Живой

Утренний час смены оказался на редкость спокойным, поэтому Глеб, закончив с документацией, успел заехать домой, чтобы помыться и позавтракать. В последнее время чаще хотелось есть, хотелось чего-то особенного, даже экзотического. Активно работая вилкой, Глеб думал о том, что при желании он на собственном примере мог бы без труда доказать стопроцентную правоту теории учёных из Чикагского университета, утверждающей, что недостаток сна стимулирует синтез эндоканнабиноидов, обслуживающих сигналы удовольствия. Было приятно, что мать хлопотала вокруг него, а отец расспрашивал о ночном дежурстве и смотрел с уважением. Всё-таки ему остро не хватало отцовского признания. — Я, мам, роды на дежурстве принимал, — сказал Глеб, с неожиданно кипучей энергией утоляя неуёмно разыгравшийся аппетит. Сегодня он закончил смену в приподнятом настроении. — Роды?! — Алла Евгеньевна в ужасе, забавляющем своей водевильностью, прикрыла глаза ладонью. — Глебушка, да как же тебя угораздило? — Да я и сам не знаю, но новорождённого на руках держал. Так сказать, первым встретил на пороге этого мира, — вспоминая красное сморщенное лицо младенца и густые длинные ресницы на плотно сжатых его глазах-щёлках, Глеб улыбнулся. — Невесомый. — Ну всё, теперь жениться можно, — весело заметил Олег Викторович. Ему нравились «медицинские» разговоры в доме. — Нет, пап, я никогда не женюсь, — Глеб бросил быстрый взгляд на помрачневшее лицо матери и опустил голову. — Не моё это. — Ладно, не женится он! — Олег Викторович махнул рукой. — Все вы так говорите. Вот влюбишься в какую-нибудь профурсетку и женишься, как миленький!.. Ты там смотри, поосторожнее будь, сынище, — предупредил он, доверительно склонившись к сыну. Скучая, Глеб приоткрыл дверь в комнату Дениса — мальчик спал, совершенно по-детски подложив ладони под щёку. Скользнув рукою по спине брата, Глеб сунул ему под подушку пару купюр на мелкие расходы, нарисовал на листе кривую забавную рожицу и, воспользовавшись брошенной на столе жевательной резинкой, прикрепил на шкаф прямо перед глазами мальчика. ...Он не пошёл на занятие к Гордееву. Всё казалось ему неважным по сравнению с тем, что Косарева всё-таки посадят. Отпуская подзабытые шуточки и обсуждая вызовы ночного дежурства за семейным завтраком, Глеб заодно обдумывал вчерашний спор с сокурсницей. Не хотелось идти к Емельянову на поклон, и потому, сопротивляясь, он мысленно перебирал собственные знакомства. Однако никто из его знакомых, кроме Карасёва, не имел выхода на правоохранительные органы, а Карасёв, со слов адвоката, отдыхал за границей. И по всему выходило, что Емельянов с его связями оказался единственный человеком во всём их провинциальном городишке, кто мог бы повлиять на ход следствия. Претило, нет, было немыслимо — до тошноты, до физической боли, до едва удерживаемого нервной дисфагией* стона — идти к Емельянову, но пришлось наступить себе на горло. Ещё вчера он не представлял, как можно о чём-то просить убийцу. Но вчера и сегодня разделяла ночь — с трупом в кровавой ванне. И история мужской трусости, ценой которой стала загубленная жизнь девушки, превратившейся в тот самый труп. Страшная, непоправимая реальность. Если он, Глеб, смалодушествует и из гордости не воспользуется открывшейся возможностью, то и Косарев скоро умрёт — для себя, для общества, для больных. Тюрьма — та же смерть. Глеб тихо вошёл в палату. Емельянов завтракал. Разумеется, на его столе, накрытом по всем правилам этикета, присутствовал далеко не больничный набор из перловой каши и пересоленного омлета. Вспомнился отец Емельянова. Занятный старик, и тоже с барскими замашками. Тот требовал чаю в подстаканнике. Это в государственной больнице-то... Лебедева тогда с ног сбилась и нашла-таки этот столь редкостный по нынешним временам атрибут русского чаепития — у начальницы почтового отделения, в здании по соседству. — А, Глеб... Рад, что ты зашёл, — Емельянов, в плотном с шёлковым верхом халате, оторвался от трапезы, не спеша вытер губы салфеткой и жестом, исполненным снисходительного радушия, указал на свободный стул. — Милости прошу, угощайся. — Я постою, — Глеб сунул руки в карманы брюк. Барство Емельянова раздражало. — Брезгуешь? — снисходительно прищурился Емельянов. — Брезгую, — кивнул Глеб. — Дело твоё, — Емельянов, вероятно, не ожидал столь прямого ответа, а потому нахмурился, однако спустя десяток секунд он смог побороть задетое самолюбие и заговорил. — Вчера я ждал тебя. Мои люди всё сделали. Вот выкладки по социальному центру, — Емельянов не спеша дотянулся до тумбочки и подал Глебу толстую папку с бумагами. — Замечательно, — Глеб взял папку. — Страницы мышьяком по старинке пропитаны, да? Он не мог пересилить неприязнь, хотя и отметил, что с прошлой встречи враждебность всё-таки ослабла. Ненависть рушила хрупкий его мир, сбивала на прежние, ведущие в никуда жизненные рельсы, и непримиримое противостояние во мнениях с Алькой вдруг самым непостижимым образом смягчило его — уставший, Глеб нашёл лазейку, высвобождающую его из цепких когтей боли и ненависти и ведущую к рассудочному осмыслению трагических событий семилетней давности. Он убеждал себя, что убийство Чеховых, как это ни вызывающе звучит, стало уроком и возможностью для всех. Через это убийство Емельянов потом же и раскаялся, если он, конечно, раскаялся, и, бросив преступное воровство, сменил, наконец, род деятельности с разрушительного на созидательный. И дал возможность другим людям — жить. А у него, у Глеба, появилась возможность научиться прощать — мать, Емельянова. Решившись довериться Алькиной логике, он убеждал себя верить теории неслучайности трагедии Чеховых, потому что так было легче перенести предстоящее вынужденное унижение. — Но я не за этим пришёл, — Глеб повернул голову к стене и принялся механически исследовать взглядом её неровности. — Нужно вызволить одного человека... врача. Он чист. Законы у нас неправильные. Сделаете? Глеб так и не смог произнести «поможете?». Не смог попросить. Он вообще редко обращался за помощью к людям. — Ну, если не виноват, то сделаю, — Емельянов отложил вилку и сел, всем своим видом выказывая готовность слушать. — Рассказывай. В глубине души Григорий Анатольевич был доволен, что младший Лобов, считая его врагом, тем не менее обратился к нему с просьбой, признавая авторитет и могущество фамилии Емельяновых. Григорий Анатольевич искренне хотел бы послужить человечеству, но, как многие тщеславные люди, в иные, далеко не благородные минуты, жаждал признания и склонённой в смиренной благодарности головы одарённого. Глеб изложил проблему стоя, не глядя на Емельянова и по-прежнему держа руки в карманах. Он вёл себя так, словно Емельянов был обязан ему. Наслаждаясь своим доброделанием, Емельянов кому-то позвонил и дал указания всё выяснить. В течение часа, пока Глеб, путаясь в экономических выкладках, из вежливости изучал материалы по организации социального центра, всё решилось — Косарева отпустили, а уголовное дело исчезло из производства. Глеб был удовлетворён. И однако же... Страшный человек, словно спрут всемогущий. Глеб не поблагодарил Емельянова. Не смог. ***** Занятия сегодня отменили — Гордеев ещё с ночи не выходил из операционной нейрохирургии. Глеб ушёл в операционный блок и пробыл там до окончания практики. Работалось легко — истязания Косарева закончились. Бессонная ночь не мешала ему быть собранным — организм привык к длительным жизненным марафонам. Из больницы Глеб отправился в родительский дом. — Дай ориентир по локации, — по пути он позвонил брату. — Двигаюсь к дому, подкину. — Тут такое дело, Глебчик, — Дениска замялся, — тут это... нет меня, — мальчик виновато помолчал. — С Костиком я... перебираю вертолёт… Без меня никак, — Дениска протяжно шмыгнул носом. — Опять с уроков, значит, слинял? — Глеб развернул машину. Ехать в пустой дом не хотелось. — Опять... Ругаться будешь? — голос мальчика звучал виновато. — Нет, поворчу только, — Глеб убеждал себя быть помягче с Денисом, хотя регулярные прогулы брата беспокоили его. — Тогда до вечера? — обрадовался Дениска. — До вечера. Глеб ещё покатался по улицам города, включив для развлечения Рахманинова. Но всё равно чего-то не хватало. Была потребность поговорить — рассказать о Косареве, о емельяновском пока ещё бумажном центре, о том, как он принимал роды, о ребёночке. Маясь в молчании и одиночестве, поневоле он вспоминал те времена, когда жизнь в вакууме, без всех этих личных откровений, его вполне устраивала. Хотя… Раньше у него ничего личного-то не было, разве что ненавидящая любовь к Лере и кабаки. Сейчас же его жизнь была полна событий, полна открытий. Он чувствовал — он оттолкнулся от своего дна и снова поднимается. — Приветствую, — Глеб бросил папку на стол прямо перед Алькиным носом. Зачем носить папку, если она пуста? Глеб усмехнулся. Сел. — Пришёл всё-таки? — Алька отодвинулась. — Дорога под названием «потом» ведёт в страну под названием «никогда», — её вопрос и особенно радостно-одобрительное, и тем более унижающее, выражение её лица остро напоминали отцовский контроль, и, задетый, Глеб не смог удержаться от искушения свергнуть Альку со студенческого олимпа. — Ну, чего напряглась? — Глеб улыбнулся, наблюдая на лице «оруженосца» привычную смесь растерянности и тяжёлых умственных усилий добраться до сути услышанного. — Мудрость инетовских сентенций иной раз сомнительного качества. Конспекты принесла? Алька кивнула и с суетливой готовностью выдернула стопку листов из старой коричневой сумки. Но, неловко схваченные, листы посыпались на пол, а вместе с ними и знакомая синяя тетрадь. — Ой, я сейчас, — с испуганным лицом Алька склонилась под парту и принялась быстро собирать бумаги с пола. Он выдержал только одну лекцию, да и то потому что всё время был занят изучением Лериного затылка и борьбой с воспоминаниями о недавнем совместном их прошлом под одной крышей. На второй паре, когда усталость всё же взяла верх, он беззастенчиво спал, укрывшись за спиной Новикова. — Собирайся, — Глеб решительно поднялся. Был перерыв, и он уже проснулся, разбуженный терпким запахом пережжённого кофе, принесённого для него услужливой Алькой из автомата в институтском холле. — Куда? — испугалась та. — Как куда? Туда, где жизнь бьёт ключом! — и, наблюдая ещё большее смятение на Алькином лице, пояснил:— Гулять! Ни дождя, ни ветра. Не заметила? А я заметил, — Глеб отпил из стаканчика. — Будем гулять, как нормальные люди. Смотри, — он махнул рукой по направлению к выходу, — вон Хмелина и Смертин... Видишь, почти у цели, тихо так слились под шумок. Катя и Толик, действительно, проталкивались сквозь толпу студентов. Они весело переговаривались и опасливо оглядывались на преподавателя, седовласого сухонького старичка-профессора, которому не было до них никакого дела. — Так что давай, собирайся, — оторвавшись от разглядывания беспечных своих товарищей, поторопил Глеб. — Ладно, — Алька улыбнулась себе под нос и начала собирать вещи. Она собирала их так тщательно и медленно, что Глеб не выдержал, одним движением сгрёб всё в кучу и запихнул в Алькину сумку. Снова наткнулся на синюю тетрадь с обтрёпанными уголками дешёвой обложки. Зачем она постоянно таскает с собой эту наверняка бездарную писанину? Они пили чай и потом гуляли в парке. Всё, как хотел Глеб. Он никогда не гулял с девушками — встречался с ними только на тусовках. Всегда — с пивом в руке и сигаретой. Но в последнее время хотелось быть как все среднестатистические люди. Гулять по узким дорожкам парка под луной и, обнявшись, смотреть на звёзды, рвать цветы с клумбы и есть мороженое. И, наверное, мечтать. Хотелось всего, с чего начинается взросление. Его романтический подростковый период ещё не был прожит. Он бездарно потратил лучшие дни юности на отчаяние и месть. Теперь же хотелось отыграть всё назад, прожить это время. Глеб удивлялся себе. Он водил Альку по парку и с не понятно откуда взявшимся юношеским задором наступал на почерневшие скрюченные редкие листья, которые сердито хрустели под его ботинком. Он кормил Алькиных воробьёв и порывался купить Альке мороженое, но она отказалась. Всё это время они разговаривали — на свои, только им интересные темы. Он обнимал Альку за плечи. Ему нравилось ходить так — прижавшись друг к другу, — и с закрытыми глазами слушать голоса этого мира, и верить Алькиным искренним убеждениям, что, закрыв глаза, слышишь по-другому. Иногда он в шутку с размаху чмокал её в висок, ловя на лету тепло её кожи. Алька тогда смешно подскакивала на месте: — Глеб! Смущённо возмущалась. Ему нравилось, что Алька называла его по имени. Хотелось тесного, дружеского общения, и он стремился сократить расстояние между ними. Они говорили об одном, на одном языке, прекрасно понимая друг друга, но для полной гармонии не хватало открытой улыбки, ощущения плеча, доверия и душевной близости — всего, в чём Глеб видел ценность человеческого общения и что давало тепло, комфорт и уверенность. Алька неизменно отодвигала его от себя. Тургеневская девушка, синий чулок, посмеивался про себя Глеб. Она вдруг стала казаться ему красивой на фоне увядающего осеннего великолепия. Он ловил взгляд её карих, как у Леры, глаз, а потом намеренно пристально смотрел, пытаясь удержать этот пугливый взгляд на себе. Иногда ему это удавалось. Ему нравилось, что Алька — маленькая, уютная и скромная. Он вполне был доволен новой подружкой. Теперь, и он осознал это как-то мгновенно, рядом с Алькой он любил Леру уже другой любовью — спокойно, без истерики и отчаяния, тихо и без ожиданий. Но Лера постоянно, ежеминутно присутствовала в его сознании. По-иному он не мог. Он довёз Альку до общежития. Не хотелось отпускать её, но добровольно взятые на себя жизненные