Живой

Он проснулся с больной головой. После ночных сновидений, ярких и жутких, запомнившихся в мельчайших подробностях и сейчас, по пробуждении, стоявших перед глазами, на душе было тоскливо. Отгоняя эту тоску, чтобы почувствовать реальность настоящей минуты и удостовериться, что ничего из того, что он видел ночью, на самом деле нет и не было, Глеб шумно закутался в одеяло. Не ходить никуда, пропади всё пропадом, решил он и снова закрыл глаза. Он уже начал погружаться в тревожную дремоту, как спохватился — операции! Глеб резко сел, обхватив голову обеими руками. Он вяло чистил зубы, думая о том, что не готовился и Ковалец не поставила в известность, какой объём плановых ожидает операционную команду в первый день рабочей недели. Он не чувствовал себя в состоянии что-либо делать сегодня, потому что не отдохнул за ночь. Он сказал себе, что вечером непременно ляжет спать в десять. Бессонница вредит работе. Тут же вспомнил — дежурство. Дежурство… Он наспех поел и побежал к машине, на ходу забросив зерно в кормушку. Вспомнил Чеховых, мысленно перекрестил их. Включив видеотрансляцию операции на брюшной полости, первое, что попалось на глаза в поисковике, он медленно вывел машину из двора. По дороге, следуя взглядом за скальпелем хирурга, выполняющего панкреатодуоденальную резекцию, или операцию Уиппла, а проще говоря удаление части поджелудочной железы вместе с огибающей её двенадцатиперстной кишкой, желчным пузырём, частью желудка и лимфоузлами, вспомнил, что вчера не был на кладбище. Он выбивался из жизненного графика. Его внутренние часы сбились. Он вошёл в раздевалку и сразу же нашёл взглядом Альку — пишет. Как всегда, пишет в синей тетради, стоя у окна спиной к товарищам. Пишет о своём константиновском Пилюлькине. О ком же ещё? Или нет, о «школьном друге»... О нежной «школьной дружбе», проверенной годами. Глеб усмехнулся. Он не подошёл к ней на глазах у сокурсников — не хотелось выставлять напоказ свою жизнь. Не хотелось, чтобы копались в его жизни, обсуждая за спиной все эти «как» и «почему». Не хотелось, чтобы любопытные подруги расспрашивали Альку. Встретился глазами с Новиковым. Тот глядел настороженно. Глеб отвёл взгляд. Он раздевался за ширмой, невольно слушая бурные перешёптывания Вики с Лерой. Ещё бы, Алькович вчера парила на крыльях любви. И он, Глеб, вчера воочию лицезрел неуёмное её веселье с экрана смартфона. Как же, заокеанский принц наконец соизволил позвонить. Осчастливил... Глеб вдруг поймал себя на том, что злится на успешного Франсуа. Ну, Франсуа-то уж точно ни при чём. Одёрнул себя — Лобов, прекрати! Никто не виноват в том, что у тебя вечные проблемы. Чтобы как-то отвлечься от внутренних раздражённых монологов, Глеб вышел из-за ширмы и вклинился между подругами, положив конец их смешкам и перешёптываниям. — Привет, красавицы, — он панибратски обнял девушек за плечи. — Как прошло культурное мероприятие? — Глеб повернул смеющееся лицо к Лере. Её близость снова волновала. Кажется, он не рассчитал разумного расстояния... Глеб скинул руки с девичьих плеч и отодвинулся. — Всё хорошо, — улыбнулась Лера. — Культурное мероприятие удалось. Спасибо, братик, — Лера взяла его под руку и отвела в сторону. — Я удивлена. Не знала, что в нашем городе есть такие места... Столько интересных людей, и играли Скрябина. Он представитель символизма в музыке. Ты знаешь? — Знаю, — Глеб скупо улыбнулся. Было не до Скрябина, и он имел скудные представления о символизме в музыке. — Ирина Петровна продвигает молодого художника из глубинки, он тоже символист. Я хочу тебе рассказать о нём. — Мужу-то рассказала? — бросил Глеб с показным безразличием. Ему с трудом давалось это слово — «муж», но он намеренно произнёс его, приучая себя к мысли, что — чужая. Чужая жена. Он почти привык уже к этой мысли, почти смирился. Почти — потому что всё ещё волновался рядом с ней. И он выжигал в себе эту зависимость, и любовь, и надежду жгучими словами — «муж», «твой Гордеев». Теперь вот была ещё её беременность — от мужа. — Как себя чувствуешь? — спасаясь от горькой безнадёги, Глеб перешёл на покровительственный тон. — Смотри, тебе нельзя недосыпать. Ты витамины принимаешь? — Братик мой заботливый, — Лера прижалась головой к его плечу. — Я вечером к родителям собираюсь. Пойдёшь со мной? — Конечно, пойду! Только вечером не могу. Дежурю. — Жаль, — Лера загрустила и разочарованно отстранилась. Лера... — Выход есть. Побег! — Глеб качнулся вперёд вслед за Лерой. — Сбежим с лекций, — пояснил он в ответ на Лерин вопросительный взгляд. — Что у нас в институте? Нет никаких семинаров? — Только лекции, — улыбнулась Лера. Теперь ей нравилось нарушать правила. Вместе с Глебом. — Ну и отлично. Подходящий