Живой

В студенческой раздевалке было необычно тихо — студенты озабоченно раздевались и хватались за конспекты. После практики их ждал зачёт. Не волновался один лишь Новиков — Рудольф с его феноменальной памятью и оттого поистине энциклопедическими знаниями знал много больше сердитого доцента Зверева. — Глеб! Отпустили! — Пинцет радостно рванулся навстречу входящему Глебу, но, едва сделав пару шагов, нерешительно остановился, обмякший под властным взглядом Шостко, возникшей у него на пути со зловеще поднятым в воздух кулаком. Глеб раздевался, ловя на себе хотя и озабоченные предстоящим зачётом, но, однако же, не менее пытливые взгляды товарищей. Студенты, казалось, недоумевали, почему его отпустили. Глеб вдруг подумал, что товарищи уверены, будто его таскают в органы по заявлению Емельянова. Он улыбнулся про себя. Не хотелось раздражаться и иронизировать. Его часики мерно тикали. И отныне так будет всегда. Глеб подошёл к узкому настенному зеркалу, склонившись, заглянул в него — хорош и уверен в себе. Сделав движение рукой, чтобы пригладить волосы, ноздрями уловил едва заметный дорогой запах «Шанели». Недурно... И решительно непостижимо, отчего никто из представительниц прекрасной половины человечества до сих пор не потерял голову от его природного магнетизма. Глеб вздохнул, подмигнул своему отражению и отвернулся от зеркала. — Лобов пришёл? — перегнувшись через стойку, в раздевалку заглянула Тертель. — Быстро переодеваешься и в первую операционную, — с грубоватой озабоченностью в голосе сказала она, заметив Глеба. — Экстренная, разлитой перитонит. Ковалец распорядилась. Новиков многозначительно хмыкнул. И кажется, не он один. — Лечу, Галина Алексеевна, — Глеб уже загорелся. Он любил риск, высокий темп работы. Обладая холерическим темпераментом, он страдал из-за него и всячески подавлял его. Работа помогала сбрасывать накопившееся напряжение. Глеб бежал по коридору, на ходу поправляя форменную одежду, когда на повороте лицом к лицу столкнулся с Лерой. Он налетел на девушку и, едва не сбив с ног, испуганно затормозил — внутри себя Лера носила хрупкую ещё жизнь. — Цела? — спросил Глеб, ощупывая девушку. — Не пострадала? Прости. — Да всё в порядке, Глеб, — Лера взяла его за руки. — Лучше скажи, как ты? Тебя не посадят? — Меня, что ли?! Меня — не посадят. Забыла, кто мой отец? — он ёрничал, чтобы Лера успокоилась. Он надеялся — узрев своего горе-брата в привычном амплуа шута, Лера тут же успокоится. Но не тут-то было. — Глеб, — Лера не верила, тревожилась, — скажи серьёзно, что тебя ждёт? — Дыба! — отмахнулся Глеб. — А если серьёзно, я попросил прощения, мне погрозили пальчиком и отпустили на все четыре стороны. Расслабься, сестрёнка. Лера напряжённо всматривалась в его лицо, пытаясь понять, так ли всё хорошо. Глеб почти усыпил её бдительность и успокоил — брат не смог бы острить, будь что-то по-настоящему горькое и безнадёжное. — Сама как? — спросил Глеб. — Ем как слон, — Лера неожиданно улыбнулась. — Война диетам? Ешь, тебе можно. Нужно! — очарованный этой улыбкой, Глеб застыл, купаясь в щедром океане её тепла. — Всё, сестрёнка, я понёсся, — стряхивая с себя любовный дурман, он засобирался уходить. — Извини, на операцию спешу, — Глеб осторожно высвободил свои ладони из уверенных тёплых родных ладошек. Он бежал по коридору, и до дверей операционного блока его мучили вопросы, на которые не было ответов. Почему она не терзалась из-за него раньше? Почему не сжимала уверенно, с полным правом, со всей своей безграничной властью, его руки в своих ладонях? Почему за семь лет жизни под одной крышей они ни разу не сумели нормально поговорить? Ни разу... Перед глазами возникла белая дверь операционного блока. Глеб распахнул её, и — всё поблекло, стало незначимым. Пара шагов, характерный щелчок дверного замка за спиной — и стремительно понеслись минуты иной жизни. Жизни здесь и сейчас, измеряемой лишь текущими секундами, лишь единственной целью — выиграть схватку за человека, умирающего от разлитого перитонита. Запущенное состояние пациента (или пациентки? — Глеб не взглянул на лицо человека на операционном столе) оставляло слабую надежду на жизнь, и потому Ковалец делала операцию сама, лишь в конце дала Глебу «шить». — Завтра две плановые, грыжа и полипэктомия. Готовься, — деловито распорядилась Ковалец на прощание и, довольная успешным исходом сложного оперативного вмешательства, отправилась в кабинет разгребать завалы рутинной бумажной работы рядового руководителя средней руки. ...