Живой

Его будильник прозвенел в половине пятого. Глеб на ощупь отключил телефон и замер в темноте, сохраняя в теле остатки сонного томления и вслушиваясь в убаюкивающее, монотонное завывание ветра за окном. Хотелось закрыть глаза и погрузиться в забытьё, столь редкое в последние месяцы его неспокойной жизни, но он заставил себя сесть. Он вспомнил вчерашний день, сверил внутренние часы. Они мерно тикали — тик-так, тик-так, тик-так. Не ушло... Глеб умылся и принялся за учебник. В плане грядущего операционного дня значилось удаление конкрементов из желчного пузыря. Глеб смутно помнил, что матери Новикова делали подобную операцию, только не лапароскопически. Именно тогда при вскрытии брюшины врачи обнаружили, что печень женщины отмечена пагубным действием этанола, — под влиянием горячительных увеличилась в размерах и ожирела. Ожирела, конечно, не совсем верное определение алкогольного жирового гепатоза — состояния органа (к счастью, обратимого), при котором его клетки, гепатоциты, перерождаются в жировые, не способные выполнять предназначенные им функции. Заодно тогда вскрылось и враньё Новикова о его профессорском происхождении. Ему, кстати, товарищи простили басни, ещё и подарили что-то. Пароварку, кажется. Чтобы материно здоровье диетическими блюдами восстанавливал. И Глеб тоже радовался бы за товарища, если бы не одно «но» — те же великодушные товарищи ему косяк с Березняковой не простили. От застарелой, и казалось, надёжно загнанной внутрь обиды внутри всё сжалось и похолодело. Часики мгновенно сбили ритм. Брось! Хватит травить душу... Он зачем-то перекрестился. Потом перекрестился ещё раз и, сделав глубокий вдох-выдох, принялся читать учебник по хирургии. К восьми утра он изучил весь имеющийся в его распоряжении учебный материал и просмотрел в интернете трансляции отечественных и зарубежных операций подобного рода. Теоретически он знал всё, что мог знать неопытный, но добросовестный студент. — Мам, я понёсся, — Глеб на ходу сделал глоток чая, запивая последний закинутый в рот кусок омлета. Он горел желанием приняться за желчный пузырь, находился в приподнятом настроении и потому сегодня он обнял мать легко и свободно, как раньше. — Не задерживайся, Глебушка, — Алла Евгеньевна украдкой погладила сына по плечу. Она не верила своему счастью — словно прежние времена вернулись. Её сын держался как ни в чём не бывало. Неужели смог? Смог простить её... — Мама! — окликнул Глеб с улицы, насыпая в кормушку семечки, прихваченные из обширных материнских продовольственных запасов, с которыми, в случае бедственных обстоятельств, можно было выдержать полугодовалую осаду. — Не забывай кормить моих пернатых, — Глеб засмеялся и, подгоняемый предзимней беспогодицей, побежал к машине. Машина давно уже скрылась за поворотом, но Алла Евгеньевна, закутавшись в кашемировый шарф, всё стояла на крыльце, вспоминая лицо сына. Её сын снова смеялся. В его жизни произошло что-то, о чём она не знала, чем он не делился с ней. И всё же — делился. Делился, когда весело смотрел на неё, когда обнял, когда называл мамой. А ведь ей большего-то и не надо. Не нужны ей эти задушевные разговоры — всё понятно и без слов. Её сын счастлив, и она тоже счастлива. Алла Евгеньевна вернулась в дом. ***** — Доброе утро, коллеги! — Глеб нарочито громко поздоровался с товарищами в раздевалке. Он пребывал в отличном настроении и готов был простить весь мир. Ему никто не ответил. — Всё ещё носитесь со своим совковым бойкотом? Бесполезная мера общественного воздействия! — весело сказал Глеб из-за ширмы, но ему опять никто не ответил. Глеб усмехнулся — детские игры товарищей в воспитание выглядели комично. — Эй, коллеги, не тратьте время понапрасну! Мне всё равно! — он снова попытался завязать разговор. — Верю, верю. Глебу всё равно. Ему всё можно. Отец главврач, прикроет, если что, — с сарказмом заметил Новиков. — Если что? — Глеб высунулся из-за ширмы, нависая над ней. Рудольф хотел ответить, но Валя дёрнула его за рукав пальто: — Новиков! Мы же решили! Видишь, он специально провоцирует! — Валечка! Я запомню тебя как самую справедливую и, главное, самую гуманную старосту. А из института я не уйду, не надейся, — Глеб подмигнул Вале. Он засмеялся во враждебно-молчаливое пространство раздевалки и, спрыгнув со стула на пол за ширму, рывком натянул хирургическую рубашку, потом так же рывком — брюки. Он сделал первый шаг, хотя это и противоречило его принципам. Он хотел положить конец бессмысленному противостоянию, но ответное молчание вылилось в его сарказм. Градус настроения резко понизился. Он вышел из-за ширмы и встретился глазами с Алькой. Вспомнился вчерашний день. Глеб мысленно сверил свои часы — сбились. Усилием воли он настроил их, проверил — тик-так, тик-так, тик-так. Мерный ритм. Он улыбнулся краешком губ — одной Альке — и, насвистывая, направился в операционную. Лапароскопию они делали вдвоём с Ириной Васильевной. Глеб смотрел на Ковалец с явным уважением, и это не могло не радовать завотделением. В последнее время Глеб стал уважать врачей, даже Степанюгу. Никакой врач, он, однако же, умел больше его, Глеба. Грамотный и терпеливый учитель и самонадеянный, но способный ученик — хирург Ковалец и студент Лобов сработались. ***** Глеб вымыл операционную и теперь болтался без дела в предоперационной. Через стену, по соседству, спасал чью-то печень Степанюга. Тот принципиально не взял Глеба даже мешать растворы. Устроившись на одиноком стуле, Глеб подыскивал клинику, в которой можно было бы убрать шрамы с ладоней. Он задумался над настойчивым советом Франсуа. Шрамы действительно мешали — они неприятно стягивали кожу, зудели и травмировались при малейшем трении. Келлоидные рубцы — наихудший вариант шрамообразования. В латексных перчатках они не мешали работать — пальцы хорошо заживали, в отличие от ладоней. И всё же назрела необходимость заняться руками — люди пугались, да и самому доставляло немало неприятных