обязательства ограничивали его во времени. — Алевтина, ты знаешь обо мне всё, — Глеб хотел взять Альку за руку, но она отступила назад. — Тебе первой я рассказал. А я про тебя не знаю ни-че-го... Дай мне свой фолиант, — он показал на сумку. — Надеюсь, мы друзья, — привёл как аргумент Глеб, с удовлетворением наблюдая колебания на Алькином лице. — Дай, — Глеб затаил дыхание. Хотелось, чтобы Алька тоже доверилась. Хотелось общей тайны, и вернуть свою власть над Алькой. — Дай, мне надо, — Глеб требовательно протянул руку, как будто опасался, что ему откажут. — Крест же отдала... Чего уж теперь-то... Вероятно, упоминание о кресте возымело должный эффект, потому что Алька молча достала тетрадь и вложила в протянутую руку. — Спасибо за доверие, — Глеб едва заметно улыбнулся, взлохматил Алькины волосы, склонился: — Нежность, пожалуйста… Тихая нежность... Надо же, придумала. Смех смехом, а всё же до крайности это отрадно. Как бальзам на старую рану. ***** Он заехал на кладбище и после зашёл в местный храм. Он вспомнил, что Алька говорила про подсвечник «за упокой». Со свечами в руке он обошёл храм по периметру, искал подсвечник, но так и не смог определиться, какой же из множества многосвечных золочёных дисков — «за упокой». У одного из подсвечников он заметил женщину в тёмном синем халате, по всей видимости, работницу храма. Женщина собирала догоревшие свечи в картонную коробку. Глеб хотел было подойти к ней, но заметил, что женщина, проворно работая руками, что-то шепчет, и передумал. Он положил свои свечи, не зажигая, на ближайший подсвечник и повернулся к алтарю. Взгляд его упёрся в изображение белого голубя, устремлённого головою вниз, в самые царские врата. Вспомнились Алькины воробьи и её полубыли-полусказки про птичьи поклоны. — Что за голубь там? — спросил Глеб рядом стоящую древнюю старуху с грубо обструганной палкой. — Святой Дух, милок, Святой Дух, — едва слышным надтреснутым голосом ответила старуха и присела на складной стульчик. Постояв немного среди людей и послушав пение, Глеб вышел из храма. Он ехал по многолюдным улицам в компании с Рахманиновым. Он обещал быть дома пораньше, но — остро хотелось продолжения дневных переживаний. Хотелось разделить с кем-нибудь этот вечер, только бы не одному. Он не заметил, как подъехал к ночному клубу, своему второму дому в прошлой, далёкой уже жизни. Он вошёл внутрь и, ни от кого не прячась, сел за барную стойку. Его старые друзья-собутыльники только начали собираться. Завидев Глеба, они удивлялись и по очереди подходили поздороваться, но тут же отходили, потому что, подав руку для приветствия, Глеб равнодушно отворачивался в сторону. Глеб заказал кофе и совершенно беззастенчиво, как раньше, принялся разглядывать девушек. Заметил Инну — встрепенулась, готовая рвануться к нему. Красивая, своя, хоть и бывшая. А что, если вернуть, начать заново, красиво, по-человечески? Ну простил же… Задержался взглядом, но, вспомнив Лерин призывный крик в лесу дачного посёлка, брезгливо отвернулся. Подлая. Он не видел, что, обнадёженная его вниманием, Инна тут же сникла. Он искал глазами девушку, хотя бы отдалённо напоминающую Леру, и не мог найти такую. Никто не мог быть похож на Леру. Он знал её лицо до мелочей, знал каждый изгиб, каждую ямочку на её лице. Если бы у него был талант рисовать, он рисовал бы её бесконечно, пока не заполнил рисунками все стены своей комнаты в родительском доме. Светлая, родная, близкая, она была такая — одна. — Привет, — к нему подсела девушка. — А я тебя знаю, — она кокетливо взбила каштановые волосы, и они эффектно рассыпались у неё по плечам упругими локонами. — Угостишь? Глеб заказал девушке коктейль, хотя она была и так весела от выпитого. — Что отмечаешь? — поинтересовался Глеб. — Ни-че-го! Просто скучно, — девушка помахала рукой подругам. Глеб присмотрелся — красивая. Однако не поговоришь, не посмеёшься, и даже анекдот не расскажешь — перебрала девушка горячительного, перебрала. — Потанцуем? — Глеб повёл её танцевать. Отдаваясь романтическому клубному настроению, Глеб закрыл глаза. Вернуться в клуб? Вон, как беззаботно вокруг, бессмысленно. И плевать. Зато без надрыва, без драм, вроде вчерашней… А он же максималист. Либо на дно, либо в поисках достойного смысла… Ну не может он середнячком, мещанином… И что, так всю оставшуюся жизнь и мотать себе нервы в борьбе за человеческий облик? А может, лучше так — без мыслей в голове и без высоких устремлений? — Ты один? — шёпот спутницы прервал вихрь его сомнений. Глеб открыл глаза и кивнул. — Пойдём? — девушка призывно смотрела него. Отдаваясь воле случая, Глеб кивнул. Он усадил девушку в машину, кинул на сидение бутылку шампанского и медленно завёл машину. ...Он заглушил двигатель у парка — не смог проехать мимо, движимый желанием повторить недавнюю прогулку со странной Алькой. — Выходи, — он открыл дверцу машины и подал руку спутнице. — Здесь? — девушка недовольно поморщилась. — Холодина! Слушай, а поедем к тебе? Ты один живёшь? — Один, один, — Глеб дёрнул за руку подвыпившую девушку, и та вынуждена была выйти наружу. — Нам лучше проветриться. Луна, звёзды, тишина… Романтика. — Холод собачий, — пробормотала девушка, зябко кутаясь в пальто и пританцовывая на высоких тонких каблуках изящных замшевых сапожек. — Пошли, я согрею, — Глеб взял девушку под руку. Они кружили по дорожкам пустого парка, и Глеб пытался рассказывать расхожие студенческие байки. То и дело спотыкаясь на выщербленном старом асфальте, его спутница мило смеялась. И из того, что смеялась она невпопад, было очевидно, что в столь поздний час девушке мало интересны эти рассказы. Наконец они сели на скамейку. — Ты когда-нибудь смотрела на звёзды? — Глеб прислонился плечом к спутнице. — На звёзды? — переспросила девушка. — Чего на них смотреть? Мы же не в прошлом веке живём. — А птицы… Птиц ты кормила? — Каких птиц? — снова переспросила девушка. — Зачем?!! — вяло возмутилась она. — Это старухи пусть кормят. Им делать нечего! — Тогда… рисуешь? — спросил Глеб, думая о Лере. — Чем в свободное время занимаешься? — А, вот ты о чём. А я думаю, птицы какие-то, звёзды, — девушка сонно протёрла глаза. — Ничем не занимаюсь. Играю в игры. В «Мафию». — Это там, где космический корабль бороздит просторы вселенной и на нём три предателя, которых нужно вычислить? — Да, да. А ты тоже? — девушка оживилась. — Брат у меня играет, но он маленький ещё, — сказал Глеб. — Ну хорошо... А мечтать любишь? — Мечтать?! Мечтать обожаю! — девушка зябко повела плечами и посильнее закуталась в пальто. — А давай шампанского? — Да погоди ты с шампанским, успеется... Давай, что ли, помечтаем, — предложил Глеб, разглядывая тёмное, без единой звезды, небо. — Давай, — неуверенно согласилась девушка. — А потом поедем куда-нибудь?.. Не думала, что ты такой примороченный, — девушка зевнула и положила голову ему на плечо. Глеб закрыл глаза. Хорошо, спокойно, и тепло. Вдвоём тепло. Вот так бы с Лерой сидеть… Но он тут же отогнал эту мысль. И всё же — щемило. Остро хотелось нежного и чистого. — Ты делала когда-нибудь аборт? — он задал, наверное, самый странный вопрос в своей жизни, потому что перед глазами его возникла — из ниоткуда — кровавая сауна, виденная ночью. — Делала? — он склонил голову набок и прислонился к девичьей головке, усыпанной роскошными блестящими локонами. — Ты дурак? Такое спрашивать… Потревожив умиротворённый покой, прелестная головка недовольно шевельнулась у Глеба на плече. — Нет, ответь... Делала? — Ну делала, в школе, — сонно пробормотала обладательница роскошных локонов. Глеб вдруг протрезвел. Что за спектакль! Очарование ушло, романтика душевности растворилась в рассеянном свете фонаря над скамейкой напротив. Это была глупая затея — искать любви там, где не умели любить. Искать чистоты там, где грязно. Искать тепла там, где холодно. — Знаешь, — он отчего-то охрип, — я отвезу тебя обратно к твоим замечательным подружкам, — он быстро встал со скамейки и пошёл к выходу, увлекая за собой подвыпившую сонную девушку. — Подожди... Я не могу так быстро, — девушка споткнулась и повисла у него на руке. — Что случилось? — тревожно спрашивала она до самого клуба. ...Он долго стоял под душем, смывая с себя чужое. Взгляды, слова, прикосновения… Было неприятно. Он брезгливо отплёвывался, нещадно поливая себя водой. Он вспомнил, что так же брезгливо после его выходки Алька стирала его следы со своего лица. После выходки... Сознание отказывалось называть тот своеобразный акт внимания к тихоне словами в настоящем их значении. И эти её разговоры — про касание душ... Наивно, по-детски, и вычурно... Но, самое странное, — она права, и нужно было наступить на очередные грабли, чтобы понять это. «Срочно крестить Лизу», — в его голову сегодня приходили неожиданные идеи и вопросы. Он провёл остаток дня в кругу семьи, в гостиной на диване, с Дениской под мышкой, всем своим существом впитывая умиротворение вечеров родного дома. Картина семейной сцены была предсказуемо привычной. Отец, как делал это на протяжении многих лет, читал газету, а мать, без дела перебирая яблоки в вазе на журнальном столике, донимала того рабочими проблемами и обсуждением общих знакомых. Переглядываясь с братом, Глеб тихо посмеивался над родителями, и они казались ему такими бесконечно трогательными и близкими, что он, плоть от плоти Лобов, мысленно благодарил Бога за то, что у него есть семья. Есть родители, есть брат, и Лера. Есть дом, и даже друзья. Всё есть. Тик-так, тик-так, тик-так... Часики снова мерно тикали — как незадолго до этих драгоценных минут в парке с Алькой. ...Он ушёл в свою комнату и открыл синюю тетрадь, о которой помнил весь вечер. В ней хранились все Алькины секреты, и Алькин скелет в шкафу, наверное, тоже. Когда-то он мог прочитать эту тетрадь, но не позволил себе, что случалось с ним крайне редко, перешагнуть черту человеческой порядочности. Сейчас Алька сама доверилась, и тем ценнее для него эта затрёпанная тетрадь — доверие дорогого стоит, ибо оно не с неба падает, а завоёвывается. И к тому же, по сути нож — вручённое от сердца, доверие может либо защитить, либо уничтожить доверившегося. «Спокойной ночи, сестрёнка». — «И тебе, братик». Он открыл первую страницу — «Заметки». Знакомо. Когда-то он уже касался этой страницы. И напрасно он иронизировал. Глеб погасил свет в комнате, щёлкнул включателем настольной лампы и, навалившись всем телом на стол, принялся читать. ***** Я Алевтина Погодина, студентка первого курса медицинского института. У меня нет близких друзей и мне некому рассказать о себе, кроме некоторых взрослых. Но друг — это на равных, со взрослыми так не получается. По совету психолога, я завела дневник, чтобы записать основное о себе. То, что больше всего волнует или омрачает жизнь. Психолог говорит, что ведение дневника — это терапия, помогающая пережить тяжёлые воспоминания. Моя жизнь с родителями Мы жили в Петербурге. Моих маму и папу звали Лёша и Таня. Виделись мы не часто, потому что родители много работали. Но зато с особенным чувство вспоминаю наши редкие семейные вечера, особенно игры в лото, в уголки с мамой и в шахматы с папой… ____________________ Глеб закрыл глаза, улыбнулся. Замечательно... Любит родителей. Он тоже — любит. И не только своих. Ещё — Чеховых. Любовь к родителям многое говорит о человеке. И забавно она пишет — слогом девочки пятнадцати лет. Просто, наивно. Ну да, она же слагала это на первом курсе... Глеб снова принялся за чтение. Чем больше он читал, тем больше удивлялся. В записках о детстве не чувствовалось ни удовольствия, ни утешения. Алька пересказывала на первый взгляд счастливые эпизоды, но, сухие и протокольные, воспоминания эти выходили щемящими душу. Алька явственно тосковала по прошлой жизни, и эта тоска достигала такого накала, что читать было физически больно, тяжело и безрадостно. И казалось совершенно не постижимым, почему. ……… Моя жизнь с дядей Теперь ничего этого нет. Всё закончилось. Мои мама и папа погибли в автокатастрофе в командировке, а я в 13 лет осталась одна. ___________________ Теперь он понял. Понял, почему Алькины воспоминания о родителях так отдавали тоской, — сирота, как Лера. Лера... Лера. Лера тоже в тринадцать осталась сиротой. И тоже — автодорожка. Странное, невозможное стечение похожих обстоятельств… Глеб склонился над тетрадью. ……… Дядя Ваня, папин брат, увёз меня в Москву. Дядя Ваня казался старым человеком, намного старше папы, но возраста его не знаю до сих пор. Жаль, что я никогда не интересовалась родственниками. Его вторая жена Марина была молодая, не больше сорока. Она хорошо выглядела и сначала понравилась мне. Марина любила носить длинные платья и делала причёски в духе времени Гетсби. У дяди Вани и Марины росла дочь Мила, которую я никогда до этого не видела — папа и дядя Ваня находились в ссоре и не общались много лет. Дядя был даже более состоятельным человеком, чем мой папа, и я по-прежнему ни в чём не нуждалась. Я продолжала заниматься с репетиторами, спортивными танцами, ездила на каток. Я запретила себе страдать и плакать от того, что моих родителей больше нет на свете. Я представляла, что они уехали в длительную командировку и пристроили меня на время, как было уже однажды. Тогда я целый год жила в селе у бабушки, маминой мамы. Новая семья не нравилась мне. Мне всё у них не нравилось. Я не хотела жить их распорядком, отмечать их праздники, дружить с их друзьями, есть их правильную еду, особенно суп из брокколи. Особенно коробило, когда тётушки из опеки называли их приёмными родителями. Разве могут быть другие родители, кроме родных? Они все раздражали меня, но я не показывала виду. Дядя пытался помочь мне не грустить. Незаметно и ненавязчиво, но это я только сейчас поняла, вспоминая