Живой

Ему не хватило ночи, чтобы выспаться. Мутило, раскалывалась голова, поэтому избранный товарищами в качестве воспитательной меры бойкот не задевал его сегодня. Глеб раздевался под всеобщее презрительное молчание и Алькины сочувственно-вопрошающие короткие, украдкой, взгляды. — Глеб! — в раздевалку заглянула Тертель. — Там тебя наш олигарх зовёт. — Что ему надо? — не оборачиваясь, спросил Глеб. — Ну это я уж не знаю, — Тертель усмехнулась. — Это у вас какие-то дела с ним... Держи себя в руках! — строго предупредила она. Глеб не ответил — внутренняя тряска лишала способности думать. Наверное, давление низкое. Сейчас бы к Нине. Но Нина в отпуске — у неё счастье. Кстати, как там они? Он не звонил им все выходные. И Дениску совсем забросил. Глеб помнил только, что, когда он вчера без сил повалился на кровать, кто-то держал его за руку. Тогда, сквозь забытьё ощущая шершавую, обветренную широкую ладонь, он отметил — брат. Глеб тихо подошёл к Альке: — Кофе принесёшь? Алька молча кивнула, взяла мелочь из его ладони и побежала вниз. — Погодина! — высунувшись из-за стойки в коридор, грозно окликнула её староста, но Алька, и Глеб с удовлетворением отметил это, включила глухого и понеслась дальше. В ожидании кофеинового допинга Глеб вышел из раздевалки и сел в коридоре на кушетку. Упёрся лбом в ладони — он засыпал. Ну где же этот волшебный антагонист?* — Вот, — Алька с ходу сунула ему в руки пластиковый стакан, и долгожданный, оживляющий аромат ударил в нос. Глеб залпом выпил кофе, предусмотрительно разведённый Алькой холодной водой и оттого не совсем кипящий. Он отдал Альке пустой стакан и пошёл по коридору. Алька догнала его: — К Емельянову идёшь? Глеб остановился. — Ну ты же не об этом спросить хотела, — он бросил мимолётный взгляд на Альку и отвернулся в сторону. — Спрашивай, я не кусаюсь, — добавил он, потому что Алька застыла перед ним в виновато-просительной позе со сложенными на груди руками. Алька с готовностью кивнула: — Спрашиваю. — Я... всё нормально, — сказал Глеб, бесцельно исследуя взглядом едва заметные трещины на стене. — Помирились?! — то ли спросила, то ли обрадовалась Алька. Глеб промолчал. Снова обсуждать вчерашние излияния? Довольно. — Надо в храм сходить, поблагодарить, — осторожно предложила Алька. — А, ну да, ты же молилась, — с неожиданной для себя самого злой иронией бросил Глеб и, круто развернувшись, пошёл по коридору. — Глеб, — Алька снова догнала его и, насилу поспевая, зашагала рядом. — Прости ты Григория Анатольевича. Прощение нужно больше тебе, чем ему. Глеб не ответил. Он шёл к Емельянову и не знал, зачем он шёл. Он ненавидел его — за мать, за Чеховых, за поруганную свою семейную историю, за безумие, которое он, Глеб, чудом не совершил, схватив за горло человека… Алька отстала и осталась стоять посреди коридора, а он шёл бесчувственный, словно робот, ни с кем не здороваясь и никого не замечая. У двери вип-палаты его встретил здоровяк в костюме. Всей своей позой с широко расставленными ногами, бритым затылком и рельефной горой мышц, выпирающих из узких рукавов пиджака, он напоминал телохранителей из голливудских постановок. — Сюда нельзя, — здоровяк преградил дорогу и схватился за рацию. — Мне можно, — Глеб толкнул телохранителя плечом. — Это Лобов, — послышалось за спиной Глеба. — Тот самый, — многозначительно добавил тот же женский голос из-за стойки постовой сестры. Глеб не оглянулся. Какая разница, кто пытается нажиться на его семейной трагедии и нагнать себе адреналина в кровь, назначая его душегубом? Он был раздражён на весь мир. — Так бы и сказал, — телохранитель подозрительно оглядел Глеба с головы до ног и посторонился, уступая дорогу. Глеб вошёл в палату и сел на пустую заправленную кровать. Через минуту из ванной комнаты появился Емельянов. — А, здравствуй, — сказал он, вытирая явно не больничным полотенцем лоснящееся довольством лицо. — Охрану выставил. Боишься за свою паршивую жизнь? — усмехнулся Глеб. — Поверь, она ничего не стоит. Емельянов сел рядом. — Знаю. Глеб быстро взглянул на Емельянова и отодвинулся. — Чего хотел? — спросил он. — Отец как-то узнал о том, что произошло между нами... и о том, что было семь лет назад… А он сердечник, — Емельянов едва заметно вздохнул. — Один он у меня. — Жалеешь, значит, отца? — Глеб брезгливо поморщился. — А мою мать не пожалел... и Чеховых. Чехов тоже был отцом. — Отца?.. Отца жалею, — с достоинством кивнул Емельянов. — Пожилой, сердце может не выдержать. Глеб молчал. Ещё не хватало, чтобы он начал сочувствовать Емельянову. — Собственно, я намерен извиниться, — со сдерживаемым волнением и оттого надменно произнёс Емельянов. Видно было, что разговор давался ему с трудом. — Извиниться за всё, что сделано семь лет назад, — уточнил он неестественным голосом. Коробило. Коробило от этой маски смирения, цинично напяленной на слепое человеческое высокомерие. — Извиниться? — в бессилии Глеб рассмеялся. — Прекрасно! Можно одинаково извиниться за плевок и за убийство! Так? Прекрасное слово — извиниться. — Других слов я не знаю, — в голосе Емельянова