Он долго не выходил из операционного блока. Не было времени присесть. Длинным потоком шли экстренные больные. Глеб бегал из одной операционной в другую и всё время что-то мыл и дезинфицировал, двигал и поправлял, доливал растворы, собирал и выносил отходы. Одна санитарка на две операционные не справлялась с навалившейся авральной работой, поэтому его отправили в распоряжение к Степанюге, и Семён Аркадич, вынужденный терпеть «щенка Лобова», как он неизменно называл студента наедине с Гордеевым, отыгрался на нём со всем своим энтузиазмом. Стараясь не терять мерного тиканья внутренних часов, Глеб только посмеивался. В другое время он вспыхнул бы уже, но сейчас не хотелось расставаться с мирным расположением духа. Он устал от агрессии, хамства, устал от себя прошлого и настоящего. Ругательства Семён Аркадича ещё долго звучали в ушах Глеба. Но лучше уж клейкие ругательства Степанюги, чем скользкие вопросы Черкасова. ***** Глеб опоздал на зачёт — он не мог просто так уйти посреди операционного дня. И не потому, что не отпускали, — сам не мог. По неожиданной милости свыше бездельник Лобов был теперь частью хирургической команды. Он приехал в институт, когда вызвали последнюю пятёрку студентов. Подгоняемый нетерпеливым взглядом секретаря, он в последний момент проскочил в дверь аудитории вслед за хронически неуверенным Пинцетом, столь же неуверенной тихоней, равнодушной к успехам и провалам Хмелиной и Лерой. Отличница Лера, великодушно давая товарищам время выучить невыученное и собраться с духом, обычно шла на зачёты и экзамены первая, с этой же целью — потянуть время — отвечала материал пространно, обстоятельно, но сегодня она ждала Глеба. Алька же, наоборот, как выяснилось, всего боялась, заходила в аудиторию последней и, как снисходительно поговаривали, «на полусогнутых и по стеночке». Однако сегодня не страх перед строгими именитыми преподавателями держал Альку у старинных дубовых дверей аудитории. Мучаясь от неуверенного желания позвонить Глебу, чтобы напомнить ему про зачёт, она, то и дело озабоченно выглядывая в окно, топталась на месте, сжимая в руке телефон. Однако звонить Глебу Алька не решилась, и тогда приказала себе, что, если Глеб не появится вовремя, она из солидарности тоже не пойдёт. Если Глеба потом будут стыдить в деканате, он окажется не единственным позорящим шестую группу безответственным студентом, как обязательно выскажется староста на неофициальных разборках. Глеб — друг. Глеб получил свой билет и сел за Лерой. Отдышавшись после энергичного пробега по крутой старинной лестнице с полустёртыми каменными ступенями, он грыз кончик ручки и смотрел в Лерин затылок, досконально изученный за долгие годы, и думал о том, как Лера сдаст зачёт, если накануне смотрела фильмы и сметала запасы сладкого. Кажется, Лера окончательно решила бросить учёбу. Глеб оторвал взгляд от Лериной головы, скосил глаза в сторону. Рядом через стол с ручкой в длинных корявых пальцах замер Пинцет. С отчаянным выражением на лице Вовка усиленно извлекал из своей взлохмаченной головы хоть какие-нибудь знания. Едва заметная улыбка тронула губы Глеба. И зачем только Пинцет потащился в медицинский? За Леркой потащился, ясное дело. А сам не тянет. Ведь не его это совсем, не его. Хотя и провёл он торакоцентез* в экстремальных условиях, но это, скорее, от отчаяния. Как говорится, чтобы оправдать высокое звание врача. Да, Пинцету повезло — чистая случайность, что больной не умер от его смелых манипуляций. Но какой из Рудаковского врач-то? Глеб оглянулся: гордо вскинув голову, с идеально ровной спиной и маской презрения на лице, Катя думала и, думая, поднимала глаза к потолку, к раскидистой старинной люстре с золотыми вензелями и хрусталём, и кусала костяшки тонких пальцев. Красива… Вероятно, он так откровенно глазел, что Катя заметила это и одарила его надменным взором уверенной в себе красавицы. И холодна, добавил про себя Глеб. Алька сосредоточенно писала. Её рука, придерживающая лист, едва заметно дрожала. Волнуется... Эти тихони всегда излишне ответственны. Интересно, как долго её растрёпанную головушку будет украшать шрам? Пытаясь разглядеть этот шрам сквозь Алькины взвихренные волосы, наспех собранные в хвост, Глеб слегка выпрямился, но тут Алька что-то почувствовала и подняла голову. Глеб подмигнул ей и принялся читать вопросы. Сквозь тонкую ткань медицинского халата в кармане спортивной куртки он нащупал два шоколадных батончика, которые принёс ещё утром для Леры и своего оруженосца, но так и не нашёл времени отдать им. Лера всё-таки сдала зачёт на пять баллов. Она была лучшей студенткой курса и знала не меньше Новикова, но, в отличие от демонстративного всезнайки, не выпячивала свои знания. Не зря её Гордеев сразу выделил среди остальных студентов. Пинцет получил свою законную тройку и был рад. Вовка был рад даже тройкам. Когда он волновался, то заикался и становился косноязычным, и потому выше тройки ему не ставили. Зверев вызвал Глеба последним и долго гонял его по всем шестидесяти вопросам курса. В общем, зверствовал и вполне оправдал свою фамилию. Глеб держался уверенно и доброжелательно и на большинство вопросов ответил. Ещё бы, не так часто за четыре года обучения он старательно готовился к зачёту. Впервые у него была цель. В коридоре в стороне от товарищей он ждал, когда отдадут зачётки, и рассчитывал получить не меньше четырёх баллов, но его самолюбию суждено было испытать новый удар. В зачётной книжке, крупная и красивая, броско чернела запись: «Зачёт (три балла)». — Ну как? — Лера заглянула в его