Живой

Он резко открыл глаза. Сна не было — как будто не спал. Приподнявшись на локте, Глеб взглянул на часы — три ночи. Было ощущение, что его перевернули и основательно потрясли, держа за ноги. Внутреннее возбуждение мешало спокойно сидеть, и он встал и закурил. Всё, что он узнал вчера, потрясло его так глубоко, что ему казалось, будто он полностью дезориентирован в жизни, что ничего не понимает, ничего не видел до сих пор. Он даже не знал, что больше его потрясло, — Алькина ли трагедия или то, что такая запредельная для человеческого понимания жизнь вообще существует и существует прямо у него под носом. Он снова и снова листал дневник, в один миг перевернувший его представления о жизни. Только сейчас ему бросилось в глаза, что листы дневника обклеены вкладышами из жевательных резинок «Love is». Лера покупала такие, но это было ещё в школьные времена. Лера даже коллекционировала эти культовые бумажки, обмениваясь одинаковыми с одноклассницами. Как выяснилось, не одна Лера собирала эту бумажную мишуру с записанной на ней любовной философией влюблённой новозеландской девицы**. Алька тоже — только Альке двадцать, а не четырнадцать. Глеб открыл наугад страницу и прочёл: «Любовь — это смотреть в одном направлении», «Любовь — это слушать сердцебиение друг друга». Улыбнулся. Всё это, конечно, по-девичьи трогательно, но Алька явно застряла в детстве. Сердечки, жевательные резинки, стишки… Он снова закурил и, прислонившись к шкафу, взялся листать дневник. Как деликатно она писала даже наедине с собой, как сдержанна она в оценках. Вот даже о нём. Слегка обозначила тему безответной любви его, Глеба, и всё — без подробностей, без смакования… Как будто знала, что он когда-нибудь будет читать. И про Алькович и Смертина тоже написала деликатно. Даже наедине с собой… И не написала же, что это он, Глеб, напоил её. Что заставлял тратить скудные личные деньги — не написала. Потому что не помнит этого зла и злом не считает. Потому для неё это неважно… Он думал, что Алька блаженная, а она не блаженная. Блаженные не видят мерзости запустения, а она — видит. Написала же она об интернатовских реалиях. Написала, и даже с леденящими кровь подробностями, — переживает, важно. А о том, как он, Глеб, обходился с ней и как Новиков надмевался, — не написала, не важно. Немелочная, добрая Алька... Не странная. Он курил и перечитывал, потом отрывался от дневника и снова курил, глядя в стену. Как она вынесла всё это? Как не свихнулась? Он едва не погиб из-за известия об участия матери в устранении Чеховых — сломленный горькой судьбинушкой, пошёл умирать в кабак. А она? Она жила в аду два года и, как могла, цеплялась за жизнь. Какому страшному давлению она подвергалась… Они все... Да сам факт диагностирования тяжёлого психического расстройства, если ты здоров, сломает. Рано или поздно — сломает. А она была ребёнком, как Лера тогда, в те годы. Почти в одно время. Но это же был ад? Может быть что-то ещё хуже? Однообразная, тупая жизнь. Ничего личного, без возможности переключиться на свои занятия, хотя бы временно отгородиться от страшной судьбы. Но она нашла выход — слишком хотела жить. Её в буквальном смысле спасли... Что?.. Ну, да, отходы. Преодоление природной брезгливости и срастание с отходами человеческой жизнедеятельности (Глеб пытался найти деликатные определения) позволили ей выжить. Да, только при таких скотских условиях она могла переключаться, двигаться в своём жизненном темпе, в то время как другие, лишённые такой возможности, деградировали ещё больше. И бились головой о стену. Или качались. Или калечили себя. Потому что — тактильный голод. И не только тактильный, ещё — эмоциональный, интеллектуальный. Глеб читал об этом, давно ещё. Алька же, в отличие от многих, кто покорился, могла оставаться наедине с собой, даже развивалась — работала. И дружила с пауками... Дико. Дико, страшно, но, как оказалось, — спасительно. Она выжила, да… Только ли животный страх толкнул её на такой странный и страшный путь спасения — жизнь в грязи? А он, Глеб, смог бы? Он бы не смог. А она? В ней что, совсем не было брезгливой гордости? Получается, через унижение она поднялась? Опять — очищение через страдание? Достоевщина? И почему — через унижение? Может, не было для неё в этом унижения… По крайней мере, она об этом не писала. Значит, всё же не было. Гордости — не было… Вот откуда её неосуждение и терпимость, которые так раздражали… Гордости не было — было смирение. Смирение, которое не исключает страдания. Мысли путались, были обрывочны и бессвязны. И всё же как человек в состоянии вынести столько, не сойдя с ума? Возможно, очень даже возможно, что, если бы она знала, что останется в том аду бессрочно, она сошла бы с ума — от утраты будущего, не имея точки отсчёта и календаря ожидания. У неё такая точка отсчёта была — совершеннолетие. Она ждала его, была уверена, что её выпустят, и это позволило ей не сойти с ума. И всё же — она не сошла с ума, но непоправимо надломилась. Он же видел, видел сквозь строки ту Альку, безразличную ко всему, апатичную, но готовую в какой-то момент сорваться в агрессивном возбуждении, после чего — психиатрический стационар. Она, как могла, сопротивлялась своему надлому. Эта смена состояний, своеобразный психический маятник, была её защитой, переключающей психику. Однообразие — убивает. Как белая комната или капля. Она поняла это тогда ещё, инстинктивно вычислила схему, просчитала размах психических качелей — чтобы сохранить себя. Но она не могла не измениться. Её же кололи. Глеб вдруг подумал, что неоправданно большие дозы нейролептиков, которыми казнили Алькину психику, одновременно спасали её, уменьшая боль потери близких, разрыва с миром, боль безысходности. Казня — спасали… Театр абсурда... Глеб ходил по комнате, бесцельно перекладывая вещи с одного места на другое. Глухие ночные часы не давали думать и действовать трезво. И всё же… Из благополучного мира она попала в тотально-репрессивную секту, где её лишили привычного внешнего облика, собственных вещей, безопасного пространства. Обезличили. Но никогда не вырвать с корнем душевное и духовное, жившее в человеке до попадания в ад. Кто что наработал, как говорится. Алька не смогла стать — как там у них это называется? — смотрящим, и даже приближённым, потому что в прошлой благополучной жизни была приличным человеком. Даже страдания не сделали её безразличной. Жалела же она девицу, тушившую об её спину сигареты. Получается, в нравственном отношении Алька шагнула вперёд, через страдание возвысилась. Опять достоевщина. И она сама об этом писала. Может быть, не так внятно, но это же был первый курс, когда она писала. И однако же… Что позволило ей сохранить себя как личность? Вера? Привыкание к жутким условиям? Ожидание будущего? Что? Мучимый этим вопросом, Глеб пытался проникнуть в существо той, интернатовской Альки и не мог. Он подозревал, что даже самое богатое его воображение не сможет нарисовать реалии Алькиной жизни. Да к чему фантазировать? Реалии прозаичны — страх, боль. Глеб зажёг сигарету и приложил её к коленке — непременно хотелось оценить степень Алькиной боли, её мук — хотя бы их часть. Он закрыл глаза — жгло ощутимо, но он держал сигарету прижатой до конца, пока тлела. Про нынешнюю Альку он понимал сейчас, что вера была единственной опорой, с помощью которой она умудрялась, столько натерпевшись и навидавшись, сохранять рассудок и жизненный оптимизм. Да, Алька казалась неэмоциональной, какой-то неживой, что ли, но она была оптимистом. Глеб листал дневник снова и снова. Хотелось запомнить каждую строчку, всё. Он пытался представить тех, других детей, с которыми Алька жила в том аду, и думал о том, как страшна ментальность его времени… Времени, в котором людей нарекают «психами», «идиотами», «шизиками», «дебилами», «имбецилами», «кретинами», психиатрическую больницу — «дуркой», «психушкой»… Список неисчерпаем. Он и сам не брезговал подобным лексиконом... Общество сделало медицинскую терминологию ругательной, оскорбляющей человеческое достоинство. Это не смешно — это страшно. Это означает, что психически больной человек воспринимается не больным, а неполноценным, низшего статуса. Недочеловек, «унтерменш»… Евгеника в действии. Один шаг до фашизма… Тьфу, вот додумался так додумался, выругал себя Глеб и лёг. В постели он думал, что теперь со всем этим делать. С Алькой — понятно. Он не бросит её — друзей не предают. Он не бросит её уже никогда. А что делать с тем открытием, что есть ад на земле, где без посторонних глаз безнаказанно совершается грубое и изощрённое насилие над жизнями? Страница за страницей он перебирал события Алькиной жизни и одновременно думал о Лере. О вполне реальных перспективах Лериной адской жизни. Лера тоже могла попасть в такой интернат — где нет любви, нет человеческого достоинства. Нет человека. И прав был отец, когда, махнув шашкой и не считаясь ни с кем, привёл Лерку с Дениской к ним