Живой

Глеб резко открыл глаза, словно и не спал вовсе, — ночи украдкой в родительском доме не давали расслабиться. Часы показывали начало шестого. Монотонный, унылый шум дождя, проникающий в комнату через холодную оконную черноту, заставлял сиротливо вжиматься в тепло постели, и Глеб уже представил, как будет до дежурства обречённо коротать время в кофейне, но приглушённый звон посуды из кухни помог вспомнить — он примирился с матерью. Мама, мама, мама… Глеб повторял это слово, обдумывая, как войдёт в столовую и назовёт свою мать — мамой. Он отвык от того, что у него была мать. — Глебушка, ты рано... Суббота. Иди, сынок, поспи, дорогой. Алла Евгеньевна хлопотала у плиты, когда Глеб, умытый и одетый, спустился вниз. — Доброе утро… мама, — произнёс он со старательной обыденностью в голосе и заставил себя коснуться губами материнской щеки. Лёд растаял, но, как оказалось, не до конца. Глеб молча сел за стол и взялся крутить вилку в руке. — Сейчас, Глебушка... Сейчас, дорогой мой, — Алла Евгеньевна засуетилась. — Вот, — она торопливо поставила перед сыном тарелку с горячими сырниками. Изредка поглядывая в спину матери, Глеб молча принялся за еду. — Ааа, решил вернуться, блудный брат, — в кухню вошёл взлохмаченный, невыспавшийся Денис. Он сказал это вскользь, словно речь шла о самых заурядных житейских вещах. На самом деле, взбудораженный возвращением брата, Денис провёл тревожную, в полузабытьи, ночь, что случалось с ним довольно редко. Поздним вечером, когда Глеб появился на пороге родительского дома, Денис не спал — лежал на диване с ноутбуком. Из-за закрытой двери мальчик с замиранием сердца вслушивался в примирительное объяснение приёмной матери и брата, но из деликатности не вышел. — Да вот заскочил на огонёк, — Глеб с размаху пожал руку брата. Денис ойкнул от боли, с бурчанием потряс руку в воздухе, а затем с царственным «на первый раз прощаю» устроился за столом напротив Глеба и, подперев кулаком подбородок, наблюдал, как Глеб медленно ест. Мальчик любовался братом и невольно вспомнил те дни, когда Глеб жил дома. Тогда дом был наполнен его запахом, спорами с отцом и мрачноватыми шутками. Без Глеба дом казался совсем пустым и безжизненным. Теперь же, с возвращением брата, ноги сами понесут его, одинокого Дениску, домой. Теперь не надо будет толкать в рот всё подряд — курицу, зелень, ненавистный рис, — лишь бы поскорее покончить с семейным ужином, более напоминающим поминки. Теперь не надо будет, сказавшись уставшим, нырять с раннего часа в кровать и ждать, ждать, когда появится Глеб, или подло лукавить с доверчивым отцом, отпрашиваясь на ночёвку к лучшему химику школы Димке с тайным именем Нина Старкова. Денис тихо радовался. — Всё, спасибо, мам... Побежал я, — Глеб обнял мать, допивая остатки чая. — Пока, Дениска, — на ходу он потрепал мальчика по волосам. — Умойся! — Ты куда? — хором удивились Алла Евгеньевна с Денисом и дружно последовали за Глебом в прихожую. — На кудыкину гору! — улыбнулся Глеб. — На дежурство я. Глеб покопался в шкафу и извлёк из него старую, давно не ношенную куртку. — Он у нас теперь на скоряке работает, санитаром, — от гордости за брата Денис как-то разом взбодрился. — Ему за работу огромные деньги платят. Сотню тысяч точно платят. Правда, Глебчик? — Денис протянул брату зонт. — На бензин хватает, — Глеб осмотрел себя в зеркало, поправил замявшийся воротник куртки. — Ладно, мам, я понёсся, — он ещё раз обнял мать, растерявшуюся от таких изменений в жизни сына. — Подожди, Глебушка, — сквозь шум дождя и мотора он расслышал голос матери. Глеб торопливо нажал на кнопку стеклоподъёмника: — Мам, ну ты чего? Простудишься же… В одном халате, Алла Евгеньевна подбежала к машине и сунула ему что-то тёплое, наспех завёрнутое в пакет. — Вот, возьми. Поешь хоть на работе. — Спасибо, мам, — ответил Глеб, скрывая смущение. — Давай скорее в дом, — волнуясь, он покровительственно торопил мать. — Давай