зачётку. — Ой! — сконфуженная, девушка подняла глаза на Глеба. — З-зато... с первого раза! — нашлась она. — А в прошлый раз Зверев тебя раз десять гонял на пересдачу, — она шутливо толкнула Глеба плечом. — И то верно, — согласился расстроенный Глеб. — Второй раз идти не придётся. Он заставил себя улыбнуться — нужно было давить оскорблённую гордыню. — Группа идёт отмечать в кафе, — Лера оглянулась на товарищей. — Пойдём с нами. — Лер, забыла, что ли? — Глеб с удивлением склонился к Лере и заглянул ей в лицо. — Меня перевоспитывают. — Может быть, сейчас самое время заключить мир? — Лера доверительно взяла его под руку. — Что? Я не ослышался? Ты предлагаешь мне... Не я достал топор войны, а эти высокоморальные обладатели белых халатов, — усмехнувшись, Глеб кивнул в сторону товарищей, бурно обсуждающих свои успехи. — Тогда я тоже никуда не иду, — решила Лера. — Нет уж, сестрёнка, ты пойдёшь. Наслаждайся свободой. А то скоро пелёнки-распашонки... Будешь жалеть, что дома сидела... А я не могу, дежурю, — Глеб высвободил руку и отодвинулся подальше от Леры — резать, и решительнее. Вспомнился Косарев, в душе неприятным холодком шевельнулась тревога. Телефон Косарева до сих пор был отключен. — Ну хорошо, пойду, — согласилась Лера. — Саша всё равно в больнице. — Позови свою Алькович ночевать, — машинально ответил Глеб, думая о Косареве. — Вдвоём спокойнее. И если что, звони мне... А как вы домой доберётесь? — забеспокоился он, возвращаясь к Лериным проблемам. — Найду вам провожатого. — Глеб, — терпеливо улыбнулась Лера, — не надо. Для этих случаев есть такси. Он не выдержал близкий тёплый взгляд её карих глаз и опустил голову. Внутри его, как это случалось не раз, всё заволновалось и закипело. — Такси, значит? Нет, это опасно, Лера. Мало ли какие таксисты бывают, — с трудом произнёс он пересохшими губами. — Может, Куратов? — Хорошо, — Лера покровительственно погладила его по плечу. — Я попрошу Вадима, но только чтобы ты не волновался, братик мой заботливый. — Отпишись, как вернёшься домой, — Глеб нервничал, потому что не мог справиться с собой. Эти приступы волнения рядом с ней всегда были неожиданными и плохо контролируемыми, и давились разве что только острым, задевающим Леркино достоинство юмором. Однако сейчас это было невозможно — задеть Леру. Лера — мать... Лишённый своего оружия, этого противоядия, совершенно беспомощный и обнажённый, он чувствовал, что лицо его покрылось красными пятнами, и видел по снисходительно-победному выражению Лериного лица, что она заметила и правильно понимала его состояние. К счастью, Леру окликнули, и она отошла. — Глеб, — к нему полубоком, словно извиняясь за своё присутствие, приблизилась Алька, — есть человек, который может помочь твоему... Коротко взглянув в лицо Глеба, она остановилась и уткнулась взглядом в пол. — Я потом, — Алька развернулась, чтобы уйти, но Глеб схватил её за рукав: — Не уходи! Говори дальше. Он смотрел поверх Альки и весь горел. Он не мог справиться с собой и досадливо морщился, пытаясь сбросить с лица эту кричащую красноту. И тут бесцветная Алька сделала неожиданно смелый жест: взяла его за руку и с неожиданной для её костлявой угловатой фигуры силой развернула его лицом к стене, спиной к сокурсникам. Ну да, сам-то он не мог догадаться… Глеб прижался лбом к холодному бетону, как будто холод стены мог остудить в нём те многолетние чувства, которые, похоже, было не вытравить из души ничем. Он с трудом проглотил слюну. «Господи, помоги пережить это. Как забыть её? Как разлюбить? Я устал, Господи», — с глухим отчаянием шептал он в стену. Громкий шелест бумаги заставил Глеба открыть глаза. Рядом, боком к нему, вероятно, отвлекая на себя внимание кого-нибудь из студентов, решившего заинтересоваться Глебом, Алька шумно листала никому не нужные теперь конспекты. Глеб повернулся к Альке: — Вот так-то, Алевтина, вот так-то, — сказал он, оглядываясь по сторонам. Он хотел спросить Альку, для порядку, разумеется, как она сдала зачёт, но Альку окликнула Валя Шостко: — Погода! Идёшь с нами? Деньги гони! Алька нерешительно топталась, не зная, что ответить. — Скажи, что будешь позже, — шепнул ей Глеб. — Нет, я не могу, — ответила Алька старосте. — У меня дела. — Пошли, Алька! Какие дела? Первый зачёт сдали, отрываться будем, — довольный тем, что сдал зачёт с первого раза, Пинцет подёргал головой и сутулыми плечами, изображая, вероятно, как он будет отрываться. — А я, как всегда, в пролёте, — Фролов с досадой почесал затылок. — Задолбали эти дежурства. Бросил бы, но семья... — Фролов устало вздохнул. — А ты, Алька, что раздумываешь? Да я б на твоём месте... — Так идёшь или нет? — нетерпеливо крикнула Валя. И с чего это им всем понадобилась Погодина? Ясное дело, пытаются оставить его в одиночестве... Воспитатели... Макаренки недоученные. Но этот номер с Алькой у них не пройдёт. Алька свой человек, надёжный. — Пошли, Аля, пошли! Будет весело, — довольная своими баллами, Капустина подскочила к Альке и сразу же отошла, смутившись враждебного взгляда Глеба. — Прости, Машуня, в