в дом. Прав — и не важно, что мама все эти годы мучилась угрызениями совести рядом с Леркой. И зря Глеб бросался обвинениями в отца. Леркина жизнь важнее маминых страданий. И Денискина. Что было бы с этими двумя? Избитая в первый же день, униженная, полумёртвая от недавнего горя, Лерка бы там не выстояла. Не выжила. А Дениска… Страшно представить, до какого уродства могла искалечить его система. Он же был слишком мал, чтобы сопротивляться ей. ***** Глеб приехал в больницу затемно и ждал Альку за ширмой, безуспешно заставляя себя изучать краткое издание «Абдоминальной хирургии» Затевахина объёмом в девятьсот страниц и с громкой припиской «Национальное руководство». Под мышкой он зажал абдоминальную неотложку Гринберга. Обычно Алька приходила или слишком рано, или позже остальных студентов. Глеб надеялся поговорить с ней до занятий. О чём? Он не знал. Алька появилась рано. В пустой раздевалке она хлопотала возле своего шкафчика, не подозревая, что Глеб затаился за ширмой. Он не обозначил своего присутствия сразу — не придумал, что сказать. Но спустя пару минут он вышел, потому что тихо сидеть за ширмой — всё равно, что подглядывать. — Приветствую... Вот, ознакомился, так сказать, — Глеб протянул тетрадь, которая, казалось, истрепалась за одну ночь от его рук. Алька кивнула, улыбнулась уголком губ, как делала всегда, и залилась краской, вероятно, от сочувствующего, повлажневшего взгляда, направленного на неё. Надо было что-то сказать, и Глеб взял девушку за руки. — Аля, — само сорвалось с губ, — знаешь, я... Даже не подозревал, — его голос дрогнул, и он, скрывая горячку прошедшей ночи, порывисто обнял маленькую Альку. Он больше ничем не мог помочь ей. — Не знал, что так… Он хотел сказать «всё паршиво» или что-то в этом роде, но кто-то зашёл в раздевалку, и Глеб разжал руки. Растерянная, — в настенном зеркале промелькнуло её лицо — Алька с размаху воткнулась в узкий проём шкафа, а Глеб вышел в коридор и сел на ближайшую кушетку. Совсем сентиментальным стал... На душе было тоскливо. С самого утра шёл дождь. Темнота за окном угнетала. Мимо пробежала медсестра, за ней другая. В дальнем конце коридора промелькнул Семечев. Они двигались к оперблоку. Быстрым шагом Глеб направился вслед за ними. ***** Уже по одному тому, что в операционной находились Ковалец, Гордеев и незнакомый врач, кажется, из гинекологии, следовало, что дело серьёзно. На Глеба не обратили внимания, врачам было не до него. Облачившись в стерильное, Глеб начал готовиться к операции. Из обрывочных торопливых реплик Глеб понял, что в отделение по скорой поступила пациентка с перфорацией матки, повлёкшей повреждение кишечника. Как итог — перитонит. — И ты здесь, — озабоченная Ковалец наконец заметила Глеба и кивнула ему. — Оставайся с Александром Николаичем. Интересный случай, сложный. — Умеете вы удружить, Ирина Васильевна, — иронично заметил Гордеев, пробираясь между ними к столу. Он был спокоен и уверен. И его спокойствие и уверенность особенно контрастировали с озабоченной суетливостью врача из гинекологии. Поглядывая исподлобья на Гордеева, Глеб даже тихо гордился своим куратором. Ковалец ушла, а Глеб принялся за привычную работу санитара. Началась операция. — Что будем делать, доктор Лобов? — иронично спросил Гордеев. Погружённый в свои мысли, Глеб выпрямился, на секунду непонимающе застыл с фурацилином в руках. — Так лапаротомию... — нашёлся он. — Распахать и оценить всю картину сразу. — Ишь ты, пахарь! — засмеялась незнакомая сестра. Гордеев не ответил, только иронично покачал головой. ...Гордеев работал молча, ни на ком не срываясь. Даже Глебу не досталось сегодня. Глеб стоял за спиной Гордеева и понимал — мастер. Гордеев оперировал не так, как Ковалец. В критических ситуациях Ковалец торопилась и волновалась. И от того, что волновалась, говорила тихо и сбивчиво. Женщина — она и в операционной женщина. Гордеев же работал уверенно, спокойно. Что бы он ни говорил, как бы ни изводил персонал язвительными репликами, сбрасывая излишнее напряжение, руки его жили отдельной жизнью. Руки мастера. Они работали красиво. Расторопно подтирая с пола лужи крови, Глеб невольно любовался и примерял на себя филигранную работу гордеевских рук. Операция прошла успешно. У Гордеева по-иному быть и не могло. Глеб мысленно перекрестил пациентку, затем Гордеева. ...Стихли шаги врачей, перестали шипеть приборы и пикать компьютеры, линия сердцебиения на мониторе сменилась чернотой, прекратилось звяканье инструментов. Глеб остался в операционной один. Санитарка появилась, дала распоряжения и со словами: «Я во второй!» исчезла. В какой второй она скрылась, осталось загадкой, потому что вторая операционная через стенку пустовала. Занятый размышлениями об Алькиных реалиях, Глеб был даже рад, что остался в одиночестве. Он продезинфицировал инструменты, провёл предстерилизационную очистку и засунул их в сухожар. Ещё раз прошёлся по операционной, проверяя, весь ли использованный перевязочный материал, салфетки, маски, перчатки и прочие отходы он собрал. Завязав в узел жёлтый пакет с надписью «отходы класса Б», он щёлкнул кнопкой бактерицидного излучателя и понёс пакет в комнату временного хранения отходов. Потом он долго отмывал операционную. Операций более не предвиделось — в пятницу плановые не проводятся, только экстренные. Глеб вышел из оперблока и, забрав из шкафчика пакет, пошёл по коридору в поисках Леры. Он принёс ей фрукты и мёд. Глеб вычитал в интернете, что беременным нужно есть фрукты и мёд, и ухватился за эту простую возможность проявить, наконец, должную заботу в отношении несостоявшейся «сестрёнки». Глеб рассчитывал, что гордеевское занятие уже закончилось, однако дверь учебной комнаты оказалась открытой. Его товарищи в полном составе, включая и Леру, склонились над телефоном, хозяином которого, судя по всему, был Смертин. — Милости прошу, доктор Лобов, не стесняйтесь, — услышал он за спиной ироничный голос Гордеева. — Вы теперь редкий гость на моих занятиях. Натыкаясь на студентов, вскочивших с появлением руководителя практики, Глеб молча прошёл и сел на своё по-прежнему пустующее место у каталки. Гордеев вошёл в учебную комнату вслед за Глебом, бросил на стол плакаты и со словами: «Сейчас вернусь» удалился, сопровождаемый красноречивее слов всеобщим выдохом облегчения и возобновившимися, едва только нога куратора ступила за порог, обсуждениями фотографий. Глеб поставил пакет под стул, тщательно примял его края, чтобы не было видно содержимого. Он всё примерялся, как бы ему подойти к Лере, которая сидела в плотном кольце студентов, но Лера словно почувствовала его намерения и, бросив товарищей, устроилась на соседнем стуле. В былые времена, когда Глеб был самонадеян и слеп, он обязательно списал бы такую Лерину проницательность на скрытый интерес к собственной персоне. В былые времена, но не сейчас, когда наступило полное отрезвление от иллюзий. — Привет, сестрёнка, — Глеб мельком взглянул на Леру. От её светлой улыбки быстрее побежала по венам кровь, разнося по телу мягкое расслабляющее тепло и возвращая приятную чувствительность пальцам, онемевшим от работы в ледяной воде. Переживания прошлой ночи мгновенно отступили на второй план. — Как себя чувствует жена гения? — предчувствуя наступление предательской красноты, Глеб боялся дышать — Лера села слишком близко. — Токсикоз в самом расцвете, но это временно, — тихо ответила Лера. — А в группе догадались про меня. И знаешь, кто? — И кто же этот загадочный клиницист? Он знал — Капустина. Он прочёл это в Алькином дневнике. — Маша! — прошептала Лера. — Капустина? Вот талант! — притворно восхитился Глеб и даже вытянул шею, выглядывая Капустину в толпе товарищей. — Ну, путь в гинекологи ей заказан. Так сказать, подписала себе приговор, — он улыбнулся себе в колени. — Слушай, Лер, я тут Дэну сообщил про тебя... Брат всё-таки, — оправдался Глеб Денискиным оправданием, которое мальчишка со всей искренностью юной души считал веским и достаточным в большинстве затруднительных случаев. — И родителям надо сообщить... — Глеб заставил себя посмотреть на Леру. — Моим родителям, — уточнил он, наблюдая появление упрямой складки на Лерином лбу. — Всё-таки не чужие, — последние слова он скомкал. — Я скажу? Они должны знать. — Скажи, — безразлично кивнула Лера и уткнулась взглядом в нервно сплетённые пальцы. Было видно, что ей с трудом даётся этот тон, но и воевать она устала. — Спасибо, — в горле сохло, накатывала горечь — за прошлое, за упущенные возможности; и волной в груди поднималось: тёплое, родное, ласковое солнышко... — Лер, я тебе принёс тут, — Глеб порывисто склонился к пакету, зашуршал. Гордеев появился как всегда внезапно. — Доктор Лобов и доктор Гордеева, потрудитесь почтить скромного провинциального хирурга своим вниманием. Глеб вздрогнул и резко выпрямился. От устремлённых на него изучающих взглядов товарищей он смутился. Казалось, его видят насквозь. Он