беги. Не обращая внимания на дождь, Алла Евгеньевна на несколько секунд застыла у машины, вероятно, хотела что-то сказать, что-то важное, быть может, очень личное, нежное, судя по выражению её лица, но не сказала, а только улыбнулась виновато и, будто спохватившись, убежала в дом, сопровождаемая внимательным взглядом сына. Мама, мама… Глеб несколько раз произнёс это слово вслух и тихо засмеялся. Было тревожно и одновременно хорошо. Он чувствовал — начинался новый этап его жизни. По дороге к подстанции Глеб заехал на кладбище и зажёг свечу. Дождь стих, поэтому он, разложив пакет, посидел немного на пропитанной влагой холодной скамейке напротив могилы. «Лерка, утро доброе! Хороших выходных. Будет возможность, заберите Дениску». Он намеренно написал — Лерка. Болезненную зависимость надо резать. Кромсать. Лера замужем, она ждёт ребёнка, и он не может через это перешагнуть. Всё — точка поставлена. И всё же Глеб снова думал о ней, когда медленно шёл по кладбищенской дорожке, когда ехал по пустым улицам города. Он пытался заставить себя не думать о ней — и не мог. Щемило в груди — навсегда она чужая жена. Навсегда. Он будет один — тоже навсегда. И будет, однако же, рядом — пытка. Пытка длиною в жизнь. Он также думал о том, что за последнее время потерял слишком много — многих, дорогих. Леру, Лизу, Косарева почти потерял, товарищей из института. Маму вот тоже почти потерял — но нужно бороться, чтобы восстановить то, что он сам же и разрушил. Он напряжённо думал, заходя в здание подстанции. Тяжёлые мысли лишали хрупкого равновесия, обретённого в материнских объятиях. Поэтому, вспомнив Алькин совет поменьше думать, он принялся со рвением отмывать реанимобиль, намеренно ворча на недобросовестного предшественника-санитара. ***** Глеб получил медикаменты и карты вызовов и только потом узнал, что Косарева «прокуроры» забрали на допрос. — Так что, бригада снимается с дежурства или кого-то дадите? — спросил Глеб. — Ты мне тут зубы не заговаривай! — рубанула диспетчер. — Кого я тебе дам? Работать некому! У меня пять врачей на больничном, фельдшеров не хватает, водители с превышением времени катаются! — возмущённо отчитывала она Глеба. — Поездишь пока один. Небось! На лбу не написано, что санитар... Уж в стационар-то довезёшь как-нибудь? — смягчившись, ободряюще улыбнулась диспетчер из-за стойки. Она что-то говорила ещё, вероятно, сетовала на нехватку кадров. В замешательстве, всего пару десятков секунд, Глеб рассматривал бледные потрескавшиеся губы уставшей, нервной женщины за стойкой — большая ответственность, его явно переоценили. Студент, причём, не самый прилежный. И всё же, погрузить и довезти-то до больнички по наряду он точно мог. Не дослушав диспетчера, Глеб развернулся и побежал к машине. Началось его первое самостоятельное дежурство. Пьяные, похмельные — отдыхать начали с пятницы. Промывание чужих желудков — это был его конёк! Он делал промывание виртуозно. Один горемычный замёрз на улице — октябрьские дождливые ночи холодны. Глеб вспомнил вчерашнюю пробежку под дождём. А он-то тоже хорош — отправил Альку под ливень. Тоже вот так могла бы, как этот несчастный... Но не все «синенькие» столь просты, чтобы вот так беззаботно уснуть на улице. Многие спьяну заботятся о своей жизни. Срабатывает-таки инстинкт самосохранения у тех, кому некуда идти. И приходится с наступлением холодов им выкручиваться, изобретать, актёрствовать. «Ой, рука болит, ой, головой ударился, простите, люди добрые», — жалобно так, тоненьким голоском. И сердобольные прохожие вызывают медицинскую бригаду — у пьяненьких бездомных и телефона-то нет. А дальше что? Тёплый приёмник травмы... Сутки под наблюдением. А какое там наблюдение, если гражданин под хмельком и не даётся осмотреть себя? И доктора оставляют бедолагу проспаться, дабы осмотреть позже. Не выгонишь же. Вот так хитрюги и коротают время в тепле. А потом, проспавшись, отобедав, потихоньку