ощущений цеплять заусенцами рубцов тонкие ткани да наблюдать, как келоиды миллиметр за миллиметром захватывают здоровые ткани ладоней. — Вот ты где, — в предоперационной неслышной грациозной пантерой возникла Вика Алькович. Поискав глазами, за что бы зацепиться взглядом, девушка принялась разглядывать ничем не примечательные глубокие белоснежные раковины для помывки рук. — Не знаешь, когда вернётся Франсуа? — в её тоне угадывалось деланое безразличие. Девушка так сосредоточенно наблюдала за едва капающей из крана водой, что было очевидно — она намеренно не смотрит на Глеба. — Что, бойкот отменяется, когда дело доходит до шкурных интересов? — едко поинтересовался Глеб. Упорное нежелание товарищей забыть историю с Емельяновым вновь всколыхнуло в его душе обидчивую самолюбивую неприязнь. Равнодушно рассматривая раковины, Виктория не ответила сразу. Выдержав паузу, она медленно повернула голову и наткнулась взглядом на Глеба, сидящего нога на ногу с улыбкой на лице. Похабная улыбка — ничего нового, а Лера его идеализирует. — Дурак ты, Глеб, хоть и умный, — Виктория надменно вскинула голову и повернулась уйти. — Ладно, ладно! Извини, — Глеб вскочил со стула и преградил девушке дорогу. — Твой заокеанский принц вернётся в обозримом будущем, обещаю. Поделюсь с тобой электронкой, можешь написать герою своих грёз. Надеюсь, в порыве нравственного потрясения ты не заблокировала мой номер. Виктория слушала товарища, закусив губу и скрестив руки на груди. При последних словах она подняла голову: — Не заблокировала, представь себе, — и, отодвинув Глеба плечом, девушка открыла дверь. — Всего хорошего, bye, — с томной небрежностью уронила она через плечо и вышла в коридор. Глеб уже раскаялся в своей издёвке. Он всегда симпатизировал Алькович, и особенно после того, как вскрылся обман Смертина. То, что Вика была готова пожертвовать личными интересами ради будущего ребёнка Толика и его челябинской подружки по имени Светлана, которую зачем-то притащил в Константиновск старший Смертин, вызывало в нём уважение и даже тихое восхищение. Сейчас ему было жаль Алькович, вынужденную, чтобы хоть что-то узнать о Франсуа, поступиться личными убеждениями, пусть и иной раз одиозными, но, однако же, — искренне и последовательно проводимыми в жизнь. Глеб отправил сокурснице адрес электронной почты Франсуа, подождал несколько минут — ответа не последовало. — А за услугу, Виктория, люди обычно говорят «спасибо», — пробормотал он и снова занялся изучением пластических техник удаления рубцов. ...Операционный день Ковалец закончился. Никто из других хирургов не привлёк Глеба к работе, хотя бы и санитаром, и потому, предоставленный сам себе, он успел решить множество текущих бытовых проблем: произвёл коммунальные платежи, а заодно и «квартирные» Лере, оплатил счета от репетиторов, отправил Ромке остаток долга, подыскал садик для Лизы, заказал оставшуюся часть мебели в комнату для Дениса. Теперь он, правда, не был уверен, что сможет забрать мальчика, как не был уверен и в том, что это вообще стоящая затея. Он проходил свидетелем по уголовному делу, но мог легко превратиться в обвиняемого, чего и добивался. Многое из того что он делал, он делал впервые. Что ж, пора, друг, пора; пора отрываться от материной юбки, подтрунивал он над собой. ***** — Практикант Лобов? — в предоперационную заглянула молоденькая медсестра, по всей видимости, из новых, потому что лицо её не было знакомо Глебу. — Тебя Емельянов зовёт. Иди, Ковалец разрешила. — Сейчас же, разбежался, — Глеб не шелохнулся, сжал кулак. — Слушай, ты уж лучше сходи. А то он сам порывался тебя искать, — жалостливо взялась уговаривать его симпатичная девушка. — Емельянову нельзя волноваться, он больной. У него ночью сердце прихватило, даже кардиолога вызывали, — девушка тяжело вздохнула и страдальчески сдвинула тонкие бровки. — Сходи уж, чего человека гонять. Благотворитель, надо уважить человеку. — Уважить? Прекрасное слово, — Глеб улыбнулся, тронутый этим простодушным «уважить». — Ладно, пойду уважу, — он нехотя поднялся со стула. — Всё равно делать нечего. В коридоре со стойкой для капельниц мелькнула Алька. Мелькнула и тут же скрылась в одной из палат. Алька часто передвигалась короткими перебежками, словно боялась опоздать или секундной задержкой вызвать неудовольствие того, кто поручил ей важное дело. Вероятно, все возложенные на её худые плечи дела Алька рассматривала как архиважные. Вспомнился вчерашний день — парк, воробьи, сарайчик, запах свежеструганого дерева. И оживлённый, словно возникший из прошлого, голос отца, и это особое, доверительное — «сынищи». Глеб сверил часы — тикают. Он всегда теперь будет сверять часы — чтобы жить спокойно, без надрыва и итальянских страстей. Он так устал, что хотел покоя. «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит — летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия», — вспомнилось ему пушкинское, школьное. Прижаться бы сейчас к Альке... И пусть гладит по волосам. Как вчера, пару секунд... Раньше он думал, что ласка, если она только ласка, одинакова. А нет — он проверял. Мама утром гладила его по голове — уверенно и нежно, по-матерински, и от этого тепло и спокойно. Алькины пальцы тоньше и несмелы, и ласка — девичья. От неё — тепло и трепетно. Вспомнилась Алька, её благоуханное тепло. Вспомнил, как он зарывался лицом в колючий свитер и, несмотря на щекотание в носу, с благодарностью принимал сухой жар Алькиного милосердия. Сердце встрепенулось и выдало тахикардию. Его душа намёрзлась за годы одиночества, и не было больше сил кривляться в шутовстве, обманывая окружающих и самого себя. С такими мыслями, встреченный подозрительным взглядом охранника, он вошёл в палату Емельянова. Сверил часы — тикают. — Пришёл, — Емельянов оторвал руки от висков, скупо улыбнулся и протянул руку: — Здравствуй, Глеб. Глеб не ответил на приветствие и не подал руки. Шевельнулась враждебность, и уже ирония