почувствовал, что лицо его всё-таки покрывается пятнами. Сентиментальный стал и уязвимый... Пытаясь остановить стремительное наступление предательской красноты, он сжал кулак. — Я весь во внимании, Александр Николаич. Что писать? Какая тема? — сел, вызывающе закинув руки за голову. Ногами загородил пакет. Нашёл привычный выход. Краснота с лица, кажется, отступила. — А тема, доктор Лобов, вам уже знакомая, — Гордеев, казалось, был поглощён раскладыванием бумаг на столе и потому никак не отреагировал на шутовство Глеба. — Перитонит, причины его возникновения, симптоматика и тактика лечения. Кто-кто, а вы точно знаете все ответы. Только что мне в ухо дышали, отвлекая от работы. — Как?! Глеб ассистировал?! Вам?! — по учебной комнате пронёсся удивлённый разноголосый шепоток. — Если бы... Ассистировал — это слишком громко, даже для Лобова. Подтирал биологические жидкости да перевязочный материал ронял на пол. Потом салфетки долго считал, — с небрежным равнодушием в голосе ответил Гордеев и начал рассказывать про прооперированную им двумя часами ранее пациентку с перфорацией и перитонитом. Без Новикова, конечно, не обошлось. При первом вопросе куратора тот вскочил с места и начал основательную, энциклопедичную лекцию, изобилующую сложной медицинской терминологией. Глеб скосил взгляд на Альку. Тихоня восторженно взирала на Новикова. Внимала... Алька сидела впереди и чуть правее, и потому Глеб не видел её лица полностью, но по раскрытым её губам, поднятому, словно к небу, подбородку и замершей в струне спине он чувствовал — буквально кожей — её немой восторг. Умная, улыбнулся он, и неразумная. Теперь Алька виделась ему умной девушкой — он это узнал ночью, то, что она умная. Но вот что касалось Новикова… Тут ум с сердцем явно не ладили. Глеб вдруг подумал, что любовь делает человека до крайности иррациональным. Волевая и умная Алька глупо, очень глупо, увлечена позёром Новиковым. Она совсем не понимает этого тщеславного парня, хотя она понимает всех и более — его, Глеба. Если бы Алька была влюблена во внешность Новикова, он бы ещё понял. Красота — страшная сила, нравиться может кто угодно. И вообще внешность не критерий выбора. Но Алька влюблена в профессионализм и благородство Новикова. В то, чего нет! Как может она видеть благородство в человеке, если его нет? Любовь пьянит и лишает разума, а с него достаточно душевных мук, решил Глеб, и потому он более не позволит себе увлечься кем бы то ни было. — Итак, на сегодняшний день состояние прооперированной пациентки стабильно, прогноз жизни благоприятный. Остаётся ждать, — сквозь глубокие размышления пробились к сознанию слова Гордеева. — Александр Николаевич, а кто её так? — с дрожью в голосе спросила Маша. Её глаза, кажется, увлажнились. Расчувствовалась, сердешная... — Как? — с очаровательной улыбкой поддел Гордеев Капустину. Язвительный хирург частенько с добродушным задором поддевал Марию за косноязычие. — Ой, простите, Александр Николаевич! Я не то хотела сказать, — спохватилась Маша. — А где пациентке делали... ну, как его... аборт? В какой клинике? Это же подсудное дело! — Об этом, доктор Капустина, мне пока не известно, как и то, что перфорацию спровоцировал именно аборт. Когда пациентка придёт в себя, возможно, что-то да прояснится, — невесело ответил Гордеев. — Да ясен пень, криминальный аборт. Непрофессиональный и нестерильными инструментами, — авторитетно и с заметной нотой высокомерия подал голос Новиков. — Ой, Новиков, всё-то ты знаешь, — со смешком проронила Вика. — Да! Знаю! — с вызовом обрубил Новиков. — Этой ситуации вообще могло не быть, если бы пациентка доверилась семье, а не каким-то проходимцам в белых халатах. — Только этого ещё не хватало! Женщина сама вправе выбирать, делать ей аборт или нет, — резко ответила Катя. — Другое дело, что помощь ей была оказана неквалифицированно. — Поддерживаю! Каждый волен распоряжаться своим телом! — Валя не смогла промолчать и подключилась к спору. — Я согласна с Хмелиной! — В чём? В том, что баба… ой, простите, женщина сбегала на аборт? Зато свободная! — ухмыляясь, парировал Смертин. — Надо было мужа слушать. — А кто сказал, что она не слушала? — вскипела Валя. — Ни один адекватный тип не отправит жену на это изуверство, — сказал Смертин. — Ещё как отправит! — засмеялся Фролов. — Поездишь вот по вызовам, такого насмотришься. Порой глаза на лоб лезут. — Женщина сама вправе выбирать, делать ей или нет! — продолжала спорить Валя. — Раз ей придётся вынашивать и рожать ребёнка, она и будет решать, как ей поступить. Сама! Шостка... Всё никак не успокоится... Железный Феликс. В юбке. Нет, в белом халате... Вспомнилась та, что лежала в кровавой ванне… Она вот решала и решила. И даже не сама — с гением инженерной мысли решала. Теперь в морге. Вот она, расплата за подобные решения. И какая разница, кому принимать решение об аборте? Убивать или не убивать... Глеб мотнул головой и сморгнул возникшее видение. Не хотелось вспоминать, как по указанию полицейского, чтобы вынуть пробку и слить воду, ему пришлось, засучив рукава, лезть руками в ванну и, склонившись к самой поверхности воды, вдыхать смертельный, «ржавый» запах крови, усиливающийся от растворения в горячем; как пришлось потом смывать эту кровавую воду с рук, стоя тут же, в ванной, над трупом, и как стекающие с его рук пузырящиеся водные струи хлестали по безжизненным ногам девушки. Мутило. — Да вот и Глеб подтвердит, — сквозь тошноту услышал он голос Фролова. При этом Валя звучно шикнула на Фролова, вероятно, напоминая товарищу о том, что Лобову объявлен бойкот. — Ну что ж, пусть подтвердит, а то в последнее время доктор Лобов перестал участвовать в дискуссиях, веселя народ, — с улыбкой кивнул Гордеев. Глеб не слушал последнюю часть разговора и не знал, что он должен подтвердить, поэтому он сказал то, что знал из первой его части, когда ещё слушал. — На паритетных началах решать вопрос? — он зачем-то засмеялся. — Про убийство, что ли? Неправильно это как-то. — Не о том, доктор Лобов, не о том, — задумчиво произнёс Гордеев, не заинтересовавшись ответом. — Доктора, на сегодня дискуссия закончена, — Гордеев посмотрел на часы. — Отправляйтесь по своим больным. Доктор Погодина, ваш пациент готовится к выписке, так что с понедельника берёте обсуждаемую пациентку. К сожалению, не могу её представить. Документов при ней не оказалось. — Ой, Александр Николаевич, а можно я буду вести эту пациентку? — голос Маши звучал просительно. — А Аля возьмёт моего Копейкина. Аля, ты ведь не против? Капустина всем телом развернулась к Альке и замерла в просительной позе. — Я не против, — поспешно кивнула Алька. — Хорошо, будь по-вашему, доктор Капустина, тем более что Аля не против, — язвительно согласился Гордеев. — Уж не в гинекологи вы часом собираетесь? Последняя реплика куратора была встречена ленивым смехом товарищей, но Глеб вспыхнул. Это гордеевское «Аля» неприятно резануло слух. Алькино сокращённое имя было слишком коротким и слишком нежным, и потому его мог произносить только он, Глеб, и никто больше. Тем не менее он, Глеб, никогда Альку так не называл, исключая сегодняшнее утро, когда откровенно нежное «Аля» само сорвалось с губ. — Да, забыл, — спохватился Гордеев. — Вы, доктор Лобов, отправляетесь к небезызвестной вам и, надеюсь, горячо любимой Ирине Васильевне Ковалец, — он произнёс нараспев фамилию завотделением, — и далее следуете её бесценным указаниям. Гордеев отказывался быть куратором Глеба. Александр Николаевич не мог смириться с тем, что начальница взяла под крыло студента Лобова. Не просто какого-то студента, а именно — Лобова. И сделала-таки из него хирурга. Плохонького, конечно, но хирурга. Гордеев подходил однажды к стеклянной двери предоперационной. Он видел, как Лобов оперирует. Неплохо, отметил Александр Николаевич. Но аппендэктомию любой недоучка проведёт на пять, неприязненно подумал он тогда. Больше всего Гордееву досаждало то, что Ковалец сумела вызвать в безнадёжном, избалованном отцовской властью студенте интерес к профессии. Он же видел, как Лобов загорелся хирургией, и в этом была заслуга не его, Гордеева. Не его будет потом с благодарностью вспоминать Лобов. Гениальный хирург, Гордеев был немного тщеславен, но людей без недостатков вообще не существует на земле. ***** — Лера... Они остановились в коридоре недалеко от учебной комнаты. — Лера, я тут принёс... — Глеб протянул пакет. — Тебе. — Что там? — Лера заглянула в пакет. — Ой, Глебка, зачем? Она явно обрадовалась. — Как это зачем? Витамины, микроэлементы! Тебе они сейчас нужны как никогда. Я, может, тоже жду... племянника... Богатыря! — Глеб, — Лера снисходительно улыбнулась. — Ну что ты как маленький. Пока ещё рано говорить об этом. — Да нет, не рано, Лера, не рано. Там же человек, — Глеб неопределённо махнул рукой возле Лериного живота, — маленький, смешной, но человек, — Глеб вдруг стал серьёзным. — Я тут недавно на дежурстве роды принимал, — сказал