ретируются восвояси. А доктора со «Скорой», когда везут таких изобретательных любителей выпить, они ведь всё понимают, но молчат. Жалеют. Бабушки, простуженные, сердечники… Классика дежурств. Он чувствовал себя довольно уверенно рядом с этими больными. Хотя, нет, одна простуженная гражданка осталась недовольна «качеством медицинских услуг», оказанных Глебом. Да, да, именно так она и заявила и написала-таки жалобу на «непрофессионализм врача». А всё дело в том, что манжета тонометра на её руке не застегнулась. И рука была полная, и манжета в связи с износом утратила «липучесть». Ну и Глеб недоглядел, конечно, — второпях бросил в чемодан старый прибор вместо нового. Давление простуженной гражданке всё же померили, но ушло на это времени, как следствие, несколько больше. Пока длился осмотр, Глеб выслушал всю горькую и нелицеприятную правду о собратьях по цеху — и как долго едут, потому что «кофий пьют, всё никак не напьются», и какие грубияны в белых халатах приезжают, и какие назначения неправильные делают, только грязи наносят, халтурщики. «Ну понятно, откуда такие врачи, что мышей не ловят! — сиплым голосом резюмировала пациентка. — Дипломы-то купленные! А работают у вас те, кого в нормальную больницу не берут!» Собирая укладку, Глеб усмехнулся. Откуда пациентке с температурой 37,7 было знать, что «кофий» этот Глеб не пил с самого утра, хотя от напряжения во рту давно сушило, и что даже в санитарной комнате он ещё не был, потому что можно по пальцам пересчитать случаи, когда перегруженный вызовами реанимобиль после каждого визита к больным возвращается на подстанцию, и что «Скорая» приедет не когда захочет, а когда прорвётся через заторы, пробки, ямы, запаркованные и зарешёченные дворы, неработающие лифты, препирательства по поводу бахил и пустяковые вызовы? И разве видела митингующая сердитая гражданка уставшие, посеревшие от недосыпа лица этих грубиянов с купленными дипломами? И слышала ли она их разговоры о вечном финансовом вакууме и одновременно — о тяжёлых, нестабильных больных, с которыми осталась часть их огромной, вселенски щедрой души? И могла ли она догадаться о наличии этой самой щедрой души под маской суровости, потому что невозможно, подобно роботу, улыбаться всем и всегда и потому что врачи — обычные люди, ресурс которых не безграничен? — Вам нельзя говорить много, — обернулся в дверях Глеб, прерывая эту многословную акцию гражданского протеста, — голосовые связки надо беречь. И в поликлинику наведайтесь всё-таки. — Вот сам и иди в поликлинику заразу хватать! — просипела ему вслед больная. Довелось вновь встретиться с наркоманами. Эти были мирные, в отличие от прошлых, столкновение с которыми он не забудет никогда, — на его шее остался неглубокий, едва заметный след от лезвия ножа. Ещё с порога, втянув ноздрями характерный запах наркоты, Глеб хотел развернуться, но остановился, схваченный цепкими грязными пальцами: — Не уходите, а то он умрёт! — Кто? — пытаясь освободиться, Глеб брезгливо дёрнул рукой. — Колька, — плаксиво ответила девушка и, упираясь двумя ногами в пол, потянула Глеба в квартиру. — Он там, в комнате, и никому до него дела нет. Прокормыш он. Глеб хотел переспросить, что означает странное слово «прокормыш», но решил не спрашивать и, повинуясь долгу и одновременно внутренне приготовившись к худшему, шагнул в квартиру. В тёмной прихожей Глеб наткнулся на кого-то живого, лежащего на полу. Спросил — он? Нет, этот здоровый, громким шёпотом уверила его девушка. Понятно, под кайфом. Глеб перешагнул через парня и вошёл в комнату. Там, в разных углах, увидел ещё двоих в отключке, с блаженной улыбкой на лицах. — Да вы не беспокойтесь, — рванулась девушка, перехватив озабоченный взгляд Глеба. — Им хорошо сейчас. Нам туда. — Чем травитесь? — спросил Глеб, следуя за девушкой в другую комнату. — Маком. Варим. Остальное дорого. Вот, — девушка жалостливо показала в угол комнаты. На полу в луже рвоты и