ту часть своей жизни. Вечерами он звал меня подышать свежим воздухом, и мы гуляли по городу, чаще всего по Софийской набережной, иногда катались на теплоходе. Дядя знакомил меня с историей Москвы, к которой я так и не привыкла. Никакой город не сможет сравниться с Петербургом, ведь это город моего детства, особенный город, с иной ментальностью и укладом жизни. Когда стану самостоятельно зарабатывать, тогда вернусь ненадолго побродить по родными улицам. Я бы осталась там жить, но не могу бросить «Тёплый домик». О нём я ещё напишу. Марина с самого начала была против того, чтобы дядя взял меня. Но командовал в семье именно он — он содержал Марину и Милу. У дяди был ещё взрослый сын Антон от первого брака. Он жил в Америке. Марина не любила Антона и в отсутствие мужа злословила об Антоне с подругами. Марина ходила как ни в чём ни бывало, когда дядя Ваня умер, а он умер от инфаркта. Неотложка не успела, он умер дома. Марина получила большое наследство. Я слышала её переговоры с нотариусом. С уходом дяди моя жизнь изменилась. Марина сразу запретила мне заниматься танцами, забрала из частной школы, отменила репетиторов. Она запретила гулять и выходить из комнаты. Она обещала, что избавится от меня в ближайшее время. Позже я узнала, почему она сразу не отказалась от меня. Марину назначили управляющей моим имуществом. Я не знаю, насколько ценное имущество осталось от моих родителей, мне это было неинтересно, но в итоге всё моё перестало быть моим. У Марины были ловкие адвокаты. Но тогда я ни о чём не подозревала. Позже мне рассказал об этом Антон, мой двоюродный брат. Мы встречались с ним в прошлом году. В общем, Марине нужно было время на проворачивание махинаций, поэтому она сразу не избавилась от меня. Жить вместе становилось невыносимо. Марина всё время загоняла меня в комнату, чтобы я не мельтешила у неё перед глазами. Я часто пропускала школу. У меня стала болеть голова. Стали сниться по ночам ужастики, потом начались бессонница, шум в ушах, головокружения. Слишком часто я стала вписываться в дверные косяки. Подозреваю, что Марина кормила меня какими-то препаратами, но это мог быть и переходный возраст. Страшно мучаюсь от своих подозрений, вдруг она не виновата. Доказать ничего не могу, надо всё забыть и жить, потому что жизнь моя настоящая просто сказка. Когда Марина предложила уйти в детский дом, я с радостью согласилась. Но Марина поставила одно условие — нужно было изобразить «психическую». Я согласилась, лишь бы поскорее распрощаться с чужими душными стенами. Тогда я подписала себе приговор. Думаю, что жизнь с Мариной, с её постоянными криками и хлопаньем дверями, была бы лучше, чем то, что ждало меня. Мне жаль, что красивая Марина обманула меня. Блондинка с роскошными кудрями, хорошо пахнущая и словно из другого мира. Раньше я думала, что красивые не способны на дурные поступки. Но, конечно, у Марины были оправдательные мотивы. Марина не могла просто так взять и сдать меня. Высшее общество Москвы осудило бы её, если бы она без уважительных причин сдала в детдом бедную сиротинку. Марина была известной и влиятельной женщиной. А вот девочка с приступами агрессии, гоняющаяся с ножом по дому, — это основание, за такое никто не осудит. Потом я узнала, когда читала свои документы, что поступила в приют «с психозом» и «демонстрировала попытки причинения вреда здоровью себе и окружающим». Эти слова в медкарте я хорошо помню. По договорённости с Мариной, я изобразила психоз, и меня забрали в приют. Туда собирали всех неустроенных детей. Они казались мне противными: наглыми, обозлёнными, грязными, — но некоторых было жаль. Особенно брата и сестру, двойняшек. Они были смирные, всего боялись и постоянно держались за руки. Они всё ждали, что их заберёт мама, и высматривали её у окна. Их мама однажды пришла, но её не пустили охранники. Двойняшки наблюдали из окна, — потому что они почти всё время дежурили у окна, — как охранники отталкивали их маму от проходной. Их мама была нетрезвая. Она постояла у ограды, мотыляясь из стороны в сторону, и потом, едва передвигая ноги, ушла в нормальную жизнь, а её дети остались тихо скулить у окна и утешать друг друга тем, что они сбегут. В приюте всё сразу стало общим — мои вещи, моё пространство, даже вонючий воздух, которым я не могла дышать наедине с собой. Не было ни одного угла, пожалуй, кроме туалета да душевой, где я могла бы остаться один на один с собой. Было тяжело жить всё время на виду. Когда я поняла, как мне теперь придётся существовать, я пожалела о согласии изобразить психическую. Я пыталась убежать, позвонить Марине, хотела умолять её вернуть меня обратно, но мне не дали и отправили в больницу. Марина больше не появилась. От Антона я узнала потом, что она перевела состояние за границу и уехала. Куда, никто не знает. По слухам, она вышла замуж, и это не удивительно, ведь с дядей Ваней у них были частые ссоры и потом молчанки неделями. В доме дяди я прожила чуть больше года. ___________________ Глеб залпом выпил ледяную воду из стакана на подоконнике. Кто бы мог подумать — Алька, наследница. Частная школа, танцы — всё это так не вязалось с её образом, казалось какой-то нелепой выдумкой. ……….. Жизнь в закрытом интернате Через две недели я вернулась из больницы в приют. В приюте все ждали какой-то комиссии. Многие надеялись, что после комиссии их отправят обратно домой. Я тоже была на этой комиссии. После неё-то меня и перевели в закрытый интернат для детей с нарушениями ментальности. Но это только звучит красиво. На самом деле это интернат для умственно отсталых детей. Я никогда не сталкивалась с больными детьми. Многие из них находились здесь с рождения. Как я поняла со слов нашей нянечки Марго, дети алкоголиков, наркоманов и сидельцев. Отказные, изъятые и подкидыши. Было страшно. Многие мальчики моего возраста вовсю нюхали клей. Какие у них при этом были лица, понятно и без подробностей. Я думаю, что в тюрьме жить легче, чем в том интернате. Обнесённый колючкой, он находился где-то за городом. Доступа извне не было. Волонтёры, конечно, приезжали, но к нам их не пускали. Из всех детей для показательных встреч выбирали только надёжных, которые мало болтали. Меня тоже брали на встречи, потому что я молчала. Нас отмывали (и в эти дни, к огромному счастью, не Шарко, когда вода без разбора больно лупит в лицо, а в помывочной — с мылом и мочалкой!!!), наряжали, инструктировали. Волонтёры фотографировались с нами, показывали спектакли, устраивали игры и мастер-классы, кормили фруктами и сладостями. Потом они уезжали. Не один раз волонтёры спрашивали про решётки на окнах. Воспитатели со вздохом поясняли, что мы не отвечаем за себя, потому что имеем проблемы с психикой, что ночью лунатим и можем выйти в окно. Ещё они ссылались на то, что пятиэтажное здание не отвечает техническим требованиям этажности, отсюда и меры предосторожности. Волонтёры понимающе кивали, гладили нас по головам и вслух мечтали о том, что интернату с его отделением милосердия на втором этаже усадьбу бы в стиле шале, как в Европе, которую все ругают, но у которой можно чему-то и поучиться, в частности «бережному отношению к каждому члену гражданского общества». Я молчала, потому что так было безопаснее. В интернате я потеряла себя. Там не было ничего своего, даже белья. Обращались без особых церемоний. Воспитатели могли дать затрещину, обругать или ударить головой о стенку. Это было в порядке вещей. Сначала я пыталась доказать, что я нормальная, что меня заперли по ошибке. Но, после того как меня долго-долго пинали ногами старшие девочки, я замолчала. Так было безопаснее. Я очень боюсь даже самой малюсенькой боли. Не все понимали, что надо молчать и слушаться, а иначе — себе дороже. Среди нас были дети с настоящими психическими нарушениями. Они не всегда понимали требований дисциплины, и им попадало за провинности. Впрочем, даже тихой мне доставалось. Может, чуть меньше, чем «выскочкам». В первый раз меня, чтобы замолчала и перестала доказывать, что нормальная, укололи сульфой. Мне ещё повезло: кольнули один раз. Но даже кубиком (без новокаиновой подушки, конечно же, ужас-ужас) вырубили капитально. Не передать словами, какая это тряска от боли в каждой клеточке тела. Это несколько часов непрерывной боли. Ни заснуть, ни крикнуть — судорогой сводит челюсть и выкручивает ноги, но ты лежишь весь горящий в лихорадке, зажавшись без движения, потому что малейшее движение причиняет ужасную боль. Это у них такое наказание было, самое страшное. Через сульфу проходили «языкастые» и особо инициативные, зато потом при одном упоминании про «волшебный укольчик» эти вольнолюбивые товарищи приходили в удобное для воспитателей состояние согласия и покоя. Ещё мне досталось палкой, молотком по пальцам, ногами и разок кипятком по спине. Других больше били, тех, кто бунтовал или не слушался, или воровал. Обливали кипятком, секли узким ремешком. Перекидывали через железную спинку кровати и секли, снимая лоскуты кожи с тела. Я не знаю, как это оценивать. Наверное, по-другому воспитатели не умели. Одна молодая воспитательница, из новых, спорила со старыми о жестокости их методов, так её быстро убрали из интерната. Наверное, и месяца не прошло, как она ушла. Воспитатели ещё ворчали, что недобор кадров, что никто за нищенские зарплаты не хочет идти работать в «милосердие» (это там, где глубокие инвалиды, лежачие) и с такими трудными детьми, как мы. Да что уж говорить, среди нас были очень трудные дети, вот такие, как я, с гонором, и если бы меня не поставили на место... ________________________ Глеб закрыл глаза, рябило. Читать такое было невозможно. Поверить в это — тем более невозможно. Но ведь это написала Алька. Она никогда не лгала. А ещё, что невыносимо, — пыталась оправдать своих тюремщиков. Наблюдая за тем, как тоненькая вольфрамовая нить внутри лампочки медленно гаснет, а потом мгновенно вспыхивает и становится ослепительно жёлтой, Глеб пару раз щёлкнул кнопкой включателя. Он тронул горячую лампочку, отдёрнул руку, обжегшись, а затем наблюдал, как тончайшая нить, раскалённая до 3000 градусов Цельсия, мелко-мелко задрожала на крючках. Световой поток резал глаза, и, сморгнув, Глеб снова взял тетрадь в руки. …….. После порок сидеть, стоять и жить было сложно. У некоторых отказывали почки. Мне повезло, со мной этого не случилось. Иногда кто-то из нас внезапно исчезал. Обычно это случалось после разборок с главными где-нибудь в душевой. Воспитатели не разрешали нам спрашивать об исчезнувших, ругали и отправляли «на разговор» к главным девочкам. За неумеренное любопытство можно было угодить в штрафную комнату. Я очень боялась исчезнуть. Шептались, что разбирают на органы. Сейчас я понимаю, что это была полная глупость, но тогда эта страшилка леденила кровь, и я боялась, что меня заберут и будут брать органы без наркоза. Эти страшилки рассказывались в тёмной спальне почти каждый раз перед сном, особенно если ночью дежурили нестрогие воспитатели или если воспитатели что-нибудь отмечали. Я старалась не слушать, закрывала уши руками и засыпала. Я умею засыпать по команде. Наказывали за многое. За оторванную пуговицу, за дырки на одежде, а одежда была в дефиците, за складку на покрывале, за разбитую посуду (потом её заменили на пластиковую), за плохое настроение, за плохое самочувствие, за слишком громкое слово, за крики по ночам. Ругались за энурез. Мокрые постели злили воспитателей. Особо страшны были показательные сцены, когда провинившегося ставили на стол и приближались с иголкой и ниткой, грозясь «зашить». Кто-то верил и громко плакал. За ним начинали реветь и остальные. Я понимала, что это невозможно, и всё равно боялась: «А вдруг?» Было страшно и жалко девочек на столе. Так однажды поставили мою соседку по кровати. Мы не общались, но я считала её подругой. Сейчас, вспоминая это, я испытываю... Всё трясётся внутри от тоски. У меня тоже пару раз случилось недоразумение, но, к счастью, все два раза мне досталось мокрой простыней по спине. После этого я предусмотрительно перестала пить чай за ужином. С водой вообще была напряжёнка. Постоянно хотелось пить. Многие кричали по ночам. Может, что-то снилось страшное, или, как забирали из дома, снилось. В интернате почти все были больные. Но были и здоровые, просто неугодные, такие, как я. Их ссылали из других детских домов за плохое поведение, а меня сослала Марина. Мы были нормальные, и мы все знали друг о друге, что мы нормальные. Но мы не говорили об этом друг с другом, боялись, что кто-нибудь сдаст, что мы «возмущаемся». Очень было развито в интернате стукачество. Больные не совсем понимали своего положения, а здоровые выживали, как могли. Некоторые старшие здоровые девочки приспособились работать «смотрящими». Так их называли между собой воспитатели, и мы тоже. Чем страшнее им было, тем более жестоко они расправлялись с остальными детьми. Чем страшнее они расправлялись с детьми, тем более угодны были воспитателям. Их, соответственно, не трогали. Смотрящие пользовались привилегиями. Они не работали на участке, их не наказывали, позволяли отбирать у других еду. Всё время было страшно сделать что-то не так. Может, это только мне так было страшно, а другим нет, я не знаю. Но меня всё время трясло. Я замолчала, совсем, и стала подрабатывать блатным девочкам. Выслуживалась и примазывалась к сильным, как я сейчас понимаю. Я стирала их бельё, оно у них было отдельное. Это была их привилегия — иметь отдельное бельё. Убиралась у них в комнатах. Выполняла мелкие поручения: подай-принеси. Воровала для них еду на кухне. Кормили по-разному, но бывало, и плохо. Когда не могла украсть, отдавала своё. Воровала для девочек деньги у воспитателей, попадались в основном