Живой

Он проснулся рано и начал думать об Алькиной жизни. Перебирал в памяти страницу за страницей из её дневника, который, казалось, выучил наизусть. Он думал о том, что хотел пожалеть несчастную Альку, но она не дала жалеть себя. Хотелось что-то сделать для неё, сказать что-то утешительное, такое, после чего она разом забудет свои злоключения. Хотелось просто увидеть её. ........... — Мам, Дениска где? — Глеб знал, что Лера не могла не выполнить обещание, но спросил, чтобы дать матери повод по-доброму и с заботой высказаться об одиноком Дениске Чехове. — Спит ещё? — А у Леры твой Дениска, — Алла сердито звякнула тарелками. — Вчера утром этот ваш Гордеев приехал и забрал его. — Ну так уж и «этот наш», — улыбнулся Глеб. — Уж не мой точно, — ворчливо отозвалась мать. — Чем они там целый день занимались? Ты не звонила Денису? — умиротворённый после щедрого, разносольного материного завтрака, Глеб вытянул с тарелки лист салата и теперь разглядывал его на свет. — Нет, не звонила... И он не звонил, — Алла Евгеньевна отвернулась к раковине. — Мам, ну как так? — Глеб старался говорить мягче. — Что не позвонила? — А, не знаю... Дел у меня много, Глебушка, — Алла Евгеньевна присела за стол и уставилась в тарелку. — Мам, ну какие дела? Дениска важнее, — Глеб обнял мать. — Он же наш, родной. — Глебушка, твоими бы устами да мёд пить, — Алла мяла уголок скатерти. — Люблю, — Глеб поцеловал мать и сунул в рот салатный лист. Он думал о том, что нужно забирать Дениску и уходить из родительского дома. Только мать не переживёт, не примет, если он, Глеб, уйдёт. — Ладно, мамуля, когда Дениска вернётся, скажи ему, пусть звякнет. Глеб закрыл дверь в свою комнату и набрал Алькин номер. Алька сбросила вызов. Думая, что она сбросила случайно, Глеб набрал ещё раз, но Алька сбросила снова. Глеб набрал в третий раз — опять сбросила. В непонятном раздражении он кинул телефон на кровать и начал одеваться, но не выдержал, набрал снова и, зажав аппарат между плечом и ухом, долго слушал унылые гудки, в то время как пальцы его проталкивали пуговицы в узкие петли новой рубашки. Он нажал на кнопку вызова ещё раз, и Алька всё-таки ответила. — Прости, я не могла говорить... — торопливо начала она вместо приветствия. — А сейчас можешь? — недовольно спросил Глеб. — Ладно, забудь, — спохватился он. — Ты у себя? Я приеду. — Нет, я не дома, — судя по поспешности, с которой Алька произнесла эти слова, она не желала предлагаемой встречи. — Я на службе. — Что за служба? — Глеб застегнул, наконец, последнюю пуговицу. — В храме, — помедлив, пояснила Алька. — Ты знаешь. Да, он знал. В том самом храме, что стоит напротив «Кофейного домика», и где он уже не единожды видел Альку, и куда сам уже заходил. — Я приеду, подожду тебя, а потом сходим куда-нибудь, — предложил он, придирчиво осматривая себя в зеркале. — Нет, нет, не надо. Я ещё долго буду тут... часа два, — с торопливой виноватостью в голосе отказалась Алька. — Я приеду, — Глеб отключил вызов и пробежался взглядом по журналу звонков. Несколько раз звонили с незнакомого номера. — Мам, я понёсся. Дай что-нибудь для моих пернатых, — сказал он, заходя в столовую. Не дожидаясь, пока мать даст ему какой-нибудь корм для птиц, он открыл шкафчик и, роняя зёрна на стол, захватил из пакета большую горсть пшена. — Пока, мам, — Глеб чмокнул мать в щёку. — Папе привет, — обнял её ещё раз. ***** Он припарковал машину у кофейни, перешёл дорогу и вошёл в храм. Было многолюдно. Шла воскресная служба, литургия, как потом уточнит Алька. Глеб подошёл к Христу и молча перекрестился. Оглянулся по сторонам, ловя косые взгляды, — но никто не заинтересовался им. Он нашёл глазами Альку и сел на лавку позади, под большой иконой, откуда было удобно наблюдать за Алькой и слушать певчих. Было тепло, словно дома, торжественно — празднично. Запах ладана пьянил и напоминал о вечности. Всё это было уже знакомо ему, всё это он уже знал, давно. И слова знал. Когда запели «Верую…», он встал и тоже запел. Он многого не понимал из того, что произносил вслух вместе со всеми, но он — знал. Часы его мерно тикали. Глеб наблюдал за Алькой — как она крестится и сгибается в поклоне, как шепчет слова, повторяя за певчими, как поправляет белый платок на голове, как идёт вместе со всеми к священнику. Он ещё раз отметил — Алька красивая. Служба закончилась. Глеб ждал, что Алька в людском потоке пойдёт к выходу, но она осталась и начала вместе с другими женщинами чистить подсвечники. Храм опустел, и только сейчас Алька заметила его, одиноко сидящего на лавке. Глеб помахал ей рукой. Алька ответила кивком головы и продолжила своё нехитрое занятие. Однако, смущённая его взглядом, она теперь постоянно роняла салфетки и отвечала невпопад женщинам, работающим рядом. — Иди-ка ты домой, — громко сказала Альке одна из женщин что помоложе. — Тебя вот и парень ждёт. Заждался уже. Что пролепетала Алька, Глеб не расслышал, но, судя по тому как активно она мотала головой, отказалась, видимо, бросить работу даже ради «парня» в Глебовом лице. — Да что ты будешь делать! Справимся мы без тебя! — всплеснула руками громкоголосая женщина. — Отец Алексий! — обратилась она к проходящему мимо священнику с большим крестом на груди. — Пусть Алевтина идёт домой, скажите ей. Её вот и парень ждёт. — Парень? — остановился батюшка. — Он, — женщина показала рукой с тряпкой в сторону Глеба. — Давно дожидается, ещё с самой литургии верных. Вы скажите Алевтине. — Ждёшь, значит? — усталой походкой батюшка подошёл к Глебу. — А на исповедь чего ж не идёшь? — сердито спросил он, и Глеб поспешно встал, едва не задев головой объёмистую позолоченную иконную раму. — Я жду, жду тебя, а ты не торопишься. Сначала надо грехи исповедать, груз с души снять, тогда и по земле легче ходить будет, — священник строго оглядел с головы до ног неловко топчущегося у стены Глеба. — Жду. Ни разу ещё в своей жизни Глеб не разговаривал со священником и теперь, всегда находчивый, даже оробел. — Иди, Алевтина, а то заждался твой ухажёр, — батюшка обернулся к Альке, перекрестил её в воздухе, затем, повернувшись обратно, — Глеба. И пошагал усталой походкой к выходу. Подошла Алька, смущённо вытирая руки одна об другую, едва заметно улыбнулась. — Это кто? — спросил Глеб, оглядывая низкие тяжёлые своды церкви. — Отец Алексий, настоятель, — Алька обернулась и несколько секунд внимательно провожала взглядом священника. — Я к нему исповедоваться хожу. — Грозный какой, под стать Гордееву, — щурясь в полусумраке, создаваемом небольшими окнами с железными решётками, Глеб вслед за Алькой повернулся к выходу из храма, но батюшка уже скрылся за массивной дубовой дверью, ведущей во двор. — Ругает за грехи-то твои