прочих малоприятных испражнений корчилось нечто, с трудом напоминающее человека, — худое, страшное, чёрное. И всё же это был человек. Глеб второй раз видел такое — чтобы кожа была натянута на кость. Преодолевая брезгливость, вынужденный шагнуть в поносную лужу, Глеб перевернул человека и удивился — тому было не больше тридцати. Парень агонировал. На лицо — передозировка опиатами. И — сифилис. В эту минуту Глеб узнал, как шевелятся на голове волосы. — Чем кололся? — Глеб пытался выбраться из поносной лужи. — Дичкой... Маком полярным, — поспешно пояснила девушка. — Сенька сварил. А Колька прокормыш. Пробует качество... Качество варева. Если Кольку цепляет и живой остаётся, то остальные тоже... колются тоже... Ну вот, сейчас Кольке пришёл конец... кажется, — девушка, скрестив руки, сочувственно разглядывала Кольку, морщась от его стонов. Полярный мак. Так вот оно что. Передоз, да не тот. Это ребятки дали маху, с дуру-то. В полярном маке нет опиатов, а лишь изохинолины, яды, такие же, как в беладонне и белене. Получается, бешеную концентрацию яда прямо по вене получил прокормыш Колька, а яд — прямиком в мозг. Это ж какие мозги надо иметь, чтобы до такого додуматься? Глеб ещё раз взглянул на бедолагу — а нет там мозгов-то, все давно сколол в угоду сомнительной нирване. — Почему на Кольке пробуете? — спросил Глеб, отыскивая в укладке антидот. — А какой от него прок? Колька старик, никчёмный, — девушка вздохнула, — хотя раньше весь мак он доставал. Оглядываясь, она подошла вплотную к Глебу, так близко, что тот отшатнулся. Но девушка схватила его за руку, поднялась на цыпочки и зашептала почти в самые губы: — Доктор, вы его везите уже скорее, не бросайте. Они его убьют... Я знаю, так уже было. С широко раскрытыми глазами Глеб слушал этот шёпот, однозначно понимая — наркотический бред. — Не верите? — с горечью зашептала девушка. — Я не колюсь, — она по очереди задрала рукава рубашки и показала чистые руки. — Нюхаешь? — Глеб брезгливо отстранился. — Нее, я не употребляю. У меня парень... я из-за него здесь, — снова горячо зашептала девушка. Она шептала что-то ещё. Глеб не слушал. Он не верил своим ушам. Но он вынужден был поверить — замызганная, чёрная, девушка, однако же, не была похожа на наркоманку. — Ты чего удумала, дурёха? — Глеб схватил девушку за тощее плечо, тряхнул. — Ради какого-то дебила жизнь свою искалечить? — Пусти! Много ты понимаешь! — девушка вырвалась и обиженно отошла в сторону. — Я из-за любви здесь... Из-за любви! — добавила она громким, с присвистом, шёпотом. — А ничего, что твой принц в ближайшем будущем превратится в никчёмное дерьмо, а ты подхватишь заразу или порешат тебя здесь твои же обколовшиеся дружки? — Глеб со злостью снова принялся за Кольку. — Родителей хотя бы пожалей, дура. — Слушай ты, док... Нет у меня родителей. Понял? Мамка сидит, а папка алкаш, — обиделась странная обитательница этого притона. Махнув рукой, Глеб выволок парня на чистый пол и начал обтирать тряпкой, раздобытой на диване в беспорядочной куче всякой всячины. Девушка с готовностью принялась помогать. — Кольку уже в третий раз так спасаю. Он в больничке полежит, очухается, дозняк завяжет, весу поднаберёт и как новенький, — примирительно шептала она, умело работая тряпкой. — Завяжет, говоришь? А зачем он... — удивился Глеб. — А, так это не бросит совсем. Просто дозу сократит, ну, чтоб не окочуриться, а потом фуфлить начнёт, — пояснила девушка. — То есть наращивать дозу? — уточнил Глеб, вставая. — Шаришь, — девушка одобрительно кивнула. — Ну, бывай, — подгоняемый бессильным раздражением на глупость девчонки, Глеб взваливал на себя Кольку. Было всё равно — он уже весь испачкался в содержимом Колькиного организма. — Захочешь уйти от них, найдёшь меня на подстанции «Скорой помощи». Помогу устроиться, — обернулся он в дверях на тощую согнутую фигуру. Он знал, что она не придёт. Дурёха... Незавидная доля. Одним словом, сирота