сотки и по пятьдесят рублей. Стояла на шухере. В общем, шестерила. Только никого ни разу не сдала. Да они и не обращались ко мне с таким поручением, я всё время молчала. Я была для них расторопной идиоткой. А если бы сказали сдать кого-нибудь и пригрозили бы, я не знаю, как бы я поступила... Я очень боюсь боли. Но Боженька уберёг меня от такого выбора. Потом все туалеты интерната стали мои. Я их мыла. Измазанные унитазы и измазанные полы и стены. Это же было специфическое учреждение. Да, такая проблема возникает у людей с нарушениями развития и пост-травматическим стрессом. Вот ещё у стареньких, с деменцией, так бывает. У детей с изломанной психикой эта проблема тоже ярко выражена. Детей за обмазанные стены не ругали, ругали меня. Точнее, били, но редко, потому что я успевала убрать. Целый день я мыла и носила, мыла и носила. Но так было проще, никто не лез. У меня было прозвище «вонючка». И я специально так делала, чтоб никто не лез. После этого смотрящие девочки прогнали меня из своих комнат, потому что брезговали. Мне тогда исполнилось пятнадцать лет. В этом возрасте многие девочки были уже порченые. Непорченых было мало, в основном с заметными физическими уродствами, либо особо скверные, либо бешеные, голосистые. Даже больные люди шарахаются от явных проявлений неполноценности. Я была особо скверная. Я пахла отходами из туалета. Я ими пачкала тело и одежду с внутренней стороны, чтоб никто не заметил, что я это делаю специально. В «эти» дни некоторые девочки, такие как я, пачкались кровью. Никто это не обсуждал, но я видела. Размазывали её специально безобразно по ногам, по белью. Чтоб противно было всем... К домашним относились беспощадно. Это был закон. Домашние были врагами, их ломали (ставили на место) в первый же день с особой жестокостью. Я счастлива, что мне удалось избежать этого. Может, помогло то, что до интерната я прошла приют и больницу и моя домашняя история потерялась. Или потому что моё домашнее прошлое скрыли. Марина, чтобы не пачкать своё имя, могла вполне соорудить мне историю совсем не домашнюю. Мне как особо скверной повезло, на меня никто не смотрел. Я была маленького роста, коротко остриженная клочьями. Я эти клочья сама обрывала. Уши мои торчали в разные стороны. Я знаю, у меня есть такой недостаток, торчащие уши. И я этот недостаток подчёркивала. Просто было страшно. Тогда же я начала надевать на себя по три кофты, даже в жару, отчего покрывалась гнойниками. Но этими причудами в интернате никого не удивишь, там ещё больших чудиков хватало. Например, в интернате был мальчик, который ногтями раздирал себе лицо в глубокие, как ямы, раны. Воспитатели заклеивали ему эти кровавые раны, и тогда он раздирал рядом. И так до бесконечности. Был ещё мальчик, тот вырывал волосы. По одной волосинке, целыми днями. У него совсем не было бровей. Ещё помню девочку, она мылась в кипятке. Не чувствовала боли. Кожа её надолго становилась красной, как после ожога. И ещё тогда я поняла, что нельзя смотреть в глаза, чтобы не привлекать внимания. Я боялась всех. Эта привычка не смотреть в глаза людям сохранилась у меня до сих пор, но я с ней борюсь. _____________________ Он бросил читать. Волосы шевелились на голове от подробностей Алькиной жизни. Как она всё это выдержала? Чёртов сульфозин... Карательная адская смесь взвеси серы и растительного масла. И не обязательно персикового, как представляется обывателю, вполне подойдёт и подсолнечное. И кстати, правильно Алька пишет — через О, потому что сульфазин, который через А, сульфаниламид натрия, — антибиотик широко спектра. Да, вероятно, Алька глубоко в теме, глубоко. Нет, конечно, пиротерапия** изобретена с благими целями. Ещё давно эскулапами было подмечено, что инфекция ослабляет симптоматику психических заболеваний, а то и вовсе приводит к ремиссии. И потому страдальцев-шизофреников окультуренными штаммами малярии прививали, керосином кололи, потом вот серой. С появлением нейролептиков сера, казалось, должна была кануть в Лету, да не тут-то было. Не на всех больных галоперидол с аминазином действуют. При иных мощных психотических состояниях наращивать дозу нейролептиками — прямой путь получить как минимум токсический шок. Поэтому сульфозин, искусственный стимулятор лихорадки (как, впрочем, и многие инородные тела, введённые в организм), прочно обосновался в медицинских шкафах процедурных. Да, болезненно, да, жёстко, но, введённый из гуманных соображений и исключительно на новокаиновой подушке, сульфозин способен эффективно купировать психоз. Однако... Однако человек сумел даже это достижение медицинской науки превратить в орудие пытки. В стране Советов, так горячо любимой отцом, сульфозинчиком частенько воспитывали инакомыслящих. Эдакое карательное лечение. И болезнь-то какую изобрели — вялотекущая шизофрения! Профессор Снежневский изобрёл. А между тем в МКБ-10 такой диагноз отсутствует, но психиатров этот факт, видимо, не смущает. А удобный диагноз-то — вялотекущая шизофрения: психоз прогрессирует слабо, продуктивная симптоматика нулевая и недуг обнаруживает себя лишь в косвенных проявлениях — неврозоподобных, психопатоподобных. Да, подобных... Подобных, но не идентичных. Ну и ещё в сверхценных. Выходит, клиника берётся буквально из воздуха и зависит от фантазии конкретного лепилы от психиатрии. Налаженная система работает безотказно: любого объявившего голодовку диссидента можно сразу же с его сверхценными и неврозоподобными актами гражданского противостояния власти упечь за решётку жёлтого дома и начать активно сульфозинчиком воспитывать, отупляя до состояния полена с глазами. К слову сказать, сульфозин не самый изуверский метод воспитания покладистости в свободолюбивых гражданах. Вот Бродского за тунеядство мокрыми простынями прессовали, как котлету перед жаркой. Обернут мокрой простынёй, а когда та высохнет, то сжимает тело невероятно. А ты лежи, дыши. Думай о своём поведении. И простыня, а по-больничному «укрутка», ещё не предел. Нет, конечно, лоботомией в Союзе уже мало где баловались, разве что в тюремных психбольницах, но ледяными ванными, электросудорожной терапией и инсулиновыми комами — пожалуйста. Тридцать шоков — и ты глубокий инвалид, а заодно и «наш» человек. Ну да ладно, так любимая отцом страна Советов. А ныне... Увесистый процент обитателей жёлтых домов — старички с ценными квартирами, неугодные жёны и мужья, конкуренты, соседи по площадке и вот такие, как Алька. А таких, как Алька, включая и саму Альку, даже и в психушку не отправляли — вот так прямо на месте и вразумляли. Никто же не проверит, не заступится. Да, немыслимо... Немыслимо. Глеб сидел, смотря в одну точку. В прочитанное невозможно было поверить. Разве такое вообще может быть? И однако это было. …….... Меня в общем не трогали, потому что я с готовностью подряжалась расторопно убирать грязь. Где кого вырвало, где кто намусорил, нарисовал на стенах, или кровь, после того как кого-то отпинали, подтереть — звали меня. Часто я мыла полы в столовой и ещё крыльцо, потому что не хватало кадров. Примерно через день меня брали в «милосердие» кого-нибудь помыть. В интернате я научилась выполнять дело быстро и на совесть. Пришлось учиться трудиться, ведь дома я ни разу тряпки в руках не держала, но из страха наказания пришлось крутиться. Тогда же я начала молиться Боженьке. Хожу, делаю что-то и молюсь. Я это не сама придумала, подслушала у одной девочки. Она всегда что-то бормотала. Для окружающих это был бред, а если прислушаться, то молитва. Может быть, та девочка тоже была нормальная и так спасала себя? Я тогда не знала ни одной молитвы, просто просила, чтобы Боженька помог мне дожить до восемнадцати лет и уйти оттуда свободным человеком. Я хорошо помнила школьный курс обществознания о правах человека, о дееспособности, о правоспособности, но я не знала тогда, что с моим диагнозом я не вышла бы из тех стен никогда. Кроме молитвы, чтобы не сойти с ума, я сочиняла сказки. Да, дописывала в голове любимые из детства истории про Урфина Джюса. Конечно, в этих историях Урфин был героем. Это помогало преодолеть страх и скоротать время. Со временем стали стираться из памяти лица мамы и папы, няни, моих лицейских подружек из прошлого. И тогда я начала вспоминать, чтобы не забыть. Питер не вспоминала, сразу же хотелось плакать. Я вспоминала тот год, который я прожила у бабушки в селе. В настоящем селе, в глубинке. В тех воспоминаниях были только бабушка, козы с забавными хитрыми мордочками и коты. Ещё я дружила с Беней и Боней. Это пауки. Один маленький, тоненький, другой огромный, с толстыми чёрными ногами, страшноватый. Они плели паутину: один в углу душевой, другой — в углу туалета, прямо под раковиной. Это я дала им имена. Когда убиралась, я не трогала тряпкой их паутину. Я садилась на пол, колупала вкусную штукатурку со стенки и шёпотом разговаривала со своими друзьями-паучишками. Мне казалось, они уже привыкли ко мне и узнавали. Я помню тех старших нормальных девочек, которые появились в интернате в одно время со мной. Мне кажется, что постепенно они менялись, становились неуравновешенными и по-настоящему жестокими. Они должны были стать жестокими, чтобы держать дисциплину. Одна из старших попыталась, но не смогла стать жестокой. Она плакала и тушила об мою спину сигареты. Я молчала, а она говорила: «Когда же ты заорёшь, растение?» И плакала при этом. А я молчала, потому что если б закричала, то били бы. Больше всего на свете я боюсь боли. Через какое-то время эта девочка не выдержала. Попытки были, но в основном неудавшиеся. Попытки побегов жестоко пресекались. Убегавших закалывали препаратами, они были на особом контроле. Несмотря на то, что я нашла безопасную нишу, тоже было тяжело. Часто хотелось выть и биться головой о стены. Вера иногда покидала меня. Когда я уставала, когда чувствовала, что скоро сорвусь и что-нибудь вытворю, я валилась на пол и молча билась головой, и мычала. Иногда я готова была сойти с ума, иногда делала это нарочно, но часто мне просто нужно было вытолкнуть наружу накопившееся напряжение. Тогда меня увозили в психушку. Туда я ездила, чтобы забыться. Там меня накачивали аминазином, и я становилась безразличной ко всему. Это был способ забыться — находиться в полубессознательном состоянии. Я сама стремилась в больницу. ______________________ Так-так... А вот и жёлтый дом замаячил. Подхватил, так сказать, интернатовские воспитательные традиции. Глеб в задумчивости постучал пальцами по столу. ................. Единственный минус больницы — это уколы. Инъекции аминазина болезненны, особенно если колют без новокаина, а мне кололи наживую. Аминазин уже давно не применяют на Западе. В месте инъекций, особенно в больших дозах, а нам всем кололи большие дозы, появлялись инфильтраты, доходило до абсцессов. Потом их вырезали хирургически. У меня тоже есть такие отметины. Почему врачам нас не было жалко? Мы же были детьми. Ну, конечно, не совсем детьми, а подростками с тяжёлыми характерами. Я думаю, врачи были в союзе с руководством интерната. Я не знаю, зачем они лечат всех подряд аминазином, ведь он должен ограниченно использоваться. Сейчас я только-только начинаю читать про карательную психиатрию. Думаю, что это тот самый случай. По крайней мере, в дурку возили либо с приступами, либо непослушных, для воспитания. После лечения аминазином (мы его называли дуразином) развивалась депрессия. Я лежала зафиксированная, смотрела в белый потолок, меня никто не трогал. Это было спасением. В полузабытьи быстрее проходило время. Почти без сознания два месяца пролетали как один миг. Я думала, что так скорее доживу до выхода из интерната. Я не знала, что дальше меня ждал бессрочный ПНИ или дом престарелых, если в ПНИ не окажется мест. В целом, в дурке было неплохо. Сплошное забытьё. Вспоминаю белую палату. Белое и тишина. Весь мир становится белым и сознание тоже. Время становится бесконечным. Из памяти вытираются ненужные воспоминания. Где-то читала, что раньше была такая пытка — белым цветом. Но для меня эта пытка, видимо, была спасением. До сих пор ношу только белую кофту, не знаю, почему, но по-другому не могу. Сейчас у меня остался лёгкий тремор от лечения аминазином. Не знаю, как бы я прошла медкомиссию, но Антон помог моему поступлению. Забыла написать, что в интернате все пили галку, от бешенства. Все без разбора. И я тоже пила. Иногда удавалось схалтурить и не пить. Смотрящие не пили, за ними воспитатели не следили. Воспитатели зависели от смотрящих, потому что смотрящие хорошо держали дисциплину. Жаловаться было бесполезно. Воспитатели покрывали всё. Они всегда могли потрясти нашими картами с нашими цветистыми диагнозами. Нас почти не учили. Занимались, конечно, но как с малышами. Мы же были неполноценными. Каждое утро я задавала себе один и тот же вопрос: «Я ещё нормальная или уже сошла с ума?» Иногда мне казалось, что я сошла с ума. В интернате я провела два года. Сейчас, когда я учусь в институте и немного стёрся страх, я могу сказать только одно: КАК ХОРОШО ЖИТЬ СРЕДИ ЗДОРОВЫХ ЛЮДЕЙ! ______________________ Это было написано фломастером, крупным почерком, печатными буквами и подчёркнуто тремя линиями. ........ Жизнь в «Тёплом домике» Однажды в душевой ко мне подошла воспетка Света. Я плохо её знала, она была ночной и появилась в интернате недавно. «Сотка, ты же нормальная», — сказала она тихо, и это было подозрительно. «Не бойся, я помогу тебе выйти отсюда», — сказала она ещё тише. Тогда я никому не доверяла, была даже мысль, что проверяют. Но у неё были ТАКИЕ глаза... Они так ласково смотрели, а я давно не видела этого выражения в глазах... Неожиданно для себя я призналась ей. Да, я ещё не написала про «сотку». Имена мало использовались, были номера и прозвища. Мой номер был «сто». Я у них была «юбилейная» в отделении. Слышала, они так говорили. Дети в ответ тоже придумывали обидные прозвища воспитателям. И даже сами смотрящие придумывали. Света рассказала, что к совершеннолетию меня не выпустят, а заколют так, что я стану инвалидом. Когда я узнала об этом, то немного расстроилась, потому что на сильные эмоции я к тому времени уже не была способна. Но я обещала Свете, что буду делать, как она скажет. Света выкрала меня. Провезла в своей машине. Это был большой план, в составлении которого я не участвовала. Мне кажется, к тому времени я начала уже умственно деградировать. Конечно же, меня нашли через несколько дней и забрали в психушку. Светы не оказалось тогда дома. Однако меня тут же перевели в интернат, так как у стен больницы дежурили журналисты с камерами. Света успела оповестить их. Я потом искала в интернете, был ли скандал по поводу незаконной постановки психиатрического диагноза, но не нашла никакой информации. Конечно же, замяли. Но Света всё-таки исчезла. А меня возили в суд. Провели серию экспертиз, и суд подтвердил отсутствие нарушений интеллекта и каких-либо психических отклонений. Диагнозы сняли, и сняли с учёта. Кто-то очень постарался для меня. Антон обещал выяснить, кто, но не успел. Нет слов, которыми я могу выразить свою благодарность Свете и этому человеку-невидимке. Каждый день молюсь за них. После этого меня перевели в «Тёплый домик» в маленький городок Константиновск и наконец-то оставили в покое. ___________________ Глеб бросил читать. Он знал, что будет дальше. «Тёплый домик» был знаком ему. Его состояние не позволяло ему продолжать читать. Прочитанное потрясло его. Он не подозревал, что где-то рядом может существовать такое уродство. Уродство душ и тел. Ему казалось, что, работая на «Скорой», он видел уже самое дно. Но он и не подозревал, что дно ещё ниже. И Алька, беззащитная, невзрачная Алька, была на этом дне. Как же она всё это выдержала и не сломалась? Теперь Глебу стали понятны все Алькины причуды, которые его раздражали, — и её привычка не смотреть в глаза, и молчаливость, и безропотность, и отсутствие кокетливости. И эти её руки, которые она не знала, куда деть, и постоянно прятала... Теперь всё сложилось в единую картинку, логичным образом выстроилось в законченный образ. Алька не странная. Алька — искалеченный в страшной человеческой мясорубке человек, искромсанный и изломанный. Глеб закрыл глаза и долго сидел, не думая. Он не мог думать, раздавленный открывшейся страшной правдой жизни, существовавшей прямо у него под носом. — Глебушка, сынок, принести чаю? — на пороге комнаты стояла Алла Евгеньевна. — Ещё не ложишься? — она шла в свою спальню, расположенную напротив, но увидела слабый свет настольной лампы, проникавший через дверь на лестницу, и решила заглянуть к сыну. Глеб ответил не сразу. — Я сейчас... Я лягу. Мне ничего не надо, спасибо, — он не повернулся к матери. — Глебушка, случилось что? Что с голосом? Её сын казался больным. Встревоженная, Алла шагнула в комнату, к сыну, чтобы, как раньше, когда он был беззаботным мальчиком, пощупать ему лоб, но сын остановил её. — Всё хорошо, мама, не волнуйся. Мне нужно побыть одному, — сказал он, не открывая глаз. Когда щёлкнул замок в двери, Глеб открыл глаза и продолжил читать. ............. Поначалу я не верила никому. Мне не нужны были забота, внимание — просто чтобы никто не трогал. Меня снова чем-то лечили. Я так и не узнала, чем. Сначала я всё время спала. Потом, когда я стала приходить в себя, у меня начались истерики до судорог и потери сознания. Было страшно. Свобода пугала. Мне нужен был контроль, чёткий распорядок. Пугал постоянный выбор — еды, одежды, досуга. Сама я боялась сделать даже шаг на этой желанной свободе. Потом мне рассказывали, что я кидалась на стены, просила, чтобы меня отправили обратно, и мешала ночами спать всему Домику. Рассказывали, что одна из нянечек требовала от заведующей, чтобы меня отвезли в больницу, потому что другим детям вредно слушать мои дикие вопли. И что заведующая кричала в ответ, и это было странно, потому что она никогда за все годы работы не кричала. Заведующая не сдала меня. Я ничего этого не помню. Я помню только страх. Может, так сказалась отмена «галки»? По крайней мере, воспитатели считали, что моё поведение — это «синдром отмены» и «нервный срыв». В «Тёплом домике» дети всё делали сами, даже стирали бельё в машинке и гладили. Может быть, это и спасло меня. Привычка постоянно что-то делать взяла верх. Мои истерики пошли на убыль. Если бы я продолжала кричать, меня точно отправили бы в психушку — теперь уже лечиться по-настоящему. Со мной постоянно находился воспитатель. Даже умываться водили. Боялись, наверное, что я убегу. Воспитатели все были ласковые и терпеливые. Почему такая разница? Неужели люди каким-то особенным образом подбираются в один коллектив? Через месяц мне вылечили зубы (они все испортились в интернате) и отправили в обычную среднюю школу, которая находилась за углом. Было странно и страшно одной ходить по улице до школы. Я чувствовала себя преступником, сбежавшим из тюрьмы, которого вот-вот поймают и накажут. Как ни странно, меня отправили в выпускной класс. И это при том, что я почти два года не училась. Конечно, документы о получении образования у меня были. Откуда, не знаю. На самом деле я ничего не знала. Скорее, не помнила. Спасало то, что до интерната я училась на «отлично» и знала намного больше, чем положено. Например, всю литературу, включая программную выпускного класса, я уже прочла. Или астрономия — её я знала ещё в тринадцать лет. Это не удивительно, ведь мои родители готовили меня к зарубежному университету. Не думаю, что сейчас мне нужны все полученные тогда знания, но ещё раз напоминаю себе, что это спасло меня. Я не стала второгодницей. Над второгодниками смеются. Я почти разучилась писать, почерк стал корявый. Пришлось менять корявый почерк на круглый, правильный. Психолог сказал, что почерк — это отражение личности. Не хотелось всем показывать корявость моей личности. В школе я обнаружила, что у меня проблемы с памятью и речью. У доски я немела и глупела окончательно, и в итоге мне давали только письменные проверочные листы. Историю я отвечала учителю после уроков. Он задавал мне такие вопросы, на которые я могла отвечать «да» или «нет». Это был очень терпеливый учитель. Его прозвище было Миха. Михал Михалыч. Учительница биологии («биологичка», Марина — так называли её за глаза) тоже была добра — давала отсрочку на выполнение работ и не придиралась. Она всегда видела, когда у меня болела голова, и отсаживала на галёрку, чтобы я дремала. В домик было нельзя. Если приболел, даже головой, сразу отправляли в больницу. Биологичка Марина знала правила детдома, потому что до школы она работала в кадетке. Антон оплатил мне репетиторов. Я знаю также, что он встречался с директором школы, хлопотал за меня. Антон никогда не узнал бы, что со мной случилось и где я нахожусь, если бы его не разыскала Людмила Николаевна. Тогда Людмила Николаевна была воспитателем моей «семейки». Теперь она заведующая в домике. Мне нравилась школа. Там были домашние дети, такие же, как и я раньше. Некоторые из них тоже учатся в медицинском. Может быть, от того что в школе были здоровые жизнерадостные дети, мне нравилось в неё ходить. Сначала я не хотела учиться. После двух лет страха хотелось ничего не делать, просто спокойно существовать. Но домашние дети, мои одноклассники, к чему-то стремились, обсуждали планы на будущее, выбирали вузы, соревновались в учёбе, влюблялись, спорили, разыгрывали учителей, просто баловались и мутузили друг друга в шутку. Они были такие подвижные, энергичные! Мне нравилось за ними наблюдать, и в один момент я захотела стать похожей на них. В те дни я много общалась с Антоном по телефону. Он поддерживал меня и убеждал, что меня ждёт долгая жизнь и что всё можно наверстать и исправить. Он звонил каждый вечер в восемь, а я уже стояла наготове внизу, в вестибюле, у настенного телефона. В июне Антон планировал забрать меня в Америку. Они все — и воспитатели, и Антон, и ребята из школы — вытянули меня. Ещё у меня появился друг Костя. После интерната я очень боялась мальчишек, но Костя был особенным. Он не был похож на мальчика. У него были светлые полудлинные волосы, стриженные кружком. Он носил розовые рубашки. Он был весь нежный и немного заикался. А когда заикался, улыбался. Костя писал стихи, и я тоже тогда взялась писать стихи. Перед самым окончанием школы Костя стал нервным из-за проблем с родителями, но он не делился. Уже в мае мы отдалились, а сейчас потерялись. Может быть, когда-нибудь я найду его. .......... Студенческая жизнь. 1 курс Меня всё-таки взяли в медицинский институт. У меня были неплохие результаты по школьным экзаменам, но дополнительные экзамены в мед, думаю, я сдала на низкие баллы. Антон не дал мне узнать их, сказал — хорошие результаты. Меня взяли. Я думаю, Антон постарался, потому что на дополнительных испытаниях я волновалась и многое забыла. После нейролептиков, которыми нас лечили в интернате, снижаются умственные способности. Теперь мне требуется больше времени, чтобы запомнить материал. В стрессовой ситуации я иногда вообще перестаю что-либо понимать. Но теперь я могу стать врачом, лечить людей, жалеть их, и это главное. Я не поехала к Антону именно потому, что хотела поступить в медицинский. Уже в мае, перед самыми экзаменами, я решила, что стану психиатром. Только хорошим психиатром, честным. Буду по-настоящему помогать людям, а не калечить их. К счастью, Антон разрешил мне остаться в России. Он планировал купить мне квартиру и устроить мою студенческую жизнь, и уже собирался прилететь в Россию, но не успел. Он умер от сердечного приступа, как и его папа. Прошло уже несколько месяцев. Я люблю свою жизнь. У меня есть всё. Есть интересная учёба, здоровые весёлые люди вокруг. Я живу в общежитии института. Из группы я больше всех общаюсь с Катей Хмелиной. Она не знает о моей прошлой жизни, но почему-то жалеет меня. Катя очень красивая девушка, она балерина. У меня есть друг Глеб. Мы вместе сидим на лекциях. Глеб учился в одной из параллелей школы, я его знаю. Его сестра Лера и Вова Рудаковский тоже учатся на этом же курсе. Все они из одного класса. _____________________ Глеб встал. Как так? Они учились в одной школе? Глеб не помнил Альку. Да, в параллельном классе учились детдомовцы. Несколько человек. Но он ими не интересовался. Детдомовцы держались вместе и представляли собой отдельное, изолированное сообщество, неинтересное и серое. А ведь, и правда, чудо-дом находится рядом с его бывшей школой, за углом. Глеб подумал об этом только сейчас. Стало понятно, почему Алька сносила его безобразное к ней отношение — она давно его знала. Алька, Алька, Алька… Всё это время она считала его своим другом. Неужели даже капелька внимания расценивается сиротами как дружба? Глеб вздохнул. Вспомнился Миха. Тот самый лысый Михалыч в засаленном пиджаке, который знал материал в объёме учебника и примитивно пересказывал его на уроках, не раз пытался унижать Глеба, когда тот проявлял самостоятельность мышления и брался возражать. Михалыч не терпел инакомыслия. Не терпел знания дополнительного материала, считая это вызовом ему, учителю. Ещё Михалыч фамильничал и наделял кличками. Носков у него был Носком, Баранов — Бараном, Чехова — Бледной копией писателя, Рудаковский — Иа (из-за заикания) или фамильярно — Вованом. Глеба он называл исключительно по фамилии, не коверкая её. Наверное, боялся ответного выпада Глеба. В те годы Глеб за словом в карман не лез. Но зато Михалыч ни разу не поставил Глебу «отлично». Он снижал оценку «за особое, плохо мотивированное мнение» и даже за «неподобающую позу во время ответа у доски» — то носок ноги у Глеба не в ту сторону смотрел, то выражение лица было «хамским», потому что Глеб «вечно скалился». Как-то, ещё в восьмом классе, Михалыч бросил учебником в двоечницу Лильку Журову. Та, как обычно, не выучила параграф и лепетала что-то неопределённое у доски, вгоняя класс в сонную тоску. Миха тогда безбашенно психанул. Михалыч доставал всех. На Михалыча даже донос настрочили. Кто-то из старшеклассников отснял видео с урока и послал выше. Михалыча отправили в отпуск. Была проверка, которую умные контролирующие чиновники поручили провести директору их же школы. Конечно, Михалыча отмыли, и он вернулся на работу со слепящей глаза белоснежной репутацией. Ещё и обиженного из себя строил. Но справедливости ради нужно отметить, что после проверки Миха стал покладистее и, бывало, проявлял чудеса учительской щедрости — с неизменным «валите отсюда» великодушно отпускал класс с седьмого урока. Глеб всегда искренне считал Михалыча ничтожным человеком. А тут — Алька... Понятливый Михалыч. Гуманный учитель. Макаренко во всём его великолепии. Сухомлинский, Амонашвили, Ушинский... Кого он ещё забыл-то? Неоценённый педагогический гений. Верх человечности. М-да... Вспомнилось из разговора — «образ и подобие». Алька сказала, что в каждом (в каждом!) человеке нужно видеть образ и подобие Божие... ………… Но самое главное — Я ВЛЮБИЛАСЬ. _____________________ Глеб поморщился — Новиков. Он ещё раз пробежался глазами по последним строкам. Слово «влюбилась» было написано большими печатными буквами. Она влюбилась... Ну да, после её ада можно было в кого угодно влюбиться, даже в Пинцета… И всё же, она влюбилась не в него, холёного красавчика Глеба Лобова. Хотя Алька и сидела с ним бок о бок все эти годы, его обаяние не коснулось её. Глеб почувствовал себя уязвлённым. …...... Всегда подтянут, собран, сосредоточен. В костюме и с энциклопедией под мышкой. Студенты зовут его «ботаником». Он из другой группы, и мне удаётся увидеть его только на лекциях. Я сижу прямо за ним. Иногда он оборачивается к Глебу, чтобы что-то спросить или поспорить. Глеб — совершенная противоположность моего РУДОЛЬФА (имя Новикова было выделено крупными буквами и подчёркнуто). Но я люблю их обоих по–разному. Рудиком я восхищаюсь, а Глебу помогаю, у него несчастная любовь. Рудик не обращает внимания на девушек, ему некогда. Он должен продолжить дело отца, профессора медицины. Всё время хочется спросить, в какой области его отец профессор, но мы не общаемся. Он не смотрит на меня, и это ожидаемо. Что я, при своих мозгах, смогу дать ему? Поэтому я усиленно учусь, чтобы сравняться с ним. Быть может, когда-нибудь он обратит на меня внимание, но сначала мне нужно самой кем-то стать. О Рудике я напишу отдельно. Я могу писать о нём много. Я люблю его. Катя Хмелина, она из моей группы, дарит мне косметику, но всё равно я не могу краситься, боюсь быть заметной. Эту привычку прятаться я не смогу преодолеть никогда. Правда, мне нравится быть в тени — молчать, слушать чужие разговоры и наблюдать за студентами. Я ими любуюсь, и при этом чувствую себя в безопасности. Я до сих пор не могу ходить с открытыми руками и ногами. Так спокойнее. Все считают меня странной, и Рудик тоже. Но я на них не обижаюсь, потому что я действительно странная. Многие ребята подшучивают надо мной. И Рудик, и Глеб. Но я не обижаюсь. После испытаний в интернате, я не могу на них обижаться. Обычная девочка обиделась бы, а мне их шутки кажутся невинной шалостью. Вот когда тебя ногами, это страшно. Всё! Больше никогда не буду говорить об этом. Хочу забыть навсегда. Надеюсь, что психолог прав в том, что через подобные описания приходит освобождение переживаний. ............ Итоги После длительного перерыва подвожу итоги. Завтра я заканчиваю первый курс. Я довольна жизнью. У меня есть всё! Я не опустилась. Я чистая. Люблю мыться. Люблю воду. Жаль, что душевая в нашем корпусе не работает и приходится ходить в соседний корпус. Особенно ценю чистоту — получаю удовольствие от того, что я чистая. Меня окружают здоровые счастливые люди. Мне приятны их лица, и я разглядываю их тайком. Мне нравятся живые глаза, широкая улыбка и много-много слов. Люблю, когда люди смеются. Я свободно хожу по улицам. Мне не страшно! Я люблю и мечтаю. Что ещё нужно? Родители... Только сейчас накрыло горе потери родителей. Только сейчас я позволила себе думать о них. Это случилось с уходом Антона, которого я уже начала любить как близкого родственника. Раньше мы с Антоном не знали друг друга, потому что наши отцы рассорились. Эти несколько лет после смерти моих родителей я почти не вспоминала о них, чтобы не усложнять и без того сложную жизнь. Если бы в интернате я думала о них, то, наверное, уже сошла бы с ума по-настоящему. Теперь в моей жизни стабильность и уверенность в завтрашнем дне, и вот теперь накрыло с головою. Несмотря на то, что я почти счастлива, я одинока. Вспоминаю случаи из жизни с родителями, что ещё остались в моей дырявой памяти. Осталось, к сожалению, не так много. Память убита лекарствами, но то, что осталось — берегу и перебираю. Плачу каждый день. Хочется, чтобы мама или няня, как раньше перед сном, обняли, а я всё одна, одна. У меня ведь была няня. Даже когда мне исполнилось тринадцать лет, она продолжала работать у нас. Сейчас няня живёт в Италии. Когда всё это случилось, она по рекомендации дяди Вани устроилась домработницей в русскую семью. Жаль, что тогда, в моём благополучном детстве, я не ценила родителей и всё, что у меня было. Жаль, что они так часто мотались по командировкам и светским мероприятиям. Жаль, что мы отвлекались в нашей жизни на пустяки и упускали что-то главное, то, чего разом лишились. Жаль, что у меня не осталось никакой вещички на память о них. Если когда-нибудь у меня будет семья, я буду всё время проводить с детьми и мужем. Буду любить их каждую минуту и всё время говорить им об этом. Я знаю: лишиться любимых можно в одно мгновение. Любимые быстро уходят. _______________________________ Если бы Глебу сказали, что когда-нибудь он прослезится над сердцещипательными девичьими строками, он улыбнулся бы. Сейчас слёзы застилали глаза, и только усилием воли он подавил их. ............... Спасает вера в то, что когда-нибудь мы встретимся с родителями в Раю. Ведь они, я надеюсь, в Раю. А для этого мне самой нужно стать хорошим человеком. И я стараюсь. Я хожу в храм и заказываю за родителей поминовения на литургии. Это лучшее, что можно сделать для них. Так я выражаю свою любовь к ним. Я молюсь за родителей каждый день. Верю, что и они просят за меня, потому что всё в моей жизни складывается хорошо. Жаль, что они ни разу не приснились мне. Я только ещё пришла к Богу. Понимаю, что моё одиночество — от недоверия Богу. Я борюсь с маловерием. Знаю, что я неблагодарная, потому что отчаиваюсь, ведь Бог сделал для меня так много. Я живая, здоровая и с большими возможностями просто жить. Это всё — помощь Божия мне. Он не оставляет меня никогда. Это просто чудо, что Боженька послал мне Свету и помог вырваться из ада на земле. Спасибо также той девочке, которая всё время молилась. Почему всё это произошло со мной? И должна ли я быть благодарной прошлому? Я пытаюсь быть благодарной прошлому. Если бы я не попала в интернат, то никогда не стала бы верить. Это точно. Я знаю своё будущее. Я закончила бы западный вуз и хорошо зарабатывала. Раньше я думала, что бедные все несчастны, поэтому деньги были моими ценностями. Но сейчас я так не хочу жить. Потому что, когда мы предстанем перед Богом, Он будет судить нас не за образование, карьеру, красоту, а за добрые дела. Но сложно, имея всё, быть хотя бы честным. Большие деньги не терпят честности, и карьера часто добывается враньём и лестью. Нет, лучше жить проще — меньше соблазнов. Теперь, после интерната, я совсем не обидчивая, как раньше. Смотрю иногда, как на малых детей, на своих товарищей. На их мышиную возню по поводу брошенного кем-то по неосторожности грубого слова. Грубое или неосторожное слово для них – оскорбление. Война, враги — на всю оставшуюся жизнь. Внутренне улыбаюсь, глядя на их игрушечные страсти. Но я не осуждаю их — они не были в аду, как те, что остались там. Им просто не с чем сравнить. И не дай им Бог такого. Я благодарна прошлому, потому что я стала ценить доброе слово, поддержку. Возможность любить — самое главное в жизни. Вот что я поняла. Смогла бы я это понять, если бы не испытала страх? Не знаю. Поэтому я благодарна интернату. Я благодарна воспитателям из домика. Они восстановили мою веру в людей и отогрели меня. Особенно благодарна я Людмиле Николаевне. Я благодарна Антону. В прошлой жизни мы не общались, но потом, когда мне нужна была помощь, он вдруг появился. Именно благодаря ему я смогла закончить школу и попасть в институт. Он ушёл, но подарил мне шанс на хорошее будущее. Я тоже за него молюсь, и за дядю Ваню. Я благодарна учителям и одноклассникам. Глядя на них, я захотела стать одной из них. Ещё не всё получается, но я стараюсь. Глядя на проказы одноклассников, на их весёлое озорство, на их беззаботность и даже лень, слушая их споры, я сама захотела подняться до их уровня. Они были самой жизнью — настоящей, весёлой и нетрагичной. Я благодарна дяде. За то время, которое он отрывал от дел ради меня. В те дни, что мы общались, я не любила его. Наверное, на это повлияли семейные распри. Мой папа и дядя Ваня враждовали. А сейчас я думаю: как это было неправильно — столько лет не общаться. И дядя Ваня оказался добрым человеком. Он взял меня, отрывал себя от работы и от родной дочери. Я благодарна Кате за заботу и внимание. Она интересуется мною, а могла бы не замечать. Между нами пропасть. Кто она и кто я? Но я люблю её всем сердцем. Я благодарна Глебу за то, что даёт мне возможность заботиться о нём. Мне нужно быть значимой для кого-то, чтобы стать частью нормального мира. А Глеб безнадёжно влюблён, терпеть не может выбранную профессию, его мир очень-очень узкий и от этого он зол и несчастен. Поэтому я люблю его и немного помогаю. СЛАВА БОГУ ЗА ВСЁ! __________________ Глеб не мог читать дальше. Он сидел неподвижно, бездумно уставившись сухим воспалённым взглядом в ровные строчки дневника. И это писала Алька? Тихое, забитое существо, которым он считал её? Он ничего не понимал в людях. Почему он ничего не видел? Она видела, а он — нет. Было мучительно стыдно за то, что она любила в нём человека. ……… РУДИК! Нет слов, чтобы выразить мои чувства. Страшно называть это любовью, ведь любовь возникает лишь тогда, когда пройдёшь рука об руку через трудности. Но всё равно — я влюблена. Рудик подарил мне радость вставать каждое утро и бежать в институт. Радость думать о нём, засыпая. Я просто любуюсь им. Иногда глянет из-под очков так внимательно, иронично и строго. Сердце замирает, не знаю, куда руки деть, боюсь смотреть на него. Отвернётся — смотрю в затылок и обнимаю взглядом. Вот к нему прижалась бы и не отпускала никогда. Если бы он только разрешил мне служить ему! Пусть занимается своей медициной! Я бы всё бросила, только бы служить ему, только бы он спокойно занимался главным делом своей жизни. Но он не смотрит на меня, почти не замечает. Он погружён в науку. Когда он поднимает руку на лекциях, чтобы задать преподавателю вопрос, я любуюсь им. Он умный! Откуда у него в голове столько вопросов? С появлением Рудика… ______________ Надо же, Новиков... Спаситель... А в этом что-то есть. Что-то, что задевает до глубины души... Глеб не стал читать дальше. Ещё на нескольких листах шли слезовыжимательные излияния про Новикова. Глеб листал страницы. «Второй курс», — прочёл он. Далее шли стихи, характеристики сокурсников из Алькиной группы, опять стихи. Разумеется, все стихи посвящались Новикову. Глеб пролистал эти страницы. Он устал от Новикова. И всё же — как долго и настойчиво она держала его на пьедестале. «Третий курс». Опять стихи и рисунки, что-то приторное о Новикове, много о Новикове. О практике в первой городской больнице. Ну да, Катерина рассказывала — подшивали личные дела в канцелярии, печатали выписки, приказы, мыли панели и бездельничали в сестринской. Скука. «Четвёртый курс». Снова характеристики — только уже ребят из его, шестой группы. Глеб вернулся к началу. Итак, «Четвёртый курс». Это же вот, совсем недавно было. Прошло только три месяца, как они учатся на четвёртом курсе. ……. Четвёртый курс Заметки Сегодня первое. Начался новый учебный год. Всё лето я работала в столовой в летнем лагере, куда каждое лето вывозят наших ребят из домика. Забыла дневник в общежитии и потому ничего не написала. Да и что писать, если Рудика не было рядом? …….. Мою седьмую группу расформировали, так как половина студентов не сдали экзамены. Нам сказали, что мы, оставшиеся в списках, можем записаться в любую из шести групп. Катя позвала меня с собой в шестую, и я согласилась. Сама бы я не пошла туда ни за что, ведь в шестой группе учится Рудик! Но не хотелось терять связь с Катей, поэтому я согласилась. Теперь Рудик увидит меня с моими мозгами во всей красе. Собираюсь и дрожу. Сейчас у нас начнётся практика в центральной больнице, а после обеда — лекции. …….. Вечер. Эмоции переполняют меня. Весь день рядом с НИМ! Я соскучилась. Мы сфотографировались всей группой! Он стал ещё красивее, увереннее. Ему так идёт хирургический костюм! Но он уже выбрал себе девушку, увы. Машу. Я знаю Машу. Мы живём в одном общежитии, даже на одном этаже. Говорят, они начали встречаться во время прошлогодней практики, но я не знала, так как Рудик не приходил тогда в общежитие. Что ж, он выбрал добрую девушку, весёлую, простую, нежную и с умелыми ручками. Ему будет хорошо рядом с Машей. Маша будет ему служить, пока он будет служить людям. Грустно… ….. Мои новые товарищи Валя Шостко — староста. Весёлая, красивая и принципиальная. Напоминает лидера комсомольской ячейки из советских книг. Скажет — как отрежет. Маша Капустина — добрая и простая девушка. Очень заботливая. Ей бы в Марфо-Мариинскую обитель сестрой милосердия. Лера Гордеева (но все продолжают её называть Чеховой) — жена доктора Гордеева. Тихая, скромная, переживает. Наверное, как и я, смерть родителей. Очень закрытая. Всегда восхищалась её красотой и сдержанностью. Вика Алькович — красивая, блондинка и любит детей. Принципиальна, добра, с обострённым чувством справедливости, порядочная и хочет создать крепкую семью. Маша рассказывала мне на кухне, что Вику бросили родители. Сколько нас таких, одиноких? Катя Хмелина — покровительствует мне, и этим всё сказано. Её нельзя не любить. Катя — балерина. Кажется, она из другого мира — конечно же, из сказочного. В ней всё красиво. Этим летом Катя путешествовала по Скандинавии. Раньше мы довольно много общались. Сейчас мало, у Кати любовь. Вова Рудаковский — помню его со школьных лет. Друг Леры и её безнадёжный ухажёр в прошлом. Все зовут его Пинцетом. Немного неуклюж и небрежен в одежде, иногда заикается от неуверенности. Но он эмоционален и беззащитен перед хамством. А таких людей мало. Сейчас многие «кусаются», а Володя другой, добрый. Вова влюблён в Валю! Коля Фролов — семьянин и трудяга. Спит на ходу, работает ночами. Внимательный к людям и незлой. Старше нас всех, но держится на равных. Очень улыбчивый. Рудик Новиков — красивый, интеллигентный, грамотный, знающий себе цену, благородный, идейный человек. На всё есть своё мнение. Серьёзнее остальных товарищей. Он лучше всех. Люблю его… ________________ Несмотря на потрясение, Глеб улыбнулся — далее следовала бесконечная череда сердечек. .......... Толик Смертин — перевёлся в прошлом году из другого города. Обаятельный и