тронула его губы особой, уничтожающей полуулыбкой, но он одёрнул себя, отмечая на лице убийцы заметную бледность и испарину. Емельянов — больной, а Лобов — будущий врач. И он спокоен и уверен. Ненависть и раздражение — оружие слабаков. Это капитуляция. — Ну, что тебе надо? — Глеб пересёк палату и, сунув руки в карманы, остановился у окна. — Если ты убить меня хочешь, то вот он я, — с безразличием в голосе сказал он, наблюдая, как напротив входа в приёмное отделение линейная бригада, состоящая из двух хрупких девушек, выкатывает режущие глаз оранжевые носилки с больным далеко не хрупкого сложения. — Ты же поэтому вокруг увиваешься? Только про совесть не надо. — Послушай, Глеб, — сказал у него за спиной Емельянов, — я тут вчера поразмыслил над твоими словами. Я не откажусь от намерения возглавить город. Я действительно сожалею о прошлом. Но что мне — пойди в полицию? Меня всё равно не посадят. Да и какой в этом смысл? На свободе я хотя бы часть вины смогу искупить. — Часть вины? — оранжевые носилки резко накренились, и Глеб уже внутренне сжался, не доверяя силе и ловкости хрупких девушек в медицинской форме, но он явно недооценил их, потому что носилки были тут же зафиксированы в их маленьких ручках и благополучно достигли асфальта. — Разве может быть часть вины, если ты отнял целую жизнь? Жизнь не делится на части, — сказал Глеб, когда носилки, подхваченные подбежавшими больничными санитарами, скрылись в дверях приёмного отделения. — Согласен, отчасти... — Емельянов помолчал. — Думаю храм построить в городе, — сказал он. — Храм? — Глеб оторвал взгляд от опустевшего двора и повернулся к Емельянову, застывшему на кровати в страдальческой позе. — А сам-то верующий? — Все мы верим в душе. — На всякий случай, значит. Нет, без веры — не поможет. Глеб сел напротив Емельянова. В нём проснулся азарт — покуражиться над кровожадным дельцом, опрокинуть его благие намерения в пропасть алчности. — Ты лучше социальный центр построй, — начал он, наблюдая, как мощные пальцы врага медленно двигаются по вискам. — Людей найди, чтобы опекали одиноких стариков, которых наследники бросили на произвол судьбы. Которые и за хлебом-то могут выбраться раз в неделю, потому что ноги не держат. И все больные, по возрасту, разумеется. У кого давление, у кого сердечная недостаточность, у кого астма, или инфаркт в анамнезе. А есть ещё лежачие, полностью зависящие от соседей. Знаешь, сколько в городе одиноких стариков? Не знаешь, а я знаю. — Ну-ка, ну-ка, обоснуй, — бледное лицо Емельянова оживилось, а сам он поудобнее устроился на кровати, всей своей позой выказывая полную готовность внимательно слушать. Глеб начал рассказывать — то, что вынашивал на дежурствах, обдумывая устройство центра помощи одиноким людям. Он не заметил, как увлёкся, поощряемый заинтересованно-страдающим взглядом Емельянова. Он вдруг поймал себя на том, что уже почти согласен с отцом по части тех утверждений, что деньги, сделанные на крови, конечно, можно сжечь, закопать или уничтожить иным способом, но какой в этом смысл? Пусть этот убийца сделает хоть что-то полезное. Может, кому-то легче станет. Может, какая-то старушка-былиночка не умрёт одиноко, мучаясь от страха надвигающейся ночи. Наверное, Чеховы были бы рады… Перед глазами возникли их лица с портрета. Да, они были бы рады. — Но только это не разовое вложение. Как ты понимаешь, это вложение не несёт прибыли, одни расходы, — Глеб щёлкнул костяшками пальцев, и сухой щелчок неприятно резанул слух Емельянова, потому что тот, по предположениям Глеба, мучимый головной болью, болезненно поморщился. — А впрочем, — спохватился Глеб, возвращаясь к реальности, — ты не сможешь. Это только на словах всё благолепно звучит, а когда счета начнут опустошаться, тут другую песню запоёшь. — Ну почему не смогу? — даже несмотря на боль, Емельянов одарил Глеба высокомерным, выражающим снисхождение к его молодости и статусу взглядом. — Смогу. Денег мне не жалко... Они тяготят меня. Только я намерен распорядиться ими с умом. Я всё-таки бизнесмен. — Причем, кровавый, — не удержался от сарказма Глеб. Емельянов сделал вид, что не расслышал — сын Лобовой был нужен ему. Убийца и сын убийцы, они владели одной тайной на двоих, и только с Лобовым, как выяснилось, Емельянов мог, наконец, поговорить о своих мучениях последних лет. ............... Емельянов не лгал — его совесть тяготилась смертью Чеховых. Рассчитывая устранить настырного журналиста, он не ожидал, что в аварию попадут его жена и дети. Он даже не знал, каким способом его люди заставят замолчать Чехова. Ему было всё равно. Он только платил. Когда Григорий Анатольевич узнал о гибели жены Чехова, он вздохнул. Лишняя смерть не входила в его планы и заставляла совесть слабо, но шевелиться. Весь город оплакивал Чеховых — они были известными людьми. Емельянов тоже пришёл на похороны — из-за жены Чехова. Там же он узнал, что у журналиста осталось двое детей, которых взял под опеку главный врач центральной больницы Лобов. Емельянов и не догадывался тогда, что именно Алла Лобова помогла устранить Чеховых. Он узнал об этом намного позже и даже пожалел сирот, попавших в дом женщины, принявшей самое непосредственное участие в убийстве их родителей. В последние годы отец, Анатолий Григорьевич, бывший военный начальник, всё чаще заговаривал с сыном о том, что нужно бы завести семью. Сетовал, что сослуживцы уже в дедах ходят, а он и на деда-то не похож. Вот тут-то Емельянов стал чаще вспоминать детей Чеховых. Его интересовало, как жилось им с мачехой-убийцей. Воспоминания об осиротевших детях будоражили совесть. К тому же, сердце стало пошаливать — Емельянов начал думать о близости смерти. Вся эта закономерная в возрасте за пятьдесят философия и привела к тому, что Григорий Анатольевич резко поменял жизненные приоритеты. После ранения пулей Анкушева Емельянов всё меньше вникал в бизнес. Деньги перестали интересовать его, а прежний образ жизни тяготил. Душа