — Чего так? Воды, что ли, жалко? — скупо улыбнулся Глеб, не открывая глаз. Разговор начинал веселить его. — Не знаю, может, и жалко. Или не доверяют. Или на работе. А может быть, в этот конкретный момент эти люди за дверью дают воду кому-то другому, тому, кто в этом больше нуждается. Кто в этом больше нуждается... Это Гордеев, что ли, нуждающийся? Почему Лера решила, что Гордеев больше нуждается в её любви, чем он, Глеб Лобов? Глеб судорожно сглотнул, как будто по-настоящему хотел пить. — Но ты хочешь пить, — продолжала Алька. — Тогда ты поднимаешься на этаж выше и снова стучишь. Кто-нибудь да откроет. И даст тебе напиться. — И ты уверена, что обязательно откроют? — улыбнулся Глеб. — Откроют, даже не сомневайся, — с энтузиазмом отозвалась Алька. — В огромном подъезде обязательно найдутся люди, желающие помочь. Ты можешь не верить в это, но как ты проверишь, если не будешь стучать во все две... — Стучите, и вам откроют, — перебил Глеб. — Заезженная пластинка. Алька промолчала. — И всё же, если я хочу именно эту кружку воды из этой квартиры? Глеб упрямо говорил о Лере. — Вода везде одинакова на вкус, — с неуместной торжественностью в голосе возразила Алька. — Что в той квартире, что в этой — везде вода! Только кружки разные. Но, когда ты будешь пить, будет уже не важно, из какой кружки. Ты всё равно утолишь жажду. — Так ли уж и не важно, из какой кружки пить? — Глебу начинал нравиться этот странный диалог. Алька оказалась забавнее, чем он предполагал. — Да, неверное, есть одно условие, — сказала она, подумав. — Кружка должна быть чистая. Даже с закрытыми глазами Глеб почувствовал, как Алька выпрямилась. Наверное, от осознания важности сказанных фраз. Чистая... Чистая, как Лера. — Ну, а если я хочу непременно из этой квартиры кружку получить и стучу, стучу, а они дома, но не открывают? — ловя себя на ребячестве, упрямо спросил он. Он пытался понять, почему Лера так и не полюбила его, и предполагал, да что там, был уверен, что, косвенно посвящённая в его тайные от всех чувства, Алька излагает свою версию их с Лерой несложившихся отношений. — Если ты долго стучишь в одну квартиру, в то время как можно отойти и постучать в другую, это означает только одно… — Что?! — перебил Глеб и тут же засмеялся, испугавшись, что излишней горячностью выдаст себя. — Что ты не стучишь, а ломишься в закрытую дверь. И если тебе не открывают, то так лучше для тебя. — Это почему? — было досадно. Неожиданно было досадно от ничего не значащих, пустых Алькиных слов. — Потому что там, за закрытой дверью, тебя ждёт разочарование, — с философской нотой в голосе резюмировала Алька. Глеб молчал. — И даже если тебе откроют, и даже если дадут воды, это будет не от желания напоить тебя, — закончила Алька. Не от желания напоить… А правильно сказано-то… Лера открыла — он всё же вломился в её закрытую дверь, когда будто бы спас её. И она ходила к нему в реанимацию и улыбалась, и они начали говорить, наконец, как нормальные люди. И она не отвергала его помощь. Она дала ему этой волшебной воды из Алькиных фантазий, потому что чувствовала себя обязанной и виноватой перед ним. Но — она вышла замуж за другого. Действительно, за этой дверью его ждало разочарование… — И всё ж... — задумчиво начал Глеб. Он остановился, подбирая слова, но Алька, казалось, угадала его мысли. — Если ты так и будешь стоять у этой двери, ты просто умрёшь от жажды. И это глупо, потому что жизнь не для этого нам дана, — подытожила она. Странный у них разговор получился. Сплошные аллегории. Но они разговаривали на одном языке. — Поцелуй, — устало сказал Глеб. Он знал, что она откажется. Теперь, когда он был один на один со всем миром и более всего нуждался в спасительном сочувствии, Алька, самый преданный, как ему казалось, человек, отказывала ему в утешении. Он знал, что она откажется, но она потянулась и поцеловала его в лоб, едва касаясь губами. — Что это было? — разочарованный, он открыл глаза и скрестил руки на груди. — Тихая нежность, — ответила Алька серьёзно. — Почему тихая? — Потому что нежность должна быть тихой. Всё нежное — тихо. Он не мог не улыбнуться этой смешной серьёзности в голосе, даже торжественности, и этой романтической чуши. Он об этом никогда не думал. Странная Алька, странные разговоры в странном месте — но всё это ему нравилось. Он больше не чувствовал себя уязвлённым. ***** Глеб отвёз Альку в институт, а сам поехал на кладбище. Он давно не наведывался к Чеховым. Остаток дня он провёл у Нины — с Лизой и Денисом. Он пытался вернуться к исходному состоянию и шутил, но шутки выходили невесёлые, плоские, и он скоро бросил эту затею. Он просто держал Лизу на коленях и, вдыхая до невозможного родной запах этой чудной девочки, слушал оживлённые разговоры Нины и Дениса. Эти двое удивительно быстро нашли общий язык. ...