раскладец, чтобы свинтить, — Глеб тронул Леру за плечо. — В два жду в машине. А теперь иди к своей Алькович, — он развернулся и, бросив ревнивый взгляд на Алькину спину, уткнулся в шкаф. Лера... Гордеев перенёс занятия — задержался на экстренной. Студенты разошлись по своим больным, а Глеб за неимением больного, чему он был, к слову, рад, отправился в операционный блок. По пути он встретил Ковалец. — Доброе утро, Глеб. А что это ты такой понурый? — Ковалец заглянула ему в лицо. — Все личные проблемы врач должен оставлять за дверями больницы. Ну-ка, соберись, — с поистине материнской заботой в голосе мягко подбодрила Ирина Васильевна. — Через полчаса спленэктомия. Знаешь, что это такое? — Удаление селезёнки. — Молодец. Соберись! — Хорошо, Ирина Васильевна, — не глядя на завотделением, Глеб кивнул и схватился за ручку санитарной комнаты. И правда, чего так закручинился Глеб-царевич? Из-за Альки, что ли? Вот ещё. Подумаешь, дефилировала по ночным улицам с балеруном. Мало ли кто с кем гуляет. Погодина не вещь и не собственность. Соберись, Лобов, соберись... Глеб умывался, щедро плеская в лицо полные пригоршни холодной, до ломоты в суставах, воды. В какой-то момент ему почудилось, что из крана полилось красное. Кровавое. Он в испуге выплеснул воду из ладоней. Совсем свихнулся, надо больше спать, выдало утомлённое сознание. Он передумал идти в оперблок — санитарка сейчас же заставит что-нибудь мыть. Мыть больше не хотелось — он перерос студента с тряпкой в руках. Он мог больше. Глеб спустился вниз, купил в больничной лавке тонизирующую газировку, влил в себя половину банки и сел недалеко от входа в оперблок — изучать материалы по удалению селезёнки и ждать Ковалец. Он даже увлёкся — в его-то состоянии — и погрузился в изучение довольно распространённых, до десяти процентов от общего числа, случаев обнаружения добавочных селезёнок, расположенных особенно часто в области ворот основной селезёнки, в желудочно-селезёночной, селезёночно-толстокишечной и селезёночно-почечной связках, около поджелудочной железы и почки, в сальнике и в брыжейке. — Каннибализмом страдаете, доктор Лобов? До него не сразу дошёл смысл сказанного. Он поднял голову — над ним, скрестив руки на груди, стоял Гордеев. — Не понял. Что вы сейчас сказали? — Глеб сощурил воспалённые глаза. — Я спросил, уж не каннибализмом ли вы страдаете, доктор Лобов? Гордеев явно издевался. — Причём здесь каннибализм? — На банку взгляните, доктор Лобов. Глеб перевёл взгляд на банку — банка как банка. Алюминий. — Ну, банка. И что? — НЕК-293. Слышали? — спросил Гордеев. — Я так и думал, — ухмыльнулся он, не дожидаясь ответа, затем издал многозначительный вздох, означающий: «Да что с него взять?», и неспешно, заложив в карманы сильные свои руки, только что спасшие кого-то из экстренных пациентов для беспредельной, осмысленной жизни, он пошёл по коридору в сторону постовой сестры. Каннибализм... Совсем свихнулся от своей гениальности. Или нашёл повод прицепиться. Светило... Пирогов... Глеб смотрел вслед удаляющемуся Гордееву. Дождавшись, когда бритый затылок хирурга скрылся за поворотом, он склонился над банкой. НЕК-293... Это что за зверь? Ну химия, и что? Мало они химии глотают?.. А, ясно. Гордеев ратует за здоровый образ жизни. Ратует, а сам дымит ежечасно на больничном крыльце. Ну точно, свихнулся от гениальности-то. Глеб усмехнулся. «НЕК-293 в газировке» — набрал он в поисковике. Пробежался глазами по первым строкам высветившихся сайтов, присвистнул. Про человечинку пишут. А пишут все кому не лень — особенно домохозяйки-копирайтеры. Он ещё раз прошёлся взглядом по списку сайтов, остановился на православном. Тут врать не будут. Ткнул пальцем в экран, начал читать. Его снова мутило. Теперь уже от выпитого. «Принесите-ка мне, звери, ваших детушек — я сегодня их за ужином скушаю»*... Глеб встал и зашёл в санитарную комнату, двумя шагами левее кушетки, на которой он сидел. Выплеснул содержимое банки в раковину. Банку смял. Прислонился к стене. Использование почки человеческого эмбриона в клеточной линии HEK-293 для производства усилителей вкуса... Почему именно эмбриона? Почему? Ну да, молодые клетки, точно. Молодые клетки с их высокой способностью делиться. И — учитывая доступность материала. Сколько в стране ежедневно абортов-то производится? Примерно двадцать тысяч. Он читал когда-то. Понятно, что цифра не абсолютная, но сам факт — тысячами, ежедневно. А во всём мире? Безотходное производство... И никаких этических преград. Под убийство младенцев подводят научную базу — это, дескать, поможет вылечить инфаркт, диабет, болезнь Паркинсона, склероз. Какой цинизм... Чёрт знает что, как сказала бы мама. А она, кстати, знает? Всё-таки фармацевт, почти