страшные? — улыбнулся он и взял Альку за руку. — Не ругает, а учит, — поправила Алька. — Ты не думай, он только кажется сердитым, а сам он, знаешь, какой... — Алька вынула руку из ладони Глеба и отошла подальше. — Пошли? На выходе из храма у ограды стройными рядами сидели нищие. Нога на ногу, они ютились на пустых деревянных ящиках, вытянув вперёд почерневшие, со вздувшимися венами руки с пустыми банками и облезлыми эмалированными кружками. Кое у кого в таре болталась мелочь. Лица большинства просящих подаяние носили печать тяжёлого похмелья. — Пода-а-айте Христа ради... От их фальшиво-благообразного заунывного пения коробило. Алька положила несколько монет в разные кружки. Глеб брезгливо морщился каждый раз, когда Алькина голова слишком низко склонялась к очередному забулдыге. Живности нахватается, озабоченно думал он и удивлялся — на «Скорой» он любил этих заблудших людей и болел за них душой. — Зачем даёшь им? — спросил Глеб, когда они отошли от ворот. — Эти алкаши всё пропьют. А вон та вообще профессионалка, — Глеб махнул рукой в сторону опрятной старушки, пристроившейся на ящике чуть в стороне, подальше от остальных, — сразу видно, бизнес у неё. Тем более что у тебя у самой с деньгами не густо. — Ну, от нескольких монеток мне не убудет, — улыбнулась Алька. — А милостыню подавать — это наш долг. Боженька дал — надо делиться. А что пропьют... От нас требуется только одно — жалеть и подавать от души. А с нищих отдельный спрос, как они уже этими деньгами распорядятся. — Жалеть, говоришь? Спонсировать откровенное мошенничество и тунеядство... — Глеб ухмыльнулся. — Мы наверняка этого не знаем, всех их обстоятельств не знаем, — не согласилась Алька. — И не будем их судить, а просто подадим копеечку от души. Милостыня больше нужна нам, чем им. — Больше нужна нам, чем им, — повторил Глеб. — Пойми-разбери, в чём суть. — Ну как же... Ведь, помогая обездоленным, ты помогаешь самому Господу. — А! Ну да! Каждый человек образ и подобие Божие! — усмехнулся Глеб. — И вот эти деклассированные субъекты тоже! — Глеб махнул рукой в сторону качающихся на ящиках обросших и продрогших забулдыг. — Достойное подобие! — Ну конечно, не достойное, а исковерканное грехами, — терпеливо возразила Алька. — Но всё же образ... Надо стараться в каждом человеке видеть образ... И жалеть. — Аль... — В Библии написано: благотворящий бедному даёт взаймы Господу… — Нахваталась цитат и стреляешь ими, как из пулемёта… А сама-то в это веришь? — Верю… Глеб не ответил, ухмыльнулся. — Милостыню ещё хорошо подавать за усопших, — Алька как будто не замечала его скепсиса. — Сами усопшие не могут совершать добрых дел, а мы на земле за них можем делать что-то хорошее. Подавая милостыню, мы делаем добро от их лица. Только надо Боженьку попросить, чтобы всё сделанное тобою хорошее он отдал бы им. И нуждающемуся хорошо, и тебе, и им... — Алька подняла голову к небу, — грех простится. Закончив, Алька остановилась, снимая с головы платок. Глеб не ответил. Он вдруг подумал, что мог бы закрыть глаза на откровенное мошенничество всех этих сомнительных личностей с кружками и банками, зажатыми в грязных пальцах с чёрными обкусанными ногтями, и подавать деньги за Лериных родителей. У него не убыло бы. Не убыло... Алькина фраза — улыбнулся. Может, этой так называемой милостыней хоть чем-то он помог бы Чеховым. Перед глазами возник портрет с улыбающимися молодыми Чеховыми. — Это то же самое, что и птиц кормить, — добавила Алька, пытаясь на ветру сложить платок. — Птиц кормить тоже милостыня. Птички беззащитные, о них надо заботиться. Птички... Глеб снова улыбнулся. — А тебе идёт платок, — он вытянул платок из Алькиных рук и быстро сложил его. — Держи. — Спасибо, — Алькина ладонь коснулась пальцев Глеба. Всегда горячая, в этот раз она была ледяной. — Холодная... Замёрзла? — Глеб взял Альку за руку. — Пойдём греться в нашу кофейню. — В нашу? — переспросила Алька. — В нашу. А в чью же ещё? Там камин и тепло. Уютное местечко, — он потянул Альку к переходу. — Но там дорого, — вынужденная бежать за ним, Алька говорила что-то ещё, что Глеб не расслышал из-за автомобильного шума. ........ — И всё-таки не соглашусь, — сказал Глеб, думая о недавнем разговоре. — В том, что надо подавать всем без разбора. Не будешь же ты подавать на верёвку с мылом? — Конечно, нет... — Ну да... А для алкаша твои деньги, потраченные на C2H5OH, как та самая верёвка с мылом. В любом деле, Алевтина, нужно рассуждение. — Про верёвку с мылом я и не подумала, — встревожилась Алька. — А ты умный, — она коротко, с восторгом, взглянула на Глеба. — И я вот сейчас даже думаю, что я неправильно делала. Наверное, нельзя деньгами, а надо едой подавать, — Алька вопросительно взглянула Глеба. — Правильно? — Абсолютно! Мыслишь в верном направлении... А вообще-то я соскучился, — Глеб прижал Альку к себе. — Хотел рассказать, как прошло дежурство... И тебя увидеть. Они сидели за столиком, у камина, и смотрели в окно. Близилось время обеда, и потому в помещении кофейни становилось оживлённо. Тем лучше — их не будут преследовать любопытные взгляды официанток. Они растворятся в толпе, в людском гуле и, обнявшись, будут греть друг друга словами, взглядами, душою. Довольный предстоящим часом, Глеб взял в свою ладонь Алькину холодную ладошку. Не пугается, как в прошлый раз, с удовлетворением отметил про себя. Улыбнулся. Рядом с Алькой он стал чаще улыбаться. — Расскажи о дежурстве, — напомнила Алька. — И расскажу, только сначала... Вот что, — Глеб с размаху чмокнул Альку в висок и засмеялся, так хорошо ему вдруг стало от его хулиганской выходки и от Алькиного смущённого румянца на щеках. — В пятницу, в аккурат перед дежурством, с Лизаветой разговаривали. Не веришь? Нет, ну конечно, не в буквальном смысле... Я её спросил, где все, а она показала рукой на машины... Да... А за машинами Дениска и Нина прятались. Так что всё налаживается, Алевтина. Заговорит наша Лизаветка, я думаю. А раньше она всё сидела и смотрела в одну точку. Ты помнишь? Алька кивнула. — Я раньше ещё жалел, что уступил Нине, а теперь думаю, хорошо, что Лиза с ней... Алька была идеальным слушателем, и его понесло. — Всё-таки мать и есть мать... Приду к ним, возьму Лизавету на руки, а она в лицо заглядывает. Глазёнки умные. Стараюсь реже бывать у них. Тяжело мне, Аля. Отвыкнуть хочу. Я ведь такие планы строил... Громадье! Думал, одиноким папашей буду — заберу Лизу и брата. Но всё сорвалось. Да и к лучшему... Какой из меня отец-то?.. Они проговорили долго. Вернее, говорил Глеб. Он так соскучился по общению, так изголодался по вниманию к себе, что теперь бесстыдно пользовался Алькиным молчаливым, сосредоточенным и откровенно восторженным — да, да, он