он. — Представляешь? Девочка. — Ты?! Роды принимал? Лера оживилась, одарила его внимательным взглядом. — На дежурстве, — повторил Глеб. — Беременную вёз из посёлка, с черепно-мозговой. На чердак лазила, ненормальная. Вот... А у неё в машине стремительные роды начались. Пришлось акушером поработать. Я же один был, без врача, — закончил он, привычно принимая недоверчивый взгляд «сестры». Лера и вправду сомневалась в услышанном. Она даже отошла на полшага назад и, оглядев Глеба с головы до ног, попыталась представить его, легкомысленного гуляку, держащего на руках новорождённого ребёнка, и не смогла. Слишком не вязался его образ, сложившийся в сознании за долгие годы, с младенцем. — Хочешь, я у тебя роды принимать буду? А что, я смогу, — намеренно не замечая болезненного, унизительного Лериного недоверия, пошутил Глеб. — Нет уж, спасибо, — улыбнулась Лера. — Ну тогда Капустину позовём, — согласился Глеб. — Короче, давай без всяких там дурностей. Диет и прочего. И чтоб в десять на боковую! Смотри у меня! — Глеб шутливо погрозил пальцем. Гулко щёлкнул замок в двери учебной комнаты, и в коридоре показался Гордеев. — Ладно, Лера, я побежал, — заторопился Глеб, опять испытывая к «родственнику» враждебные чувства. Быстрым шагом он направился в палату Емельянова. Как он и предполагал, обязательная Алька находилась уже там. В общем-то, Глеб из-за неё и пришёл — не мог допустить, чтобы Алька встречалась с убийцей, тем более что это она, отчаянная, поведала его принципиальному отцу о преступлении многолетней давности, и теперь, если о её акте сомнительного просветительского героизма станет известно Емельянову, оказывалась под смертельным ударом. — Алевтина, тебя Шостка требует, — соврал Глеб, по-хозяйски оглядывая временные владения олигарха. — Иди, я сказал, — добавил он нетерпеливо, потому что Алька, сомневаясь, застыла у кровати Емельянова. — Иди, иди, — он взял из Алькиных рук покрывало и подтолкнул девушку к выходу. Когда за Алькой закрылась дверь, Глеб с удовлетворённой небрежностью бросил сложенное покрывало на стул рядом с кроватью. — Выписываешься, говорят? — Глеб стоял над самой кроватью Емельянова. — Выписываюсь, — Емельянов откинул одеяло и сел. Не смущаясь враждебного, давящего взгляда, он неторопливо поправил на себе халат. — Мои люди уже набирают персонал для центра и начинают обучать. Консультирует Малашенко. — Малашенко, хирург? Это из железнодорожной, что ли? — переспросил Глеб, смутно припоминая лицо нелюдимого Малашенко среди гостей на юбилее отца. — Он самый, — степенно кивнул Емельянов. — Слышал про него. Толковый мужик. А почему он? — удивляясь, Глеб не смог удержаться от диалога. — В железнодорожной много пенсионеров, специфику знает, — пояснил Емельянов. — Ясно, — Глеб отвернулся к окну. Говорить было не о чем. — Поговорить надо ещё об одном, — сказал Емельянов, помолчав. — Я позвоню, в выходные. — Ну да, мне делать нечего, как только беседы беседовать, — задумчиво ответил Глеб. Он думал о Лере. О трагедии Леры. О Чеховых. — Я позвоню, — с высокомерной настойчивостью повторил Емельянов. Убийца-благодатель... Жертвователь... Благотворец... Кошелёк ходячий... Бездна милосердия... Брезгливо кривились губы. Ком подкатывал к горлу. Господи, как принять?.. Глеб молча вышел из палаты. ***** Они катались по городу уже минут двадцать. Шёл обеденный перерыв, разделяющий практику в больнице и лекции в институте коротким часом, в течение которого можно было лишь добраться на общественном транспорте из одного учреждения в другое да наспех перекусить в институтской столовой. — Знаешь, я когда читал, не верил своим глазам, — Глеб затормозил у входа в парк. — Не подозревал, что такое вообще бывает, — Глеб чувствовал, что не может найти нужных слов, чтобы рассказать всё то, что он пережил за эту ночь. — Но их же надо судить! — он почти повторил слова Капустиной. — Надо разворошить это осиное гнездо! Кто-то же должен ответить... Ты кому-нибудь рассказала об этом? Алька молчала. — Ты кому-нибудь рассказала? — повторил Глеб, не глядя на Альку. Его часы сбили ритм уже давно. Он был в растрёпанных чувствах, внутренне возбуждённый, несобранный. — Никто не знает, — Альке явно не хотелось говорить. — Никто? — не поверил Глеб. — А директриса? Верехова твоя. — Не знает, — Алька начала теребить свои пальцы, и их навязчивые беспорядочные движения всколыхнули былое раздражение, которое всегда охватывало Глеба, когда он становился свидетелем их напряжённо-бессмысленной работы. Усилием воли Глеб подавил это раздражение. — Конспирология, значит... К чему? — спросил он, холодея от Алькиной скрытности. — Они бы считали меня больной... — Но экспертиза, Аля... — Всё равно считали бы... Они не поверили бы. Они все свои. Алька щёлкнула костяшками пальцев и, испугавшись щелчка, торопливо спрятала руки под сумку. — Где этот интернат? Ты писала, он в области. В нашей области? Где именно? — голос Глеба звучал требовательно. — Зачем это?.. Столько лет прошло, — устало ответила Алька. — И столько лет продолжается! — возмутился Глеб. — Пусть их добивают дальше? — Да бесполезно, — сказала Алька. — Бесполезно. Эту махину не сломаешь. Она сама кого хочешь раздавит. — И ты сдалась? — Глеб с раздражением повернулся к Альке. — А ты предлагаешь мне посвятить жизнь борьбе за всеобщее призрачное счастье? — Алька подняла голову, и их взгляды встретились. — Мне организовать фонд? Пикеты выставить? Написать в газеты? Куда ещё? — Нет. Но... надо же что-то делать... Неужели тебе всё равно? — обычно Алька прятала глаза, и потому Глеб растерялся под её открытым сейчас взглядом. — Да, — равнодушно кивнула Алька. Глеб не верил — ей было всё равно. — Погоди… Алька не дала договорить. — Да, конечно, не всё равно! Просто не хочу погружаться снова, тратить дорогую мне жизнь на войну с ветряными мельницами. Я хочу всё забыть. — Алевтина! Но так нельзя. Ты знаешь о преступлении и молчишь! — Глеб хотел ещё что-то сказать, но Алька снова перебила его. — Ты не слышишь... Я хочу всё забыть, — упрямо повторила она. — Хорошо, забывай, забывай! — Глеб вскипел. — Живи и радуйся! Ты получила то, что хотела. Но они… они остались и огребают по полной! Так хотя бы мне скажи, что за интернат. Где он находится? — Я не скажу, — упрямо ответила Алька. Её эгоистичное упорствование раздражало, но более — удивляло. — Неужели тебе всё равно, что они страдают там вот сейчас, в эту минуту? — враждебно бросил Глеб. — Ты не был там, — последовало унылое возражение. — Я лучше пойду, — Алька открыла дверь и вышла из машины. Всё закончилось слишком быстро. Глеб растерянно смотрел вслед Альке, исчезающей в глубине парка. Странно вышло, что, в равной степени страдая Алькиными страданиями, они умудрились разругаться. Впрочем, чему удивляться? Этот путь глухих он уже проходил с Лерой. Глеб всё-таки догнал Альку. — Алевтина, стой! Но она не остановилась. — Да стой же! — он схватил Альку за руку и развернул к себе. Алька исподлобья взглянула на Глеба и уставилась на асфальт под ногами. Её ботинок принялся ощупывать мелкую выбоину. — Прости, как-то по-дурацки получилось. Я не хотел, прости, — раздражение уступило место участию и сожалению. — Я не знаю, что сказать. Я… Страшно всё это и... сложно выразить словами. — Пожалуйста, не заставляй меня говорить, — Алька протяжно вздохнула и отступила на один шаг назад. — Да, я понимаю... — Глеб рывком прижал маленькую Альку к себе. — Прости, я не хотел... Он гладил её по волосам, пытаясь успокоить и стереть из её памяти свой воинственный порыв восстановить торжество добра в этом несправедливом мире. — Как ты всё это выдержала? Я бы не выдержал. Бедная моя, маленькая моя, — Глеб жалел Альку, но он не мог сказать всего, что чувствует. — Не жалей меня, — Алька высвободилась из его рук и снова отступила на шаг. — Сейчас я живу счастливой жизнью. У меня всё есть. — Что? — Глеб усмехнулся. — Что у тебя есть? — Всё!.. Всё это, — Алька обвела рукой вокруг. — Небо, воздух, фонари, люди. Птички… Видишь? — она улыбнулась. Скупо улыбнулась. Она всегда так улыбалась. Глеб вдруг подумал, что никогда не видел её широкой счастливой улыбки и не слышал её смеха. — Это всё, — она снова обвела рукой вокруг, — моё! Для меня. Как мало человеку нужно. Как мало человеку нужно для того, чтобы считать себя щедро одарённым жизнью! И неужели же она счастлива? А вокруг все ноют: то не то, это не это... Не отрываясь, Глеб смотрел на Альку. Да, несомненно, счастлива. Стоит, глаза закрыла, с блаженной полуулыбкой тянет ноздрями холодный воздух. Несомненно, она любит всё это — небо, невидимый воздух, этот парк, фонари эти облезлые. Боже, береги её от разочарований... Глеб взял Альку за руку: — Пойдём-ка обедать и греться. Они сидели в кофейне на привычном месте у камина, и Глеб с грубоватой небрежностью обнимал Альку за плечи. Ему нужно было поговорить с ней о её жизни, о своих открытиях, о той нравственной встряске, что он пережил