химик. А этот дьявольский НЕК-293 не только в газировке. Пальцы сильнее впились в банку, и та, теряя остатки формы, противно затрещала. Нет, он, конечно, слышал про фетальную косметику... Но чтобы еда?! Жвачки, конфеты, кофе, шоколад, даже детское питание. Ну да, он же сам только что прочитал... Не во всех, конечно, резинках и конфетах. Но сам факт! И, выходит, прав-то Гордеев — каннибализм... От этой мысли с новой силой подкатила тошнота... Он более не мог думать — человеческие эмбрионы, криминальные аборты, легальные аборты... Узаконенная евгеника, о которой он не так давно вспоминал... Спасаясь от тупой боли, пережитой в своём, родном общежитии и с тех пор неослабно, ежеминутно терзающей его даже во сне, Глеб с размаху швырнул банку в дальний угол санитарной комнаты и под звонкое обиженное дребезжание искорёженной жестянки, отскочившей от стены на голубой кафель, дёрнул дверную ручку. Он выскочил в коридор и наткнулся на Ковалец. — Доктор Лобов... — Простите, Ирина Васильевна. — А что с вами... — Всё нормально, Ирина Васильевна! Пойдёмте работать! ***** — Доступ, доктор Лобов. — Верхнесрединная лапаротомия, Ирина Васильевна, — после газировки он, однако, чувствовал себя намного бодрее. — Или левый подреберный? — Верхнесрединная удобнее. — Тогда, может быть, верхняя поперечная лапаротомия? С косметической точки зрения хорошая альтернатива. — Не думаю, Ирина Васильевна. Разрез делается для удобства врача. — Ах, доктор Лобов, не любите вы пациентов. — Совершенно верно, Ирина Васильевна. Я люблю врачей. Удобство врача — залог успешности операции. И долгой жизни пациента. — Афоризмами сыпешь, Глеб... Но мы отвлеклись... — Верхнесрединная лапаротомия, Ирина Васильевна. — Ну верхнесрединная, так верхнесрединная, — притворно вздохнула довольная Ковалец и взялась за скальпель. — А я всё же рекомендовала бы левый подреберный разрез. Операция началась. — Что сейчас, доктор Лобов? — Скелетизация коротких сосудов... зажим возьмите... — Спасибо, Глеб. А как называется зажим? — Вы меня удивляете, Ирина Васильевна. То укоряете в излишней научности изъяснения, то, наоборот, просите дать точное название. — На то я и учитель, доктор Лобов! Ну так как? Как называется зажим? — Ммм... Сие название покрыто мраком неизвестности! — Зажим Оверхольта. Стыдно этого не знать, доктор Лобов! — Стыдно, когда руки не из того места растут, Ирина Васильевна, а у меня с этим, без сомнений, всё в порядке. — Ну вы точно от скромности не страдаете, доктор Лобов. Кого-то вы мне напоминаете... — Кого же? — А Александра Николаича и напоминаете. — Этого ещё не хватало! Не ожидал от вас, Ирина Васильевна... Ещё зажимчик возьмите. Глеб подавал инструменты и одновременно наблюдал за ходом операции. — Ирина Васильевна, дайте мне, — сказал Глеб посередине операции. — Думаешь, сможешь? — засомневалась Ковалец. — Мобилизировать селезёнку? Смогу, — Глеб подошёл ближе, и Ирина Васильевна вынуждена была подвинуться. — Я изучал. — И что планируете, доктор Лобов? — Как это что? Разделить забрюшинные сращения селезёнки с диафрагмой и забрюшинными тканями. С помощью ножниц, разумеется, — Глеб поднял в воздух ножницы, потряс ими и снова потеснил Ковалец. — Затем коагуляция коллатералей. — К чему же, доктор Лобов? — Стыдно спрашивать, Ирина Васильевна. К диафрагме и забрюшинному пространству, разумеется. И к почечной капсуле и ободочной кишке. Диатермия нам в помощь. При отсутствии генератора можно перевязать с прошиванием. — Вставай, — довольная Ковалец уступила ему место. Глеб справился с мобилизацией селезёнки, но потом Ковалец отобрала у него инструменты — это была непростая операция. Он вернулся на место ассистента и в очередной раз мысленно взял на заметку, что необходимо заняться руками и убрать рубцы. Перчатки скрывали их и плотный латекс сглаживал болевые ощущения, однако неровная поверхность кожи рук мешала точности движений. Спасаясь от гнетущих мыслей, Глеб не выходил из операционной до окончания практики и не выпускал скальпель из рук. Операции были плановые и знакомые. — К-как мой студент? — спросил Олег Викторович во время одной из них. Главный заглянул в предоперационную, чтобы посмотреть на сына, и Ковалец вышла к нему. — Пугает своей настойчивостью, — Ковалец оглянулась на Глеба. — У вас способный сын, Олег Викторович, — добавила она с улыбкой. — Дай Бог, дай Бог, — расчувствовавшись, Олег Викторович суетливо повернулся, чтобы уйти. Его сын-лоботряс наконец-то взялся за ум. ***** — Недавно встретил тут знаешь кого? — Кого? — Папу. Глебу хотелось восстановить авторитет отца в глазах Леры. Хотелось, чтобы хотя бы с отцом Лера помирилась. — Мой папа и Олег Викторович были друзьями, — сказала Лера. — А я