явно видел восторг в её глазах! — интересом. Он говорил и говорил, и ему казалось, что не хватит ни вечности, ни слов, чтобы пересказать всё. Он никогда ни с кем не разговаривал о себе. Никогда и ни с кем... Теперь, думая об этом, Глеб удивлялся, как мог он жить в добровольной тюрьме столько лет. Столько одиноких лет... Странно, что, жаждая поделиться с Алькой многолетней болью, он сейчас шутил и рассказывал забавные и ничего не значащие случаи из школьной жизни. Он знал, что Альке можно доверять, что она примет его любым, и этого было достаточно для того, чтобы чувствовать себя понятым и принятым, и да, — центром Алькиной вселенной. Их потревожил звонок Дениса. Глеб машинально бросил взгляд на часы — на серебристом циферблате почти два. — Привет, братишка. Всё у сестрицы пропадаешь? — счастливый, разгорячённый полыхающим жаром камина и долгими монологами, Глеб сейчас любил весь мир, но более Дениску, Леру и… Гордеева. — Уже съехал, — небрежно сообщил мальчик. — Я это... у Нины я, — голос его неожиданно потеплел. — Николаич подбросил. — Кто? Гордеев? Сам?! — от удивления Глеб даже привстал. Отчего-то эта новость казалась сногсшибательной. Гордеев сам лично отвёз Дениску к Нине! Гордеев! Гордеев... Ну-ну... — Вообще-то я думал, что ты уже у Нины тусишь, а ты, как всегда, слоняешься где-то с самого утра, — ворчал мальчик. — Сейчас буду, — Глеб залпом допил оставшийся в бокале чай. — И я не один. Нине скажи. — Поехали, — Глеб рывком поднял Альку со стула. — Куда? — испугалась она. — Мы едем к Нине… к Нине Алексеевне, — Глеб сосредоточенно собирал вещи. Он взглянул на счёт, знаком подозвал официантку: — Я расплачусь картой. Официантка кивнула и отошла к стойке. — Я лучше домой пойду, неудобно, — раскрасневшаяся, оживлённая Алька сразу как-то зажалась. — Ну нет, я тебя не отпущу сегодня никуда, даже не надейся, — Глеб пригладил Алькины волосы, потом старательно заправил их под берет, — и никаких но, — с нарочитой суровостью отрезал он в ответ на Алькины слабые попытки спорить, — Нина Алексеевна будет рада, — Глеб надел на Альку куртку, несколько раз ткнул пальцем в терминал, вовремя подставленный для оплаты по счёту расторопной официанткой, и повёл девушку к выходу. Спустя полчаса Глеб, нагруженный пакетами с продуктами, и Алька, жавшаяся у него за спиной, стояли на пороге Нининой квартиры. — Сокурсница, — представил Альку Глеб. — Да, знаю, — кивнула Нина. — Проходи, Аленька, — Нина взялась снимать с Альки куртку. Алька смущённо поздоровалась, дала снять с себя куртку, после чего Денис по-хозяйски повёл её знакомиться с домом, в котором он, судя по частоте визитов, похоже, планировал прочно обосноваться. — Твоя девушка? — Нина доверительно улыбнулась. — Моя, но не девушка, — склонившись над Ниной, неудачно сострил Глеб. — Вернее, девушка, но не моя... Она другому отдана, — процитировал он Пушкина в ответ на удивлённый от его каламбура взгляд Нины и скорчил смешное лицо. Они тихо засмеялись. В прихожую из ванной вышла Лиза. В фланелевом удлинённом платьице того милого фасона, что носили во времена детства матери Глеба, она терпеливо и усердно, пальчик за пальчиком, вытирала руки маленьким цветным полотенцем с утятами и была так трогательна в этом своём обстоятельном старании, что — сжалось. Болезненно сжалось в груди. Дочь... — Лизаветка, солнышко, — Глеб присел, и Лиза молча и серьёзно упала в его объятия. — Как вы тут с мамой живёте? Лиза не ответила, прижалась щекой. — Родная моя, — прошептал Глеб, но тут же поднял голову, встретился взглядом с Ниной и резко встал. — Постриглись, что ли? — Глеб дотронулся до Лизиных чёрных уложенных аккуратным полукругом волос, стриженных теперь под «карэ». — Да, решила заняться. Пропьём рыбий жир и поделаем маски из репейного масла, — Нина любовно провела по волосам девочки. — С коротких волос удобнее смывать масло... Будет у меня дочечка ещё красивее, будут глазки блестеть, — Нина наклонилась и подхватила Лизу на руки. — Будут волосики крепкие, будет умненькая и весёленькая, будет Лиза у меня королевой красоты, — говорила она в умилении, покрывая лицо дочери мелкими поцелуями. Сюсюкалась, иными словами. Глеб улыбнулся. Вспомнил мать. Мама терпеть не могла такой стиль общения и всегда, вернувшись от Павловых, тихо возмущалась в безучастную макушку отца, склонённую над газетой, этими «слащавыми телячьими нежностями» жены Павлова, от которых «противно до жути». Глеб тоже морщился от слащавого, приторного тона общения Павловой со своими отпрысками, великовозрастными Костиком и Павлушей, разменявшими уже третий десяток. Иногда он так же раздражался на слащавые восклицания Капустиной. Он, как и мать, не выносил слащавых людей, однако сейчас Нина умиляла его. Мать, лучшая мать для Лизы. Любит. — Нинуль... — Что, Глебушка, — оторвалась от дочери Нина. — Ты... — Что? — Ничего, — улыбнулся, чмокнул Нину в щёку. Не смог сказать. Ком в горле — эгоист, утопист, грезёр. А всё правильно... Всё идёт, как надо. Как надо... Защити их, Господи... Из кухни уютно доносились негромкое звяканье посуды, шум воды из крана и приглушённое шипение чайника — Нина накрывала на стол. — Как вчера? Отдохнул от предков? — Глеб склонился к зажатому под мышкой Дениске, одновременно наблюдая, как Лиза и Алька строят башню из больших пластмассовых кубиков. — Да, всё норм. Лерка с диким аппетитом теперь. Я в шоке. Всё пирожные трескает. Гордеев только успевает носить из кондитерской. Так она ему ещё: это буду, а это не буду. А Гордеев перед ней: кушать подано, дорогая, всё для тебя. Весь день смотрел на его реверансы, только время потерял, — небрежно сказал Денис. — Лучше б я на вертолётку поехал, но Константин на поисковой операции. Занят он, жаль. — Ладно, хватит уж жаловаться и ворчать, — Глеб крепче обнял Дениску. — Вырос, смотрю. Больно самостоятельный стал, и ершистый. Но я всё равно люблю тебя. — И я, — отозвался Денис, и голос его как-то сразу потеплел. — Ты это... хорошо, что ты нашёлся, — натыкаясь на острую пуговицу, мальчик тёрся щекой о Глебову рубашку, добирал недостающее тепло. — Как ты нашёлся, так и моя жизнь изменилась, даже в компе висеть некогда. А игры вообще жесть полная, тупое занятие. Сколько лет зависал, а может, уже на мандолине играть бы выучился. — На мандолине? — переспросил Глеб. — Знаком с этой экзотикой? — Да это я так, к слову, — отмахнулся Денис. — Я даже не знаю, как эта мандолина выглядит. — И я... Они фыркнули, тихо засмеялись. — И я, брат, столько дней потратил на всякую ерунду, — ласково перебирая давно не стриженные вихры брата, задумчиво проговорил Глеб. — Теперь, знаешь, стараюсь жить со смыслом. Во всём должен быть смысл. Людей спасать — это смысл, а я надирался