зазвучали ноты раздражения. Повисло тягостное молчание. Глеб сосредоточенно следил, как медленно сжимается и так же медленно разжимается его ладонь, вновь и вновь создавая навязчивые плавные движения корявых его пальцев. Емельянов рядом с ним о чём-то размышлял или вёл внутренний тяжёлый диалог, потому что иногда он вздыхал, морщился, затем усмехался, словно только что выслушал неприятную реплику кого-то невидимого. Несколько раз с его губ срывалось гордеевское «н-да», и тогда Глеб чувствовал, как эти самые губы растягивались в озабоченной полуулыбке. — Каюсь и теперь сожалею, что испытывал препараты на детях... — Емельянов снова заговорил. — Но годы другие были. Если бы я понимал тогда... Емельянов тщательно подбирал убедительные слова, но они звучали фальшиво, поверхностно. — Теперь у меня есть всё... Деньги, власть, — продолжал Емельянов. — Всё, к чему я стремился, есть. Город — мой. А удовлетворения нет, покоя нет. Отец вот стыдится меня, — Емельянов не смог удержаться, и едва заметный вздох сорвался с его губ. — Ещё ты тут появился... Признаюсь, не ожидал, что сын Лобовой предъявит мне счёт спустя столько лет... Твоя мать была пешкой в большой игре, я её даже в расчёт не брал... Не думай, что это ты вытряс из меня раскаяние, — Емельянов высокомерно поморщился, затем усмехнулся. — Нет, я давно уже жалею о нечистом прошлом. — И грехи замазываешь подачками больнице и детдомам? — спросил Глеб, до боли сжимая сплетённые в комок пальцы. Он не верил Емельянову. — Не замазываю... Куда их денешь, грехи-то? Пытаюсь перед собой оправдаться и компенсировать зло. Я не специально детям вредил — не думал я о них. — Всё верно, они были для тебя расходным материалом, и мой брат тоже, — тихо заметил Глеб. — Согласен, расходным, — сдержанно кивнул Емельянов. — Я ведь не просто так нейрохирургическое отделение взялся оборудовать... Я знал, что испытываемые препараты могут негативно влиять на головной мозг. Меня предупреждали о побочных проблемах, каюсь. — А власть к чему? — Глеб медленно сжимал и разжимал пальцы рук, сплетённых в комок. — Зачем в мэры рвёшься? — Хочу быть законным хозяином города. Вину легче искупить, если есть власть, —Емельянов всем корпусом доверительно качнулся в сторону Глеба. — Ой, лукавишь, — Глеб брезгливо отсел подальше. — Тешить самолюбие? Сними свою кандидатуру — тогда, может быть, поверю. А с твоим грязным капиталом ты и без власти можешь совершать чудеса доброделанья. Емельянов не ответил. Одарил Глеба снисходительным взглядом и едва улыбнулся, тоже снисходительно, всем своим видом показывая, что не собирается принимать всерьёз слова незрелого юнца. — Я хотел извиниться, — напомнил он. — Извиняю, — с усталым сарказмом отмахнулся Глеб. Погодина права: прощение нужно, скорее, ему, Глебу. Что толку ненавидеть и сжигать свою жизнь? Он уже ненавидел — Гордеева, потом — мать. Был близок к ненависти, и, глуша бессилие, напивался до скотского состояния. Мир от этого только проиграл — он уже давно мог работать на «Скорой», давно мог спасать людей. А он топил горе на дне бутылки, уязвлённый воображаемым предательством матери, вымышленной порчей его горделиво-замечательной, и главное, «чистой» биографии. Нет, ни один кукловод не сможет более руководить его разумом — нужно жить, и жить со смыслом, а земное время ограниченно, и ему самому нужно столько своих грехов искупить. Ненависть — удел побеждённых, рабов. Глеб решительно поднялся. — Послушай, Глеб, — ухватившись за поручень в стене, Емельянов грузно поднялся вслед за ним. — Хочу расстаться с деньгами. Это требование отца и моё желание. — Расставайся, — пожал плечами Глеб. — Моё какое дело? — Может, тебе что-то надо? Твоему брату? Или Лере? — спросил Емельянов. — Смотрите, какой благодетель, — Глеб ударил кулаком в стену. — Ты лучше старикам помоги, одиноким, брошенным помоги. Свози кого-нибудь в Испанию. Малоимущим помоги — обучи отпрысков. А с Лерой и моим братом мы уж как-нибудь сами разберёмся! Словно от удара, Емельянов тёр правую щёку, кривился. — Глеб, я серьёзно... Вот ты и посоветуй, в какой социальный проект вложить капитал. Я сам ничего в этом не смыслю, — было видно, что Емельянов оскорблён, но сдерживает себя. — Почему я? — порываясь уйти, Глеб отвернулся. — Не знаю. Может быть, потому что именно ты первый предъявил мне счёт из прошлого. — Знаешь... решай свои проблемы сам. Глеб вышел, оставив дверь открытой. ***** Он опоздал на занятие. Вместо Степанюги за столом сидел Гордеев. Ещё с порога его встретил тёплый взгляд из-под косой чёлки. Лера. Едва заметно Глеб кивнул ей, она ответила улыбкой. Потеплело на душе. Он небрежно прошёл на своё место, которое по-прежнему никто не занял. Алькины цепкие пальцы услужливо сунули ему в руки блокнот. Он не слушал, о чём говорил Гордеев. Нащупал в кармане халата рисунок — ЕЁ рисунок. Хотелось развернуть и смотреть, но нельзя было сейчас. — Извините, Александр Николаич! — в проёме двери возникла запыхавшаяся Лебедева. — Честное слово, я не виновата! Там Глеба требуют! Я не виновата! — защищаясь от возможного