другой раз, — ответила Алька в спину сокурсницы и отвернулась, чтобы её больше никто не звал. — Идём, — Глеб взял Альку за локоть. Проталкиваясь через толпу студентов, он заметил на себе внимательный взгляд Леры. Не прощаясь, он быстро прошёл мимо. Сбежал. ***** — Почему не пошла со всеми? — спросил Глеб, заводя двигатель машины. Алька ответила не сразу — словно и не слышала вопроса, возилась на сидении, пыталась попасть ремнём безопасности в замок. Наконец ей это удалось. Раздался щелчок, и Алька выпрямилась. — Я не хочу. — А со мной? Хочешь? — раздражённый излишне длинной паузой, выдержанной тихоней, Глеб поморщился, но, заметив растерянность на Алькином лице, примирительно добавил: — Ладно, можешь не отвечать. Не хочешь — всё равно пойдёшь. Я, Алевтина, без тебя уже как без рук, — пошутил он. И отметил про себя — это правда. — И как наш Зверь оценил знания скромной студентки Погодиной? — поинтересовался он, выезжая за ворота института. Алька молча достала зачётную книжку и показала её, раскрытую, Глебу. В зачётке красовалась знакомая запись: «Зачёт (три балла)». Глеб присвистнул. — Весьма скромно оценил... И кстати, потрясающее совпадение! Ну что ж, едем отмечать наши тройки! Он скосил глаза на Альку — та сидела подавленная. — Да не грузись из-за какой-то паршивой оценки, — Глеб одной рукой фамильярно потрепал Альку по волосам, приведя в беспорядок её и без того пушащиеся волосы, наспех собранные резинкой. — Между прочим, все успешные люди — троечники. Не знала? — Глеб снова потрепал Альку по волосам, обнажив штопанную Гордеевым рану. — Учила, учила и не выучила, — оправдалась Алька, с суетливой торопливостью в движениях закрывая прядью волос шрам на голове. Алька явно тяготилась своими скромными успехами. — Не трать нервные клетки. Мёртвые знания,— успокоительно сказал Глеб. — Вот практика — другое дело... Ты, помнится, что-то пыталась сказать, — перевёл он разговор с удручающей на более обыденную тему. — Да, да, — Алька встрепенулась, оживилась. — Твоему начальнику Ивану может помочь Григорий Анатольевич... Я была у него. Меня Галина Алексеевна послала, как это... курировать. А Григорий Анатольевич производит хорошее впечатление. Интеллигентный, внимательный, больнице помогает. Он... Глеб резко затормозил. Сжал руль. И зубы. — Прости, пожалуйста, прости, — казалось, Алька ещё больше уменьшилась в размерах под его холодным враждебным взглядом. Он даже не понял, на что он больше разозлился: на то ли, что Погодина предложила ему искать помощи у Емельянова, или на то, что Емельянов так впечатлил тихоню. — А можно я всё равно скажу? — Скажи, — он усмехнулся и отвернулся. Принялся бесцельно разглядывать прохожих на тротуаре. — Глеб, — Алька назвала его по имени, и Глеб с удовлетворением отметил это едва уловимым кивком головы, — всё меняется, люди тоже меняются. Он уже не тот, кем был семь лет назад. Прости, пожалуйста. То, что он сделал, это... Да ужас ужасный! А каково ему теперь наедине с этой мерзостью жить? Помоги ему — пусть он сделает доброе дело, пусть освободит хорошего человека. Ведь от этого все только выиграют. — Предлагаешь сделку с совестью? — враждебно спросил Глеб. — Я не пойду унижаться. — Да не унижаться, а дать шанс сделать что-то для людей! Если все будут его прогонять, то как он исправится? Это её «прогонять» прозвучало как-то совсем по-детски, так что всё раздражение Глеба разом куда-то делось. — Он носит маску... Страшный человек. Держись от него подальше и завтра же откажись курировать, — сказал Глеб. — Поверь, есть куда страшнее люди, — убедительно возразила Алька, — просто ты с ними ещё не встречался. И это хорошо. — А ты, значит, встречалась? — усмехнулся Глеб. — Встречалась, — кивнула Алька. — Ладно, — Глеб погладил Альку по голове, пытаясь привести в порядок её растрёпанные волосы, не дающие ему покоя. — Прости за резкость. Ненавижу его, потому и сорвался. — Нельзя ненавидеть, — осторожным движением Алька убрала голову из-под его рук и отодвинулась подальше на сидении. — В любом человеке надо видеть образ Божий. Ненависть разрушает. — Бесспорно, — Глеб снова завёл машину. — Пытаюсь с собой бороться. Но он меня победил. Он разрушил наши жизни. — Не так, — возразила Алька, и Глеб, рискуя съехать с дороги, метнул на неё изумлённый взгляд. — А как? — спросил он, снова раздражаясь. — Его руками изменились жизни Лериных мамы и папы. Остальные в этой истории сделали выбор сами. — Вот как... И я? — И ты... Вот сейчас ты ненавидишь, отказываешься от его помощи — ты делаешь выбор... Выбор ненавидеть и не помочь хорошему человеку Ивану. И Григорий Анатольевич здесь ни при чём. Это твой выбор. Она была почти права, близка к правде, права во всём... Нет, не во всём. — Но она… они были ещё детьми, — возразил Глеб. — Зато сейчас у них есть ты, — Алька неожиданно тепло улыбнулась, — и Александр Николаевич. И их любят. Разве этого мало? Они оба, не называя имён, говорили о Лере и Дениске. — Но родителей не заменить! Неужели не понимаешь? — гася в себе раздражение, Глеб