томилась. Внимание вдруг стали цеплять редкие новости, короткие, упомянутые как будто вскользь, ради заполнения эфирного времени, — то в Сибири бизнесмен отстроил некоммерческий медицинский центр, то в Москве крупный заводчик оплатил долги кризисного центра для бесприютных женщин, то известный футбольный клуб подарил телевизоры многодетным семьям. Хотелось жить по-иному, с размахом, не таясь, отдавая себя. Хотелось служения. Хотелось семьи. Сидя в плетёном ротанговом кресле в прекрасном, почти райском саду за высоким забором, окружённый роскошью и многочисленными охранниками, но совершенно одинокий, Емельянов вёл долгие откровенные диалоги с самим собой. Вот тогда-то он и вспомнил о детях, на которых негласно, в преступном сговоре с главным врачом первой городской больницы, испытывались производимые им медицинские препараты. Емельянов стал узнавать судьбы некогда подопытных детей. В длинном списке, предоставленном ему его людьми, Григорий Анатольевич с удивлением обнаружил имя Дениса Чехова. Емельянов знал, что у мальчишки кавернома, но даже не мог предположить, что опасная болезнь связана с его препаратами. Емельянов ведь тогда искренне не понял, почему, когда он предложил Лере деньги на операцию тяжело больного брата за рубежом, она оскорбила его. Имя Дениса в списке жертв его препаратов расставило всё по своим местам. Причина и следствие встретились и внесли в сознание Емельянова полную ясность: кавернома Дениса Чехова — плачевный результат приёма несертифицированных препаратов подпольного производства, один из побочных эффектов, о которых его, бизнесмена Емельянова, предупреждали фармацевты. Картина многолетней давности, неожиданный интерес к нему со стороны заурядного журналиста одного из местных изданий, вдруг приобрела яркие краски. Пётр Чехов, столкнувшись с внезапной болезнью сына, провёл независимое расследование и каким-то свойственным пронырливым журналистам чутьём догадался о связи тестируемых препаратов с возникшим заболеванием. Наверное, нашёл схожие симптомы у других детей. Возможно, ему помогал друг Лобов, в то время ведущий, а значит, высококвалифицированный хирург города. Возможно и с большой долей вероятности. Бесстрашный Чехов угрожал обнародовать материалы расследования, если Емельянов не свернёт преступную деятельность. Расставаться с огромными доходами от фармбизнеса не входило в планы дельца, и тогда он поручил своим людям закрыть рот настырному писаке. Емельянов не боялся Чехова, был уверен, что у того нет убедительных доказательств, но не хотелось шума и возни вокруг своего имени. Люди Емельянова решили вопрос радикально: физически устранили Чехова. И сделали ведь так, что не придерёшься: устроили автомобильную аварию в темноте на пустынной трассе, и разумеется, без свидетелей. Чехов с маху попал в западню: достаточно было лишь сказать, что журналиста ждут с убедительным компроматом на преступника-бизнесмена, и Чехов поверил. И нельзя было не поверить — журналисту сообщила об этом тайном доброжелателе подруга семьи Алла Лобова, имеющая большие связи в журналистских кругах. Расчёт людей Емельянова оказался верен — Чехов не сомневался в Лобовой и потому, не долго думая, сорвался на назначенную встречу. А дальше — лобовое столкновение, смерть супругов Чеховых, наивный Лобов, спасающий осиротевших детей погибшего друга, и Алла, со скрежетом зубов вынужденная принять сирот. Имя Дениса в списке подопытных детей по-настоящему перевернуло жизнь Емельянова. Остальные дети не были ему знакомы, а Дениса он знал и все эти семь лет искренне издали болел душою за судьбу сироты Чехова. Емельянов знал Леру, лично знал их опекуна Олега Викторовича. Эти люди были ему симпатичны и по-своему дороги. С той роковой минуты прозрения жгучее сожаление об отданном приказе не давало Емельянову спокойно спать. Емельянов цеплялся за сына Лобовых, как за последнюю надежду. Тот знал его тайну, и, как ни странно, уже от одного этого Емельянову легче дышалось. Тяжело было в одиночку тащить на себе груз вины. Сын подельницы, младший Лобов был тем мостиком, что соединял его с детьми Чеховых. .................. — Всё это я изложу своим людям. Они составят проект и произведут необходимые расчёты. Мне понадобится твоё мнение, — Емельянов снова почувствовал себя хозяином положения. — Я думаю, ты лучше меня разбираешься в тонкостях предложенного проекта. Имею сведения, что ты работаешь в «Скорой помощи», значит, не понаслышке знаешь проблему, — важно сказал Емельянов. — Зайди завтра. — Ладно, — неожиданно согласился Глеб, — зайду. Только не верю я в твою искренность. — Не верь, а я сделаю, — высокомерно усмехнулся бледный Емельянов. ***** Под дверями палаты Емельянова его ждали люди в форме. Проявляя почтительность к столь значительной фигуре, как Григорий Анатольевич, они не решились зайти в палату и толклись неподалёку, перебрасываясь шуточками с постовой сестрой. Оказалось, что Глеб не явился по повестке на допрос. Всё верно, ведь он не был в квартире Чеховых уже несколько дней и потому не открывал почтовый ящик. Кажется, Глеб спросил про ордер, — он потом плохо помнил момент взятия его под стражу, — но ему грубо рассмеялись в лицо. Ему не дали переодеться и повели по больничным коридорам к выходу. Молоденькие медсёстры в испуге жались к стенке, те, что постарше, ничему не удивлялись, но перебрасывались сердитыми фразами, относящимися то ли к сыну главного, то ли к конвою, то ли ко всем, кто устроил из отделения проходной двор. Товарищи многозначительно переглядывались. Бросив стойку с пустой капельницей посреди этажа, Алька побежала следом, но потом отстала где-то на лестнице, кажется, у входа в травму. Словно матёрого рецидивиста, его втолкнули в автозак. Сами конвоиры не сели вперёд, запрыгнули следом. Угрожающе щёлкнул замок стальной двери. Оглядевшись, Глеб опустился на жёсткое сидение, усмехнулся — хорошо хоть в «стакан»* не запихнули. Глядя сквозь решётку