подозревала твоего отца в том, что он не пытался спасти папу. Они сидели на холодной отсыревшей чернотою скамейке у могилы Чеховых и смотрели на пламя свечи в красной лампаде, подёрнутое туманом раннего промозглого вечера. — А сейчас? Подозреваешь? — Да, — Лера опустила голову. — Понимаю, что не имею права, но ничего не могу с этим поделать. Они замолчали. Он снова произносил внутренний монолог. Скажи ей, Лобов. Скажи, что это ты вырвал лист с заключением патологоанатома. Ты это сделал и посеял вражду между дорогими тебе людьми. Скажи это — ради Леры. Она же мучается от того, что винит твоего отца, который всегда любил её больше родного сына. Скажи, Лобов, ради твоего отца — он тоже мучается от несправедливого отношения к нему Леры. В отличие от мамы, он любит Леру. Скажи, не будь трусом. Они молчали. Глеб молчал. Было невыносимо тяжело решиться — сказать ей это. Ради её спокойного будущего. Он любил Леру, но даже ради Леры было трудно решиться вытащить на свет ещё одну неблаговидную историю. И всё же, вот он, нужный момент. Надо сказать. Глеб собирался с силами. Господи, помоги... Господи, помоги... Помоги... — Лер… — Что? — Ты это… ты зря… — Глеб, ты не понимаешь! — с горечью перебила Лера. — Я чувствую себя виноватой перед всеми вами. Я обвиняю весь мир, я чувствую себя неблагодарной! И кругом одна несправедливость... Лера не договорила. Оборвала фразу и сдавленно вздохнула. Бедная, родная Лерка… — Это я вырвал лист с заключением патологоанатома из истории болезни твоего отца, — давясь горечью раскаяния, с непонятным вызовом в голосе быстро произнёс Глеб. — Отец ставил тебя в пример... Я хотел рассорить вас. Хотел, чтобы отец разочаровался в тебе. Мне жаль... Как же теперь в глаза-то смотреть ей? Раньше, чтобы заглушить голос совести, можно было ёрничать и хамить. Но сейчас?! — Это правда?! — Лера на секунду оживилась, но тут же сникла, не поверила. — Нет, ты сочиняешь, Глеб. Ты всё это придумал, чтобы оправдать Олега Викторовича. Лера снова грустила. — Да не придумываю я. Я же сказал тебе тогда, когда умирал, что я сделал много плохого тебе, — уныло возразил Глеб. — Что было написано в заключении? — Лера не смотрела на него. Они оба не смотрели друг на друга. — Не знаю. Я не читал. Порвал и выбросил, а позже сам стал подозревать отца. — Но я слышала... Слышала, как они с Аллой Евгеньевной говорили на кухне... Говорили так, как будто Олег Викторович всё знал! — Он узнал потом, позже... о маме. Мама перебрала тогда красненького и сболтнула. А он любил её... и любит сейчас... — удивительно отрадно было говорить эти слова об отцовском великодушии; удивительно отрадно, несмотря на трагизм обсуждаемого. — Но он не смог бы убить... Он порядочный человек, Лера! — горячо добавил Глеб. — Да, знаю... Я всегда считала его таким, но после того случайно услышанного разговора всё изменилось. — И мне удалось добить тебя окончательно, — горько усмехнулся Глеб. Замерев на колючем ветру, они молчали. Слушали хриплое карканье ворон в безжизненном сыром воздухе и думали о своём. — Пойдём, холодно, — произнесла, наконец, Лера и встала. ........... — Хочу показать кое-что. Уверен, тебе понравится, — сказал Глеб, отъезжая от кладбищенских ворот. Он не смотрел на Леру. Избегал смотреть. — Ты неистощим в сюрпризах, — Лера завозилась на сидении, а затем отвернулась к окну, и даже через небольшое расстояние, их разделявшее, Глеб почувствовал, что она сдержанно улыбнулась. — Это здесь, — Глеб припарковался у подъезда дома Чеховых. — Это же мой дом, — Лера оживилась, словно стряхнула с себя тяжесть дум, которым она в немом одиночестве предавалась всю дорогу начиная от самого кладбища. — Именно. И всегда останется твоим, — Глеб вышел из машины и перебежал на другую сторону. — Выходи, — он открыл перед Лерой дверцу. Подгоняя Леру, Глеб энергично шагал по ступенькам вверх. Желая сделать её встречу с прошлым более сокровенной и задушевной, он надеялся, что его не терпящий праздности приятель, как обычно, пропадает где-нибудь вне дома, и ожидания Глеба оправдались — Франсуа не оказалось в квартире. Уже в пороге Лера ахнула — квартира преобразилась. — Не думала, что наша скромная двушка может быть такой. — Какой такой? — Современной. Светлой, большой! Уютной... — Ну, до уюта тут ещё далеко. Не хватает женской руки... Идём, — Глеб провёл Леру в дальнюю комнату, отведённую Дениске. — Взгляни, — он показал рукой на стену. — Братик... Её странный, словно отуманенный взгляд блуждал между стеной и Глебом, и в этом взгляде виднелся оттенок удивления и как будто вопрос. — Ты это сделал... — Иначе нельзя было, Лера. Они стояли напротив портрета Лериных родителей. Счастливые и молодые, Чеховы улыбались им — дочери, ему. — Садись, — Глеб усадил Леру в «мамино кресло». — Мамино кресло, — всегда сдержанная, подавляя сильные чувства, вызванные встречей с прошлым, Лера сдавленно кашлянула в кулак, словно с усилием перевела дух, и, стряхивая жгущую поволоку с глаз, улыбнулась уголками рта. — Ты сохранил! — она бережно и с любовью провела ладонью по истёртым подлокотникам, затем откинулась на спинку и закрыла глаза, всем своим существом явственно вбирая тепло и запахи родного детства, сосредоточенные теперь в одном лишь этом полинялом кресле. — Я много чего сохранил. Гараж забит под завязку, — Глеб присел на корточки рядом с креслом. — Там сервиз ваш, чайный, в коробке на кухне. Принёс из гаража, чтобы ты забрала, — невыносимо хотелось положить голову ей на колени. — Будешь чай пить вместе с мужем и... греться будешь... вспоминать. Нельзя прерывать связь... Возьмёшь? — Возьму, — не открывая глаз, Лера кивнула. — Гле-ебка... Её рука взметнулась с колена, как-то безошибочно к самой его голове, и на несколько секунд в нерешительности повисла в воздухе. Колотнулось сердце, напружинилось, оглушая собственным свинцово-тяжёлым стуком. Лерина рука снова опустилась на колено. Всё правильно.... Всё идёт как надо... — Только главного-то не делаем. Надо, Лер... в храм ходить и свечи за них ставить. За тех, кто ушёл, — сказал Глеб, помолчав. — Надо записки писать, чтобы за них священники молились. Недавно узнал. Мне знающий человек сказал. Вспомнил Альку — как она? Где? И главное — с кем? Они не перекинулись ни словом сегодня. — Не знаю, Глеб, не знаю, — с тоской в голосе отозвалась Лера. — Ну, а тебе-то это зачем всё? — спросила она после небольшой паузы. — Ты так заботишься о моих родителях... С некоторых пор заботишься... Почему? — Да родные вроде… Они ж твои, Лера, — он поднял голову к портрету. Как они там? Плохо им, хорошо, невинно убитым? — А без веры невозможно. Тогда отчаяние и тупик, — вернулся он к своему, к тому, что волновало душу, теребило совесть. — Давай вместе в храм сходим, — с настойчивой лаской в голосе уговаривал Глеб. — Нужно искать выход для боли, — он заглянул ей в глаза. — Семь лет канули в Лету, пора прекращать эту пытку... Тебе продолжают сниться кошмары? Лера вздохнула — обречённо, безнадёжно, покорно. Родная... — Ты ещё помнишь? — благодарность и грусть читались на тронутых сдержанной улыбкой родных губах. И это после всего, что они ей сделали... Они все... Все Лобовы. И он более всех. — Бедная моя сестрёнка, — вместо ответа Глеб взял Леру за руку, сжал её безвольную ладонь. — Так... сходим? — осторожно спросил он, ощупывая обручальное кольцо на тоненьком её пальце. — Сходим, — согласилась Лера, — только не сегодня. — Когда будешь готова, скажи, — Глеб встал. Хотелось уткнуться ей в колени и по капле вытянуть её страдания — поэтому он встал. Проклятые нервы... Проклятые, никчёмные нервы. — Сейчас покажу ваши чашки-плошки, — он побежал на кухню. …Они стояли у подъезда гордеевского дома. Гордеевского — потому что невозможно было привыкнуть к мысли, что это теперь Лерин дом. — Спасибо, что набрался мужества сказать правду, — Лера наклонилась и снизу заглянула ему в лицо. — Стало легче? — Глеб смотрел в сторону. Не хватало духу смотреть ей в глаза. После всего… Горечь вкупе со стыдом казнили душу. — Да, Глеб. Ты снял с меня груз вины перед Олегом Викторовичем... Хотя бы в этом теперь легче. — Презираешь меня, наверное, — Глеб кусал губы изнутри, щипал их зубами. — И правильно. — Нет, что ты… не презираю, — с женственной лаской в голосе возразила Лера. — Если что-то и было, ты уже всё искупил тогда, в лесу. Если бы ты не успел, если бы не защитил меня... Она не договорила. Прерывисто вздохнув, принялась теребить ремешок сумочки. Ему нечего было ответить. Ещё одна красивая ложь. Скорее, недоговорённость, порождающая миф о его геройстве. — Ты отдал больше, чем забрал, — Лера, наконец, нарушила их молчаливое стояние у подъезда. — Свою жизнь. Теперь ты для меня... — Лера, — к ним подошёл Гордеев. Он сидел в машине и уже несколько минут напряжённо наблюдал за своей женой и молодым Лобовым, пытаясь понять, о чём они говорили. Это был тяжёлый, интимный разговор — не слыша слов, Гордеев многое читал на лицах Леры и её условного «брата», нежелательного избалованного родственничка. Не выдержав бархатистых взглядов молодой жены в сторону пылко влюблённого в неё почтибрата, Гордеев заревновал и ринулся из машины спасать неопытную, увлекающуюся девчонку, с которой жизнь свела его навсегда, навечно. — Лера, ты не в институте. В чём дело? — дежурно поинтересовался Гордеев. — Здравствуй, Саша, — Лера, казалось, не удивилась. Как ни в чём не бывало чмокнула мужа в щёку. — Мы с Глебом ходили