при живых родителях. Он всё-таки уговорил медсестру, чтобы его пустили в санитарную комнату, и частично смыл с себя следы Колькиных страданий. А ведь утром он вышел из дома чистый, выглаженный и благоухающий «Шанелью»… Махнув рукой, Глеб закурил. Посмотрел на часы — без четверти три. Косарев ещё не звонил. — Студент! Вызов! — окликнул его Ахметов. На табло — «Головная боль, паралич, падение, кратковременная потеря сознания». Инсульт? Где Косарев?!! Как легко было прятаться за его спиной и только наполнять шприцы! Как легко не думать о том, что именно вколоть и не усугубит ли это ситуацию. Вспомнился «старый маразматик», которого в прошлом году он чуть не отправил на тот свет инъекцией, как тогда казалось, безобидного седативного препарата. А и прав Новиков, извергая из глубин своих гениальных мозгов банальные истины: надо было лучше учиться. Глеб достал сотовый телефон и, пока ехали, изучал клинику инсульта. Он неоднократно возил пациентов с инсультом, но тогда он маячил тенью за надёжной и широкой спиной Косарева. Теперь он был — один. Разом забылось всё. Вместе с Ахметовым Глеб несётся по этажам. Пятый, шестой... Ругать сломанный лифт некогда. Не хватает дыхания. Седьмой... Девятый! Взгляд лихорадочно шарит по номеркам. Девяносто девять... Сто один. Сто два... Нужная дверь. Лёгкий толчок — и дверь распахивается. На кровати — мужчина раннего пенсионного возраста. Картина тревожная, характерная — дыхание хрипящее и шумное, зрачки расширены, на свет реагируют слабо, рвота, багрово-красное лицо, помраченное сознание. — Поругались с дочерью, и началось. Часа два как уже, — растрёпанная женщина в банном халате, вероятно, жена, растерянно топчется рядом. Глеб кидает в укладку фонарик и тонометр. — Почему сразу бригаду не вызвали? — Так ведь голова болела, правда, резко, не как всегда, и давление поднялось. Я думала, обычное дело. Жена пытается оправдать своё бездействие. Хотя — не виновата. Ну национальная эта особенность — беспечность. Как говорится, гром не грянет, мужик не перекрестится. Память лихорадочно перебирает возможные диагнозы. Главное — не допустить ошибки в оценке состояния, иначе меры по реанимации окажутся, как минимум, бесполезными или, как максимум, убийственными. Геморрагический инсульт?! Высокое давление, разрыв сосудов, кровоизлияние в мозг... Начинается внезапно в момент эмоционального напряжения и всегда с головной боли. Глеб внимательно вглядывается в лицо больного. Так и есть — голова и глаза повёрнуты в сторону предполагаемого геморрагического очага, на противоположной излиянию стороне — парализованная конечность. Носогубная складка сглажена, дыхание стерторозное (храпящее). — Супруг не падал и не ударялся головой? — уточняет Глеб. — Предупреждаю: только достоверная информация! — Нет, нет! Ругались, да, но не дрались, — поспешно уверила женщина. Господи, помоги! Глеб машинально перекрестился. Запретив себе паниковать, приступил к реанимации. Приподнял и повернул голову мужчины на бок, чтобы тот не захлебнулся. Обнаружил съёмный протез, снял. Пока очищал дыхательные пути, произошло резкое угнетение дыхания. Намеренно выдерживая длительную паузу между медленными вдохами и выдохами, чтобы унять волнение и предательскую дрожь в руках, Глеб провёл интубацию трахеи больного. Он делал этот не раз, справился. Пациент задышал. Спасибо, Господи! — про себя. Слава Богу! — вздохом облегчения пронеслось по комнате. Слава Богу, повторил эхом. Гемостатик внутривенно, гипотензивное внутривенно, «Церукал». Что ещё? Витамин В6... Что ещё? Антиоксиданты. И венозный жгут на бёдра для уменьшения объема циркулирующей крови. Вроде всё. — Несём, — сказал он за спину, Ахметову. Ахметов развернул носилки. Сейчас начнётся спецоперация по транспортировке — с девятого этажа, инсультника, по узким лестничным пролётам. Его же нельзя трясти! А как по-другому? А никак. Носилки в лифт не войдут — даже если бы он и работал. Лифт