на больничные окна, сплошь усеянные лицами пациентов, настойчиво выуживающих из унылой размеренной казённой жизни хоть толику зрелищ, Глеб ощущал себя героем голливудской криминальной драмы. Или солженицынского «Архипелага». Хотя, нет, современному «воронку» было далеко до энкавэдэшных — с весёленькими надписями «Хлеб», «Мясо» и «Пейте советское шампанское». А он бы сейчас не отказался от хлебовозки. Лучше уж оптимистично-бутафорская хлебовозка, чем вот так в открытую, за решёткой. Хорошо, хоть отец не видит. Вовремя его вызвали в область. В кармане ожил телефон — завибрировал, потом тревожно засигналил. Знакомая мелодия — Леркина. Глеб хотел ответить, но один из конвоиров бесцеремонно забрал это единственное средство связи с внешним миром: — Не положено. — Я отвечу и отдам, — Глеб раздражённо протянул руку к звонящему мобильнику. — Не положено! — молодецки гаркнул конвоир и сунул телефон в нагрудный карман формы. Именно сейчас Лерин звонок был некстати, но телефон продолжал настойчиво звонить. Глеб представил, как Лера забилась где-нибудь в ординаторской и, охваченная волнением, посылает один за другим в немую пустоту безнадёжные вызовы. Что она могла думать? Он вышел из палаты Емельянова, и его тут же повели под белы рученьки. Картина однозначна — арест, обвинение в покушении на убийство. А Лерке-то и невдомёк, что её непутёвый названый братец сейчас лишь свидетель по другому уголовному делу, и потому беспокойная Лерка сходит с ума от неизвестности. А внутри неё, в унисон с её сердцем, надрывно, отчаянно, бьётся хрупкая жизнь... От виденной картины, от того, что он физически ощущал хрупкость жизни внутри Леры, заныло в груди. — Слушайте, ну будьте вы людьми! — сказал он с требовательным отчаянием в голосе. — Девушке нельзя волноваться, она в положении. — От тебя, что ли, герой? — конвоиры, шалопаи примерно его возраста, похабно загоготали. — Что, совсем нелюди? — зло бросил Глеб, с внутренней тряской обречённо осознавая, что впервые в жизни находится в чужой власти и ничего не может с этим сделать. — Эй, поосторожнее с выражениями, — один из конвоиров угрожающе ткнул его в плечо чёрной резиновой дубинкой. — Мы при исполнении, ясно? Он красноречиво похлопал дубинкой по ладони. Всё ясно. В этом мире свои законы, далёкие от человеческих. Глеб отвернулся к зарешёченному окну. Господи, спаси и сохрани Леру и её ребёнка... Телефон надрывался до тех пор, пока у одного из конвоиров не сдали нервы, и он не отключил аппарат. ................. Это был один из самых тяжёлых моментов его жизни — очная ставка с Косаревым. Иван Николаевич находится в кабинете, когда ввели Глеба. Ссутулившийся, огромный, он сидел у стола следователя в центре комнаты, боком к входной двери. Бледное лицо его осунулось, а взгляд обесцвеченных, некогда по-весеннему голубых глаз казался безучастным. Он не бывал таким даже после двухсуточного дежурства. Глеб шагнул вперёд и молча протянул руку Косареву, но его осекли: — Не положено! Кажется, ничто не положено в органах. Глеб огляделся: мрачные ровные стены непонятного цвета и такие же потолок и пол, стол и три деревянных стула, окно закрыто жалюзи. Больше в кабинете ничего не было — взглядом не за что зацепиться. Вдоль стен, застыв со скрещенными на груди руками, статуями высились два молчаливых человека в тёмных костюмах. Лицо одного Глеб не запомнил, но на другом отметил большие очки в крупной чёрной оправе, подчёркивающие волевой квадратный подбородок, да беспалые чёрные тактические перчатки с защитой кастетного типа. — Разуйтесь, — коротко приказал следователь, молча наблюдавший появление Глеба со своего места за столом. — Зачем? — не понял Глеб и тут заметил, что Косарев разут. — Не задавайте лишних вопросов, — обрубил следователь. Глеб медленно разувался, чувствуя, как по спине тонкой струйкой бежит липкий холодок. Было не понятно, что его ждёт. Он почувствовал, что в помещении сверх меры свежо, когда его ступня коснулась ледяного пола. Он украдкой огляделся — в комнате не оказалось ни одной батареи. С трудом стащив нерасстёгнутый ботинок с ноги, Глеб выпрямился и встретился взглядом с Черкасовым. От проницательного, уверенно-испытующего взгляда следователя похолодело в груди. — Фамилия, имя, отчество... Год и место рождения... Место жительства... Гражданство... Семейное положение, место работы или учёбы... Отношение к воинской обязанности, наличие судимости... Перед началом допроса мне разъяснены права и обязанности согласно части четвёртой статьи 56 УПК РФ... Вы проходите свидетелем по делу, связанному с незаконным оборотом наркотических средств... Разъясняю ваши права... Предупреждаю об ответственности за дачу заведомо ложных показаний по статье 307 уголовного кодекса РФ... И предельно откровенное — «Либо вы даёте признательные показания, либо существенно усложняете своё непростое положение»... Он снова лгал, Косарев говорил правду. Косареву не верили. Потрясая распечаткой его кредитных историй, уличали в наживе на медицинских наркотиках. Косарев не говорил адреса, по которому у них отняли ампулы. Настаивал на том, что забыл. У самого Косарева, у Глеба и у Ахметова были близкие — Косарев заботился о них. Следователь проверил все адреса, по которым БИТ-1 ездила в то дежурство, и ничего не нашёл — карта злополучного вызова исчезла. Никто не знал, кто изъял карту, но остальные врачи между собой вполголоса подхваливали тайного героя. В объективность следствия мало кто верил. Черкасов дал маху, когда сразу не изъял карту вызова с адресом, — тогда он вёл ещё одно, более важное дело, — и теперь тихо бесился. Добить Косарева — было для следователя делом чести. За ними наблюдали неподвижные люди в кажущихся одинаковыми костюмах. Их пристальные взгляды подавляли остатки воли. Следователь последовательно подводил Косарева под статью — как заклинание повторял версию о хищении с целью сбыта наркотиков, врал, что «все уже дали признательные показания», в