выпада, с тихой истеричностью в голосе частила Тонечка. В последнее время её манера общения с хирургом приобрела неприятный, базарный характер. В свою очередь и Гордеев не упускал случая придраться к Тонечке. Не мог простить ей сплетен про Нину Старкову. — Ну так что? Ковалец Глеба требует! На операцию! — Куда? На операцию?!! — брови Гордеева оживлённо взметнулись вверх, и всё лицо хирурга стало словно мальчишеское, с блестящими озорными глазами. — Ай да Ирина Васильевна! Гордеев расхохотался. — Ну, идите уже, Лобов, — сквозь смех разрешил хирург. — Но позвольте, Александр Николаевич! — возмутился Рудольф. — Как так?!! Разве поведение Глеба не противоречит профессиональной этике? Почему его на операцию? — возмущённый, вскочил он со стула, но тут же сел. — Сиди, Новиков, не дёргайся, — мгновенно взбодрившийся, Глеб мимоходом стукнул товарища конспектами по голове. — Твоё отделение — офтальмологическое. — П-почему о-офтальмологическое? — озадаченный голос Новикова прозвучал уже у него за спиной. — Потому что ты в очках, Новиков, — насмешливо пояснил голос Смертина. Глеб сжал в кармане Лерин рисунок — как в воду глядела. — А вот об этике мы сейчас и поговорим, — услышал он угрожающе тихий голос Гордеева, когда закрывал дверь. — Какая операционная? — спросил он на ходу у Лебедевой. — Вторая, — жалобно простонала Тонечка. На ходу снимая халат, Глеб бежал по коридору. В одно мгновение он собрался и забыл о том, что хотел спать, что раскалывалась голова и мутило. — Заходи, Глеб, — как ни в чём не бывало встретила его Ковалец. — Соскучился по своим аппендиксам? — Ирина Васильевна сдержанно улыбнулась. — А как же! Каждую ночь снились, — отшутился Глеб. — Хлеба не надо, дай что-нибудь отрезать, — Глеб уже забыл, что дулся на Ковалец. Он снова при деле, его вернули. Не важно, кто был прав — или не прав. Важно, что он снова идёт вперёд. — Короче, приходит больной к хирургу. Доктор, говорит, у меня уши болят. Ничего, отвечает эскулап, сейчас отрежем, полегчает. Больной испугался и пошёл к терапевту. Доктор, говорит, я сейчас от хирурга, у меня болят уши, а он сказал, что надо отрезать. Ох уж эти хирурги, засмеялся терапевт, им бы всё резать. Сейчас таблеточку дадим, сами отвалятся... Он только сейчас понял, что соскучился по скальпелю, по операционной, по живой, окровавленной плоти. Он понял это и удивился. Он снова сыпал студенческими анекдотами у операционного стола. Так много он давно не шутил. — Неплохо, Глеб, — скупо похвалила его Ирина Васильевна спустя час напряжённой работы. — Завтра операция на желчном по поводу калькулёзного холецистита. Будем делать лапароскопически. Готовься. — Всегда готов! — Глеб хотел обнять Ковалец, но сдержался от излишней фамильярности. — Можно остаться? — весело спросил он, и скорее для порядка, потому что знал — можно. Нужно. — Оставайся, — Ковалец улыбнулась в сторону. Глеб и не догадывался, что Ирина Васильевна советовалась с Гордеевым и что Гордеев с напускной язвительной издёвкой в голосе доказывал ей, что Лобову-младшему нужно дать-таки шанс, потому что «парень» ну очень уж старается. Собственно, Ирина Васильевна именно за этим и пришла к Гордееву — чтобы он убедил её вернуть студента к операциям и считать его выходку в вип-палате лишь юношеским максимализмом, а вовсе не профнепригодностью. Гордеев, конечно же, по-дружески высмеял Ковалец, обвиняя её в непоследовательности. Сопротивляясь и приводя аргументы, доказывающие почему Лобова нельзя и близко подпускать к больным, Ирина Васильевна дала себя убедить, что для Лобова нужно всё же сделать исключение. В свою очередь Ирина Васильевна тоже обвинила Гордеева в непоследовательности, напомнив ему о том, что ещё недавно тот потешался над её затеей сделать из студента Лобова первоклассного хирурга. «Я передумал», — забавно оттопырив нижнюю губу и показав кончик языка, нахально ответил самоуверенный Гордеев. Глеб также не знал, что после того, как за ним закрылась дверь, Гордеев дал студентам нагоняй за докладную в деканат. Он поднимал каждого с места и ядовито спрашивал, какими мотивами тот руководствовался, когда ставил под «кляузой» свою «драгоценную закорючку». Он объяснил студентам, что обострённое чувство справедливости довело их до подлости и что, случись ему самому оступиться, они подставят ему подножку так же, как и товарищу Лобову. «Что, в общем-то, и имело место быть на прошлогодней практике. Я имею ввиду отдельные попытки кляузничать на меня», — сказал Гордеев и выразительно посмотрел на Валю и Рудольфа. Гордеев довёл старосту до слёз, и та, не выдержав мук совести, с одобрительного кивка хирурга побежала в деканат, чтобы забрать докладную. Гордеев не оправдывал поступок Глеба, но, зная обстоятельства, толкнувшие «брата» жены на столь отчаянный шаг, Гордеев понимал Лобова. Он и сам с удовольствием увидел бы, как Емельянова упекут за решетку. К тому же, Гордееву импонировала задиристость «родственника» — в любом случае это честнее, чем исподтишка, как раньше. Гордеев и сам не считался с условностями и отдельными людьми, только его