до скотского состояния. Теперь жалею. Столько времени потерял, и здоровье тоже. Вот, мутит часто и голова кружится... Как твоя муза-то? — словно очнувшись, Глеб резко сменил тему. В ответ Денис вздохнул и, оторвавшись от брата, сел. — Да тут всё гибло, — уныло сказал он, двумя руками приглаживая вихры. — Влюблена, как в романах. Тощий, из одиннадцатого класса... Витёк, — Денис прищёлкнул языком. — Говорят, в мореходку собирается. А куда ему — ветром унесёт... Её то замечает, то в упор не видит. А она... Ходит, страдает теперь по этому, прыщавому. — Так ты это... подойди, утешь её. Чего теряешься? — Глеб толкнул Дениса в бок. — Да я б утешил... Да как, — Денис уныло опустил голову. — Ничего, вот пройдёт время, возьмёшь её в полёт. Сразишь наповал, гарантирую. А сейчас хоть шоколадочкой угости. Тебе денег дать? — Дать, — мальчик оживился, выпрямился. — Я когда богатый, я себя увереннее чувствую... А по факту скоро новый год. Может, придумаю что-нибудь... И про твою днюху я помню, — скромно добавил Денис. — Спасибо, брат, — Глеб одним движением взлохматил с трудом приглаженные Денискины волосы, чмокнул мальчика в макушку. Глеб вышел на балкон, чтобы покурить. Он уже махнул рукой на то, что так и не выполнил обещание, данное однажды Богу. Каждый раз, когда он курил, он чувствовал угрызения совести, и потому курение теперь не доставляло ему прежнего удовольствия. Но сейчас нужно было снять напряжение. Ему было так хорошо в компании дорогих людей, которых он, и даже Альку, считал своей семьей, что он расчувствовался. Он давно не был никому так нужен, давно не был так понимаем. Здесь не было грязи, пошлости, грубости, от которых он смертельно устал. Здесь не нужно было надевать привычную маску. Нужно было пережить это упоение покоем, пережить в одиночку. Он стоял, не замечая обжигающего щёки колкого льда ноябрьского ветра, в котором угадывалось дыхание зимы. — Вот ты где... Бросил бы ты уже эту дурную привычку, Глеб, — Нина вышла на балкон и прикурила от протянутой зажигалки. — Сама-то что ж? — Глеб не повернул головы. — Да что обо мне... Мне уже столько лет, что поздно бросать, — Нина выпустила колечки дыма, и ветер тут же унёс их. — Ты должна жить долго. Лизе нужна здоровая мать... — Знаю. Постараюсь бросить к новому году... — Все ждут нового года. А зачем?.. Зачем? — повторил Глеб. — Надо сейчас жить, сегодня, в эту минуту. Я сейчас счастлив. А ты, Нин? — Глеб повернулся к Нине и взял её за плечи. Он впервые говорил в такой тональности с Ниной. — И я счастлива, и Лиза, — Нина, кажется, не удивилась его откровенности. — Мы всё делаем вместе. Даже спим вместе. Представляешь, я ложусь спать в десять вечера, — Нина улыбнулась. — Ночью часто просыпаюсь и целую Лизу. А она теперь спит крепко, безмятежно. Не разбудить. А помнишь, как она вздрагивала ночами? — Помню, Нина... Как забыть-то? — Глеб бросил сигарету за перила. — Я рад, что ты счастлива. Я вижу, как Лиза оживает, и всё благодаря тебе. — Ещё переживаешь... — Нина заглянула ему в глаза. — Нужно время, — он подавил вздох. — Спасибо, Глебушка. Я не забуду этого, — Нина положила голову ему на плечо. — Никогда не забуду... А Алевтина тебе всё же кто? Мне показалось или… — Или... — он не дал ей договорить, ощетинился. — Но я же вижу, как ты смотришь на эту девочку, Глеб, — тихо сказала Нина. — Отпусти уже прошлое. Разве не ты недавно убеждал меня отпустить? — Нина погладила его по щеке. — Дай себе право быть счастливым. Глеб увернулся, закрыл рукой её губы: — Давай без фантазий. Нина тихо засмеялась. — Глупый, упрямый мальчишка, — она потрепала его по волосам. — Что это вы тут? Опять обнимаетесь? Они оба вздрогнули. На пороге балкона стоял насупившийся Денис. Он ревновал. Он сам не знал, почему, но он ревновал. Ревновал их — каждого. И Глеб, и Нина должны были принадлежать только ему и ни в коем случае не должны были быть вместе. У них не должно было быть секретных разговоров, своих тайных знаков. И ни в коем случае, по мнению Дениса, Глеб не должен был увлечься Ниной. Нина — красивая, в неё может влюбиться даже верный Лерке Глеб. Денис боялся, что Глеб отберёт Нину. Покорённый нежной заботой Нины, самозабвенно отдающей ему и Лизе не растраченную в долгом безнадёжном одиночестве нежность, Денис только нашёл мать и теперь боялся потерять её. — Это не то, что ты подумал, — Глеб первым пришёл в себя и щёлкнул брата по носу. — Дениска, ну что ты! Ну что ты, мой дорогой, — Нина обняла мальчика. — Пойдёмте все с балкона, холодно. Пойдёмте! — она вытолкнула братьев в тёплую комнату. — Нина, Лизу надо крестить, — Глеб сел на диван и жестом позвал девочку. — И быстрее. — Сейчас на крёстных надо учиться, — Алька подняла голову от кубиков. Лиза уже не играла с ней, но Алька с удовольствием строила башню в одиночестве. — Быстро не получится, — сказала она, поудобнее устраиваясь на полу. — Нужно ходить на огласительные беседы, — Алька взялась осторожно пристраивать кубик на высокую, больше метра, башню, качающуюся в воздухе и готовую вот-вот эффектно рассыпаться. — Что за беседы? — недовольно поинтересовался Глеб. — Беседы… батюшка проводит, — Алька удовлетворённо осмотрела зыбкую башню и взялась за новый кубик. — Он готовит крёстных, чтобы они знали о Боге и могли быть настоящими родителями для крестника. — И тут бюрократизм, — поморщился Глеб. — Но делать нечего, пойду сдаваться вашим батюшкам... Надеюсь, я буду крёстным, — он вопросительно повернулся к Нине. — Конечно, Глебушка, а кто же ещё. Ты и Верехова, — успокоила его Нина. — Любовь Николаевна и моя крёстная, — сказала Алька и взяла новый кубик. Нина удивлённо повернулась к Альке. — Аля из... оттуда она, — пояснил Глеб. — А-а-а... — Нина понимающе посмотрела на Альку. Алька, казалось, не заметила Нининого выразительного взгляда и была всецело занята возведением башни, но Глеб всё же сумел разглядеть, что Алькино лицо на несколько секунд застыло словно в каменной маске. — А вы знаете, что после крещения Лизы вы, Нина Алексеевна, и ты, Глеб, — Алька скользнула по нему взглядом, — станете родными людьми?.. И даже более родными, чем кровные родственники. Это духовное родство. Нина скептически покачала головой, но Глеб понял Альку. — Нин, поздравляю! Станешь моей сестрой! — пошутил Глеб. Да и так — родная, подумал он с нежностью. ***** — Идите сами. Я здесь подожду, — Глеб остановился у кафе. Хотелось вспоминать. Хотелось вспоминать эти несколько часов, проведённых в квартире Старковой. Их глубоко личные короткие разговоры с Ниной, детей, зажатых под мышкой, их тёплые, отдающие мёдом и молоком макушки. Альку, устроившуюся у него в ногах на полу, её башню, с треском развалившуюся в тот самый момент, когда они все