том числе и Глеб, зачитывал несуществующие протоколы допросов диспетчеров, водителя, коллег и соседей Косарева. Не вызывало сомнений, что Черкасов намерен посадить Косарева независимо от наличия вины и внушает врачу мысль, что у него «нет иного выхода, кроме как признаться в содеянном». Черкасов вёл себя так, словно уже давно всё знал: уличал во лжи, игнорировал показания Глеба. Глеб видел — Косарев выдохся. Не известно, сколько часов до очной ставки врач провёл на допросе. Непредсказуемость Черкасова выбивала из колеи и лишала уверенности. Глеб путался в показаниях. Черкасов был то свирепо-тих, то вдруг переходил на крик с ненормативной лексикой. Смена звуковых частот нервировала. Вопросы следователя сбивали с выбранной тактики защиты своей неожиданностью, часто менялись в формулировке, и в какой-то момент Глеб перестал верить себе. Черкасов не давал времени подумать и вёл ставку в быстром темпе. Не вызывало сомнений, что задаваемые вопросы были тщательно подготовлены и последовательностью и формулировкой подводили под признательные показания и изобличающие ответы. Глеб старался контролировать ответы, но предугадать реакцию следователя на каждую его реплику было невозможно. Разумеется, слова Глеба толковались в пользу позиции следствия. Черкасов искажал предыдущие показания Глеба, приписывая ему несуществующие утверждения, дискредитирующие обвиняемого врача, — приходилось оправдываться перед Косаревым. Зубы стучали от холода, внутри всё тряслось, мрачное помещение давило однообразной серостью, люди в костюмах — тоже. Дрожащий и разутый, Глеб чувствовал себя совершенно беспомощным. Спустя пару часов допрос закончился. Не глядя, потому что не было никаких моральных сил разбираться в написанном, Глеб подписал протокол. Косарева не отпустили, а Глеба отправили к полиграфологу. Он хотел отказался, но следователь небрежно заметил, что отказ пройти тестирование на полиграфе будет расцениваться как доказательство того, что Глеб лжёт, и Глеб согласился. Ему также в очередной раз пригрозили уголовной ответственностью за дачу ложных показаний и дружески посоветовали «рассказать правду о преступнике в белом халате, как это сделали остальные разумные свидетели». ***** Его зачем-то привезли обратно к больнице в том же автозаке и только тут выпустили. Бесчувственный, Глеб пересел в свою машину. Раздавленный и опустошённый, он смотрел прямо перед собой невидящим взглядом. В сознании на разные лады звучали скользкие вопросы следователя. Страшный человек. Тело сводило судорогой. Итак, Косарева задержали. Сколько его будут ломать? Ночь? Сутки? Или пока не признается? А он признается и подпишет. Комната для допроса — настоящая пыточная камера. А если не признается, то тогда возьмутся за него, за Глеба. И будут ломать до тех пор, пока он, Глеб, не подпишет всё, что ему подсунут. И ещё не известно, что он сегодня подписал. Он начал приходить в себя и вспомнил про Леру. Как она? Он включил телефон — шквал пропущенных. Он набрал знакомый, самый важный номер. Лера ответила сразу же. — Глеб, Глеб! Где ты?!! Тебя отпустили? — взволнованно заговорила она в трубку. — Всё нормально, отпустили, — посеревшие губы двигались с трудом. — Что с твоим голосом? — испугалась Лера. — Я ем... з-закусываю, — ответил Глеб, собрав остатки сил и подавляя мелкую дрожь, бившую всё его тело и заставляющую зубы хаотично выстукивать непонятный ритм, мешающий разговаривать. — Глеб, что происходит?! — Лера не верила. Послышались звуки борьбы. «Дай, я поговорю», — в трубке возник приглушённый голос Гордеева. — Глеб, всё в порядке? — по всей видимости, Гордеев отобрал у жены телефон. Где-то далеко теперь слышались обрывочные Лерины фразы. — Да, всё в порядке, — сказал Глеб. — Успокойте Леру. — Хочешь приехать к нам? — предложил Гордеев. — Н-не могу, — конечно, он отказался. — Хорошо, отсыпайся, — согласился Гордеев. — Лера! Всё в порядке! Твой брат дома и отправился на боковую! Успокаивайся! — весело крикнул Гордеев куда-то в сторону. — Обнимите её за меня, — Глеб отключился. Но телефон запиликал снова. Оповещение о том, что «абонент появился в сети», пришло всем звонившим ему. Глеб посмотрел — одновременно прорывались отец и Алька. Он скинул оба вызова и перезвонил отцу. Успокоил его как мог. — Мама и Денис знают? — спросил напоследок. — Нет, конечно! — возмущённо прокричал в трубку Олег Викторович. Отец всегда кричал, когда волновался. — Скоро буду, — пообещал Глеб. — Люблю вас. Порывшись в пакете на переднем сидении, он нашёл бутылку с водой и залпом выпил её содержимое. Вода оказалась нестерпимо холодной, но, однако же, продрогший, он жадно глотал эту ледяную воду, утоляя дикую жажду. Спустя пару минут он позвонил Альке. — Отпустили? — спросила она без приветствия. Глеб не ответил. В третий раз в его состоянии повторять про «всё в порядке», — это уже запредельное измывательство и изощрённая инквизиция. — Завтра зачёт, — сказала Алька после непродолжительного молчания, — и Зверев грозился, что будет спрашивать тебя с пристрастием, — в трубке послышался протяжный Алькин исполненный грусти вздох. — Хочу конспекты отдать. С пристрастием… После Черкасова? — Ещё в институте? — Глеб медленно перевёл взгляд на часы; до окончания предпоследней лекции оставалось полчаса. — Жди внизу. Глеб завёл машину и осторожно вывел её из больничного двора. После телефонных разговоров сознание и ощущение реальности вернулись к нему, однако, не доверяя себе, Глеб опасался врезаться в ближайший столб или сбить пешехода. Он медленно ехал по городу, выбирая тихие улочки с односторонним движением. Итак, Косарева ещё допрашивают. Черкасов не отступится. А завтра зачёт. И если он, Глеб, не сдаст, то вылетит из института, потому как доцент со зверскими амбициями и с не менее зверским аппетитом на него, «бездарного лобовского отпрыска», давно уже зуб точит. В прошлый раз Глеб сдал Звереву зачёт далеко не с первого раза и только на три балла, и вероятно, не без невидимой отцовской руки обошлось. Ну что ж, впереди целая ночь... ...