оружием был острый язык, а не кулаки, орудие вспыльчивой и опрометчивой юности. ***** — Лера... Как ты? Они встретились в коридоре — Глеб и Лера. Встретились и одновременно, не сговариваясь, присели на кушетку у стены. — Я? Пока тошнит, но это пройдёт, — улыбнулась Лера, щедро одарив его... чем? Глеб медленно перебирал слова, пытаясь назвать то, от чего на душе его уже полыхали бескрайние огненные поля цветов — роз, маков, — чего-то красного, невыразимо прекрасного. И это слово нашлось — принятие. Да! — принятие. Всего его — с головы до ног, с небезупречной биографией, со всеми его противоречивыми чувствами к ней. Принятие — во взгляде без претензии, без привычного упрёка, без уничтожающей холодности, некогда доводящей его до тихой, мстительной ярости. И в голове назойливо крутился вопрос: почему? Почему только сейчас она стала так щедра с ним? Почему так поздно? Или — лучше поздно, чем никогда? Ещё острее хотелось прижаться к тёплому и живому, нет, большего — чтобы кто-то любил и вот так щедро дарил тепло ему одному. — Это временно, сестричка, — Глеб достал из кармана и протянул Лере ириску, прихваченную из дома, из материных обширных запасов «для гостей». — Тебе нужно больше отдыхать... Рисуешь? — Пока нет, но сегодня иду в галерею. Ирина Петровна прислала пригласительный на два лица. Но Саша не сможет. Он после отгулов, должен подежурить, поэтому пойду с Викой. — Отлично. Сходи, развейся... А что там намечается? — поинтересовался для порядка Глеб. — Будут играть Шопена и представлять молодых скульпторов, — Лера развернула ириску и сунула её в рот. — Ваятелей, значит... Что ж, тогда и картинную галерею надо переименовывать в галерею искусств, — сказал Глеб. — Я тоже об этом подумала, — кивнула Лера. — У меня есть несколько предложений по работе галереи. — Свежим взглядом, как говорится, виднее... Галерейщица ты моя, — Глеб взял из Лериных рук конфетную обёртку. — Сестричка... Он сказал это намеренно — сестричка. Резать так резать, чего тянуть кота за хвост. — Сабантуй закончится за полночь. Кто вас заберёт? — корявыми пальцами Глеб сосредоточенно сминал фантик. — Могу подвезти. — Спасибо, Глеб. Но Саша договорился с Вадимом, — отказалась Лера. Исправляется Гордеев, с удовлетворением отметил Глеб. ***** Его больничный день закончился. Всеобщее молчание товарищей, затихавших при его появлении, более не терзало его самолюбие. Возвращение в операционную вернуло ему утраченное душевное равновесие. Глеб переодевался под немое осуждение и косые взгляды. Насвистывая одному ему известный незамысловатый мотив, он вспомнил первый день своего изгнания из коллектива и протянутый стакан с кофе. Единственная протянутая рука. Нет, и ещё это: «Пустите моего брата!», Лерино. Две руки. Быть может, именно они и подхватили его, когда он летел в пропасть ненависти и отчаяния. Взгляд его упал на Альку. Леры нет, но Алька-то здесь. — Сходим куда-нибудь? — ловя беглые взгляды уходящих в спешке товарищей, шепнул он в Алькину угловатую от выпирающих лопаток спину. И, не успела Алька развернуться и ответить, добавил: — Жду в машине. Он дожидался Альку, делая звонки Дениске и Нине. Дениска огорчил: самовольно ушёл с двух последних уроков. Довольный жизнью, сейчас он помогал Косте обслуживать вертолёт. — Какие уроки прогулял? — нахмурился Глеб. — Физру и рисование, — виновато ответил мальчик. — Ладно, эти можно, это по-нашему, — отлегло; рисование для великовозрастных парней, вроде Диньки, — кто-то в верхах явно ничего не знал о тинейджерах. — Но смотри у меня, не злоупотребляй, — нарочито строго предупредил он. — Фу, Глебчик, напугал! Я думал, ты расстроился, и уже сам успел расстроиться из-за того, что ты расстроился. А ты… шутишь опять! — обрадовался Денис. — Не о расстройствах речь. Ты, брат, не повторяй моих ошибок, а то вырастешь таким же неучем, как и я. Давай, до вечера. — Встретимся, — солидно попрощался мальчик. Нине было не до разговоров. Внезапно ставшая матерью, она осваивала «Детский мир» — покупала Лизе игрушки, книжки и диски. Устраивала семейный быт. — Ни в чём себе не отказывайте, — сказал Глеб. — Вечером заеду. — Приезжай, Глебушка. Мы всегда рады тебе, — ласково ответила Нина и сразу же отключилась. Глебушка... Так называла его мать. Мама... Глеб мысленно поцеловал её, но звонить не стал. Они и раньше, в лучшие времена, днём не созванивались. ***** Он привёз Альку в «Кофейный домик» и заказал обед. Усадил продрогшую сокурсницу спиной к камину — хотелось, чтобы она в полной мере оценила его уютное тайное место для размышлений. — А я туда хожу, — Алька показала рукой на виднеющийся сквозь огромные стёкла храм. — Знаю, — кивнул Глеб, нетерпеливо примеряясь, какой бы кусок курицы с экзотическим названием «Чкмерули» первым отправить в рот. От нежданно свалившегося счастья сегодняшнего дня к нему вернулся аппетит, и вот уже пару последних часов голод зверски хозяйничал в животе муторными спазмами. — Видел тебя не единожды, и именно в это время. Ешь давай. И Глеб усиленно заработал вилкой. — Почему не спрашиваешь про Емельянова? Хотелось