уже стояли обутые в прихожей, и то, как, схватив за плечи, Глеб до самой машины уговаривал не печалиться о развалившемся сооружении совершенно не расстроившуюся Альку. Хотелось побыть наедине с собой. Вспоминать о том, как все они были семьёй. Они находились на четвёртом этаже торгового центра. Близилась зима, Лизе необходимо было купить тёплые сапоги. — Я с тобой, — Денис с готовностью стянул шапку и бросил её на один из стульев кафе. — Нин, — кивком головы Глеб отозвал Нину в сторону, — будь другом, приодень и Алевтину. Ну, там куртка, сапоги... На улице заморозки, а она раздета. Да не стесняйтесь, покупайте всё, что приглянется. Сделаешь? — Глеб протянул Нине карту. — Хвалю, Глебушка, — одобрительно кивнула Нина. — Не переживай, всё куплю... Алевтина! Пойдём, поможешь мне, — позвала она Альку. — Ну что, женщины занялись своим законным и увлекательным делом, шоппингом, а мужчины... — Глеб огляделся. — Садись, братишка, выпьем по чайку, побеседуем. — Я с удовольствием, Глебчик, только мне коктейль, — Денис плюхнулся на стул и схватился за телефон. — Ну, коктейль так коктейль, а я чайком позабавлюсь, — сказал Глеб в вихрастую, давно не стриженную макушку брата. Глеб направлялся к стойке бара, когда в его кармане напористо завибрировал телефон. Звонили всё с того же незнакомого номера, что и накануне. Глеб скинул вызов и встал в очередь. Телефон загудел снова, но Глеб не собирался отвечать. Никаких посторонних контактов — сегодня этот день, каждая его минута, принадлежал только ему. День рядом с родными и близкими. Будь его, Глебова, воля, он бы их всех собрал под крышей родительского дома, и Леру тоже. Но это было невозможно. Хорошо, пусть хотя бы так. ...Братья сидели в кафе торгового центра и разговаривали о школьно-вертолётных Денискиных делах, когда к их столику подошёл Емельянов. Убийца... Чеховы... Диня... Реакция Глеба была мгновенной и бурной. Он вскочил, задев ногою пластиковый стол, так что содержимое его чашки расплескалось. — Ты?! Что надо?! — Глеб яростно толкнул врага в плечо, но огромный Емельянов даже не пошатнулся. — Здравствуй, Глеб. Здравствуй, Денис, — спокойно поздоровался Емельянов. Глеб покосился на Дениса. Тот застыл с раскрытым от удивления ртом и коктейлем в руке. Но ни к чему Дениске знать про тёмные дела Емельянова, ни к чему. А с эмоциями он, кажется, переборщил, дал слабины, решил Глеб и приказал себе впредь совершать более обдуманные и хладнокровные телодвижения. — Надеюсь, вы не против моего присутствия, — Емельянов степенно устроился на свободном стуле. — Можно? Невозмутимость Емельянова распаляла не утихшую ещё враждебную неприязнь, но Глеб принудил себя давить эмоции. — Ты уже сел, — глухо ответил он и тоже опустился на стул. — Что надо? — Надо поговорить, — Емельянов был спокоен. Вызывающе спокоен. Невыносимо циничен. — Правда, я не знал, что ты с Денисом. Мне не сказали. — Так ты следишь за мной, — с плохо скрываемой враждебностью ответил Глеб. — Не секрет, что на меня работает целый штат профессионалов, — своей невозмутимой, непробиваемой уверенностью Емельянов провоцировал. Было очевидно, что ему нравится власть над людьми и обстоятельствами. — Давай выкладывай, что хотел, и мы расходимся, — Глеб брезгливо поморщился. — С глазу на глаз, — кивнул Емельянов и важно улыбнулся Денису. — Ну тогда сегодня не выйдет. Занят я. Давай завтра, — вдруг краем глаза Глеб увидел, как по коридору идут и с каждой секундой приближаются Нина с Лизой. Нельзя было допустить, чтобы Емельянов увидел их и в последующем мог использовать в своих грязных играх. Глеб на полном серьёзе опасался за жизнь дорогих людей. За свою жизнь он не боялся. — Иди, я позвоню. Обещаю, — Глеб заторопился и встал в надежде, что Емельянов быстро уберётся. Он схватил куртку. — Нам пора, Денис. Но Денис решил допить коктейль. Недовольный нетерпеливо нависающим над ним братом, он с упрямой медлительностью тянул коктейль через трубочку. Солидный гражданин в дорогом красивом пальто и не менее дорогом костюме нравился мальчику. Драгоценное время было упущено — Нина успела подойти. — Заждались, мальчики? — на Глеба пахнуло дорогими духами. — Мы уже уходим, — Глеб резко развернул Нину спиной к Емельянову. — Идите с Лизой к выходу. Я догоню. Но Нина не собиралась слушать Глеба. Она высвободила руку и повернулась к Емельянову, который в это время встал, застёгивая пиджак на все пуговицы. Нина хотела быть вежливой, и ей было простительно, потому что она даже не могла представить, что этот известный на весь город благотворитель, заинтересованно улыбающийся ей, — убийца. Убийца Лериных родителей. — Добрый день, — Нина кокетливо приподняла брови и, слегка подавшись вперёд, щедро одарила Емельянова очаровательной улыбкой, а заодно и запахом «Шанели». Нина умела очаровывать и вовсю пользовалась этим умением. — Здравствуйте, — Емельянов галантно согнулся в полупоклоне. — Видел вас в больнице. Кажется, в терапевтическом отделении. Впечатлён. Он сделал жест, приглашая Нину подать ему руку для поцелуя, но Глеб не дал Емельянову довести до конца сей акт обольщения. — Обмен любезностями закончен! — Глеб решительно развернул Нину и быстро повёл её по коридору, оглядываясь, успевают ли за ними Дениска и Лиза. — Алевтина где? — спросил Глеб, когда они зашли за угол и оказались вне поля зрения Емельянова. — Сейчас придёт твоя Алевтина... Ты лучше скажи, Глебушка, что это за комедия? — Нина хмурилась. — Ты хоть знаешь, с кем ты сейчас так некрасиво обошёлся? Некрасиво и недальновидно! Твой отец, кстати, будет возмущён. Это Емельянов! Е-мель-я-нов, наш главный и единственный благотворитель, — недовольно приподнимая брови, выговаривала Нина. — Благотворитель, — раздражённо усмехнулся Глеб. — Благотворительность не индульгенция… И что, мне теперь перед ним кан-кан изобразить? — Ну подожди! Ведь это Емельянов привёз Гордеева в операционную, — Нина недоумевала по поводу грубости Глеба; недоумевала и всеми силами пыталась взывать к его голосу совести. — Тебе разве не сказали? Он спас тебя! — Меня спасли Гордеев и Ковалец! — отрезал Глеб. И Лера, добавил он мысленно. — Пойдём отсюда... Вы всё купили Лизе? Где Алевтина? — Глеб огляделся. — Успокойся, Глеб. Что на тебя нашло? Мы всё купили, Алевтина сейчас придёт. Ну может же девочка отойти по своим делам? — Нина примирительно погладила Глеба по плечу. — Да ведь она в кафе придёт. Может быть, уже и ищет нас. — Только этого не хватало, — Глеб коротко ругнулся про себя. — Ждите здесь. Денис, ты за главного! Дениска что-то браво ответил, но Глеб не слышал этого. Недовольный собой и Алькиными хождениями по коридорам торгового центра, он быстро возвращался в кафе. Он надеялся, что Емельянов уже