на кладбище к моим родителям. Я давно уже там не была. — Мы с Глебом... — простодушие жены напоминало провокацию, и Гордеев не удержался от иронии. — Саша... — Лера сразу нахмурилась, и взгляд её принял то особенное и хорошо знакомое Гордееву убийственно отрешённое выражение. — Я Саша уже тридцать пять лет, — с плохо скрываемым раздражением в голосе отшутился Гордеев. — Пойдём домой, — он уверенно взял Леру под руку, — жена! — Заглянешь к нам на огонёк? — для приличия, следуя родственному протоколу вежливости, предложил Гордеев навязчивому почтибрату. К нам… к ним… Нет... — Соглашайся, Глеб. Ты ещё у нас не был, — ласково позвала Лера. — У меня дела. В другой раз, — Глеб посмотрел на часы. — Пока, сестрёнка, — бросив на Гордеева вызывающий взгляд, он протянул Лере коробку с чеховским сервизом. Он отстаивал своё право быть братом. Их взгляды встретились — самоуверенный, даже со смешинкой, Глеба и иронично-снисходительный, Гордеева. ***** Уже не единожды его нетерпеливый взгляд обращался к циферблату часов — время тянулось медленно, словно нехотя отсчитывая минуты; лекции, казалось, не закончатся никогда. Чтобы меньше думать и убить время, Глеб решил заняться бытовыми делами. Он заехал в частный садик недалеко от больницы, судя по интернет-отзывам, имеющий репутацию приличного и, главное, безопасного для детей заведения. Переговорив с заведующей, Глеб подписал предварительный договор. Отпуск Нины подходил к концу, и Лизу не с кем было оставлять. К тому же, Филюрин в качестве одного из составляющих терапии рекомендовал девочке общение со сверстниками. Глеб остановил свой выбор на частном садике в надежде, что хорошая оплата станет гарантией безопасности Лизы. Лиза не говорила, её мог обидеть любой ребёнок. Дети часто жестоки и многого не понимают в силу возраста. Он знал это точно. Он сам бывал жесток в детстве, и не только в детстве. Пользуясь правом сильного или будучи в дурном расположении, он безнаказанно задевал тихих и беззащитных, да вот хотя бы Рыжова. И теперь, и не без оснований, Глеб опасался, что безмолвная зажатая Лиза может стать жертвой и детей, и взрослых. Поэтому только после того как он поговорил с заведующей и заручился уверениями с её стороны, что педагоги сделают всё, чтобы Лизе было комфортно, Глеб подписал соглашение и перечислил деньги. До окончания занятий оставался час, особенно долгий ввиду того, что они так и не поговорили с Алькой. Выискав себе дело, требующее безотлагательного решения, Глеб заехал в собор и в свечной лавке записался на огласительные беседы. — Вы верующий? Православный? — поинтересовалась свечница, у которой он записывался. — Крест носите? — ему показалось, что женщина подозрительно прищурилась, пытаясь сквозь толстые стёкла очков взглядом просканировать его шею, скрытую под водолазкой. — Я верующий, — обрубил Глеб. Этот допрос, вероятно, необходимый для устранения многих казусов, вроде разных вероисповеданий, однако же, раздражал его бесцеремонным вторжением в святая святых собственной души и порождал в сознании детски-возмущённый вопрос: «По какому праву?!» Он прошёл в храм и подошёл к Христу на Распятии. Перекрестился. Постоял молча — мыслей не было, молитв не было, просьб не было. Не хотелось пустословия. — Спасибо, Господи, что помог сказать... Помоги, пожалуйста, Лерке поверить в то, что её родители живы. Помоги мне забыть того, убитого... Он ещё раз перекрестился и, оглянувшись по сторонам, встал на одно колено и припал лбом к ногам Спасителя. Он не смущался и не прятался, нет, — не хотел, чтобы его праздно препарировали собственными субъективными измышлениями, отчего и зачем он тут, и разглядывали, как разглядывал он раньше от нечего делать входящих в собор из кофейни напротив. ***** — Алевтина! Он догнал её на улице. Лекции закончились. Глеб опоздал, и Алька уже далеко отошла от института. Она медленно брела по тротуару, касаясь ладонью голых почерневших кустов акации. — Садись в машину. На ходу он открыл переднюю дверцу, но Алька села назад. — Привет, — проронила она спокойно, почти равнодушно. Поругались, а ей всё равно. Царапнуло. — Привет? — Глеб усмехнулся. Он свернул на узкую улочку. Её молчание было просто вызывающим и... раздражало. Алька смотрела в окно. Понятно. Безмолвствует и собирается играть в молчанку. Отлично. Глеб усмехнулся, впился пальцами в руль. Квартал. Ещё квартал. Парк. Кинотеатр. Пожарная часть. Типография. Молчание. — Что это было вчера? — не выдержав напряжения, проронил Глеб. — Не надо... Ну да, ещё и спорит. Во всём права. Что за женщины пошли? — Я не начинаю. Только объясни, пожалуйста, почему ты разгуливаешь по ночам, — он старался сдерживать раздражение. — Так я с Костей... Ах, какое