поговорить, и совершенно не важно, о чём. — Как прошло всё? — спросила Алька, вперившись взглядом в стол. — Представь, извинился. — А ты? — Извинил. Внял твоему совету, так сказать. Но не верю я в его раскаяние... Знаешь, Алевтина, если я вдруг исчезну или мой обезображенный труп найдут где-нибудь в лесу, ты сиди тихо и, главное, никому ни слова, что это Емельянов, — пошутил Глеб, понизив голос. Алька испуганно захлопала ресницами. — Ну что ты! Разве так можно о людях думать? Может, он раскаялся по-настоящему. Такое бывает. — Нет, люди не меняются, — добродушно возразил Глеб, дожёвывая кусок грузинского «чкмерули» и смакуя вкус кинзы, которую никто из семейства Лобовых не любил, кроме него. — Но ты же… — Алька начала и осеклась. — Я? Все верно, — понял её Глеб. Сегодня он не раздражался на Альку. — Как говорится, раскаялся в содеянном, но не изменился. Я вообще не уверен, что человек может измениться внутренне, душевно. — Нет, ты изменился, — возразила Алька. — Ты же вот... — Опять будешь заливать про то, какое я распрекрасное чудище? Оставим это! — оборвал её Глеб и бросил вилку, в одно мгновение потонувшую в щедрых остатках соуса. Алька не ответила, испуганно замерла со смятой салфеткой в руках. — Я был ТАМ, когда сердце остановилось. Знаешь, что я умирал уже? Он сам не знал, зачем сказал ей. Может быть, потому, что Алька была верующей. У него больше не было верующих знакомых, таких, чтобы не на всякий случай, а по-настоящему верующих. Католика Франсуа, с его западным налётом веры, он не брал в расчёт. Глеб поднял глаза и встретился с настороженным, недоверчивым Алькиным взглядом. — Да, был... даже пятидесятый псалом запомнил, — сказал он, досадуя от того, что тихоня не верит. — Процитировать? — И что ты видел? — Алька с сомнением смотрела на него, даже отложила истерзанную суетливыми пальцами салфетку и, оторвавшись от спинки стула, выпрямилась, сложив руки на коленях. — Что я видел?... Всё, — Глеб отвернулся к окну. — Когда вернулся... сознание как будто перевернулось. Всё белое стало чёрным, а чёрное... Хотелось жить по-настоящему, а тут трагедия за трагедией. Дениска, мама... — ему всё же нужно было поговорить, он чувствовал, что не договорил в прошлый раз, когда заставил Альку принимать его исповедь. — И вот, сорвался, споткнулся на Емельянове... Апогей преображения… Глеб усмехнулся. — Расскажешь, что ты видел? — осторожно спросила Алька, опасаясь, что задала бестактный вопрос, и одновременно надеясь, что этот вопрос не станет причиной ответного раздражения Глеба, который сам заговорил на столь личную тему. Нужно было кому-то рассказать. Но кто бы понял его? Тогда, в реанимационной палате, Нина не поняла. Но ему нужно было с кем-то обсудить свои переживания, с кем-то, кто не считал бы его безумцем после услышанного, не смотрел бы на него как на впечатлительного фантазёра. Неверие окружающих показало, какой непреодолимой стеной отделён он от людей, и тем острее хотелось найти родственную душу. Это стоило того, чтобы ещё раз сделать попытку открыться. Алька слушала его с широко открытыми глазами и вопреки обыкновению не отводила взгляд. Вытянувшись в струну, она даже смешно приоткрыла рот и беззвучно шевелила губами, словно проговаривала про себя каждое его слово. — Тебе была явлена большая милость, — волнуясь, сказала Алька, когда Глеб закончил и вопросительно взглянул на неё. Глеб улыбнулся, отхлебнул остывший чай. Алька чудно выражалась. — Тебе был указан путь, по которому нужно идти, — добавила Алька. — Не знаю, — пожал плечами Глеб. — Я и сам об этом думал, но официальная медицина утверждает, что все эти видения, особенно туннели, лишь следствие кислородного дефицита умирающего мозга. — Но ты же не веришь официальной медицине, — сказала Алька. — Не верю, — кивнул Глеб. — Я чувствую, в этом есть больший смысл... в пребывании за гранью. И, знаешь, я благодарен Ему за то, что оставил меня здесь и дал шанс исправить мою никчёмную жизнь. Но не получается у меня по заповедям. Не кради, не убий... Глеб усмехнулся. — Получается только у святых, — поспешно, утешая его, возразила Алька. — А мы должны стараться, даже если не всё получается, и просто благодарить... Просто благодарить, — повторила она. — За всё благодарить. За каждый день, за каждый вдох, и выдох. А мы не умеем благодарить, и забываем. Мы думаем, что это мы сами всего достигли, но это горделивый самообман. Надо уметь быть благодарными. Глеб не ответил. Опять начались их странные разговоры, но это нравилось Глебу. Алькино упоминание о благодарности задело нужную струну. Всё это было давно обдумано, перекручено-переверчено в его сознании. В последнее время внутренние обвинительные тирады саможаления вытеснились благодарственными монологами, обращёнными к Богу, Нине, Лизе, родным, — ко всем тем, кто помогал ему искать своё место на этой земле, кто протянул руку помощи и дал возможность самому подставить свои руки. И потому душа его встрепенулась и радостно рванулась навстречу этим безыскусным Алькиным рассуждениям о благодарности. — Знаешь, что