ушёл, но ошибся. Емельянов сидел за столиком и спокойно пил кофе, а между столов, высматривая Глеба и всю их компанию, топталась и озиралась по сторонам Алька. Глеб стремительно приближался к столикам и, словно в замедленной съёмке, видел, как Алька и Емельянов узнали друг друга, поздоровались и заговорили. Он видел также, что Алька улыбалась Емельянову, и это при том, что она, в отличие от Нины, знала, что этот бандит отнял жизнь у Чеховых. У его Леры! Глеб сжал зубы — Алькина вселенская любовь сейчас вызывала в нём яростную неприязнь. — Погодина! — Глеб грубо взял Альку за руку. — Где тебя носит? Пошли уже. Уводя от вездесущего Емельянова, Глеб тащил Альку по коридору, а затем втолкнул в один из бутиков. — Ты разговаривала с ним. Разве не знаешь? — сквозь зубы прошептал он. Алька растерялась. — Всё знаешь и улыбаешься этому подонку? Он украл жизнь у Лерки, у Дэна... Он отнял всё, а ты… В бессилии он остановился. Сколько можно уже теребить больную тему? Глеб с упрёком смотрел Альке в глаза, а она, не в силах отвести взгляд, смотрела на него. Он ждал, что Алька будет оправдываться, и само уже это ожидание невнятных её оправданий вызывало в нём раздражение. — Бедный ты мой, бедный, — едва касаясь, Алька провела ладонью по его щеке. — Как помочь тебе? Как же тебе больно. Как же больно, — с неожиданной нежностью прошептала она. Глеб схватил её ладонь и прижал к своим губам. Закрыл глаза. Больно, да, — невыносимо. И бешенство его было от того, что невыносимо было терпеть емельяновский цинизм. Цинизм жизненных реалий. Как же она его понимает... — Это пройдёт... Это надо пережить, — Алька пыталась высвободить свою руку. Это пройдёт, утихнет, успокаивал он себя, как утихло его горе, когда он узнал, что мать связана с убийцами. Это пройдёт... Глеб рывком прижал Альку к себе. — Молодые люди, может, вы в коридоре продолжите обниматься? — услышал он откуда-то со стороны недовольный женский голос, наверное, продавца. — У меня клиенты… — Пошли, — не оглянувшись на говорившего, Глеб взял Альку за руку и, пока следовал по коридору, приказывал себе собраться. Его внутренние часы сбились с ритма. К Нине он подошёл уже с маской на лице. — Ну что, все в сборе. Пойдём? — он с улыбкой взял из рук Нины пакеты и первым направился к выходу. Уже в машине Алька внезапно попросилась домой, и Глеб, отправив Нину с детьми и пообещав, что сразу же вернётся к ним, повёз Альку в общежитие. Всю дорогу они ехали молча — под фортепианный концерт Рахманинова. — Я не поблагодарила, — сказала Алька у дверей общежития. — Но зачем, Глеб? Это лишнее, — она показала на себя. Только сейчас Глеб заметил, что Алька одета по-новому. Нина купила ей бежевое пальто, почти такое же, как носила сама, только короткое, молодёжное. Пальто очень шло Альке. А ещё — новые, в цвет пальто, сапоги, голубые джинсы и объёмный белый шарф, заботливо скрывающий от пронизывающего ветра Алькину шею и лицо до самых Алькиных красивых губ. У Нины был хороший вкус. — Не лишнее, — он заставил себя улыбнуться. — Зима, а ты раздетая бегаешь... А тебе идёт, — добавил он. — Ты такая… Красивая, хотел сказать он, но не сказал. — Но у меня есть другая куртка, — возразила Алька. — Мне неудобно, что ты тратился… — Было бы что надеть, ты бы надела, а не дрожала бы в своей ветровке, — Глеб провёл руками по Алькиным распущенным и хорошо расчёсанным волосам. Нининых рук дело, отметил он. Мучительно захотелось прижать к себе Альку, к самому сердцу, восстановить утраченное равновесие. Но он сдержал себя. — Я пойду? — Алька засмущалась его взгляда. — Спасибо ещё раз. Мне тепло и... нравится. Спасибо. — Вот сюда спасибо, — напомнил Глеб, дотрагиваясь пальцем до своего лба. Краткий миг касания тёплых губ... Совсем краткий. Мало. А хотелось — чтобы вечно. Зачем он только отпустил её? Глеб постоял ещё перед облезлой дверью общежития, а потом вернулся к Нине и провёл с ней и детьми остаток вечера. ***** Тик-так... Тик-так... Тик-так... На часах — десять. Тик-так... Никогда он ещё так рано не ложился спать. Разве только после дежурства. «Лера, как себя чувствуешь?» — «Я в галерее, на презентации». — «Ты одна?» — «Да». — «Кто заберёт?» — «Муж». — «Приятного вечера. Береги себя». — «Спасибо, Глебка». Глеб раскрыл «Нейрохирургию», но, пробежав глазами по слабо освещённым строкам, понял, что не сможет читать. Мысленно он был в торговом центре. Что нужно Емельянову? В одно мгновение этот бандит подобрался к его родным и близким — ко всем сразу. Что он задумал? Разве такие сдаются? Могут раскаяться? Что ему нужно на самом деле? На душе было тревожно. Глеб вспомнил Альку, улыбающуюся Емельянову. Это предательство или нет? Он не знал ответа. С одной стороны, предательство — Алька считала его другом, а он доверился ей. И в то же время её взгляды на жизнь так разнились со взглядами всех, кого он знал. Только она одна умела видеть на чёрном — белое, на грязном — чистое. Может, не предала? Может, она разглядела в Емельянове человека, образ и подобие Божие, как когда-то в нём, в Глебе? Сколько низкого — низменного! — совершил он, Глеб Лобов, а она этого как будто не видела. Видела, конечно, не глупая. Но не раздувала до масштабов трагедии, это точно. Так предала или нет? Вспомнилась её тёплая ладонь на лице, нежная. Нет, не предала. Она бы не смогла быть нежной, если бы предала. Мучительно захотелось снова почувствовать её ладонь на своей щеке и нежность в голосе, даримую — ему. Потому что его никто не любил и не любит. Родители, дети, Нина — не в счёт. Они родные. Его не любит ни одна девушка на свете. Хотя он сам так хотел — любить одну Леру. Любить Леру — это значит быть одному. Всё время — одному. Смотреть, как другие обнимаются, нежничают, греют друг другу души — и любить Леру. Шевельнулась смешная, ребяческая обида — обрекла его на сиротскую жизнь. А хотелось... И что уж скрывать от себя-то? Хотелось, чтобы одно, лишь одно сердце колотилось при его появлении. Но нет, даже Алька влюблена не в него. Новиков… Усмехнулся. Вот тоже, принц. А ведь этот Новиков никаких усилий не прилагает, чтобы его любили. Но любят же! Что же в нём есть такого, притягивающего к нему девичьи сердца? Мария, Алька — однако же, разные. Но что они нашли в нём? Гениальность его потрясающих мозгов? Капустина неоднократно с гордостью бряцала — «профессор». И Алька туда же — будущий профессор. Хотя этот «профессор» не сделал ни одной операции, не спас ни одной жизни. А он, Глеб, спас, и операции у него выходили на отлично. И он может больше, только нужно время. Но вот никто не видит в нём гениальности. Никто. Никто не влюбился в него, не втрескался по уши, до дрожи в коленках. А так хочется, — и он со смущением признавался