за минувшую ночь. Хотелось о многом спросить её. О том, что осталось за страницами синей тетради. Но Алька не хотела говорить, защищала себя от прошлого — Глеб понял. Принял. И всё же ему хотелось говорить о её жизни. И он говорил — прижав её к себе. Молча говорил. Он тоже, как и камин, грел её и надеялся, что грел больше огня — сердцем. Алька упрямо отодвигалась куда-то к самому краю стола, пока Глеб не спросил прямо: — Почему убегаешь? Я хочу согреть, не более... Я противен тебе? — Нет, нет, что ты, — торопливо возразила мгновенно зарумянившаяся Алька и выпрямилась, виновато вжав голову в плечи. — Тогда сдавайся, — пошутил Глеб и сгрёб её в охапку. Он почувствовал, как Алька замерла в его руках, но потом как-то разом тело её потеплело и скинуло свою одеревенелость. Больше она не делала попыток освободиться. Глеб удовлетворённо улыбнулся. На душе снова стало спокойно. Вот она, гармония, отметил Глеб. Было немного странно, что это состояние он переживал не с Лерой. Он подумал об этом, но тут же одёрнул себя, оберегая хрупкий покой. Его часики снова мерно тикали — тик-так, тик-так, тик-так. Было хорошо — греться и разговаривать обо всём подряд. — Я тут недавно роды принимал, — благодарный слушатель наконец нашёлся, и теперь Глеб с удовольствием делился тем важным, значимым, что таилось до этой минуты в его душе. — Растерялся, как первокурсник. Потом Нине Алексеевне Старковой позвонил. Она руководила. А когда ребёнок появился на свет, я взял его... Что с ним делать? Стою дурак дураком. В салоне холодно. Ну, я прочистил ему рот и нос и в тряпки замотал. В первое, что под руку попалось. Смотрю на младенца — крошечный. Невесомый — как игрушка, только живой, тёплый. Знаешь, я такое почувствовал... Такого никогда не чувствовал ещё. Смотрел на него и не мог насмотреться. — Это так неожиданно, — Алька подняла голову и внимательно взглянула на Глеба. — Да я и сам не ожидал. Просто... чудо какое-то, — Глеб улыбнулся. — Ты хороший, — маленькая рука скользнула по его щеке. — Ты очень хороший... В тебе душа сейчас говорила. Ты знаешь? — Нет, не знаю, — Глеб поймал эту тонкую, неожиданно смелую руку и, прижав ладонью к своему лицу, закрыл глаза. Он бы всё Альке рассказал. Хотел рассказать. Но щемило сердце — от того что он не мог рассказать, не мог выразить словами всего, что лежало на сердце, на душе. Хотелось вывернуть всего себя и отдать Альке. Но он чувствовал, что это невозможно — отдать всего себя. В какой-то момент в воздухе кофейни возникло нечто. Холодное, враждебное, оно давило, и Глеб открыл глаза. На него в упор, с упрёком, смотрела Катя. — Глеб, — Алька тихо высвободилась из его рук. Перед ними стояли Катя и Толик. Почему эти двое здесь? Что им нужно? Выбираясь из умиротворения, Глеб усилием возвращал себя к действительности. Более половины зала занимали люди, в основном молодые, но они не знали ни Глеба, ни Альку и им не было никакого дела до того, что происходит за столиком у камина, однако пребывание рядом, в стенах кофейни, этих двоих, Смертина и Хмелиной, знакомых и оттого готовых судить да рядить, вызывало неприязнь. Глеб опустил голову и бесцельно крутил между пальцев кружку, словно издалека слушая, как Алька перебрасывается с приятельницей незначащими фразами. А это были именно незначащие фразы, пустые, дежурные, до тошноты. После освобождения из плена недоверия ко всему живому его мыслей и чувств, которые наконец-то нашли нужную дверь и теперь мощным потоком откровений обрушились на белый свет, всё казалось ему пустым. Глеб надеялся, что сокурсники уйдут, но они устроились за столиком напротив, своим присутствием разрушив удивительное чувство единения с Алькой, владевшее Глебом на протяжении последнего часа. Катя, не отрываясь и не таясь, смотрела ему прямо в глаза. Следуя за взглядом спутницы, Смертин, сидя спиной, тоже иногда оглядывался. Что?!! Что тебе нужно? Наконец он перестал прятаться и поднял голову. Но Катя не отвела глаз. «Не смей!» — прочитал он в ответном требовательном взгляде. «Отстань, хищница!» — Глеб снова опустил голову. Очарование этого часа исчезло окончательно. — Мы ещё успеем на две последние лекции, — то ли спросила, то ли предложила Алька. — Пошли, — Глеб рывком поднялся. Под тяжёлым взглядом Кати он рассчитывался с официантом. Стало легче, когда они вышли на воздух. .......... — У меня дежурство, — сказал Глеб, въезжая во двор института. — Так что гранит науки тебе придётся грызть в одиночку, Алевтина. — Буду писать за двоих, — с готовностью отозвалась Алька. — Сто раз напишу, лучше запомню, — сделав скупой прощальный жест ладонью, она улыбнулась и вышла из машины. — Пока. Навалившись на руль, Глеб смотрел, как Алька отряхнулась, накинула сумку на плечо, сунула руки в карманы и, сосредоточенно глядя себе под ноги, пошла к институтскому крыльцу. Худая, словно подросток. Доверчивая, уязвимая. Теперь она уязвима как никогда — беспринципный Глеб Лобов с небелоснежной репутацией владеет её тайной, и стоит только ему рот открыть… А она — поверила. Верит в него... Не хотелось… Не хотелось расставаться, и Глеб рванул ручку машинной двери. — Алевтина, стой! — окликнул он сокурсницу. — Аля, — Глеб подошёл к Альке и взял её за руку. — Ты доверила мне всё... жизнь. Спасибо... Я про Емельянова и вообще... об остальном. Спасибо, что веришь в меня, мне… Глеб тяжело сглотнул. Он волновался. Это было сложно — сказать такое, предельно откровенное. Но недавней исповедью он открыл для себя новое, качественно новое общение, смахивающее даже на Алькино возвышенное «касание душ», и невозможно было теперь по-иному. — Ты тоже доверился, — Алька покраснела, усиленно заморгала ресницами. — То была минута слабости... от пустоты. Ты — другое дело, — Глеб сжал Алькину руку. — Почему я не знал тебя в школе? Мы не по одним коридорам ходили? Почему институтские годы прошли бездарно? Мы могли бы о многом говорить… Алька не ответила. Она поднялась на носочки лаковых ботинок и невесомо перекрестила его. — Пока. — Пока. Не хотелось, чтобы Алька уходила, но она уже скрылась за стеклянной институтской дверью. Глеб вернулся в машину и, вспоминая тепло Алькиного крестного знамения, поехал на кладбище. ***** — Аля говорит, что все когда-нибудь встретятся... там. И мы встретимся. Я безмерно виноват перед вами. За Лерку... За Леру. Глеб сидел на сырой скамейке перед могилой Чеховых и смотрел на пламя свечи в лампадке. — Ваша дочь счастлива. Вот, ребёнка ждёт. У вас будет внук... или внучка. — Глеб, что... что ты г-говоришь? Глеб вздрогнул и резко обернулся. Позади него стоял Олег Викторович. — Папа? Ты?! — Глеб растерянно поднялся. — Что ты тут делаешь?! — Это что ты тут делаешь? — поколебавшись, Олег Викторович сел на сырую, местами почерневшую скамейку. Он кашлянул, как всегда делал в затруднительных ситуациях, спасаясь от влажного промозглого воздуха, поправил шарф и застыл, втянув голову в плечи. — Я? Вот, пришёл... Ехал мимо, — Глеб опустился на скамейку рядом с отцом. — Так это ты... свечи... Я думал, Лера приходит или… Мама... Он хотел сказать, мама приходит. Глеб понял. — Кто-то же должен зажигать... Вот, работаю зажигателем, — нашёлся он. — Не паясничай, — Олег Викторович брезгливо поморщился, как морщился всякий раз, когда Глеб пытался острить. — Я всё слышал... Глеб, что ты г-говорил про Леру? — Лера?.. Ааа, Лера, — уставившись в мокрую землю, Глеб крутил в руках зажигалку. — Лера ждёт ребёнка, пап. Ведь это нормально, что замужняя девушка, — голос Глеба дрогнул, — ждёт ребёнка. — Нормально, нормально... — с горечью отозвался Олег Викторович. — Но почему она нам-то н-не сказала? М-мне? Я в-всегда рядом, в кабинете… Столько лет прожили под одной крышей... вместе, и она... всё разорвала... К-как будто не было ничего. — Пап, не надо... Не вини Лерку. Может быть, со временем… — Всё равно... н-не понимаю, — тяжело вздохнул Олег Викторович, — Ушла, вычеркнула нас из жизни. Не по-ни-маю... — Лерка просила сказать вам, но я забыл, — соврал Глеб. — Да ладно, просила она его! — Олег Викторович махнул зажатой в руке папкой. — Пойдём! Он встал со скамейки, перекрестился на виднеющиеся из-за чёрных верхушек деревьев купола храма, и, не оглядываясь, по-стариковски ссутулившись, пошёл по дорожке к выходу. — Почему не в институте? — строго спросил отец, когда Глеб догнал его. — Пап, не начинай, — отмахнулся Глеб, нетерпеливым жестом пытаясь пресечь знакомую песню. — Да я не начинаю. Просто надо б-быть ответственнее... Сколько я могу просить за тебя? Ты хоть з-знаешь, чего мне это стоит?.. Что у тебя с прокуратурой? — Всё нормально, дело закрыли. — Хорошо, если так. — Пап, я ночевать не приеду. Я на дежурство. — Как на дежурство?! Ваши все в клуб собираются, а он на дежурство! Тебе что, не сказали? Опять проблемы с коллективом? — Я работаю, папа, — напомнил Глеб. — А ночные клубы меня больше не интересуют. — Я помню, что ты работаешь. Только давай не кидайся из крайности в крайность... И в-вообще, Глеб, — Олег Викторович остановился. — Не превращай Л-леру и её жизнь в культ, — сказал он, доверительно понизив голос. Глеб молчал, кусая губы. Лицо его покрылось пятнами и горело. — Я же вижу, в-видел всегда... что... ну, н-не равнодушен ты к Лере… Но Лера никогда... слышишь, никогда! Она не сможет простить… Не изводи себя… — Молчи, — грубо перебил Глеб. Слушать отца было невыносимо. — Я не просил… Не просил давать советы, — нависая над невысокого роста отцом, Глеб тяжело дышал. — Но я как отец! Я же вижу… — Ничего ты не видишь! — Глеб полыхнул взглядом. Олег Викторович отвернулся, не выдержав враждебного выражения сыновних глаз. — Ладно! Забыли! — он махнул рукой и побрёл к выходу. Глеб остался стоять. — Ну?! Ты идёшь? — Олег Викторович обернулся. — Иди один, — Глеб развернулся и быстро пошёл в другую сторону. ............ — Я в такси! Отсидел шесть уроков! Чесслово! Чичас чапаю на вертолётку! — в салон автомобиля ворвался радостный, бодрый голос Дениса. — Значит, встретиться не получится... — Почему не получится? Ты это... приезжай к Нине. Кстати, ты давно у неё не появлялся. Всё слоняешься где-то. — А ты, брат, как часто там бываешь? — поинтересовался Глеб. — У Нины... — Я? — Денис замялся. — Нуу, наведываюсь... Every day. Ты против? — спросил он осторожно. — Нет, наоборот. Я рад. Только учиться не забывай. — Как же! Твои репы дадут забыть! — из весёлого, разбитного мальчишки Дениска мгновенно превратился в ворчливого старика. — Преподы задают, репетиторы задают. Достали уже! Хорошо, Нина помогает... А она ничего, в химии шарит. — Так она же врач, — вспоминая это одобрительно-покровительственное Денискино «шарит», Глеб улыбнулся. — Денис, меня не ждите у Нины. Суточное у меня. Вечером в субботу освобожусь, в воскресенье тогда прошвырнёмся куда-нибудь. Замётано? — Замётано, — бодро отозвался мальчик. — Только это… Я всё равно приеду к тебе на станцию… Скучаю я, Глебчик, — тихо закончил Дениска. — И я, — Глеб сжал руль. — Люблю тебя. ***** Поднимаясь по лестнице в квартиру Чеховых, Глеб чувствовал острый запах яичницы. Неужели?!! Подошёл к двери — точно, запах из его квартиры. Он открыл дверь и с порога увидел Франсуа в фартуке у плиты. — Старик Франсуа! — Глеб обрадовался новому знакомцу как старому другу. — Чего не сказал? Я бы встретил! — Мне няньки не нужны... Здравствуй, старина! — Франсуа протянул мокрую руку, и Глеб с размаху пожал её, так что деревянная лопатка выпала из другой руки Франсуа. — Хозяйничаешь? — Глеб поднял лопатку и бросил её в раковину. — Извини, в холодильнике шаром покати. — Шары я и нашёл, — дословно понимая сказанное, кивнул Франсуа и поставил на стол сковородку с призывно скворчащей яичницей. — Будешь мою скромную... порцию? — Блюдо, — поправил Глеб. — Скромное блюдо, — повторил Франсуа. — A delicious treat (восхитительное угощение). Будешь? — ещё раз предложил он. — Нет, спасибо, я сыт... Ну, рассказывай, — Глеб устроился за столом, взялся крутить между пальцев вилку. — Всё отлично. Документы будут готовы в ближайшее время, — Франсуа без церемоний вынул вилку из рук Глеба и принялся за яичницу, сердито шипящую и уютно, по-домашнему лопающуюся тонкими белыми пузырьками. — Тут одна барышня интересовалась твоей персоной. Ты не сказал ей, когда вернёшься? — Не сказал, — рассеянный, ничего не выражающий взгляд Франсуа скользнул по лицу Глеба. — А надо было? — Эй, у нас в России так не принято. Вы, кажется, встречались? Франсуа равнодушно пожал плечами: — Мы просто разговаривали. — А она носила тебе бульончики и супчики, протёртые нежными девичьими пальчиками, — усмехнулся Глеб. — Видимо, от нечего делать или от русской душевной щедрости. — Глеб, — Франсуа снисходительно улыбнулся. — Не гони лошадей. — Я рад, что ты выучил хоть одну русскую идиому, — сухо ответил Глеб. — Только с Викой не получится просто покрутить роман — не та. Женись на ней. — Так сразу? — Франсуа засмеялся. — Я взрослый человек, она слишком молода. Или я слишком стар для неё. И потом... Я недавно развёлся. — Вика — это лучшее, что у тебя было и будет. Я бы тебе плохую не подсунул. Она тебе нравится? — Не сомневайся. Выпей воды. А сам что? Почему не с ней? — Не могу, старик. Приятельница сестрёнки. Да и характер не мой, — Глеб решительно отодвинул стакан с водой. — В общем, так: обидишь, будешь иметь дело со мной. — Как страшно, — снисходительно улыбнулся Франсуа. — Но я порядочный человек, можешь не сомневаться. — Ну так позвони ей, порядочный человек, — Глеб тоже улыбнулся. — Позвоню, — Франсуа сунул Глебу в рот приличный кусок яичницы, обильно сочащийся маслом с незнакомым вкусом. — Только без посторонней помощи. Они проговорили до вечера. ***** Было семь, когда Глеб, попрощавшись с Франсуа, вышел на улицу. Он подъехал к подстанции и не поверил своим глазам — навстречу ему бежала Лиза. Глеб выскочил из машины. — Лизаветка, ты как тут? — он обнял девочку и огляделся. Не оборачиваясь, Лиза показала пальцем назад, за спину. Глеб вглядывался в молчаливую темноту стоянки, пока из-за машины не услышал смех Дениса. Следом над капотом показалась голова мальчика. Тут же засмеялся ещё кто-то знакомый, и из-за другой машины поднялась Нина. — Родные, — беззвучно шептал Глеб, прижимая Лизу к себе. — Родные, родные... — Решили навестить тебя, Глебчик, — весёлый Денис подбежал к Глебу. — Как я и обещал... Ну как, удался сюрприз? — Ещё как удался, — Глеб пожал обветренную, шершавую ладонь брата. — Здорово, брат! — Здравствуй, Глебушка, — оживлённая, Нина поцеловала Глеба в щёку. — Совсем забыл нас. — Так надо, — Глеб понизил голос, оглядываясь на Дениску, который, на счастье, что-то демонстрировал девочке на капоте одной из машин и не слушал их. — Лизавете нужно привыкнуть... ты мать. «Самому бы отвыкнуть от Лизы», — добавил он про себя. — Спасибо, — Нина машинально разгладила несуществующие складки на куртке Глеба. — Никогда не забуду... Вот, Глебушка, принесла тебе, — спохватилась она. — Дениска сказал, ты на сутки уходишь, — Нина протянула свёрток. — Там котлетки, салатик... — принялась деловито объяснять Нина. — Всё, как ты любишь... — Спасибо, Нинуля, — Глеб сунул свёрток в карман куртки. Теплом разлилась по венам детская благость — нужен. Кому-то нужен, кто-то помнит о нём. Да не кто-то, а самые-самые, самые дорогие. Те, кого он любит… — Николаич на больничном! — встретила его диспетчер. — Как на больничном?!! Косарев? Вы ничего не путаете? — не поверил Глеб. Разве Косарев может быть на больничном? Он же помешан на работе. — Ничего не знаю! — отрезала диспетчер и бросила бумаги на стойку. — Вот карты. Следующий! Глеб отошёл. Хотел позвонить Косареву, но не стал. Не может, значит, не может. А подрезал-таки крылышки Черкасов. И кому? Косареву! Уже в карете скорой зазвенел телефон. — Лобов! — Глеб неспешно приводил в порядок салон, одной рукой протирая поверхность дезраствором. Он никому не доверял машину и предпочитал всё делать сам. — Глебушка, сынок, папа сказал, ты опять дежуришь, — Глеб остановился. Рука с тряпкой повисла в воздухе. — Мама… — Глебушка, я надеялась, ты зайдёшь домой, поужинаешь. Я ещё в офисе, но Мария Сергеевна всё приготовила. Хочешь, я завезу тебе еду? — заботливо спрашивала мать. — Не надо, мама. Мне уже привезли... — Кто? — Подруга, — уклончиво ответил Глеб. — А, подруга, — мать понимающе помолчала. — Это хорошо... Познакомишь? — осторожно поинтересовалась она, и её тон, прежний, привычный, на мгновение вернул Глеба в те времена, когда все они ещё были семьёй. — Обязательно, мамуля, обязательно... Ты извини, мне надо работать. — Хорошо, Глебушка, хорошо, — мать опять засуетилась. Ничего не осталось от прежней холёной его матери... — Мам? — Что, сынок? — Я люблю тебя. Помни об этом всегда. — Спасибо, Глебушка, — ему показалось, мать всхлипнула… «Лера, спокойной ночи». — «Рано ещё». — «Потом не смогу написать. Дежурю. Заберите завтра Дениску». — «Заберём». — «До встречи». — «Пока». Глеб представил Леру, улыбнулся — солнышко. — Ну что, поехали? — спросил Ахметов. На табло светилось — «Женщина, без сознания». — Погнали, — Глеб сунул телефон в нагрудный карман и щёлкнул замком ремня безопасности. На первом же вызове его ждал сюрприз. Неприятный сюрприз. — Проходите! — ему открыла дверь грузная женщина восточной внешности. Из квартиры пахнуло крепким алкоголем и рвотой. От женщины тоже разило. Так вот что значит без сознания, усмехнулся Глеб. — Туда, — женщина резко махнула рукой и качнулась, ухватившись за дверной косяк. Глеб прошёл в комнату. Он ожидал увидеть знакомую картину и увидел её. Лицом на столе в рвотных массах лежала светловолосая женщина. Рядом, почти у самого её носа, стоял опустошенный наполовину стакан водки. О том, что в стакане была именно водка, не трудно было догадаться — пустая бутылка валялась тут же, в ногах несчастной. — Отключилась... Пьёт по-чёрному... Беда у неё, — пояснила восточная женщина, с