держало Христа на кресте? — спросила Алька, прерывая их молчание. — Уж точно не гвозди, — она мельком взглянула на Глеба и, неподвижная, принялась водить пальцем по скатерти. — Воля Отца и любовь к людям. Ко всем. К тебе тоже, — Алька замолчала, сосредоточенно выписывая пальцами круги на скатерти. — Надо уметь быть благодарными, а мы не умеем. Бог за нас пострадал, а мы живём как… Алька снова мельком взглянула на застывшего и, казалось, безучастного Глеба. — Мы живём, распиная его, — до этого неподвижная, Алька шевельнулась, наконец, на своём стуле. — Когда мы совершаем что-то нехорошее, мы распинаем его. Многие думают, что распятие Христа было давно, но у вечности другое измерение времени. Алька замолчала и принялась медленно есть. Обкусывая палец, Глеб задумчиво смотрел в окно. Хотелось ещё поговорить о личном, но его ресурс откровенности закончился. Его вдруг потянуло зайти в храм. Он поднялся. — Про распятие Христа нашими злодеяниями — это, безусловно, не буквально, а аллегорически... Ты посиди тут. Мне свечи купить надо... Пойду ночью на кладбище с привидениями воевать, — соврал он. — Я мухой. Случаются в жизни порывы малообъяснимые, но очень важные, даже определяющие судьбу. Как правило, эти порывы приводят туда, откуда мы не можем уже вернуться. Что влияет на эти порывы — случайно ли брошенное в пространство чьё-то слово, или увиденная жизненная сцена, или просто настроение, сложно сказать. И ты не можешь объяснить себе свой порыв, но точно знаешь, что поддавшись ему, найдёшь то, чего тебе так не хватало. Он вышел, забыв надеть куртку, и пересёк дорогу. Он не знал, зачем он шёл в храм. Просто шёл, повинуясь знакомому, но не названному ещё чувству. Может быть, он шёл благодарить Бога, смысл жертвы которого он внезапно осознал со всей поражающей воображение ясностью. Да, — благодарность. Его вела вперёд жажда благодарить. Хотя бы за сегодняшний день благодарить. А что, это был замечательный день. И, как выяснилось, предыдущие тоже были замечательными. Бог (и надо же! — руками Степанюги!) спас его от душегубства, Ковалец вернула его в операционную, Лера улыбалась ему, Косарев ещё на свободе, Нина, Лиза, Дениска и родители живы — разве этого мало? Он ускорил шаги. Остро тянуло войти в храм и поставить свечи, и вдохнуть запах плавящегося воска. Глеб неожиданно понял, для чего люди ставят свечи, — так они выражают свою благодарность. Он вошёл в пустой храм, не перекрестясь, и сразу остановился. Именно за этим он сюда и пришёл… Перед ним был — Христос распятый. Даже распятый, истекающий кровью в терновом венце, Он возвышался над людьми, над миром в величии своего страдания. Вот — искупление и спасение. Он не понял, как это произошло, когда медленно, впервые в жизни, опустился на колени, чувствуя одно лишь своё недостоинство что-то просить и даже благодарить. Он стоял на коленях, и в этом вовсе не было унижения, как воображал он раньше, скептически глядя на коленопреклонённых людей. — Прости... За всё прости, за всё зло, что я сделал Лере... и другим, — сказал он, глядя на капли крови, навечно застывшие на лице Христа. — Прости меня, Господи. Прости. Он не мог найти иных слов, чтобы выразить щемящее душу чувство вины за то, что каждый день своей жизни жил, предавая Христа очередной подлостью. И слов благодарности он тоже не мог найти — мешало чувство вины. ...Когда Глеб вернулся, Алька не спросила его про свечи — она поняла его порыв. Видел бы Глеб своё лицо в тот момент, когда лгал про свечи. Близилось время лекций, но не хотелось идти на занятия, не хотелось отпускать Альку, отдаваясь удушающему, тоскливому одиночеству. Он соскучился по человеческому обществу, неуёмно хотелось говорить с кем-нибудь по душам. Хотелось говорить с Алькой. Она многое знала, чего не знал он, по части тех философских вопросов жизни и смерти, которые мучили его после ранения и о которых он ни с кем не мог до этого говорить. Глеб пытался говорить об этом с Катей, с Лерой — не получалось. С Алькой они говорили на одном языке, мыслили одними категориями — добра, зла, совести, смысла жизни. Глеб, до этого момента совершенно одинокий наедине со своими переживаниями, с удивлением открыл в Альке человека, близкого ему по духу. Он не мог отпустить её именно сейчас. — Дождь закончился, пойдём прогуляемся, — предложил Глеб. — А лекции? — Алька виновато заморгала ресницами. — Спишешь у Капустиной, — отмахнулся Глеб и потянул Альку к выходу. В парке, в том самом, в котором он впервые увидел Лизу и в котором он однажды объяснялся с Алькой, было по-осеннему тихо. Ни дребезг колёс детских самокатов, ни резкий хлопок ладони об обшивку мяча, ни звон колокольчиков расписного паровоза — ничто не нарушало тишины внутри высокой кованой ограды. Безжалостные ветра, постоянная осенняя влага, залитые грязные газоны выжили из парка молодых мам и их озорных шумных ребятишек, которые переместились во дворы, поближе к тёплому, уютному жилью, и теперь в парке не было ни души. Лишь сырые облезлые скамейки одиноко возвышались вдоль дорожек. Глеб сел на одну из них. Алька