убедительное оправдание. Неужели она искренне так считает?! — Мой одноклассник, ты знаешь его. Он порядочный, он хороший, — при последних словах, до этого каменное, Алькино лицо оживилось улыбкой. Он явственно видел в салонном зеркале её снисходительную улыбку. Как будто он был глупым, взбалмошным мальчишкой, капризно требующим не понятно чего. Глеб безнадёжно раздражался. — Слишком много слов про Костю, — иронично заметил он. — И давно ты с ним? — Что значит давно? — удивилась Алька. — Со школы... Вы же его… — Алька на секунду остановилась и в испуге, словно сказала нечто крамольное, бросила короткий взгляд на Глеба. — Ему не с кем было дружить, — скороговоркой поправилась она, потирая губы ладонью. — Никто не хотел... Мы и познакомились. Он балетом занимался... Его дразнили, — добавила она с неприятным страданием в голосе. — Да знаю я, — оборвал Глеб. Он помнил, помнил все до одной, и как сейчас, собственные злые шуточки над Рыжовым. — Зато сейчас он вполне брутален и хорош собою, и денежки водятся. Завидный женишок. Так? Алька не ответила, лишь улыбнулась себе под нос — Глеб видел в зеркале и раздражался всё больше. — Я спросил, давно ты с ним? — Нет. После школы мы потерялись, а потом встретились на вертолётной площадке, когда я ездила забирать пакет у твоего брата. Да, было такое. Он тут же пожалел, что послал тогда Альку со столь важной миссией — забрать у Дениски целые портки и куртку. Можно сказать, сам отдал девушку, собственноручно подарил Рыжову. И дёрнуло его тогда Альку послать, как будто Геры нет. Стоило оно того, чтобы сейчас беспомощно кусать локти? — ...там мы и нашлись спустя столько лет, — Алька закончила терпеливые объяснения. — И так обрадовались, что фланировали по городу всю ночь и потеряли счёт времени, — Глеб не смог удержаться от иронии. — Не всю ночь, — поправила Алька. Её поистине ангельское терпение и предельная вежливость умаляли, да что там! — обесценивали его тревоги, и потому он чувствовал себя униженным, а свои претензии нелепыми. — И о чём же наш общий друг толковал, что ты так развеселилась? Уж не высокой ли поэзией услаждал наш притязательный слух? Или, помимо содержательных бесед, было что-то ещё? Он закипел от мысли, что могло быть что-то ещё. — Глеб, не надо, — Алька умоляюще сложила руки на груди, и её лицо в этот миг приняло страдальческое выражение. — Не надо грязи. — Да я не буду больше, не буду, — Глеб затормозил и заглушил двигатель. Повернулся к Альке. — Я надеюсь... это был первый и последний раз, — его голос звучал тихо, но требовательно. Он знал, что неправ, но он всё-таки считал Альку своей. — Я так не могу, — Алька вдруг заупрямилась. Выпрямилась — не резко, но как-то уверенно и твёрдо. А вот он и характер её... — Большая потеря? — усмехнулся Глеб. — Большая, — Алька повернулась к Глебу. Всем телом повернулась. Хорошо хоть не нога на ногу села. — У меня и так нет друзей, — сбавила обороты. — Никого, ты знаешь... читал, — добавила она тихо. — У тебя есть я, — раздражённо возразил Глеб. — Разве этого мало? Вместо ответа Алька отвернулась к окну, выразительно вздохнула, и вздох её, как подсказывало уязвлённое самолюбие Глеба, означал осознание бесполезности дальнейших объяснений. Что она там разглядывает? Придорожные кусты? Или облезлый зелёный забор полусгнившего частного дома? Глеб молчал. Он вдруг подумал, что в последние дни они постоянно не в ладах. Что он был так обнадёжен, да что там обнадёжен! — счастлив, когда нашёл в Альке понимающую душу, и вот теперь прошло совсем немного времени, а между ними уже возникло недопонимание. Гармония исчезла. Умиротворение исчезло. Он упорно стремился удержать её рядом с собой, чтобы дарить и получать тепло, однако теперь ему холодно — муторно, пусто. И ей тоже. А между тем... Строки её дневника встали перед глазами. Сухие слова, лаконичный пересказ адских, полыхающих безумием дней, уместившийся на десятке страниц... У неё же никого нет в этой жизни. Родителей — нет, родных — нет, «Домик» — эпизод. Вряд ли она приобрела там друзей, и опять же, детдом, как его не назови. Выходит, Рыжов да он, Глеб, — её единственное более менее приличное прошлое и настоящее. Чем больше Глеб об этом думал, тем более жалость и сожаления заполняли его душу. Глеб вышел из машины, открыл заднюю дверь и, подсевши к Альке, грубовато обнял её за плечи. — Прости, сорвался, — произнёс он после короткого молчания. — Знаешь, вчера ехал к тебе, хотел... извиниться, примириться перед сном... Недосказанность губит отношения. А тебя не было, — Глебу всё хотелось заглянуть в Алькины глаза, но она смотрела в окно. — Не извиняйся, не надо, — тихо сказала Алька. — Я всё понимаю. — Знаешь, я когда тебя с ним увидел, я