снизил скорость. — Да. Никто из людей не заменит родителей, — грустно кивнула Алька и на мгновение закрыла глаза. — Но они живые, только живут на небе. Переселились! И раньше они помогали нам, а теперь ты можешь помогать им. — Как? — устало спросил Глеб. — Памятники ставить? Свечи тоннами жечь? Так этим им не поможешь, себе только. А если они ушли из жизни без покаяния? Каково им там теперь-то? Он говорил Лериными словами. Лера почти убедила его. — Надо молиться... Молиться за родителей, — Алька улыбнулась. — Молиться и исповедоваться. Самому стараться жить добрее, тогда и Боженька простит их грехи... Если они были, конечно. Её «на небо» звучало так невинно-наивно, и что-то в этом было. И от этого хотелось верить её верой. — Надо от их имени делать добро… Подавать за них записки в храм… Можно ограничить себя в удовольствиях ради них, попоститься… Надо... Она говорила что-то ещё, новое, незнакомое, то, чего Глеб никогда не слышал. В какой-то момент, отвлёкшись, он потерял нить Алькиных рассуждений и, уже машинально слушая её речь, удивлялся той радостной воодушевлённости, с которой Алька рассуждала о помощи ушедшим. — ...Они живы и видят оттуда всё-всё. Когда мы молимся за них, они видят нас и получают утешение… Когда ты будешь молиться, они будут стоять перед твоими глазами. Но это не так, как ты представляешь кого-то, нет, это по-другому… Это не выразить словами, но оно есть, их присутствие. Наверное, это так, как было у тебя в отключке… И эту связь нельзя потерять... А один афонский монах прямо вот как нас видел усопших в храме во время панихиды. Да. Они с надеждой слушали, назовёт ли священник их имена. И те, чьи имена звучали, с огромной любовью и благодарностью смотрели на людей, которые написали в записках их имена. А те, про кого забыли, с отчаянием выходили из храма. И это не сказки, нет... Наша связь с ними не очевидная, но она есть. Есть... Но проще, конечно, сказать что с их уходом всё закончилось, — завершила Алька пространный монолог. Глеб больше не раздражался на Альку. Переволновавшись на зачёте, она была сегодня неожиданно разговорчива. И неожиданно позитивна. При всей её заторможенности она понимала людей и события со знаком плюс. В её понимании была тяга к… Он мысленно подыскивал нужное слово… К успокоению, или к прощению, что ли. Её наивные, корявые объяснения не тянули камнем вниз, но давали надежду. — Я подумаю обо всём этом. А теперь пойдём отмечать наши заслуженные тройки, — Глеб вышел из машины. Он привёз Альку в «Кофейный домик». ....... — Ну-ка, и для чего эта ситуация с Косаревым? — внезапно спросил Глеб прямо посередине их разговора об институтских делах. Они сидели за тем же столиком у камина напротив друг друга. — Что? — не поняла Алька. — Ты вчера сказала, что любая проблема имеет какой-то смысл, даётся Богом для чего-то. С Косаревым — для чего? — А, вот ты о чём, — Алька старательно складывала кораблик из салфетки. — Твоему Ивану — не знаю, а Григорию Анатольевичу... — она остановилась, потому что Глеб морщился, был снова недоволен. — Емельянову, — поправилась она осторожно. — А Емельянову — чтобы смог искупить вину. Если не будет зла, то как делать добро? Так? — То есть ты хочешь сказать, что Бог создал зло для того, чтобы можно было творить добро? — А вот и нет! Боженька не создавал зла! Он создал прекрасный мир, дал человеку райскую жизнь. Это добро. Но человек и иные личности, вроде Люцифера, отказались от добра... Зла как чего-то самостоятельного нет. Зло — это отсутствие добра. Понимаешь? Это темнота — потому что без света. Это слепота — потому что без зрения. Ну нет же незрячих глаз, а есть глаза с нарушенной функцией. Вот так, если перевести на понятный нам, медикам, язык... И, когда мы творим добро, мы заполняем пустоту, вытесняя зло. И вообще, делать добро — это естественное состояние, а не какой-то там подвиг. Понимаешь? — Да, Алевтина, до каких глубин можно дойти... Ну, допустим, всё так и есть. А мне для чего? — Попущено Богом?.. Не знаю, — Алька помолчала. — Может быть, чтобы научиться усмирять гордыню. Гордыня — начало всех пороков. От неё всё: зависть, месть, мнительность. Всё от неё... Это не я придумала, это так пишут, прости, — снова спохватилась Алька. — И что, много во мне гордыни? — серьёзно спросил Глеб. — Есть тест на гордыню, — Алька не ответила на вопрос. — Какой же? — он наблюдал за Алькиными руками. Они заметно дрожали. — Гордому трудно сказать три слова: люблю, прости и помоги. О степени гордости можно уже догадываться по тому, насколько легко даётся каждое из этих слов. Прости, — опасаясь, что её слова снова вызовут неудовольствие Глеба, Алька быстро спрятала руки под стол, оставив кораблик незаконченным. Не в бровь, а в глаз. Попала в больное. Никакое из этих слов не давалось ему с лёгкостью. — Я в нокауте, — пошутил Глеб. Он не понял почему, но на душе стало легко. И, нет, не легко, а ясно. Благостно даже. Может быть от того, что, говоря неприятные вещи, Алька не судила его. Может быть, от того что его нравственному состоянию