нерешительно потопталась рядом и тоже опустилась на почерневшие доски. Они сидели молча, каждый думал о своём. Глеб вдруг подумал, что даже сидеть и молчать приятнее с понимающим человеком. Приятно и хорошо — просто сидеть, связанными невидимыми, но крепкими нитями общей веры. Алька заметила воробья, который крутился неподалёку. Она порылась в кармане куртки и извлекла оттуда пирожок, который утром купила Глебу и который тот не взял. Она отломила кусок и бросила птице, угодив прямо под тонкие её ноги. Воробей смешно подпрыгнул, растопырив крылья, но не улетел и, взъерошенный, начал клевать. Налетели другие воробьи и кинулись отбирать кусок у его счастливого обладателя. — Откуда они взялись? — спросил Глеб, наблюдая за этой сценой. — Разведчики... Наверное, шпионили за незадачливым товарищем. — Берите уже всё, — Алька раскрошила ещё один кусок на мелкие крошки и кинула в воробьиную стайку. Воробьи бросили отбирать кусок и принялись расхватывать крошки. И лишь один воробей всё гонялся за более удачливым собратом, пытаясь выхватить у того большой кусок. Глеб с интересом наблюдал за воробьиной дракой. Он вдруг подумал, что давно он не смотрел по сторонам. Вот те же птицы... Когда он вообще смотрел на них? А ведь по утрам, нет, даже ещё с ночи, весной и летом у них за домом поют соловьи. Мама всегда открывала форточки, чтобы, лёжа в кровати, слушать звонкие соловьиные трели. Отец же, наоборот, сердито закрывал окна — «какофония» пернатых мешала ему отдыхать перед ответственным рабочим днём руководителя крупного лечебного учреждения. Глеб не слушал соловьёв — ему было всё равно, есть они или нет. Он всегда спешил, всегда что-то тревожило его беспокойную душу, всегда его лихорадило от тишины и он вытравлял её оглушающей музыкой. Теперь же, наблюдая за воробьями, Глеб испытывал благостное удовлетворение от того, что сидит без дела и просто наблюдает за птичьей дракой. Просто живёт. Живёт... — Скоро зима... Птичек нужно обязательно кормить, — сказала Алька. — Ну, это мы ещё в школе проходили, — Глеб улыбнулся. — Даже кормушки строгали, помнится. Из фанеры. — А мы из тетрапакетов вырезали, от сока, — сказала Алька. — Знаешь, зачем птички нужны? Нам в утешение и чтобы на земле было подобие Рая. Можно птиц кормить и поминать умерших. Так пишут. — Ну-ка, давай, развивай мысль, — встрепенулся Глеб, вспоминая Чеховых. — Это как милостыня за умерших. И от их лица доброе дело. Сами-то умершие ничегошеньки уже не могут сделать доброго, а мы можем. Вот мы покормим птичек, помолимся с душою, и Боженька нашим усопшим, может, и простит какой-нибудь их грех... Ты кормишь птиц, и умершим там хорошо от этого... — Алька присела на корточки. — Святые благословляли кормить голубей. Голуби клюют, и каждое их движение головы, как поклон, — Алька взглянула на Глеба снизу вверх. — Не веришь? Святые пишут, что птицы передают наши молитвы об усопших на самое небо. Глеб промолчал. Это было так наивно, что не верилось, но в то же время звучало так обнадёживающе, что хотелось верить. Алька вытянула вперёд ладонь с крошками и застыла. Глеб тоже застыл — неужели хоть один из этих воинственно-растрёпанных осмелится взять с её руки? Самым смелым оказался тот задиристый, что отбирал законный кусок у его хозяина. Он отстал от удачливого собрата и короткими перебежками приблизился к вытянутой Алькиной руке. Клюнул раз, другой, осмелел вконец и принялся бесцеремонно клевать крошки. Выбирает самые крупные крошки, сообразительный, настырный, с удовлетворением отметил про себя Глеб. — Ну-ка, дай-ка я, — сказал он, присаживаясь рядом с Алькой поближе к земле. Алька ссыпала ему в ладонь остатки пирожка. Вытянув руку и затаив дыхание, Глеб ждал, но никто из воробьёв так и не осмелился приблизиться к нему. Разочарованный, он бросил крошки на асфальт и снова сел на скамейку. — Они тебя ещё не знают, — успокоительно сказала Алька. — Я часто бываю в этом парке, и они меня знают. — Бываешь здесь? — встрепенулся Глеб. Она бывает здесь... Глеб испытывал к этому парку необъяснимую тягу, хотя редко гулял по его полуразбитым петлистым дорожкам. У него ведь не было девушки. Ничего не происходило — он сидел в холодном мокром парке с сокурсницей. И в то же время — происходило. Последние полчаса он жил неторопливой жизнью, без надрыва, без драматизма. И эта жизнь в её простоте и созерцательности привнесла столько новых ощущений. И размышлений. Да вот хотя бы о птичьих Алькиных «поклонах». Просто и хорошо — когда никуда не бежишь, когда ты среди деревьев и даже среди этих невзрачных птиц, когда ты, воплощая в реальность чаяния великих умов о слиянии человека с природой, принимаешь в себя, в самое сердце, безыскусное чириканье вместо оглушающей музыки, когда твои часы не крутят стрелки с нервически бешеной скоростью, а мерно тикают — тик-так, тик-так, тик-так. Просто и хорошо... Глеб так никогда не жил. Он всегда жил на пределе, в нервном возбуждении, тщательно скрываемом от всех. Он никогда не смотрел по сторонам, хотя бы на этих птиц. Не нюхал воздух — Глеб втянул ноздрями холодный