Расторопная Алька озабоченно выглядывала через стекло институтских дверей и, как только серебристая «Лада» Глеба въехала во двор, выбежала на крыльцо. — Ну, что раздетая выскочила? Простудишься, — укоряюще сказал Глеб. — Тебя не били? — со страданием во взгляде Алька быстро оглядела его с ног до головы. — Нет, меня не били. Меня пытали, — усмехнулся Глеб и снова неприятно похолодел, вспоминая цепкий взгляд Черкасова. — Пытали? Как это? — Алькины глаза округлились до невозможного. — Что, подробности нужны? Электрошокером, — Глеб пытался надеть привычную маску, чтобы вернуться в обычную, беззаботную и безответственную студенческую жизнь. — Больно было? Вот простота, и верно, малахольная — он даже смог улыбнуться. — Да я пошутил. — Ааа… Уф... — испуг сошёл с Алькиного лица. — Вот конспекты, — протянула она пакет. Почувствовав на мгновение тепло горячей сухой ладони, Глеб взял конспекты. С ещё большей ясностью он ощутил, как он замёрз. — Иди, Алевтина, холодно. Алька кивнула и медленно, оглядываясь, пошла ко входу. Глеб смотрел вслед удаляющейся Альке. Он не хотел, чтобы она уходила. Душа рвалась поделиться случившимся. Хотя Алька вряд ли поймёт. А и всё равно. Но лекции не закончились, и завтра зачёт. Тихоне нужно готовиться. Убойный аргумент для пресечения порывов откровения. Глеб уже махнул рукой на желание поговорить, но эгоизм в последний момент взял верх. — Погодина! Стой! У него даже получилось крикнуть, потому что Алька услышала его и обернулась. — Пойдём куда-нибудь, — Глеб подошёл почти вплотную и остановился ступенькой ниже. — Лекции подождут. Алька медлила с ответом, сомневалась, теребя пуговицу медицинского халата. Потом кивнула кому-то невидимому и подняла голову. Их взгляды встретились. — Ладно, — Алька быстро отвела взгляд в сторону. Её отталкивающая привычка не смотреть людям в глаза создавала гнетущее напряжение. — Я подожду в машине, — раздражаясь, Глеб резко развернулся. Спасаясь от холода, он нырнул в салон автомобиля и резко захлопнул за собой дверцу. Близость Алькиного взгляда была столь неожиданной, что Глеб, сидя в машине, вспоминал Алькино лицо. Красивые глаза, отметил он. Карие — как у Леры. Тёплые. Он улыбнулся, вспомнив лицо Леры. Занервничал — как она? Успокоилась или нет? Он нашёл в телефоне номер Гордеева и уже хотел звонить «родственнику», но передумал: Гордеев — взрослый мужик и всё-таки муж. Разберётся. Надо доверять людям, надо перестать всех контролировать. От кого он это слышал? Глеб силился вспомнить, кто ему это сказал, и не мог. .................... — Ты в форме, — заметила Алька с заднего сидения машины. Глеб быстро ощупал себя. Да, верно, он в медицинской форме. Теперь стало понятно, отчего он никак не мог согреться. Глеб молча свернул с дороги по направлению к больнице. — Просвети, что там было, когда меня показательно увели бравые спецагенты, — он бросил тоскливый взгляд на ночной клуб, зазывающий в свои стены энергичной неоновой вывеской. Сдержал вздох. Раньше он решал проблемы быстро и безболезненно, а теперь... — Вот было разговоров-то... Его интересовала исключительно Лера, но он не мог прямо спросить. — Все волновались, — с готовностью, словно на экзамене, сообщила Алька. — Лера очень расстроилась, когда отключился твой телефон, но потом пришёл твой папа… Олег Викторович. Они вдвоём с Александром Николаевичем... Она всё же сделала из негодяя Лобова брата. Искренне верит, что любит. А ей нельзя волноваться. Долго длилась эта Леркина пытка? И как бурно? Глеб не мог спросить об этом у Альки. — Потом Александр Николаевич увёл Леру к себе, — словно читая его мысли, добавила Алька. — Папа сильно кричал? — спросил Глеб. — Он кричит, когда волнуется. — Кричал, — кивнула Алька. — Он очень любит тебя... И Леру. Вас... — Знаю, — потеплело в груди. — Я тоже... — Глеб отчего-то усмехнулся. — Только вот никак не могу оправдать его непомерных ожиданий, — он посмотрел в зеркало и встретился взглядом со взглядом внезапно поникшей Алькой. Глаза её, ещё недавно живые и блестящие, теперь были тусклы. Он въехал, наконец, в больничный двор и, бросив Альке на заднее сидение печенье из пакета, чтобы той было чем заняться в его отсутствие, пошёл переодеваться. …Он бесцельно гонял машину по улицам уже более получаса. Он замёрз и устал так, как будто отработал несколько тяжёлых смен. Он сам не знал, чего он теперь хотел. Хотел забыться. Раньше он шёл в ночной клуб и напивался. Это было простое решение проблем. Проблемы, правда, никуда не девались, но они как-то сами утрясались потом с течением времени, пока он приходил в себя после попойки. Однако с некоторых пор такой способ решения жизненных неурядиц был для него уже неприемлем. Стремясь в тепло, он всё-таки припарковался у кофейни. «Кофейный домик» оправдывал своё название: камин уютно полыхал и грел в лицо, пряный густой запах обжаренных зёрен кофе и приглушённый шум людских голосов успокаивали и давали ощущение твёрдой почвы под ногами и уверенности в завтрашнем дне. Глеб, наконец, расслабился. Отяжеляя, тепло медленно растекалось по телу и заполняло каждую клеточку. — Косарева всё-таки посадят, — сказал Глеб, глотая горячий кофе. — Кто это? — Алька бросила озираться по сторонам и мгновенно вытянулась на стуле в струну, словно ей должны были сказать нечто архиважное. — Косарев-то? Один скоропомощный док. Благодаря ему я решил осчастливить медицинское сообщество своей блистательной работой. Правда, теперь уже не знаю, получится ли… — Глеб помрачнел. — Подставил я его... По незнанию, разумеется, но разве это меняет дело? — Расскажи, — попросила Алька и, подперев кулачками подбородок, приготовилась слушать, а заодно исследовать блуждающим взглядом белую скатерть. Он принялся рассказывать, потому что хотелось говорить о себе — и как впервые попал на БИТ-1, о Косареве, и об особо запомнившихся