красивый молодой человек. Много шутит, жизнь рядом с ним — праздник. Вике повезло. Сама бы в него влюбилась, если бы не Рудик. ______________ Укол ревности, прямо в сердце, снова ощутимо дал о себе знать. В кого угодно она влюбилась бы, но только не в него… И слово-то какое... пошлое — влюбилась! ........... Глеб Лобов — бросил институт, но из списков его пока не исключили. Мой друг, и этим всё сказано. Закрытый и страдающий, вроде Печорина. Он умный и ранимый, только скрывает это и от этого пытается казаться хуже, чем он есть. В группе о его уходе не жалеют. А я жалею. _________________ Глеб усмехнулся — никто не жалеет… Печорин — неожиданно громкое сравнение. …...... Мой куратор практики — доктор Гордеев. Я им просто очарована. Светлый гений. У него потрясающее чувство юмора и огромное, любящее сердце. Светлый человек. У него весёлый тёплый взгляд и забавная, тёплая улыбка. Он смешно сердится и в эти моменты становится похож на маленького ребёнка. Он часто кричит, размахивая руками, но на самом деле он добрый. Он очень любит своих больных, людей, Леру. И ребята его любят, хотя в прошлом году они не сразу приняли его. Сейчас же все преклоняются перед нашим чудесным доктором. Все, кроме Рудика. Александр Николаевич почему-то принижает Рудика и, несмотря на то что он самый перспективный из всех нас, не берёт его на операции. Наверное, двум гениям не место в одной операционной. …...... Не хочу быть психиатром и вообще врачом. Хочу забыть прошлое и никогда больше не прикасаться к нему, даже посредством работы. Систему не исправишь, скорее, она сломает тебя. Полезешь — раздавит, и никто никого не накажет. Светы нет. Ну не мог же человек просто так исчезнуть. Посадили? Устранили? Заставили скрываться? А говорят, репрессии закончились ещё до войны. То, что я не хочу быть врачом, я поняла только сейчас, когда попала на практику в центральную больницу. В прошлом году я ходила в первую городскую, но там мы занимались в основном писаниной. А здесь медицина открылась мне во всём человеческом страдании. А я не хочу касаться страдания, даже чужого. Закончу институт и вернусь работать в домик. Толку из меня как из врача не будет. Александр Николаевич меня ругает всё время. …....... Хочу просто жить и чтобы никто не трогал. Наверное, зря я пошла в мед. Тут просто жить не получается. Чужие страдания лишают радости от собственной жизни. Хочу просто жить… ____________________ И она тоже… Как Лера… ….... Глеб вернулся. Измождённый, потухший и полупьяный. Невыносимо больно на него смотреть. Комок нервов, но держит себя в кулаке. __________________ Как она всё понимала... Как она его — понимала… Было тоскливо. Почему он раньше этого не знал? Когда тосковал по родственной душе, когда сердце болело от одиночества. Почему? И почему нужные слова мы слышим не от тех и не в нужное время? ……... Рудик и Маша так красивы вместе. Так гармонично смотрятся. Буду всегда любоваться ими. Я желаю им счастья. Милый Рудик… _________________ Глеб бросил читать, предвидел, что начнутся излияния на несколько листов. Ну, верно — два листа пышных, пространных дифирамбов Новикову. Он торопливо пролистал эти страницы. ......... Я люблю смотреть в небо. Там Рай за облаками. И, хотя я знаю, что Рай не там, я представляю, что Рай там. Я часто смотрю на небо, когда иду по улицам города, поэтому я мало пользуюсь маршрутками. Из окна маршрутки не посмотришь на небо. Люблю разглядывать облака, особенно низкие, которые, кажется, достанешь рукой. Когда я вижу кусочек красивого неба, чувствую, как замирает всё внутри от этой красоты, что подарил нам Господь. И тогда вырываются сами собой слова благодарности: «Спасибо, Боженька, за всю эту красоту, что ты создал для нас! Дай, пожалуйста, мне пожить подольше, чтобы не расставаться с этим миром». Святые пишут, что в Раю во сто крат красивее: и цветы там крупнее, и благоухают в сотни раз сильнее. Там мелодичнее звуки и ярче краски, и красота там ослепительнее, чем на земле. Но и тут, у нас, так хорошо! Когда я жила в летнем лагере, я часто ходила в лес. Когда ступаешь ногой по прошлогодней хвое, мягкой, как ковёр, когда слушаешь пение птиц, сердце заходится в любви. В любви, от невыразимости которой больно в груди. И эти цветочки: таволга, ромашки, нивяник... И лютик, и куриная слепота... Такие трогательные, хрупкие. Всё-таки хорошо жить на земле! …..... Господи! Дай моим рукам Твою нежность. Моему слову Твою доброту. Научи меня видеть. Просто — обнимай меня... Где-то увидела это. Понравилось. ….... К смерти невозможно привыкнуть, как невозможно привыкнуть к тому, что ты теперь один, что всё закончилось в твоей жизни с уходом близких. И, хотя ты окружён людьми, ты один. Никто из них, даже самый близкий друг, не сможет разделить с тобой одиночество. Потому что это только твоя ноша. Многие думают, что одиночество бьёт острее, когда ты один. В книгах пишут, что оно особенно сильно наваливается ночами. Но это не так. Одиночество душит среди людей. И чем веселее им, тем тяжелее тебе. Ты можешь сидеть в весёлой беззаботной компании, улыбаться всем и даже говорить что-то, и при этом кричать от одиночества. У меня так бывает… _______________________ Он это знал давно. Он это уже читал когда-то, но моментально забыл, захлопнув тетрадь. Глеб закусил губу. ……….. Узнала, что в мае Глеб спас Леру и был ранен. Была остановка сердца. Бедный, бедный Глеб! Но то, что он сделал, так естественно — отдать жизнь за Леру. Глеб такой. У него всё или ничего. Теперь он изменился. Он больше не выпивает. Почему-то конфликтует с группой. Дежурит на «Скорой». Он сам в себе и почти не острит, как раньше. Александр Николаевич наказал его за драку. И был прав. Наверное. Не знаю. Глеб ударил Рудика. Нет слов, чтобы описать моё состояние, когда я узнала, что Рудик корчился от удара в живот. Заплаканная Маша вечером на кухне в общежитии рассказала мне. Потом я тоже плакала ночью. Сама я этого не видела — следила за девочкой Лизой в терапии. Но, если бы видела, ни за что не позволила бы Глебу ударить Рудика! Глеб, конечно, не просто так ударил. Рудик сказал лишнее про Нину Алексеевну Старкову. Она из терапии. Лишнее, но не настолько страшное, чтобы за это бить. А с другой стороны, Глеб защищал честь женщины. Вообще я запуталась в том, кто из них прав. Нет! Всё равно бить нельзя! Рудика жаль. Талантливый врач, он весь в науке. Ему не до глубины чувств людей. Хотелось броситься к нему и облегчить его боль, забрать её себе. Лучше бы мне было больно. _________________ Глеб усмехнулся. Он не жалел о своём поступке. А Алька мялась. Тайная поклонница, она пыталась оправдать новиковскую пошлость — невнятно и неубедительно. ……. Меня послали в перевязочную. У меня получается, медсёстры хвалят! Я совсем не боюсь крови. К крови я привыкла. Но радости похвалы не прибавляют. Не хочу… ……... Катя и Толик тайно встречаются. Обманывают тех, кому дороги… Нельзя огорчать тех, кому ты дорог. Не представляю, как больно Вике и Глебу. На Вике лица нет. _____________________________ Эх, судит по себе Алька. Вике было больно — факт. А ему, Глебу, было досадно за Катю. Он не любил непорядочность с некоторых пор. …….. Почему Глеб так привязался к Лизе? Я бываю в домике каждый день. Каждый день пытаюсь разговорить эту девочку. Она молчит, так же как и я молчала. У неё шок и страх. А Глеба она узнает. Я видела, как она протягивала ему ручки и как он плакал. Глеб — сложный, не знаешь, чего от него ожидать. ….... Осенью идут дожди. Затяжные, долгие, на несколько дней. В общежитии темно и неуютно. Небо свинцовое и висит так низко, что почти придавливает к земле. На душе одиноко и тоскливо – хочется праздника. А дождь всё стучит в окно, и мелкие капли тонкими струйками стекают по стеклу, сливаясь в один сплошной поток и превращая стекло в мутное, испорченное зеркало, и отделяя тебя от всего мира. И кажется, что твоё одиночество продлится вечно. Дождь всё идёт и идёт… Это осень. Сижу у окна, выжидаю. Рудика. У меня депрессия. …….. Дружу с Александром Николаевичем. Раньше он не любил меня. Я казалась ему бестолковой. Он лечил меня, когда я напилась в ночном клубе и ударилась об угол стола. Он не отходил от меня, хотя у меня были пустяковые травмы. Я рассказала ему о прошлом, только немного. Об интернате не сказала — реакция у нормальных людей на такое может быть неожиданной. Да и меня предупреждали в домике — молчи! Сказала только, что я детдомовская и что училась в параллели с его Лерой. Доктор Гордеев деликатный, отзывчивый. Лере с ним точно хорошо и спокойно. Мне кажется, что Александр Николаевич похож на моего папу, хотя лица папы я почти не помню. Но — тот же голос, то же терпение. У него приятный голос. Он вселяет уверенность, что всё будет хорошо. Встречает меня в коридоре и каждый раз спрашивает: «Как ты?» Каждый раз. ________________ Гордеев... Глеб усмехнулся. А она не написала, что это он, Лобов, заставил её напиться. ….... Катя продолжает делать из меня современную девушку. Надо сказать, что я сама тоже хочу измениться. Перестала носить на себе по три кофты. Пришлось привыкнуть к оголённой шее — нельзя носить водолазку под хирургическим костюмом. Да и сам костюм из тонкой ткани. Первое время казалось, что совсем обнажена, теперь привыкла. Катя заставила меня покрасить волосы и подстричься. Только мне всё равно страшно становиться красивой. Хотя сейчас я живу в той части мира, где красота безопасна для человека. Надо, надо перестраиваться! ….... Доктор Гордеев заметил, что у меня трясутся руки. Я испугалась, думала, будет ругать, но он сказал: «В медицине всякие руки нужны, кроме равнодушных. Что-нибудь придумаем». Чудесный. Люблю Гордеева. И всех докторов. ____________________ Глеб оторвался от тетради. «Чудесный» Гордеев дружит с Алькой. Человечный Гордеев… нелепость. А вот оно как. Выходит, Лера не только за гениальность его полюбила тогда. Лера не пустышка. Наверное, именно это в Гордееве и разглядела — глубину. Ну да, это же Гордеев пристроил бездомного Юсупова на зиму к Нине. И не написал кляузу на него, Глеба, за подмену лекарства Латухину. И даже не отстранил от практики. А ведь всё это было — только надо уметь вовремя замечать это в людях. Наверное, Гордеев всегда был приличным человеком, просто он, Глеб, не хотел этого признавать. И всё же — почему не он, Глеб Лобов? Глеб вздохнул. Ведь не за что-то, а вопреки. Почему — «вопреки» не его случай? …….. Накрыло. Всю ночь заливалась горючими слезами. Соседки уехали домой на выходные. Аня звала с собой, но мне одной как-то спокойнее. Многое хочется написать... ….... Рудик пришёл к Маше. Стою в сторонке, делаю вид, что мету коридор (по счастливой случайности, я дежурная). Любуюсь и вздыхаю. Надо вырабатывать в себе великодушие. Молюсь за Рудика. За Машу не молюсь. Не хватает во мне доброты, и чувствую себя виноватой. _________________ И где в жизни-то такое самоотречённое великодушие найти? Разве что у святых. А люди... Нашла тоже о чём волноваться... …..... <i Все выходные читаю и пишу конспекты для Глеба. Он ни разу не пришёл на лекции. Очень надеюсь, что Глеба не выгонят, потому что его отец дружит с ректором. Читаю. Занимаюсь самообразованием. Стараюсь хотя бы немного соответствовать уровню Рудика. </i> ........ Сегодня шла и вспоминала родителей, дядю Ваню и Антона. Странно они как-то ушли, один за другим. Смотрю — кленовый лист на тротуаре. Большой, красный. Свежий, не высохший. Я люблю кленовые листья. Люблю их горький запах. Остановилась я у этого листа. Любуюсь. Благодарю Боженьку. Наблюдаю за людьми. Люди идут мимо. А ведь красиво! И лист огромный, красный. Ну ведь красиво же! Но люди проходят мимо. И лица... Их лица... Озабоченные. Губы сжаты в тонкую полоску. У всех — у молодых и старых. И почему так устроено? Бог дал нам всё, но мы проживаем жизнь в суете, с поджатыми губами, в недовольстве, со вздохом? Ну почему человек так неблагодарен за всё прекрасное? А ведь жизнь хрупка. Был человек и не стало человека. Вот как у меня с моими получилось. И потому надо жить. Жить, а не бежать озабоченно. Хотелось подобрать этот лист, но я оставила — пусть кто-то ещё полюбуется. …...... Была сегодня в домике. Там любят меня, потому что всегда доброжелательно встречают. Но это не дом. Всё равно не дом, как его ни назови. Там нет ничего моего. Одни воспоминания. Не очень весёлые воспоминания о тех днях, когда я вернулась к нормальной жизни. Может, это дом для тех, у кого его никогда не было. Но у меня был настоящий дом, и я понимаю разницу. Может быть, когда-нибудь у меня будет свой дом. И семья! Может быть, получится создать что-то из ничего. Дом, в котором все будут счастливы. Ну а пока, когда совсем грустно, чтобы не замыкаться в себе, хожу в домик. Только там меня называют Аленькой. Как мама и папа звали, и няня. Мне нужны их голоса, пусть даже и голосами других людей. __________________ Он вспомнил: это было первым впечатлением от посещения детдома. В пользу детдома, разумеется. Её имя. Он ещё тогда отметил про себя, как ласково может звучать Алькино имя. Интересно, с чего это её так назвали необычно? ….... В группе только две темы обсуждают уже больше месяца: «С кем останется Смертин?» и «Что происходит с Лобовым?». Ревную, и обижаюсь за Катю и Глеба. Зачем трепать чужие имена? Наши ребята хорошие, но в эти минуты я ухожу от них. ….... Замечаю в себе злость, зависть, сомнения и обиду. Становлюсь похожей на нормальных людей. Стала стесняться сарказма Рудика и шуточек Глеба. Задевает. Теперь вдруг задевает. И на Валю злюсь иногда. …….. Хочу быть красивой, чтобы кому-то нравиться. Делаю себе причёски, когда в комнате никого нет. Потом разбираю их. Красивой ходить не могу. И всё время болит голова. Александр