трудом ворочая языком. — А меня Тамарой зовут. Кокетливо приглаживая растрепавшиеся чёрные космы, Тамара пьяно икнула. — Она пьёт, а вы, я вижу, помогаете, — Глеб поморщился. Он был спокоен. Алкоголики на вызовах — частые пациенты, особенно по вечерам и в первые ночные часы. Состояние женщины свидетельствовало однозначно — алкогольная кома. Сильный судорожный синдром — организм сопротивляется. Перепроверил — симптомы налицо. Дыхание учащённое, тахикардия, артериальное с незначительными изменениями... Он перетащил несчастную на диван, зафиксировал на левом боку. Вляпался в содержимое желудка больной. Выругался про себя. Смена только началась — теперь придётся всю ночь носить это дрянцо на себе, а до сменного комплекта на подстанции он железно не доедет. Глеб сунул нашатырь под нос больной — женщина выдавала реакцию на NH4OH, гримасничала и отмахивалась, несколько раз ударив его по лицу грязной рукой. Продолжая работать, Глеб вглядывался в лицо больной. Посиневшее из-за сильного прилива крови, оно казалось ему знакомым. — Сколько пьёт? — спросил он у растрёпанной женщины с красивым именем Тамара, грузно качающейся в дверном проёме. — Так уж третий день поди... Горе у неё... мужик в тюрьме. Ждёт, горемышная, а ему, соколику, ещё сидеть и сидеть, — жалобно вздыхая, пьяным голосом ответила восточная женщина. — Сколько сидеть? — Глеб очищал рот пострадавшей от рвоты. — Ааа, — Тамара пьяно качнулась, — пять годочков... Пять сидит и пять осталось. — За что закрыли? — Глеб убрал ногу. На неё струей с дивана текла моча. — Тряпки дайте, — сказал он. Женщина исчезла и тут же вернулась. Качаясь, она протянула застиранные, но чистые полотенца. — Вот... А сидит мужик ейный за убийство, — продолжила откровенничать собеседница, после того как Глеб забрал полотенца. — Он и Светку бил, душегуб проклятый, и мальчонку ейного гонял. Неродной мальчонка ему, вот и гонял. Небось не жалко... Ой, и крутой нрав... Крутой... А она ждёт, говорит: умру без Эдика... Тоскует, вот и пьёт, — жалостливо заключила одурманенная Тамара. Набирая в шприц препарат, Глеб машинально оглядел комнату. Небогато, но чисто. На стенах — цветастые ковры, пережиток прошлого. Сейчас уже никто не вешает ковры на стены. В шкафу — вазочки и тарелки, столь любимое отцом советское мещанство. Улыбнулся и замер — Новиков! Не поверил своим глазам, вытянулся вперёд, присмотрелся — не ошибся, Новиков. Он делал инъекцию и отчего-то чувствовал стыд. Тамара ещё что-то говорила. Он больше не хотел слушать о семье Новикова. Самая трагичная часть жизни сокурсника лежала перед ним. — Прекратите, — сказал он строго, — и выйдите в другую комнату. Он закончил промывание желудка пациентке, когда щёлкнул замок входной двери. — Тётя Тамара, что с мамой? — встревоженный голос Новикова заставил пальцы Глеба спешно схватить из укладки нужный препарат. — Где она? Глеб слышал, как Новиков, не разуваясь, пробежал на кухню. — Где мама? Зачем вы с ней пили?! — в голосе Новикова звучал упрёк. — Когда это закончится?! — и отчаяние. В душе шевельнулась жалость к сокурснику. — Тише, Рудик, — тётя Тамара громко икнула. — Мама в зале. Там врач! В ту же секунду раздались торопливые шаги, и на пороге комнаты появился Новиков. — Что с мамой? — Отравление этанолом, поверхностная кома, — Глеб не повернулся. Отчего-то было стыдно. Новиков его не узнал. Рудольф подбежал сначала к столу, схватил и снова поставил пустую бутылку, заглянул под стол. Там что-то звякнуло. Потом он подошёл к дивану. Глеб мысленно представил это зрелище глазами товарища: в рвоте и моче, в судорогах лежала его мать. Мать! Та, которая... мама... За спиной его было молчание. Стараясь делать всё быстро, максимально концентрируясь, чтобы поскорее убраться, Глеб тоже молчал. Он боялся оглядываться. Боком он прошёл к укладке и нашёл нужную ампулу. — Что это? — спросил за спиной Новиков. Глеб не ответил. — Что вы ей колете? — нетерпеливо переспросил Новиков, повысив голос. — «Зофран», — Глеб готовил инъекционный раствор. — Лобов? Глеб? Ты? — Новиков вдруг узнал его и подошёл почти вплотную. — Что ты тут делаешь? — спросил он враждебно. — Пытаюсь предотвратить распространение этанола в ткани организма пострадавшей, — с показным безразличием ответил Глеб, едва взглянув на товарища и не прерывая своих занятий. Он заметил краем глаза — Новиков недоверчиво оглядел его с ног до головы. Медицинская форма говорила сама за себя — спрашивать ещё о чём-то не имело смысла. На лице сокурсника в один миг отразилось всё: досада, стыд, отчаяние, злость. Боль. — Дай! Я сам всё сделаю, — сказал Новиков раздражённо. Глеб не ответил. Он сосредоточенно вводил препарат в вену. Не глядя на Новикова, он нашёл другую ампулу. — Что это? Для чего? — снова спросил Рудольф. — «Декстран», — монотонно ответил Глеб. — А метаболическая терапия? Проводилась? Я сам всё сделаю, — Новиков протянул руку к шприцу. Глеб резко повернулся. — Не мешай работать, — он рукой указал на стул, стоящий поодаль. — Отойди. Новиков угрожающе подался вперёд. — Я сам всё сделаю, — сказал он упрямо и с ненавистью. — Сядь! — в голосе Глеба зазвучал металл. Посмотрел в упор. Понял: Новиков не в себе. Но было не до реверансов, и Глеб толкнул товарища в плечо. — Сядь! Не путайся под ногами. У меня нет лишнего времени. Несколько секунд немой, но яростной, взаимоуничтожающей дуэли взглядами, и Новиков весь как-то сразу обмяк. Он отошёл, но не сел, а зачем-то направился на кухню, на ходу размашисто опрокинув изображением вниз портретную рамку. Ту самую, на которой его и увидел Глеб. Ещё не остывший от раздражения, Глеб зло вколол препарат, но тут же осёк себя — ты врач, ты на работе. Новиков вернулся почти сразу. Он сел у стены и, швырнув на пол очки, закрыл лицо руками. Быстро работая, чтобы поскорее удалиться восвояси, Глеб держал товарища в поле зрения. В углу дивана он заметил одеяло и, чтобы сгладить болезненность происходящего, накинул его на женщину. На мать... Судороги и рвоту удалось купировать, дыхание он восстановил, желудок промыл, артериальное давление измерил — близко к норме. Все необходимые лечебные мероприятия были завершены, и больная, наконец, заснула. Глеб стянул перчатки, быстро собрал приборы и аппаратуру, огляделся — нашёл взглядом забытый глюкометр и, бросив его в чемодан, молча прошёл в ванную. Щелчок задвижки — и Глеб выдохнул и огляделся. Чисто, и даже пахнет хлором. Обычно в квартирах пьющих грязные санузлы. Здесь — чисто. В третий раз намыливая руки, Глеб заметил на полочке дорогую туалетную воду — Новикова. Позёр... Пыжится, лезет из кожи вон, чтобы соответствовать одному ему приемлемому для самоуважения уровню, отметил с усмешкой Глеб. Вспомнилось, как Рудольф долго морочил им всем голову по поводу своего профессорского происхождения. А ведь можно было уже тогда понять, что Рудольф лжёт: он не знал ни одной шутки из жизни студента-медика. Как же, потомственный врач — и не знает? Но сейчас, осознавая весь трагизм положения товарища, Глеб не злорадствовал. Было неловко, что поневоле он оказался свидетелем, возможно, самой низкой сцены из жизни Новикова. Было жаль Новикова. И ещё — шевельнулось невольное уважение. Оказаться на дне, но не стать частью этого больного в своих нравах мира, а пытаться вырваться из него... Теперь стало понятно стремление Новикова непременно быть лучшим во всём, стали понятны его болезненная гордость, постоянная ирония и тщательное соблюдение условий делового стиля. Стало понятно, отчего поначалу Новиков так часто задирал Капустину. Капустина деревенская, а Новиков — сын пьющей женщины. Возможно, из болезненной гордости, видя в ней ровню, Новиков унижал простоватую Машу, пытаясь приподняться в собственных глазах. Но жизнь сыграла с Новиковым в игру с неожиданным финалом — Капустина пленила холодное новиковское сердце. От любви до ненависти… От ненависти до любви… Один шаг... Бедняжка Мария. Что её ждёт… Глеб рванул допотопную задвижку и вышел из ванной. Теребя в руках очки, Новиков ждал его в прихожей. — Пусть спит, не будите её, — сказал Глеб под пьяное икание тёти Тамары, доносящееся из кухни. — Я знаю, — слепо щурясь, раздражённо перебил Новиков. Он не смотрел на Глеба. — Контролируй основные показатели, — Глеб взял в руки чемоданы. — Бывай. Он взялся за ручку двери, чтобы уйти. — Глеб, — Новиков рукой преградил ему выход, — не рассказывай нашим. Теперь Новиков с вызовом смотрел ему прямо в глаза. Наверное, от отчаяния и стыда. — Я ещё не самая последняя скотина, Рудольф, — Глеб попытался открыть дверь, но рука Новикова крепко держала её. — Сестре... Чеховой... не рассказывай, — опять попросил Новиков и убрал руку с прохода. — Могила, — Глеб хлопнул товарища по плечу и с облегчением покинул квартиру. Он курил, сидя на скамейке во дворе Новикова. — Глеб! Какими судьбами? — окликнул его знакомый голос. Гера. Из прошлой жизни. И даже не друг-собутыльник. Так, путался под ногами, деньги