думал, прибью вас обоих, — в голосе Глеба, теперь доверительном, не осталось и следа от былого раздражения. Они разговаривали, наконец, по-человечески. Он снова чувствовал, что не один, и более того — что они вместе, воедино. — Не могу я, Аленька, быть на вторых ролях. Не могу, ты знаешь, — он пугался своей откровенности, от которой он становился беззубым и уязвимым перед Алькой, но уже не мог остановиться. — Хорошо мне с тобой, не хочу ни с кем делиться. А тебе... Вот чего тебе не хватает? Скажи, я всё сделаю, — он попытался заглянуть ей в глаза. — Глеб, ну что ты... — смущённая вкрадчивым тоном приятеля и задушевными его вопросами, Алька попыталась отодвинуться и с силой навалилась на салонную дверь, отчего пальцы Глеба соскользнули с её плеча. — Мне и так очень-очень хорошо от того, что у меня такой друг, как ты. Я всегда тебя уважала. Ты читал, — Алька залилась краской и, скрывая лицо, упёрлась подбородком в самую грудь. — Читал, — Глеб выпрямился и отодвинулся подальше, чтобы не смущать и без того смущённую Альку. — Об одном жалею и одного мне не хватает. — Чего же? — почувствовав свободу, Алька, наконец, свободно вздохнула, оживилась, завозилась на сидении, устраиваясь поудобнее. — Чтобы ты была влюблена в меня, — обращая тайные полудетские чаяния в шутку, Глеб подмигнул Альке и скорчил одну из своих смешных рожиц. — Ой, Глеб! — Алька снова густо покраснела и натянуто засмеялась. — Ты шутник! — Собственник, — серьёзно поправил Глеб. — И… не встречайся с ним больше. Я бешусь от этого и прибить могу. Надеюсь, ты не мечтаешь, чтобы я сел? По мере того как Глеб говорил, Алькина смущённая весёлость шла на убыль. Теперь же, когда Глеб закончил, она странно посмотрела на него и не ответила. Мир был восстановлен. Они наспех поужинали и отправились гулять, разговаривая о разном. Крепко держа Алькину ладонь, пока губы его произносили малозначащее, нестоящее, Глеб заглядывал в себя — отстукивая жизненный ритм, его часики снова мерно тикали. Тик-так — хорошо, тик-так — тепло, тик-так — спокойно. ***** У станции «Скорой помощи» на холодном кафеле затихшего фонтана, втянув голову в плечи и то и дело шмыгая носом, одинокой нескладной фигурой застыл нахохлившийся Денис. Мальчишка, по всей видимости, давно ждал Глеба. Пальцы его окоченели и, покрасневшие, едва двигались, и однако же он что-то настойчиво выстукивал ими по клавиатуре телефона. Охота пуще неволи, отметил разгорячённый Глеб, открывая дверцу жарко натопленного салона своей «Лады» навстречу ночному колючему ветру. — Вот, Алла... мамка передала, — негнущиеся пальцы Дениса сжимали увесистый свёрток из фольги. — Припасы? — Глеб сделал вид, что не заметил оплошности мальчика. Надо забирать мальчишку. Надо заниматься братом. Господи, помоги маме полюбить Дениску... — Они самые... Ты когда нарисовался в гаджете, она винишком баловалась. Ну, ясное дело, лечится. Голова болит, сосуды расширять надо... Сидит такая вся, расчувствовалась на побочке... Меня увидела, начала причитать, мол, бедный Глебушка, совсем отощал на медицинской службе. А я как раз с вертолётки вернулся. Давай, говорю, отвезу брату свёрток, не реви только, — тем временем небрежно рассказывал Денис. — Прямо так и сказал? — улыбнулся Глеб. — Прямо так. А что, мне трудно? И увидимся заодно, а то я всё время занят. — Совсем ты у меня занятой стал. Прямо не узнать, — Глеб обнял мальчика. — Винишком, говоришь, мама баловалась? — при воспоминании ставшей с недавнего времени привычной картины материных псевдолечебных возлияний Глеб нахмурился. — Слишком часто она винишком балуется, не находишь? — Так это... сосуды же. — Да ладно, забудь, это я так... — Ты это... какой-то не такой, — Денис, кажется, не заинтересовался тревожными расспросами Глеба и, думая о своём, присущем его юному возрасту, внимательно и с подозрением оглядел Глеба. — Что?! — засмеялся Глеб. — Голос... Голос... и глаза блестят. Влюбился, что ли? — Типун тебе на язык, — Глеб взлохматил волосы брата. — Чего шапку не носишь, герой? Влюбился... Вот хватил так хватил малец. Глеб улыбнулся в темноту шепчущегося сада за фонарём. «Лера, доброй ночи». — «Доброй, Глебка». Отмывая реанимобиль, Глеб делал звонки Нине и Франсуа. Вспомнил про обещанный Емельянову звонок и решил, что завтра обязательно позвонит ему («убивцу» — несколько раз беззвучно произнёс он, вспоминая драму, преподнесённую миру великим Достоевским**). В конце концов, врага надо знать в лицо. Этой ночью он снова дежурил один. Он потерял трёх пациентов. Остальные спасённые жизни, а их было не меньше, как он ни убеждал себя, не имели значения — у него на руках умерли три пациента, и кто знает, успели ли они принести Господу свою последнюю исповедь.