влажный воздух, пахнущий мокрыми листьями. Он всегда смотрел — сквозь это всё. Он всё это любил, но он не жил так никогда. А ведь это — свобода. Свобода. Вспомнились кадры из фильмов, когда герои бегут, раскинув руки, а потом с абсолютным счастьем на лице отрываются от земли и взмывают вверх, к самым облакам, освобождаясь от всего ненужного, пустого, гнетущего. Захотелось обняться и сидеть на сырой скамейке, прижавшись друг к другу в надежде согреться. Как в отцовских советских фильмах. А как это? Ему был неведом вкус ощущений, что испытывали герои этих фильмов. Только липкие и пошлые объятия в ночном клубе. Суррогат любви, суррогат доверия… Подделки… Хотелось чего-то настоящего, стоящего, искреннего, тихого. Того, чего у него никогда не было. — Обними меня, — устало сказал Глеб. Вспоминая недавнюю некрасивую сцену у общежития, он не решился сам. Алька вопросительно развернулась к нему и в немом удивлении замерла на месте. Откажет, мелькнуло в сознании обречённо-раздражительное. Но нет, кажется, поняла. Алька подошла близко, почти вплотную, раскрыла не застёгнутую куртку, приглашая его этим неумелым жестом прислониться, и Глеб, рывком притянув Альку к себе, прижался лицом к тёплому свитеру, согретому неподдельным, искренним, человеческим. Живым. Ни о чём не думать — просто жить, дышать, греться рядом с человеком... ....— Глеб, Глеб, — звала его Алька. — Пойдём, холодно. Он с трудом оторвался от Альки и выбрался из-под куртки. Колючий ветер неприятно жёг согретое человеческим теплом лицо. — Ты права, — сказал он, стряхивая с себя остатки умиротворения. — Пора идти. Он отвёз Альку к «Тёплому домику», как она и просила. — Опять забыла, — напомнил он, когда Алька взялась за ручку двери машины, чтобы выйти, и не успел он опомниться, как тёплые губы невесомо коснулись его лба. Ангелы, наверное, так целуют, мелькнуло глупое в сознании. — Спасибо, — тихо сказал Глеб, но Алька не услышала его. Она уже бежала по детдомовской дорожке в своих чудных лаковых ботинках, нелепо смотрящихся на мокром асфальте. ***** Он провёл вечер у Нины и всё это время находился в приподнятом настроении. Ощущение чего-то нового, познанного сегодня, не покидало его. Это было почти счастье — несмотря ни на что. И он шутил, и обнимался с Лизой и уже не жалел о том, что отдал её Нине. Всё было правильно, всё было на своих местах. Появился Денис — брат знал, что Глеб будет здесь. С некоторых пор Денис дружил с Ниной. Три часа пролетели незаметно. Часики мерно тикали — тик-так, тик-так, тик-так. Глеб боялся спугнуть этот ритм — глупыми мыслями, раздражением, сомнениями. Ритм был задан правильный, хороший. Ритм жизни счастливых людей. — Всё будет хорошо, — шепнул он Лизе, когда девочка в очередной раз заглянула ему в глаза. Нет, ему не показалось — Лиза кивнула в ответ и улыбнулась, самую малость, левым уголком губ. Глеб украдкой взглянул на Нину. Увлечённая пустяковым спором с Дениской, она не ничего заметила, вскользь спросила о чём-то незначимом. Глеб невпопад кивнул, потом обнял девочку и сидел так долго-долго, прижимая её к сердцу. ............... Они приехали домой к восьми, и Глеб, едва поздоровавшись с родителями, кинулся в сарай и нашёл там доски, молоток, пилу и гвозди. — Зачем это? — удивился Дениска, который тут же крутился рядом. — Кормушку будем строгать, — деловито ответил Глеб, примеряясь к доске. — Это вам что, на практике задали, что ли? Для больничного двора? Ну, Николаич отжигает, — Денис, ворча на Гордеева, принялся помогать брату. Потревоженный визгом пилы, в сарай заглянул Олег Викторович: — Что вы тут затеяли, молодёжь? — Кормушку! — хором ответили сыновья. — Что-что? — Олег Викторович подумал, что ослышался. — Кормушку... Это им Гордеев задал, для больничного двора. Чтобы пациентов развлекать. Иначе, говорит, зачёта не видать, как своих ушей, — пояснил Денис с хитрой улыбкой на лице. — Г-гордеев? Ал-лександр Николаич, что ли? — Олег Викторович растерялся. — Нуу... Н-надо признаться... — Пап, ну какой Гордеев! Это Дениска шутит. Шутник, — Глеб небрежно взлохматил давно не стриженные волосы брата. — Это мы для нас делаем, для нашего дома. — А, ну тогда и я с вами, сынищи! — Олег Викторович с готовностью скинул джемпер, закатал рукава рубашки и принял на себя командование. Работа закипела. Через час кормушка была сколочена и врыта в землю прямо напротив парадного крыльца. — Ну вот, пусть кормятся, — сказал Глеб, насыпая пшено в кормушку и одновременно втягивая ноздрями запах свежеструганого дерева. — Пусть... Поклоны пусть кладут. — Что-то не замечал я в тебе раньше такой сентиментальности, сынище, — серьёзно заметил Олег Викторович и, задумчиво посмеиваясь и бормоча что-то себе под нос, разворошил пальцами горку пшена. — Стареешь, брат, — Денис покровительственно похлопал Глеба по плечу. — Стареешь. «Лера, ты дома?» — «Да, Вадим привёз полчаса назад». — «Слава Богу. Как поживает Шопен?» — «Неплохо». — «Нашла себя, галерейщица?» — «Нашла, нашла». —«Теперь срочно на боковую, сестрёнка. Режим!» — «Спасибо, братик, за заботу». Братик…