клянчил. Да это же его тётку Березнякову Глеб едва не сгубил на прошлогодней практике... Перед глазами возникли рентгеновские снимки с переместившимся по кишечнику ключом. Глеб скрыл тогда эти снимки от Гордеева, воспользовавшись невнимательным отношением светилы к работе из-за временных трудностей в отношениях с Лерой и бывшей женой. Сволочь он, Глеб Лобов, нашёл момент. А тётка чуть не покинула этот мир от перфорации кишечника. Спасибо Степанюге. Этот никакой врач Степанюга буквально спас его, Глеба. А так умерла бы тётка, и ходил бы сейчас он, Глеб Лобов, по земле убийцей. — Чего тебе, Гера? — равнодушно спросил Глеб, делая очередную затяжку. — Я спрашиваю, как ты тут? А, так ты что... это... с мигалками теперь? Типа костолом? — Гера шмырнул носом и восхищённо оглядел товарища с головы до ног. — Я же в медицинском учусь, ты не забыл? — раздражённо отмахнулся Глеб. — Иди, Гера, куда шёл. Не до тебя мне. Гера потоптался рядом, хотел ещё что-то сказать, но тут из реанимобиля высунулся Ахметов: — Кончай базарить! Поехали! Девка умирает от кровопотери. — Бывай, — Глеб бросил сигарету и, равнодушно повернувшись спиной к Гере, пошёл к машине. — Какой адрес?.. Наша общага?! На табло светился знакомый адрес. Он поднялся на восьмой этаж общежития. В прокуренной комнате на кровати лежала красивая девушка с лицом, белым как мел, и едва слышно стонала. Задержавшись взглядом на её фигуре, вытянутой под одеялом неестественно длинной неподвижной струной, Глеб повернулся курносой девчонке-соседке, благоухающей дешёвым цветочным ароматом: — Рассказывай. — Вот, — та с готовностью откинула одеяло, обнажив постель, насквозь пропитанную кровью. — Что знаешь? — Глеб привычно занялся осмотром больной. — Да ничего не знаю толком. Пришла, а тут Ирка... Я вас и вызвала, не стала ждать. — И всё?.. Маловато, — сказал Глеб, раздевая больную, чтобы осмотреть. — Ирка была... ну, как бы это сказать... беременная она была... Пять месяцев как бы, — понизив голос, громко зашептала девчонка, будто сплетничая. — А парень её из универа, с физмата... Они из одного района. И бросил её. И там... на Иркиной полке, — девчонка показала пальцем на встроенный шкаф. — Только вы не подумайте, что я люблю рыться в чужих вещах... — строго предупредила курносая и тут же перешла на прежний тон. — Сейчас покажу. Девушка раскрыла шкаф и из недр захламлённых полок извлекла пакет. — Вот! — она на весу раскрыла пакет. Глеб заглянул внутрь и болезненно поморщился. Затем он высыпал содержимое пакета на соседнюю кровать. — Ну что же вы! Теперь пятна будут! Коменда заругает, — плаксиво возмутилась девчонка. — Заткнись! — оборвал её Глеб. Было не до этикета. Перед ним лежали окровавленные хирургические инструменты. Знакомые штучки. Пыточный набор абортмахера. Зеркало, пулевые щипцы, бужи, кюретки, абортцанг — всё это было знакомо ему... Всё это они изучали уже. Тогда, несколько лет назад, это воспринималось с улыбкой, сейчас было не до смеха. Сейчас холодело внутри. — Кто? — спросил он, возвращаясь к пациентке. — Милка... Я думаю, Милка. Они шептались вчера. И пакет Милкин, я точно знаю. Теперь картина прояснилась окончательно — неудачный аборт. Горе-лекари, врачеватели-недоучки. Где только инструмент достали? — Позови-ка. Выбитый из колеи предыдущим вызовом, Глеб неудачно рванул кромку упаковки стерильных перчаток. Господи! Только не перфорация соседних органов... А то будет как у той, гордеевской... Сколько она тут лежит уже? Господи, не оставляй её... нас... Беззвучно шевеля губами, Глеб набрал шприц и теперь медленно вводил лекарство. — Ну, что надо? — раздался за спиной приятный девичий голос. И шуршащий звук чего-то мелкого, пересыпаемого в кармане. Даже сквозь солёную кровавую пелену, заполняющую воздушное пространство небольшой комнаты и мешающую дышать, Глеб почувствовал острый, пряный запах жареных семечек. — Ты Мила? — Глеб вскрыл очередную ампулу. — Ну, я, — беззаботно ответили за спиной и щёлкнули кожурой. — Там, на кровати, твоё? Повисло молчание. — Признавайся, Милка, — вставила благоухающая розами девчонка. — Я видела, ты утром с этим пакетом заходила в нашу комнату. Я из кухни видела! — повысила она голос, предупреждая возможные Милкины отпирательства. — Ну, моё, — невозмутимо ответил голос, обладательницей которого была Милка. — Доктор... — пациентка слабо шевельнулась, что-то хотела сказать. — Мила не виновата, я сама так хотела, — прошептала девушка, когда Глеб склонился к кровати, пытаясь расслышать. — Я понял, — Глеб ободряюще кивнул, поправил внутривенный катетер на безжизненной руке и выпрямился. — Ну, что ж, Милочка, вы себя врачом вообразили, значит. Что, кандидатский минимум за плечами? А не страшно было так вот вживую лезть внутрь человека всеми этими железками? Вы же, простите, ещё только первачи? Мельком взглянув на доморощенного хирурга, Глеб начал измерять давление и с удовлетворением отметил, что оно начало стабилизироваться. — А какое это имеет значение?! Я в учебнике прочитала. Инструменты мне дали в больнице. Глупый Милкин апломб убивал веру в светлое профессиональное будущее этой девицы. — Кто дал? — Знакомая... Да вам-то что?! — Милка стала раздражаться. — Что за допрос? — Допрашивать тебя будут в прокуратуре, а выясняю обстоятельства получения травмы, — Глеб вскрыл новую ампулу. — Рассказывай. — Да что рассказывать? — слова Глеба, его бесстрастность, кажется, успокоили Милку, потому что её тон принял прежнюю беззаботность. — Все ушли на лекции, а мы с Иркой подготовились, закрылись в комнате, и я всё сделала. Я там шуровала, шуровала, всё вычистила. — Всё? А это? — Глеб откинул одеяло. — И что? — хлопая длинными накрашенными ресницами, с гонором поинтересовалась Милка. — В учебнике написано, что будет кровить несколько дней. — Милка помолчала, разглядывая бледную подругу, болезненно сжавшуюся на окровавленном белье. — Ну вот, чистила я, чистила, потом щипцы куда-то провалились. Я поняла, что всё, и закончила, — убеждённо добавила она. — Я же инструменты простерилизовала, и обезболила… Что не так? — Провалились, значит, щипцы? Ну, это не всё. Это ты матку проткнула насквозь. Хорошо, если кишечник не задела, — Глеб ещё раз проверил живот — напряжён. Девушка застонала. — Где ребёнок? — спросил Глеб, набирая номер Ахметова. — Ирка должна была убрать... — отмахнулась Милка. — Ир, где материал? — склонилась она над Иркой. Выслушав прерывистый шёпот подруги, Милка нагнулась и достала из-под Иркиной кровати белый таз с кровавым месивом, в котором угадывалось растерзанное детское, совсем ещё крошечное, тельце. Девчонка-соседка вскрикнула и отвернулась. Сознание мутнело, и, чтобы не упасть, Глеб тоже отвернулся. — Дуры, — с горечью бросил Глеб и кинулся собирать укладку. Появился Ахметов с носилками. — Грузим. Он нёс девушку, из которой по капле уходила жизнь, и сам чуть не падал от тошноты. Было невыносимо больно от того, что молодые красивые дурёхи, чьи-то дочери, будущие матери, хладнокровно растерзали железками живое существо, которое цинично называли «материалом». Абортивным материалом. Ну да, в учебниках именно так и пишут. И в абортариях именно так и называют раскромсанных детей. — В полицию зачем не заявил? — оглушаемый сиреной, прокричал Ахметов, когда они ехали по городу. — Да пошли они... Хоть бы эта выжила, — Глеб посмотрел на белое лицо девушки, надругавшейся над своим телом. И над маленьким живым человеком. Было жаль первокурсницу, почти ещё ребёнка, и он снова молил Бога не оставлять её. Он узнавал потом — девушка выжила, но детей у неё не будет никогда. Это было тяжёлое дежурство, впрочем, лёгких у них не бывало. За эти сутки Глеб несколько раз ездил к инфарктникам. Один умер у него на руках. Остальных он довёз — спасли. Приступ астматического удушья, эпистатус — эти вызовы, казалось, отобрали у него лет десять жизни. Глеб ездил к алкоголикам и просто отмечающим выходные гражданам — промывать желудки казалось уже развлечением. Одного с подозрением на белую горячку сдал специализированной бригаде из наркологии. Ездил на поножовщину, раненого удалось довезти вовремя. Купировал ломку наркоману — пытался уговорить его лечь в стационар, но бесполезно. Отдыхал душой у бабушек, измеряя им давление. Ездил к лежачим больным — ставил системы. У лежачих и долго болеющих вены слабые, почти прозрачные, так что порой их трудно найти, вот и зовут родственники врачей на помощь. Субботним вечером, уже в десять, Глеб ввалился в родительский дом. Сопровождаемый оханьем матери и расспросами отца, он на ощупь добрался до ванной и кое-как, не чувствуя температуры воды, с закрытыми глазами смыл с себя следы человеческих страданий. — Глебушка, а поесть? — участливо спросила мать, когда он прямиком из ванной прошёл через комнату и без сил рухнул на кровать. — Потом, мам, потом, — чувствуя на себе тёплые руки матери, он провалился в болезненный сон. Ему снился истерзанный ребёнок в белоснежном тазу.