маленький. Строители не учитывают, что жильцы не только ходят на работу, в магазины, к друзьям. Они ещё и болеют. Затаив дыхание, они вдвоём всё же спустили больного вниз, ни разу не задев носилками о стену. Машина рывком сорвалась с места и с «люстрой» помчалась в центральную. По дороге Глеб звонил в нейрохирургическое отделение, просил встретить. Терапевтическое окно* давало призрачный шанс на благоприятный исход. В считанные минуты они доехали до больницы. Теперь пациентом будут заниматься квалифицированные нейрохирурги, которые сделают всё максимально от них зависящее, не то что он, нерадивый продолжатель династии. Можно выдохнуть. Спасибо, Господи! — выдохнул. Он вернулся к машине — новых вызовов не поступало. Жизнь давала ему время отдышаться. Пользуясь моментом, Глеб присел во дворе больницы на выступ стены, закурил, чтобы подавить тряску в теле. — Здравствуй, Глеб, — перед ним возникла Ковалец. — Что ты тут делаешь? — спросила она, недоверчиво оглядывая Глеба с головы до ног. — Работаю, Ирина Васильевна, — не глядя ответил Глеб, сжимая руки в кулаки, чтобы унять дрожь. — Так, значит, это не пустые разговоры про дежурства, — голос Ковалец зазвучал уважительно. — Ну, что ж, я подумаю об этом. Ковалец шла к машине, удивлённо улыбаясь на ходу. И было чему удивляться. Суббота, а студент Лобов в медицинской форме в больничном дворе. Её перспективный студент, которого она отстранила от хирургической практики... Ирина Васильевна села в машину и в раздумье положила ладони на обшивку руля. Она не могла поступить иначе: при сложившихся обстоятельствах Лобов не мог больше практиковаться в хирургии. А у него получается. Потомственный хирург уже почти неделю без практики. Вспомнился Гордеев и его «ненавижу поступать по правилам». Вот Александр Николаич — наплевал бы на правила, наплевал на всех, если бы ему было нужно. Но он — не завотделением. Ковалец вздохнула и повернула ключ в замке зажигания. Пока Глеб, воспользовавшись образовавшимся перерывом, отмывал реанимобиль после Кольки, появился Косарев. Его освободили, и он готов был приступить к работе. Глеб облегчённо выдохнул. Он забрал Косарева с подстанции, там же и переоделся в чистую форму, которую выпросил у хозяйственной суровой женщины при исполнении. ...Они сидели во дворе дома. Отдыхали — пока вызовов не поступало. Под формой Глеб нащупал пакет. Развернул — котлеты и хлеб. — Берите, — протянул он Косареву. — Благодарю, — Косарев медленно откусил котлету. — Первый раз за всё время вижу тебя с харчами. Девушка появилась? — Мама, — Глеб улыбнулся в сторону. ...Жёлтый реанимобиль несётся по ночным холодным улицам. Город спит, освещённый фонарями, неоновыми вывесками и одиночными окнами. В одиночных окнах неспроста горит свет. Кто добровольно бодрствует по ночам? Как правило, тревоги и трагедии поднимают людей в три ночи с тёплой постели. Ну, может быть, сборы в поездку или на работу. Но чаще — личные драмы, страхи, болезни близких. Из окна реанимобиля Глеб смотрит на редкие тревожные огоньки в окнах. Что происходит в этих квартирах? Давление подскочило или, наоборот, упало до критического уровня? Сердце шалит от треволнений и возраста? Или люто мучает бессонница, как Леру? В родительском доме тоже когда-то ночами горел слабый ламповый свет, хотя чаще Лера бродила по комнате в темноте. Они тихо поднимаются по лестнице спящего дома. Хороший подъезд — чистый, с картинами, с цветами. Приятные люди, наверное, живут здесь. Да что там приятные, просто хорошие люди. — Доктор, простите, что потревожили ночью, но Аллочке становилось хуже, а я не знал, какую таблетку дать. Боюсь ошибиться. Дрожащие старческие руки высыпают на стол горсть баночек и блистеров и начинают пальцами разгребать кучу: — Вот эти от давления, а эти от сердца, а эти в поликлинике сказали не пить. Простите, доктор, сердечно за мою бестолковость... — Подождут ваши пилюли. Я вашей супруге сейчас