было наконец-то найдено определение. Может, оттого что напротив него сидел довольно-таки сведущий собеседник. В любом случае на душе стало хорошо, и от этого захотелось делиться нерастраченным, добрым. — Я подумаю над тем, что услышал, — Глеб пересел к Альке. — У тебя руки дрожат. Ты зачем так волнуешься? — он нашёл под столом её ладонь и сжал в своей. Тёплая, маленькая, с тонкими пальчиками, почти детская ладошка — он прижал её к своей щеке. — И не извиняйся постоянно. Мы же... друзья. Он неожиданно назвал её другом и сам оживился от того, что у него есть друг. Алька засмущалась и отняла свою руку, но Глеб снова поймал её и сжал маленькую ладошку. Приятно было держать в руках этот тёплый комочек человеческого и настоящего. Он мог бы найти сотню девушек, которые позволили бы ему делать всё, что вздумается. Всё. Но Алька была своя, давно знакомая и почти родная. Странная, но чистая, не испорченная. Он устал от вседозволенности. Они ещё разговаривали, в основном серьёзно и о жизни. Глеб говорил много и с удовольствием. Алька была первым и пока единственным человеком, кому он мог доверить всё, о чём размышлял с тех пор, как пережил остановку сердца. Он говорил без боязни быть непонятым или осмеянным. Он говорил и не мог наговориться, и ему всё казалось, что он недостаточно полно рассказал о себе, о своих метаниях и угрызениях совести, о стремлениях и о преодолении себя. Хотелось рассказать всё и сразу, но нужно было ехать на дежурство. Он отвёз Альку в общежитие. По дороге к подстанции позвонил домой и предупредил, что не ночует дома. — А я так соскучилась по тебе, Глебушка, — в трубке раздался покорный вздох матери. Да, изменилась мама, изменилась. — Я, мам, утром домой заскочу, если успею, — пообещал он. — Люблю... и всегда любил. Его голос снова звучал фальшиво, но он был честен. Дело оставалось за малым: научиться говорить вслух. Научиться не бояться оказаться уязвимым в чувствах или даже отвергнутым. Сбросить, наконец, маски, носимые от гордости, от трусливого желания казаться в глазах других несокрушимым крепостным бастионом. ...Дениска опять столовался у Нины с Лизой. Глеб понимал брата. Одинокий мальчишка, так и не познавший материнской любви, он наконец нашёл себе мать в лице Нины, которая радушно приняла его. Любила ли Нина Дениску? Глеб ещё не понял этого. Но он заметил, что у них, у Нины и Дениса, появились свои разговоры, в которые он не был посвящён. — Глебчик, ты Лерку давно видел? — озабоченно спросил Денис. — Твою сестрицу? Каждый день лицезрею. А чего спрашиваешь? Сердце снова сжалось — Денис и Лера почти не общались, и не понятно, что было тому причиной. — С ней что-то не так. Не звонит, мажется, типа давление у неё, — Денис обиженно постучал ложкой по чайному бокалу. — Что за дела? Может, недовольна, что я постоянно торчу на вертолётке? Глеб медлил. Размышлял, стоит ли бежать впереди паровоза. Потом подумал: а почему нет? Денис не чужой Лере и вообще-то должен был узнать об этом первым. — Видишь ли, брат, — опасаясь предательской дрожи в голосе, Глеб напряжённо выпрямился, — твоя драгоценная сестрица в положении. Повисло секундное молчание. — В каком положении? — осторожно переспросил Денис. Мальчик мучительно не понимал Глеба. — Как это, в каком?! В интересном! — То есть… — судя по выразительному движению глаз, Денис, казалось, начал смутно догадываться, однако всеми силами отгонял эти догадки. — Твоя сестра ждёт ребёнка, — быстро сказал Глеб. — Ааа... Как это? — озадаченно спросил Денис. Глеб улыбнулся. — Вот те раз… Лера замужем. Ты не забыл? В любой семье, Диня, рано или поздно появляются дети. — Нормас! И мне не сказала, — обиделся мальчик. — Не дуйся. Её штормит двадцать четыре часа в сутки… Но зачёт наша отличница несмотря ни на что сдала на пять баллов. Ты должен гордиться сестрицей. — А как ты теперь? — выпалил Денис, и лицо его приняло сконфуженное выражение от бестактного вопроса. — Я это... я не то хотел сказать, — начал он оправдываться. — Да ладно, — Глеб прижал к себе брата. — Не пропаду. Я живучий, не переживай. — Глебчик, — голос Дениски дрогнул, — только ты один у меня и остался. Попытка Дениса поддержать безнадёжно влюблённого брата казалась столь трогательной, что Глеб, в последнее время эмоционально не устойчивый (в чём он винил разрушающее психику действие алкоголя и суровые семейные обстоятельства), прослезился и обрадовался, что никто не видит его предательской слезы. Их же с детства учили, что мужчины не плачут. Как будто мужчины не люди, а бездушные машины. — Я тоже тебя люблю, — сказал он. — Самый родной... Я тебе говорил? Спасибо за поддержку, брат. У меня, и правда, сейчас не лучший период в жизни, но я справлюсь. Даже не сомневайся. — А я? Я могу помочь? — растроганный мальчик поднял голову. — Я вообще-то могу. — Нет, братишка, — Глеб задумчиво перебирал Денискины вихры. — Это только я сам. Глеб вдруг спросил себя, насколько он был прав, когда, спасая Косарева, сам лез в тиски Черкасова. Имел ли он на это право? Если его посадят, что будет