Николаевич спрашивал, но я не сказала, чтобы не расстраивать. Пройдёт моя голова, куда она денется. ….... Не удержалась и купила сегодня две книги. Сижу, глотаю слюну, хочу есть. Пособие придёт ещё через несколько дней. В домике уже стыдно питаться. Буду независимо пить чай с конфеткой Глеба. Ругаю себя, что забыла апельсин в больничном шкафчике. Тоже Глеб угостил. Буду изображать перед девчонками, что я сыта. Смешно, да? Я бы на работу устроилась, но врач в домике сказал — много спать, много отдыхать. Отдых поможет восстановиться, перегрузки усугубят и тремор, и слабость памяти. Стараюсь отдыхать — с книгой в кровати. Я же буду врачом, а врач должен быть сам здоров. Но, если честно, часто хочется лежать и чтобы никто не трогал. Наверное, мало времени прошло, чтобы всё забыть… Наверное, я ещё не добрала покоя, как говорит психолог из домика. _______________________ Господи, как же человек устал от нечеловеческой жизни, что хочет просто лежать и чтобы никто не трогал… Господи, дай ей жизненную паузу… Да, он угощал её. Он думал, что она обречённо увлечена им, и таким образом пытался подсластить горечь её безответной любви. Он так жалел её. Тут Глеб вспомнил, сколько раз Алька покупала ему кофе за свои деньги. А сама голодная... И платят... Да что там платят-то? Да с закрытыми глазами — копейки! Государство не обманешь. А он... Да разве он мог даже предположить? Сердце снова сжалось от досады за собственную слепоту. ……... Слава Богу за всё! Слава Богу! Сегодня был хороший день в больнице! Летаю! Летаю! ---------------- Летает она… Верно, Новиков снизошёл и пару ласковых вырвал из своего сердца. …..... Хочу иметь подружку, с которой можно говорить обо всём. Я бы ей всё-всё рассказала, поплакали бы вместе. Может, стало бы легче. Вика и Лера — лучшие подружки. Смотрю на них с лёгкой белой завистью. ….... Вика рассталась с Толиком. Ходит сама не своя. Как у неё хватило решимости разорвать отношения? …….. Меня обнимал Глеб. Тепло и нежно. Нежно и тепло. Меня давно никто не обнимал, и я уже забыла, как это. И это было, как шаль. Да, обыкновенная шерстяная шаль, чёрная в красную клеточку. Это случилось в одиннадцатом классе. Костя забыл тетрадь в классе, а назавтра контрольная. И вот я поехала к нему. Я могла позвонить, чтобы он приехал за тетрадью, но хотелось самой, чтобы помочь, удружить. Когда я ехала в автобусе к коттеджам, а это неблизко, разразился дождь, ливень с градом. Без зонтика, я кое-как добежала с остановки до ворот Костиного дома, стучала, но никто не открыл. На звонки Костя не ответил. Я стояла под забором уже долго, и в это время подъехала белая машина, из которой выглянула женщина. Она с сожалением оглядела меня и скрылась за воротами соседнего дома. Я стояла и не знала, что делать. Было жутко холодно, и зуб на зуб не попадал. Кругом темно. Я промокла до нитки. И вместе со мной промокла Костина тетрадь, потому что я не догадалась положить её в пакет, а так и держала в руках. Несолоно хлебавши я побрела к остановке, но тут меня окликнули. Это оказалась хозяйка соседнего дома, та, на белой машине. Меня позвали в дом, под крышу, и усадили в прихожей на пуфик. В тот миг я представляла собой жалкое зрелище. Я была грязной, неприглядной девочкой, с лицом, залепленным мокрыми волосами, и подо мной мгновенно образовалась целая лужа из дождевой воды. От холода меня колотило, я ничего не соображала. Помню, что мне в руки сунули чашку с горячим какао и голос прекрасной дамы под самым ухом произнёс: «Павлуша, не надо было до краёв наливать». Я пила вкусное, горькое, горячее, чувствуя, как по ногам бегут потеплевшие дождевые струи. Потом чьи-то мягкие руки вынули чашку из моих рук, и на мои плечи легла большая шаль. Шаль накрыла меня целиком, вместе с грязными ногами. Тонкие пальчики с большим изумрудом подоткнули шаль у меня на груди, и я, помогая этим чудесным пальчикам, вцепилась в шершавую ткань. Я была грязная и жалкая, я портила паркет этого прекрасного дома, но эта шаль... Как же она грела! Её тепло обволакивало, жалело, баюкало, и я уснула в гостеприимной прихожей шикарного дома. Наверное, Глеб тоже меня жалеет. ____________________ Да, он жалел её, но по другому поводу. Он думал, Алька влюблена в него. Он думал, что весь мир крутится вокруг его персоны. Идиот, ну какой же идиот... И однако же — не зря обнимал-то. Нежно и тепло — Глеб улыбнулся. Это правда. Она почувствовала. Дама из Алькиной истории... Павлуша, белое авто, дом Рыжовых... Смутное подозрение нехорошим предчувствием шевелилось внутри. Нет, он не ошибся. Альку приютили Павловы. Три года назад они как раз соседствовали с Рыжовыми, а потом прикупили домик поскромнее, потому как дела у «мадам» Павловой («мадам» — как называл отец эту приятельницу матери; впрочем, отец всех женщин называл «мадам» и по старинке пытался элегантно целовать им руки) пошли на спад и содержать циклопический дворец стало непосильным бременем для семьи. И белое авто... Ну конечно, «Porsche»... С белоснежным «Porsche» приторная Павлова, несмотря на финансовый крах, не смогла расстаться, так и катается до сих пор на своём кроссовере. Значит, Павловы... Глеб откинул дневник и сел, зажав голову руками. Значит, Павловы... Эта приторная напыщенная женщина сжалилась над жалкой незнакомкой и пустила в свой дворец. Да, та самая щепетильная женщина, по бесценным персидским коврам которой можно было разве что летать, оберегая сердце их хозяйки от инфаркта. Та женщина, которую он ещё с самого младенчества втайне презирал... Пальцы впивались в волосы, и с губ сорвался короткий стон. О, сколько же потрясающего душу, прекрасного узнал он о людях, которых ещё минуту назад в шутовской своей манере назвал бы жалкими субъектами рода человеческого! Рыжов, Михалыч, Гордеев, «мадам» Павлова, да и сама Алька... Эти истрёпанные страницы, как всколыхнули они его душу, как встряхнули её! В какое смятение повергли и до каких высот подкинули в прозрении... ……... Упование моё Отец, прибежище моё Сын, покров мой Дух Святый; Троица Святая, слава Тебе! ____________________ Интересно, она сама до этого додумалась? Глеб сфотографировал запись на телефон. …….. Стихи о Рудике. Собрала с листочков стихи и решила записать сюда. ___________________ Глеб захлопнул тетрадь. Вот о Новикове — не хотелось. Но однако же он прочёл несколько пронзительно-влюблённых строк. Алькины стихи не выдерживали никакой критики с точки зрения литературных критериев, но подкупали детским восторгом и предельной искренностью. И тем не менее героем Алькиных стихов был не Новиков. Она придумала Новикова и сделала его романтическим героем. Новиков не был таким, каким она представляла его. Но зато Новиков, сам того не зная, тянул её из её болота. Слава Новикову. Н-да… Глеб пролистал стихи и принялся за новые записи. …….. Случайно встретила Костю. Обрадовалась. Он тоже. Он изменился. Снова доброжелательный и теперь уверенный человек. Постригся!!! И в чёрном!!! Договорились встретиться и поболтать. ….... Жалко Вику. А Толику стыдно. Может, он одумается? Катю я люблю. Пусть возвращается к Глебу. Они похожи. Оба одиночки, с сильными характерами. Может быть, они смогли бы полюбить друг друга. С Катей Глеб был весел. _____________________ Это правда. Им было интересно вдвоём. Но не более. Не смогли бы. …….. Глеб оперирует самостоятельно! Я всегда знала, что он ещё себя покажет! ___________________________________ Приятно, однако... От Альки — приятно... ……… Маша и Рудик назначили день свадьбы. Надо радоваться, но печально… Не хватает во мне великодушия. ……… Александр Николаевич отправляет меня теперь к больным нейрохирургии. Ухаживаю за послеоперационными. Есть сложные пациенты, в коме. Есть те, кто из тяжёлого состояния не выйдут уже никогда. С замиранием сердца иду в это отделение и только из уважения к Александру Николаевичу. Очень страшная работа — ухаживать за искалеченными людьми. И знать, что они полуживые, неподвижные, нуждаются не только в чистоте и лечении, но и в любви. Тяжело любить, когда страшно взглянуть. Но нужно разговаривать с ними — они всё-всё слышат, всё-всё чувствуют. Пока человек не там, он ещё здесь. Уговариваю их не сдаваться, беру за руку и уговариваю. Прошу Боженьку помочь им остаться на земле, чтобы закончить добрые дела. Глядя на них, понимаю с особой ясностью: Я ОЧЕНЬ СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК. ………. Глеб чуть не задушил больного. Это Емельянов, очень хороший человек. Он известный благотворитель в городе. Теперь Глеба будут судить. Приходил следователь. Наши объявили Глебу бойкот. Я не участвую. ……… Пока мы варили суп и болтали ложками в кастрюлях, Маша рассказала, кто этот Емельянов. В прошлом году Рудик курировал его отца. Говорит, хороший дедушка этот его отец, и сын его слушается. Маша разузнала у Рудика адрес дедушки. Маша думает, что я волнуюсь из-за Глеба, потому что влюблена в него. Все так думают. Пусть. Это открывает некоторые двери. P.S. А записку с адресом, написанную рукой Рудика, положила к самому сердцу. ……….. Целый день Глеба мучили все. Наша Ирина Васильевна выгнала его из операционной. Ко всем его проблемам ещё и эта. Жаль его очень. Пошла к Александру Николаевичу втираться в доверие (ужас-ужас, подхалимка). Но не пришлось ничего придумывать, так как он намекнул на кофе. Вот и нашёлся удобный момент... Он сначала смеялся, а потом обещал сделать всё, что может, для Глеба. …….. Глеб не может остановиться. Он озлоблен. И боюсь его, и жалею. __________________ Глеб посмотрел на дату — так и есть. Алька записала это в тот вечер, когда он пытался поцеловать её. На самом деле ему просто нужно было человеческое тепло. И всё же — как она это написала. Ни слова о его низости… ……... Всё намного хуже, чем казалось. У Глеба тяжёлые семейные и личные проблемы. Он рассказал, наверное, больше некому. Спросил совета. Молюсь, чтобы послушал меня. Нужно ценить родителей, особенно, пока они живы. …….. Глеб помирился с мамой!!! Слава Богу!!! Закажу благодарственный молебен. Тема «Плохой Глеб» уже надоела. Хочется рассказать им всем правду, но это не моя тайна. Ребят жалко. Они хорошие и осуждают Глеба по незнанию. Просто они хотят, чтобы Глеб был хорошим, чтобы весь мир был хорошим. Они идеалисты, потому что жизнь ещё не потрепала их. Ну и Слава Богу! …....... Только что пришла со встречи с Анатолием Григорьевичем. Рассказала ему про сына. Если Глеб узнает, он будет считать это предательством. Но я рассказала всё. Дедушка оказался хорошим и с высокими идеями. Внимательно выслушал и схватился за сердце. Обещал повлиять на сына. Надеюсь, что уголовное дело будет прекращено. ________________ Уголовного дела и не было, они это выяснили. Алька наивная. Станет Емельянов сейчас привлекать к себе внимание, как же. Ему же на выборах победить нужно. А потом он расправится со щенком Лобовым, ликвидирует его, как когда-то Чеховых. Глеб усмехнулся. И зачем ему примирение? Такие старые лисы без боя не сдаются. Но он уже знал: следователь приходил по делу Косарева, а общественное мнение сложилось иное: по заявлению Емельянова. Интересная история… И вот, значит, кто подсуетился за него. Алька. Тихая, тихая, а расторопная и сообразительная. Спасла его, можно сказать, ещё от одного уголовного дела. Глеб вдруг подумал про Альку с теплом. ……… Емельянов раскаялся. Я в это верю. Глеб — нет. Ирина Васильевна простила Глеба, и он снова проводит всё время в операционном блоке вдали от косых взглядов. Маша с Рудиком счастливы и нежны друг с другом. На фоне происходящих событий их счастье кажется какой-то сказкой. ………. Вчера Глеба увели какие-то люди, и полдня мы ничего о нём не знали. Лера долго звонила брату и плакала, потом поругалась с группой, обвиняла ребят в том, что они бойкотом устроили Глебу настоящую травлю. Потом Леру стошнило, Александр Николаевич пришёл и увёл её. Маша догадалась, что Лера ждёт ребёнка. Вика подтвердила. Ребята решили не обижаться на Леру, объяснив её волнение гормонами. Олег Викторович тоже прибегал, успокаивал Леру, бегал по больнице и куда-то звонил. Самое страшное, что никто больше не волнуется за Глеба. Никто. Все считают, что это справедливый финал. И даже Рудик. Но если бы только Рудик знал, что толкнуло Глеба на такой дикий поступок… Если бы только знал, он бы не судил. Рудик хороший, у него глаза добрые. Если бы они все знали... Я не оправдываю Глеба. Но Глебу больно, а его все давят, давят. ____________________ Глеб сжал кулак. Его Лера… Бедная девочка. За что ей всё это? …..... Оказывается, больной Емельянов не писал заявления. И Глеб проходит по другому уголовному делу свидетелем! Это по работе. Я рада, что Глеба ни в чём не обвиняют. Плохо только, что он сам себя обвиняет и мучается от этого. …..... Виделась с Костей. Он полностью поменял жизнь и характер тоже. Но между нами нет теперь прежней лёгкости. Я стесняюсь. Глеб выдаёт понемногу подробности своей жизни… Чем помочь не знаю, только нежность тихую подарить и могу. Рудик вчера был у Маши. Утешаю себя тем, что накануне готовила пирог для Рудика вместе с Машей, помогала ей. Вот, Рудик получил частичку моей любви. Встретила его на лестнице, потом долго ещё ноги подкашивались от волнения. Всё-таки он самый-самый! ____________________________________ Самый-самый... А четвёртый курс мало чем отличается от первого... Глеб невольно улыбнулся Алькиной восторженной наивности. Записи закончились, но и этого было достаточно, чтобы вытащить все скелеты из Алькиного шкафа. Глеб так много пережил за то время, пока читал дневник, что больше не мог думать. Он открыл окно и, не замечая холода, долго смотрел в темноту сада. Потом, очнувшись, он бросил неначатую сигарету в чёрную пустоту, закрыл окно и лёг.