укольчик сделаю, и минут через десять ей полегчает, — возражает Глеб. — Будем делать укольчик, Алла Георгиевна? — спрашивает Глеб, захлопывая карту. Алла Георгиевна, седая хрупкая женщина, послушно кивает, одаривая нежным, восторженным взглядом. — Аллочка, потерпи уж, родная, — суетится высокий старик, опираясь на палку. — Потерплю, Мишенька, потерплю, — ласково отвечает хрупкая Алла Георгиевна. Улыбаясь, Глеб набирает лекарство в шприц. — Сейчас будет немного неприятно, как укус комара, — старясь не причинять лишней боли, Глеб осторожно вводит препарат. — Ну вот, как я уже сказал, через десять минут закончатся ваши страдания. — Спасибо, доктор, — суетится рядом высокий старик, несмотря на глубокую ночь, одетый в брюки и джемпер. — Аллочка, доктор сказал, сейчас будет легче. Потерпи, родная. — Я терплю, терплю, Мишенька, — открывает глаза сухонькая бледная Алла Георгиевна. — Спасибо вам, доктор, — опять суетится старик. — И вам, — поворачивается он к кому-то. Глеб машинально оборачивается вслед за стариком и понимает, что забыл про Косарева, который всё это время стоял у него за спиной, облокотившись о дверной косяк. Давал учиться и страховал своим присутствием. — Мишенька, — слабым голосом зовёт Алла Георгиевна. Мишенька не слышит, суетится, сгребая дрожащими руками таблетки со стола. — Мишенька... — Что, Аллочка, что? Старосветские помещики...** И как же эти двое напоминают его родителей... Глеб улыбается и допускает ошибку в карте. — Угости наших спасителей. Наших... — Да, да, простите, — суетится старик. — Я сейчас, сейчас... Скрюченными пальцами он продолжает торопливо собирать со стола шуршащие блистеры, которые вываливаются у него из ладони. — Кофе... Предложи кофе... — Да, да, сейчас, родная. Старик бросает таблетки на стол и, стуча тростью, медленно направляется к выходу. — И конфетки не забудь, Мишенька... ...Глеб и Косарев молча спускались по тому же ночному подъезду, стены которого украшены картинами, а в углах зеленеют цветы. Они спускались, унося с собой умиротворение и огромный чемодан чего-то крайне человеческого, в лучшем смысле этого слова. Любовь. ............ Глеб вернулся в родительский дом лишь воскресным вечером. Тридцатишестичасовое дежурство без сна и отдыха — это был предел его возможностей, но он выдержал марафон. Помертвевший, осунувшийся, но с лихорадочным блеском в глазах, он напугал мать своим видом. Он заставил себя помыться и рухнул на кровать, не прикоснувшись к еде, заботливо поставленной Аллой Евгеньевной на столик прямо в комнате. Алла Евгеньевна ещё долго не могла уснуть, требуя от Олега Викторовича «сделать хоть что-нибудь, иначе бедный Глебушка загубит себя». Она искренне не понимала, для чего её сыну понадобилась эта тяжёлая, изматывающая работа. «Неужели нашему сыну не хватает денег?» — недоумевала она. «Нашему сыну не хватает самостоятельности», — сердито отвечал ей Олег Викторович, путаясь в пуговицах новой пижамы. «Ну устрой его к себе на приличную работу, — требовательно внушала Алла. — Неужели тебе не жалко нашего сына?» — укоряла его жена. «Представь себе, не жалко. Должен же он когда-то из нахала и лоботряса вырасти! Ничего! От работы ещё никому хуже не было! Пусть поработает, пусть! Хоть настоящий мужчина вырастет! Н-нечего ему у твоей юбки держаться! — отбивался от жены Олег Викторович. — Тебе дай волю, так ты его до самой пенсии кормить будешь! Ты вот на Валерию посмотри…» «Хватит уже про Валерию! — Олег Викторович ударил по больному, и Алла Евгеньевна взорвалась. — Между прочим, наш сын чуть не погиб из-за неё! А ты всё — нахал, лоботряс!» И, чтобы успокоить не в меру расшалившиеся нервы, Алла Евгеньевна принялась перебирать косметику на туалетном столике. «Наш Глебушка благородный и, к сожалению, безрассудный», — Алла Евгеньевна вздохнула. «Ну, ладно, Аллочка, — Олег Викторович бросил непослушные пуговицы и примирительно обнял жену. — Я поговорю с ним, обещаю».