себе, — чтобы кто-то думал о нём и не спал ночами — из-за него. Чтобы кто-то рисовал глупые сердечки с его именем и писал наивные, жалостливые стихи о безответной любви. Чтобы кто-то при одном его взгляде терял дар речи. Уж он, Глеб, эту девушку точно не обидел бы. Он бы ей покровительствовал и разрешил сидеть рядом. Глеб даже улыбнулся, представив, как Алька ждёт разрешения сесть рядом и он благосклонно разрешает. Он улыбнулся, но сразу же помрачнел — Алька не ждала от него ничего. Она его не любила. Его унылое философствование нарушил телефонный звонок. — Старина Глеб, где тебя носит? Ты вторую ночь не ночуешь дома. Где ты шляешься? — на плохом русском иронично спросил Франсуа. — Я у родителей. Я сплю, и ты меня разбудил, — мрачно ответил Глеб. — Русский жаргон осваиваешь? Хвалю. Ты где находишься? — спросил он, услышав рядом с Франсуа слабо различимый женский смех. — Сейчас покажу, — в трубке что-то завозилось и зашумело. — Смотри фотографию, — со смехом ответил Франсуа. Кажется, этому недавнему пациенту реанимации было весело. Излишне весело. Телефон мигнул — пришло сообщение. Глеб раскрыл его — с экрана на Глеба смотрели улыбающиеся лица Франсуа и Вики. Над ними светилась вывеска кафе. — Ну как? — самодовольно поинтересовался Франсуа. — Замечательная фотка, я рад, — Глеб поморщился. — Только давай завтра, я устал. — Хорошо, понял. Мой приятель не в настроении и хочет спать. Отключаюсь. Глеб резко сел. Ему нужно было непременно, сейчас же, увидеть Альку. Он ещё не рассмотрел её, новую, красивую. Он раздражался, он упрекал её, и теперь нужно извиниться. Нельзя заканчивать день в недосказанности. Нельзя. Глеб наконец придумал вескую причину, чтобы явиться к Альке поздним вечером, и, резко откинув одеяло, он начал быстро одеваться. Он наспех причесался, забежал в столовую и взял из шкафа первую попавшуюся шоколадку. Молодец, мама... У неё всегда найдётся, чем поживиться. Он подъехал к общежитию и позвонил Альке. Она не ответила. Он позвонил ещё раз — не ответила. Глеб нашёл глазами её окна — светятся. Неужели не слышит? После седьмого звонка он поднялся на четвёртый этаж. Высчитал, где может находиться её комната, постучал. Дверь открыла высокая белокурая девушка. Она точно была с другого курса. — Приветствую! Алевтина Погодина в этих пенатах обитает? — спросил Глеб. — Здесь, — девушка улыбнулась и оценивающе оглядела его с ног до головы. — Отлично, — Глеб удовлетворённо выдохнул. — Её можно увидеть? — Можно, — кивнула девушка. — Только не сейчас, — поспешно добавила она, предупреждая нетерпеливое движение Глеба пройти в комнату. — Она ушла. — Куда ушла? — спросил разочарованный Глеб. — Вот этого не знаю. Алевтина не делится с нами. — С нами? — удивился Глеб. — А сколько вас тут? — он заглянул через порог. — Четверо. Если хотите, можете подождать в комнате. Она скоро появится. Аля редко ходит допоздна, — девушка широко открыла дверь, приглашая войти, и Глеб шагнул в комнату. — Садись, вот её кровать, — сказала девушка, переходя на «ты». — Я Аня. А ты кто у нас будешь? — Лобов я, — представился Глеб. — Приятно познакомиться, Аня, — Глеб сел на Алькину кровать, провалившись в податливо-мягкое, скрипящее. Аня засмеялась. — Кровать старая, с пружинной сеткой. Койкой называется. — Старинный экспонат, — навалившись для равновесия на стену, Глеб удобнее уселся на зыбкой сетке. — Неудобно спать. — Неудобно, — согласилась Аня, — но Альке нравится. Говорит: «Как Дюймовочка в цветке». — Дюймовочка? — переспросил Глеб, и они оба засмеялись. Ну и где ж эта Дюймовочка? Где? Глеб вскинул руку — часы показывали без четверти одиннадцать. — А ты с какого курса? — спросил он, оглядываясь, чтобы как-то занять себя и ускорить течение времени. — С четвёртого. Только не с лечфака, — Аня взяла чайник. — Стомат? — поинтересовался Глеб, машинально ощупывая Алькино покрывало. — Судебная медицина, — девушка весело посмотрела на Глеба. Глеб присвистнул: — Патологоанатом, что ли? — Бери шире: судмедэксперт. — А любимая песня, конечно, «Лучше нету того свету»? Споём? Аня улыбнулась, покрутила пальцем у виска. Видно, привыкла к подобным вопросам. — Что, страсть к аутопсии? Устойчивая психика? — Глеб с интересом глядел на девушку. Та засмеялась. Снова не ответила. — Весело тут у вас, — поёжился Глеб. Аня ушла ставить чайник, а Глеб остался один и принялся разглядывать комнату. Комната с четырьмя кроватями напоминала казарму. Хотя Глеб не знал, как выглядит казарма. Он не служил в армии. Но всё же казарма, почему-то думал он. У каждой кровати стояли тумбочки, на полу — домотканый, ещё царских времён наверное, узкий полосатый коврик. Мама рассказывала, что такие коврики ткали из ненужного тряпья старухи в деревнях в доиндустриальные времена. Комната напоминала склад. Тумбочки были завалены разными вещами — косметикой, тарелками, учебниками. На одной тумбочке прямо в тарелке с неряшливо засохшими остатками еды красовалась щётка для волос. Лишь Алькина тумбочка была пуста, кроме разве только фотографии какого-то не известного Глебу мужчины лет сорока. Отец? Или брат? Глеб приоткрыл дверцу тумбочки. Там тоже царил порядок — сплошь коробочки и баночки, ни одной свободно завалявшейся мелочёвки. Алькина кровать также отличалась фабричным лаконизмом в отличие от соседских кроватей, на спинках которых высились горы одежды. На спинке Алькиной кровати висело одно лишь полотенце, да и то тщательно сложенное узкой трёхслойной полосой. Как в больнице, отметил Глеб, но потом догадался — детдомовская привычка. У них же там строго, строем и не забалуешь. С шипящим чайником в руке вернулась Аня. — Чаю будешь? — она плюхнула тяжёлый чайник на большой, застеленный цветастой клеёнкой стол. — Есть пирог. Не успел Глеб ответить, как распахнулась дверь и в проёме показалась голова Капустиной. — Кому тут нужен пирог? — Маша впорхнула в комнату, держа тарелку на вытянутой руке. — Вот, свеженький, только испекла. Легендарный, черничный?.. Вспомнилось, как во время прошлогодней практики товарищи в отместку за равнодушие к больной матери усадили одного богача на капустинский черничный пирог. Потом, правда, выяснилось, что богач не её сын, но дело уже было сделано. — Ой, Глеб! — просияла Маша. — Как ты тут? — Рыжие косы её задорно подпрыгнули и снова легли на плечи. Глеб открыл рот и не нашёлся, что ответить. Он лихорадочно придумывал убедительный повод для визита. — А ты, наверное, к Альке пришёл? — догадалась Маша, топчась в своих клетчатых «маше и медведе». В тапочках с задниками, выдержавшими не одно изощрённое словесное издевательство Глеба за все предыдущие институтские курсы. — Так её нет. Если ты за конспектами, то давай я поищу. Маша тоже забыла про