с Денисом? А с Ниной и Лизой? И с Лерой. Переживёт ли отец? В последнее время отец сильно сдал, выглядел неважно. И мама только обрела его, Глеба… Для неё это будет большим ударом. Имел ли он право оговаривать себя? Он не мог не сделать этого, но и делать это оказалось преступным. Глеб совсем запутался. Вспомнилась Алька. Вот она точно знает. Кажется, она знает нечто большее, чем он... Двигаясь по вечерним улицам к подстанции, он думал об Альке. Она часто говорит «прости» и «не знаю», не уверена в себе, но, однако же, — она знает что-то важное, такое, чего ещё не знает он. В ней чувствуются воля к жизни и тихая убеждённость. Уступчивая, а тем не менее, делает всё по-своему. Глеб вдруг подумал, что Алька всегда действует вразрез с мнением группы. Не спорит — не считает нужным что-то доказывать? Похоже, так. Тихая, но самостоятельная. Упёртая даже. И пирожки носит ему, не потому что он захотел, а потому что сама так решила. И занятия прогуливает с ним — потому что сама так захотела. Он думал, что Алька в его власти, и он распоряжается ею, как вздумается, но, кажется, он ошибался относительно своей роли. Глеб вдруг понял это со всей ясностью. Он вспомнил, что так и не смог вырвать у неё поцелуй. И неприятно вспоминать ту историю. Да, примитивным дураком он выглядел перед ней... Глеб на секунду закрыл глаза, потеряв из виду дорогу. И эта склонность всех оправдывать… Он раньше думал — от забитости. Но нет, не то. От веры. Да, наверное, потому что верит. И всё же, странная она. Что за скелет у неё в шкафу? Глеб вдруг подумал, что он ничего не знает об Альке, кроме того что она живёт в общежитии. Значит, не местная. Но и с Капустиной у неё нет ничего общего — не деревенская Погодина, не простая. Захотелось узнать хоть что-нибудь об Альке. ***** — Поедешь сегодня один! Николаича прокуроры не отпускают, — огорошила его диспетчер. — Может, другого врача дадите? — Глеб опять струсил. — Я ж санитар... — А у тебя что, на лбу написано? Врач и врач! Довезёшь как-нибудь. А врачей у меня нет! Они, бедолаги, по две смены за раз пашут. Работать некому! — отрезала диспетчер. — Бери карты и иди, не мешай тут! — она бросила на стойку стопку карт. — Пряхин! Андрей Владимирович! — позвала она врача, стоящего за Глебом. Глеб молча собрал карты и, отойдя от окна, прислонился к стене, размышляя. Перспектива быть лицом спецбригады и кататься всю ночь одному пугала его. А Косарева, скорее всего, посадят... Двести двадцать девятая, часть вторая, пункт «В». Хищение с применением служебного положения. Минимальное наказание — ограничение свободы до года, максимальное — десять лет тюрьмы. А Черкасов подведёт под вышку. И что он там подписал-то после очной ставки? Что ему подсунули? Оговор Косарева? Глеб тяжело сглотнул. Посадят... И смысл бороться? Потом на всю страну покажут в новостях показательный процесс и преступника за решёткой, выслушивающего приговор суда. «Именем Российской Федерации...» Глеб усмехнулся. И всем будет плевать на бескорыстие врача, на его сорокавосьмичасовые дежурства, на сотни спасённых жизней. Тысячи жизней... Нет, страна будет рукоплескать — повязали очередного вора в белом халате. В народе же как — что ни врач, то взяточник и вор. Обострено в народе чувство справедливости, запредельно обострено. А лечить останется санитар Лобов... Глеб тяжело вздохнул. — О, Глеб, и ты здесь, — перед ним возник улыбающийся Фролов. Он обрадовался Глебу. Встретив сокурсника на подстанции, Николай не вспомнил про бойкот. Здесь была отдельная жизнь, свой мир со своими правилами и со своей моралью. — Как видишь, — Глеб машинально подал руку, и Фролов пожал её. — Не повезло тебе, — участливо сказал Фролов. — Один будешь кататься? Я про Николаича только узнал… Сочувствую, старик. Ну и ночка тебя ждёт, — Фролов поёжился, улыбаясь. Он почти всегда улыбался. — Фигня, — Глеб хлопнул Фролова по плечу и пошёл к машине. Фролов не понял. Ничего не понял. Косарева посадят ни за что, а Фрол, сочувствует ему, Глебу. Глеб рванул дверь жёлтого реанимобиля: — Руслан, мы вдвоём сегодня, — сказал он Ахметову. — Не выпустили Николаича? Вот шкуры! — возмутился Ахметов и выругался на своей тарабарщине. Пьяные на улицах, бомжи, пьяные в квартирах, бабушки с давлением и просто одинокие бабушки… Всё это было уже многократно пройдено Глебом, тут он чувствовал себя уверенно и даже забыл, не страхуемый опытным реаниматологом, о бремени огромной ответственности за каждую человеческую жизнь. Он работал с каким-то сосредоточенным упорством. Часы его мерно тикали — он регулярно сверял их. Он почти не волновался и ни о чём не думал. Только ждал известия от Леры о том, что она дома. Он был спокоен. Он старался думать, как Косарев, делать, как Косарев. Нельзя было подвести Косарева. Он впервые столкнулся с такой смертью. В наполненной окровавленным кипятком ванне лежала девушка. Она была мертва. И, как ни странно, красива. Глеб содрогнулся, когда прикасался к её горячему ещё телу, проверяя, нет ли следов насилия или иных следов прерывания жизни. Не