Он попрощался с Дениской за углом родительского дома и вернулся в квартиру Чеховых. Выходя из машины, заметил забытый Алькин пакет. Вынул содержимое — лекции, в собственноручном Алькином исполнении. Он никак не мог уснуть, хотя очень устал. Он бродил по тёмной квартире, обдумывая своё положение и дальнейшую жизнь. Если Косарева посадят, а его посадят, и это очевидно по кровожадному настрою следователя, он, Глеб, не сможет остаться в медицине. Или сможет? Есть у него такое право или нет — работать, существовать, когда по его вине человек оставит приличный кусок жизни в неволе, среди убийц и воров? Предположим, он не уйдёт из института. Что его ждёт? Полная изоляция от коллектива, полное отстранение от работы. И это в то время как он способен — оперировать, реанимировать. Глеб верил в себя — начал верить с тех пор, как сел в реанимобиль, как Ковалец доверила ему скальпель. Теперь в него не верит никто, даже Ковалец. Вспомнился Емельянов. Алчный подонок... И как по-человечески нужно было поступить? Простить мерзавца? Несмотря на искалеченные жизни детей, матери, Дениски? Вспомнился храм напротив кофейни, колокольный звон, сцена с оглушённым омоновцем, бессильно уронившим голову на грудь, и брошенное как бы между прочим, обыденно, «биомусор». Нет, нельзя... Нельзя лишить другого человека жизни. Не человеческое это право. Не человеческое. Но как?!!! Как ходить по земле рядом с убийцей? Как дышать с ним одним воздухом? А он сам? Он не убил, но — хотел убить. Не на войне — из мести. Низкий мотив, преступный. И сказано же: «Не убий»... И выходит, он ничуть не лучше Емельянова. Так, что ли? Ну да, он же читал в Библии: «Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца...»* Все эти страшные дни начиная с момента истины он носил в душе ненависть к этому подонку. Оправдывая мать, он винил Емельянова, но тщательно скрывал гнев, потому что осознавать причастность матери к убийству Чеховых было физически больно. Его ненависть несла в себе тайный импульс убийства, как любая ненависть, которая рано или поздно приведёт к злодеянию. И вот теперь он, Глеб Лобов, наравне с Емельяновым, убийца. Было невыносимо осознавать себя равным Емельянову, и раздираемый противоречивыми мыслями, он громко застонал. Наматывая круги по тёмной квартире, Глеб мучительно искал приемлемый для себя жизненный вариант и не мог найти. В прихожей он задел ногой Алькин пакет и, вздрогнув от резкого шуршащего звука полиэтилена, остановился. Лекции! Вот он, и вариант — учиться. Пока ещё ничего не произошло. Может, Косарева и не посадят. Емельянов цел и невредим, а Лера, Лиза, Дениска и Нина вполне довольны жизнью и, кажется, счастливы. И даже Гордеев не издевается. Франсуа вот-вот вернётся из Штатов. Всё не так плохо. А пока — учиться и сдать без отцовской опеки хотя бы этот предстоящий зачёт. Глеб включил свет и принялся листать конспекты, пытаясь понять, какой объём материала ему придётся освоить. Приличный объём, надо сказать. Он много пропустил. Глеб отложил внушительную стопку сентябрьских записей, с которых ему предстояло познакомиться с новой дисциплиной. Ровняя стопку, он вытянул выступающий уголок вырванного из тетради листа, сплошь изрисованного кривоватыми сердечками. Ох уж эти сердечки... Сколько ненужной романтической чуши в голове у девиц, подсмеивался он, не отрываясь от конспекта. Зацепился взглядом — «Рудик». Поморщился. Рудик... Рудик?!! Он оторвался от чтения и взялся разглядывать вырванный лист. В центре каждого сердечка на разные лады, сопровождаемое лестными эпитетами, было написано имя Новикова. Один из эпитетов — «любимый» — неприятно царапнул по самолюбию. «Лера, куда пропала? Всё хорошо у тебя?» — «Всё хорошо, спасибо, Глеб. Тошнит. Я отдыхаю». — «Гордеев с тобой?» — «Да, Саша взял отгулы». — «Спокойной ночи, сестрёнка».