бойкот. Здесь была другая жизнь. — Поищи, — кивнул Глеб, довольный, что нашёлся приличный повод для столь позднего его появления здесь. — А куда Погодина направила свои драгоценные стопы, не в курсе? Её раритетный мобильник не отвечает, — с показной небрежностью спросил Глеб, наблюдая, как Мария, присев перед Алькиной тумбочкой, перебирает бумаги. — Гуляет, наверное... Она с парнем ушла, — всё это было так неправдоподобно, что Глеб отказывался верить Капустиной. — Встретила их в проходной, — продолжала Маша. — Алька нафуфырилась. В новом пальто и в новых сапожках. Ей идёт... Вот они, нашла, — Маша протянула конспекты. — Замечательно. Хвалю, — Глеб взял увесистую стопку, исписанную Алькиной рукой. — И что за тип? — с показным безразличием поинтересовался Глеб, перебирая листы по одному, чтобы потянуть время. — Костя, — Маша, ещё на корточках, беззаботно смотрела на него снизу вверх. — Приходил как-то, Алька нас познакомила. Я его ещё пирогом с клубникой угощала. Ему понравилось... Да и ты угощайся, Глеб, — спохватилась Капустина и встала. — Познакомилась, говоришь, — Глеб поднялся вслед за Капустиной. — И... кто? — Кто? Костя? Одноклассник... На, — Маша протянула Глебу тарелку с пирогом. Одноклассник, значит... Это меняет дело. — Спасибо, Мария, но... пойду… грызть гранит науки, — отказался Глеб. — Спокойной ночи, девчонки! — Глеб шутливо откланялся девушкам. — Шоколадочка вот, — он положил плитку, предназначенную Альке, на цветастый, с фруктовыми мотивами, стол. — Но на ночь не рекомендую! — и быстро пошёл к выходу. — А пирог-то... пирог возьми! — Маша засуетилась, рванулась за ним, на ходу потеряла один клетчатый тапок и остановилась. Одной рукой, неловко подпрыгивая и с тарелкой в другой руке, взялась надевать его. — Пирог уступаю Новикову! — обернулся в пороге Глеб. — Для профессорских мозгов нужнее. Он вышел из здания общежития и сел в машину. Бросил ненужные конспекты на заднее сиденье. Повернул ключ и завёл машину, но тут же передумал и решил дождаться Альку. Костя, одноклассник… Хотелось посмотреть на этого одноклассника, к которому он был заранее враждебно настроен. И Алька хороша — вырядилась, локоны распустила и тут же на свидание побежала. Нафуфырилась... И про Новикова забыла... Глеб закурил. Посмотрел на часы — 23.11. Ну что ж, до двенадцати точно объявится. Беспрерывно поглядывая на часы в салоне машины, Глеб принялся ждать. Время тянулось медленно. Невыносимо медленно. И чем дальше — тем невыносимее и медленнее. Он пытался слушать радио, потом музыку, но лишние звуки только раздражали его. Наконец он выключил магнитолу и сел в тишине, вслушиваясь в слабые звуки замирающей в общежитии жизни. Уже почти во всех окнах погас свет, и в Алькином тоже погас, но Алька, кажется, и не собиралась возвращаться. Салонные часы показывали 0.24. Глеб нервничал и тихо бесился. Где её носит? Что это за свидание такое с одноклассником в ночное время? Напряжённо, до ломоты в глазах, он всматривался в темноту дорожки, ведущей ко входу в общежитие. Он выкурил уже полпачки сигарет и взял ещё одну. Снова щёлкнул зажигалкой и никак не мог прикурить. Несколько раз он приказывал себе уехать, убеждая себя, что гулять допоздна — это личное Алькино дело, что она взрослая, самостоятельная личность и знает, как жить. Но, озвучив все известные ему человеческие права на самоопределение, он тут же находил аргументы, заставляющие его остаться. Он говорил себе, что Алька наивная, что она слишком доверчивая, и вообще она много пережила и теперь он, Глеб, обязан её защищать. Он не уехал, и развязка всё-таки наступила... По дорожке кто-то шёл. Глеб напряжённо вглядывался в темноту, пока из неё не показалась Алька с распущенными волосами, — Глеб почему-то отметил это, — и её спутник. Глеб не поверил своим глазам — Рыжов! Резким движением он открыл дверцу и вышел из машины, зачем-то надевая перчатки. Он вдруг сделался спокойным, до того спокойным, что сам испугался. — Глеб! — ещё на расстоянии радостно удивилась Алька. — Ты тут?! Она подошла — неприятно весёлая. — Мимо проезжал, остановился перекурить, — Глеб бросил сигарету на землю. — А это Костя! Ты помнишь? Костя Рыжов! — беспечно представила Алька «школьного друга» и набрала в лёгкие побольше воздуха, чтобы сообщить что-то важное или, быть может, начать восторженные излияния про милых сердцу «школьных друзей». — Поднимайся в комнату! — прервал её Глеб. От неожиданности Алька замолчала. Вся её весёлость мгновенно улетучилась. — Но как же… — Завтра. Всё завтра, — он не дал ей сказать. — Дорогу домой помнишь? Показать? — Глеб угрожающе сделал шаг к Альке. — Иди. Несколько секунд Алька смотрела на Глеба широко открытыми глазами (только один раз, тогда, в первый день их зарождающихся отношений, она так смотрела на него, и Глеб машинально отметил это), потом повернулась и побежала в общежитие, на ходу отпустив в накалённое пространство нечто невнятное. Вероятно, прощание «школьному другу». Глеб усмехнулся. — Я не понял ситуации, — серьёзно сказал Костя. — Здорово, старик, — Глеб небрежно протянул руку, и Костя пожал её. — Как там мой братишка? — Глеб не смотрел на Костю. — Ничего, летаем потихоньку, — уклончиво ответил Костя. — Но я не понял, что сейчас произошло. Вы встречаетесь с Алей? Это «с Алей» резануло слух. — Встречаемся, — Глеб повернулся и посмотрел в упор на Костю. — И она — моя. И чтоб я тебя больше рядом с ней не видел, — в его голосе звучала глухая угроза. — Ну это мы ещё посмотрим, — усмехнулся Костя. — Я предупредил, — Глеб открыл дверцу машины. — Тебя подвезти? — Спасибо, не надо, — Костя повернулся, чтобы уйти. — Как хочешь, — Глеб сел в машину и с силой захлопнул дверцу. Он подождал, пока Костя скроется в темноте, и посидел ещё некоторое время с выключенными фарами. Убедившись, что Рыжов не вернётся, Глеб завёл машину. Так значит, это был Рыжов... «Друг Костя». Это тот, который «особенный», из её дневника. «Нежный», розоворубашечный рифмоплёт... И как это он сразу не догадался-то, о ком она так трепетно писала? И как там она написала-то? «Может быть, когда-нибудь я найду его»? Так? И нашла. Средь шумного бала случайно... Глеб усмехнулся. Ну это мы ещё посмотрим... Он сжал зубы. ...Несмотря на усталость, он не мог уснуть. Он сотню раз обдумывал встречу с Рыжовым и Алькой, представлял их фееричный выход из темноты, слышал Алькин оживлённый голос. С ним, с Глебом, она не смеялась… На душе было тоскливо и тревожно. Глеб уснул лишь после трёх. Ему снилось, как он копается в кровавом месиве, по частям собирая тело ребёнка в надежде, что ребёнок оживёт. Всю ночь он мучительно искал недостающие фрагменты, выросшие в его сне до пугающих размеров. Это была тяжёлая ночь.