вызовах. Зачем-то рассказал об одиноких бабушках с конфетами и о том, первом, умершем от инфаркта, о случае с ампулами. Каждое слово облегчало душу. Алька не могла ничем помочь ему, но само осознание того, что она знает, делало его проблему не столь драматичной. Он хотя бы не чувствовал себя одиноким. — А все думали, что тебя арестовали по заявлению Емельянова, — сказала Алька. — А тут, оказывается, другое. — Если бы по заявлению… Меня, ладно, переживу... А так невиновный человек пострадает из-за идиотских законов и чьих-то амбиций. — Хорошо, что тебя ни в чём не обвиняют. — От этого не легче, — мрачно сказал Глеб, следуя взглядом за Алькиным пальцем, повторяющим завитки атласной набивки скатерти. — Что толку, что я останусь на свободе? Как жить? — Я понимаю, — сочувственно кивнула Алька, продолжая монотонную, сосредоточенную работу указательным пальцем. — Понимающая моя, — Глеб подсел к Альке, обнял её. Прекращая навязчивый ход Алькиного пальца, он накрыл её ладонь своей. Хотел положить голову ей на плечо, но не получилось — не позволял малый Алькин рост. Благодарный Алькиному терпеливому вниманию, Глеб поцеловал её в волосы, в самую макушку, — пахнуло зелёной травой. Отчего-то вспомнился Есенин. Алька ниже опустила голову. Скрывала смущение — ему нравилось. — Но всё это для чего-то случилось, — сказала она, помолчав. — Для чего? — уткнувшись губами в Алькину макушку, Глеб закрыл глаза. Он засыпал. — Боженька всё устраивает к лучшему... Надо только хорошенько поразмыслить и правильно понять, — Алька отодвинулась, но Глеб снова прижал её к себе и уже не отпускал. Было хорошо — тепло. Он грелся. Его часики снова мерно тикали. Они просидели в кофейне ещё час, после чего Глеб отвёз Альку к общежитию. — Знаешь, чем пахнут твои волосы? — спросил он, когда они прощались. — Чем? — Алька испуганно взялась ощупывать себя. — Травой, клёнами... Сеном свежим... Есениным, — Глеб был серьёзен, и Алька, смутившись, опустила голову и принялась ковырять асфальт носком ботинка. Некоторое время Глеб машинально наблюдал, как дорогой лаковый ботинок на правой Алькиной ноге выделывают монотонные кренделя в выбоине асфальтовой дорожки. Казалось, недалёк тот момент, когда в ботинке появится дыра. Глеб усмехнулся. — Давай свою тихую нежность, — он склонился над Алькой и закрыл глаза. .................... Он заехал на кладбище, которое почему-то оказалось закрытым. Глеб перемахнул через высокий кованый забор и в сумерках, стараясь не наступать на одинокие неухоженные могилы без оградок, спотыкаясь, чертыхаясь и тут же осекая себя, выбрался на дорожку. Он зажёг новую свечу и недолго посидел на скамье, глядя на пламя. Вспомнил допрос, вздрогнул и решительно запретил себе думать об этом. Тяжёлые воспоминания и тревога сбивали ритм жизненных часов. Чтобы вернуться к спокойному состоянию, он усилием воли вернулся к кофейне, камину, Альке и её теплу. Хорошо с Алькой — и молчать хорошо. Он не поехал в родительский дом — перспектива отцовских тревожных расспросов вызывала преждевременное глухое раздражение. Он позвонил матери, чтобы предупредить, что останется в другом доме готовиться к зачёту. Он не уточнял, в каком доме, а мать не спрашивала — была рада и тому, что сын вообще позвонил. — Люблю тебя... вас, — сказал он на прощание. Смог — хорошо. Хорошо, когда ты в мире со всем миром. Хорошо — делиться и раздавать любовь. Хорошо — когда есть, кому раздавать. Вспомнил пытку на допросе и ещё острее почувствовал потребность дарить и получать любовь. Ну, или хотя бы нежность, нервным смешком отозвалось в душе. Пока поднимался по лестнице и открывал ключом квартиру Чеховых, взбодрённый недавними откровенными разговорами, он с теплом и благодарностью вспоминал Лизу, Дениску, Леру, родителей, Нину, Альку и даже Гордеева с Ковалец. В прихожей взгляд его задержался на пустом кресле. Перед глазами возник Франсуа. Тот завёл привычку вальяжно сидеть в этом кресле, в типично заокеанской манере, самодовольно положив ногу на колено другой ноги. Глеб вдруг заскучал по Франсуа — ни с кем теперь не переброситься шуточками или поспорить. Он всё-таки позвонил Гордееву, чтобы узнать о Лере. Это было трудно, но он заставил себя — пришло время принять Гордеева как часть Леры. Гордеев не удивился и без обычной иронии сообщил, что Лера с Алькович в соседней комнате смотрят «слёзную дораму» (что это за зверь, дорама, Глеб не знал и записал в своей внутренней записной книжке, что нужно спросить об этом у просвещённого Дениски) и тоннами уничтожают запасы из холодильника. Сам Гордеев собирался в больницу. — Спокойного дежурства, — с неожиданным великодушием пожелал Глеб. — Всех благ, — добродушно отозвался Гордеев. Затем Глеб звонил Денису и Нине. Он их всех любил и по всем скучал, и если бы не зачёт, то, наверное, сегодня был бы с ними. У них сложилась отличная тёплая компания. Почти семья. Телефон Косарева оставался по-прежнему «вне зоны действия сети». Раздав любовь и благодарность всем тем, кем дорожил, Глеб зашёл в полупустую комнату, которую когда-то готовил для Лизы, размотал тряпки и достал большой портрет Чеховых. Он вколотил гвоздь ровно на то самое место в стене, на котором раньше висел этот портрет, и пристроил его на стену. Оценивая работу, Глеб отступил на несколько шагов назад. — Ну вот, ваше законное место, — сказал он Чеховым. Они улыбались с портрета. Он их тоже любил, Лериных родителей. Затем Глеб сорвал тряпки, некогда служившие шторами, с «мамино» кресла. Потрогал пятно на подлокотнике. Надо бы в химчистку свезти... Он откатил кресло ровно на прежнее, ещё чеховских времён место. Лере будет приятно, вяло подумал он. «Лерка, сестрёнка, спокойной ночи». — «Спасибо, Глебка». Умиротворённый, Глеб перечитывал эти два её слова много раз и повторял про себя, пока не вспомнил — сестра и брат. Строго осадив себя, он мгновенно провалился в сон. Он поднялся по будильнику в три ночи и готовился к зачёту до утра.