было. — Да я же говорю, пришёл, а она лежит вот так, — лысоватый, слегка обрюзгший мужчина средних лет стоял у него за спиной. — И я сразу вызвал вас. Я не убивал её! Мужчина что-то ещё говорил, но Глеб не слушал его. Он вызывал полицию. Кровь… Откуда кровь? Глеб мучительно думал. Вспомнилась Лера. — Ваша жена... ждала ребёнка? — всё его существо боялось услышать положительный ответ. — Да, — ещё недавно уверенный, мужчина сразу сник. — Значит, жена полезла в кипяток, чтобы... Какой срок? — Глеб старался быть бесстрастным, хотя внутри всё содрогалось. — Не знаю... Три, четыре... Я не знаю, — мужчина сел на табурет и в отчаянии закрыл лицо руками. — Рассказывайте, — сказал Глеб. — Я не убивал, — беспомощно повторил мужчина. — Маша была моей девушкой, она дочка большого человека. Её отец против наших отношений. А я кто? Нищий инженер... не их круга, — мужчина говорил вяло, размазывая слова. Глеб с трудом понимал его. — Маша хотела за меня замуж, но отец не разрешал ей, угрожал, что уничтожит меня. Она бегала ко мне тайно... Беременность скрывала от меня и от отца. Если бы её отец узнал... он убил бы меня. Она хотела оставить ребёнка, потому что надеялась уговорить отца... тронуть его слезами. Но не получилось... Она рассказала мне... Мы консультировались — прерывание делать уже поздно. Да и в другой город нужно было — в нашем все всех знают. С её-то фамилией!.. Маша вспомнила про знакомую из медицинского. Та посоветовала ей… Ну, вы же видите... в горячей ванне... Послушайте, когда полиция приедет, подтвердите, что я не убивал Машу, — жалобно попросил мужчина. Глеб отвернулся. — Я подтвержу, что в данный момент видимых следов насилия нет, а дальше... дальше Машей будет заниматься патологоанатом. В данный момент могу лишь сказать, что она умерла от перегрева или от кровопотери. Полицейские приехали на удивление быстро. — Я не убивал Машу! — мужчина схватил Глеба за рукав, когда они вошли в квартиру. — Скажите им! — Не прикасайтесь ко мне! — Глеб брезгливо выдернул руку. Стало легче — полицейские, опросив Глеба, занялись трупом. Загудел телефон — «Я дома». Слава Богу! «Как себя чувствуешь?» — «Нормально». — «Ты с Алькович?» — «Да». — «Отдыхайте. Люблю тебя, сестрёнка». — «И я тебя, братик». Он набирал сообщения, стоя над окровавленной ванной, в котором нашла последнее пристанище красивая девушка. Отчего она умерла? Слабые сосуды? Кровоизлияние в мозг? Сердце? В любом случае эта жизнь закончилась нелепо и страшно. Ещё раз кожей он ощутил хрупкость жизни. Захотелось бросить всё и бежать к Лере, отобрать её у всех, заслонить собой от мира, и беречь, и дарить ей нежность. Всего себя. Он вышел из подъезда и сел на скамейку. Табло вызовов не светилось — гуманная жизнь давала время прийти в себя. Чувство брезгливости не покидало его. Брезгливости по отношению к человеческому слабоволию, к человеческой глупости, к человеческой беспечности. К куцему, однолинейному пониманию жизни. И жалость — к тому невзрачному лысому инженеру, чьё имя он даже не спросил. Ночь выдалась тяжёлой. Пришлось побывать на ДТП. От запаха крови мутило. Её въевшийся в волосы и одежду металл ещё долго преследовал его. Он возил женщину с отравлением парами хлора. Ей вздумалось в ночь начищать ванну. Был в клубе и видел там Хмелину и Смертина. Они так бурно отмечали зачёт, что не узнали его и даже не заметили, как за соседним столиком двое в алкогольном запале проткнули ножами друг друга. В ту ночь Глеб купировал астматический приступ, «запустил» сердце, стабилизировал давление, приводил в сознание. Он всё это делал не раз под руководством Косарева и уже не терялся. Только роды он ещё не принимал. В ту ночь в машине БИТ-1 родилась девочка. Глеб вёз беременную женщину с черепно-мозговой в родную, центральную, когда она начала неистово стонать. Начались стремительные роды — Глеб запаниковал. До больницы было ещё далеко — реанимобиль только отъехал из посёлка. Он метался над женщиной, ничего не предпринимая, пока не взял себя в руки. Посмотрел на часы — пять утра. Он позвонил Нине и путано объяснил ситуацию. Он и половины не запомнил из того, что наговорила ему Нина. Однако девочка всё же родилась, и Глеб принял её и неумело провёл все необходимые мероприятия со своим первым маленьким пациентом. Таких крошек он ещё ни разу не держал в руках. — Спасибо, доктор, — прошептала женщина, когда он показал ей ребёнка. — Назовите её как-нибудь. — Ангелина, — сказал Глеб. — Почему? — ему почудилось, что он прочёл вопрос в помутневшем взгляде роженицы. Или роженица всё-таки сама спросила его об этом. Глеб точно не мог вспомнить потом — спросила или не спросила. — Ваша дочь необыкновенно красива, — улыбнулся Глеб, прижимая ребёнка к груди. — Как ангел. Женщина слабо улыбнулась в ответ и потеряла сознание. Глеб потом узнавал — нейрохирурги, Гордеев и Шурыгин, спасли пострадавшую. Ребёнка той же ночью перевели в перинатальный центр и выхаживали, пока его не забрали родственники. Но одного Глеб так и не узнал — как назвали небесной красоты младенца.