Живой

Он стоял под душем уже больше часа и смывал с себя память прошедшей ночи, как будто вода могла смыть воспоминания о тягучих минутах, когда он истово молился о тех, уходящих. Ушедших. В сотый раз он прокручивал в памяти подробности недавних вызовов. Что сделал не так? Чего не сделал? Только ли время, главный соперник врача, виновато? Не хватало. Остро не хватало на борту реанимобиля священника, чтобы в последние, критические минуты успел принять у уходящего исповедь. Чтобы туда — с покаянием, с чистой душой, с любовью... Он появился на пороге больницы раньше товарищей и затем устроился под лестницей с телефоном в руках. Снова и снова он изучал алгоритм оказания медицинской помощи при инфаркте. Он уже знал протокол наизусть, но снова и снова читал, пытаясь найти собственную, врачебную ошибку. Вернее, ошибки — их было три. Или не было? Или — стечение обстоятельств? Так или иначе он считал виноватым себя — в том, что не откачал, не довёз, не дал возможности покаяться перед уходом. И, осознавая, что человеческие судьбы определяет только Бог, он обличал себя в гордыне, но, однако же, мучился от чувства вины перед каждым ушедшим. ............. — Отправляйся на занятия, а в десять милости прошу оперировать на желчном, — встретила его в коридоре Ковалец. — У Семён Аркадича выпросила специально для тебя. Мы уже делали такую, помнишь? Он помнил — делали. Извлекать камни из человеческого тела ещё то удовольствие... Глеб развернулся и уныло побрёл в учебную комнату. Не хотелось никого видеть и тем более слышать. Всё, что происходило вокруг, — все эти переглядывания, перешёптывания, бесконечные плоские шуточки и разговоры обиженных судьбой санитарок и медсестёр, — казалось мелочным, мелким, по сравнению с тем, что случилось минувшей ночью. Он спрятался в последнем ряду у каталки — его место больше никто не занимал. Поискал взглядом — Леры не было. Закрыл глаза, пытаясь отгородиться от товарищей, беспечно обменивающихся малозначимыми новостями. Коробило. Раздражало. Особенно раздражали капустинские восторженные, приправленные слащавыми эпитетами описания свадебного платья, купленного накануне. Из услышанного Глеб понял, что все девушки из группы участвовали в покупке этого замечательного и непременно «счастливого» платья. Все, кроме Альки, — потому что Алька была с ним. Да и нечего ей там делать, решил Глеб. Он приоткрыл глаза — Алька ещё не появилась. Как всегда — приходит впритык. Или слишком рано. И хорошо, что Алька не слышит этих слащавых обсуждений — цветочки, банкетный зал, блюда, подарки. Как будто от этой мишуры зависит семейная жизнь. А она, эта семейная жизнь, начнётся у Капустиной на следующий день после свадьбы — когда Рудольф, читай: муж, — приведёт её в родимый дом... Едва заметная улыбка растянула губы Глеба, но лишь на мгновение, потому что сама мысль о возможности того, что ему представилось, заставила лицо его болезненно морщиться. Ах, Мария, Мария, закончится твоё щебетание, когда ты впервые уберёшь содержимое чужого желудка, и не только его. А потом и папаша освободится. Куда он придёт? Без всяких сомнений, к вам. И будешь ты, Мария, обихаживать пьющую и уголовничка. А как же? — невестка, положено. А твой обожаемый ненаглядный Рудик, читай: муж, — будет сутками пахать в больнице — лепить из себя второе светило отечественной медицины. И будешь ты одна-одинёшенька на этом белом свете, Мария, и никто не заступится за тебя, не пожалеет. Щебечи, Мария, пока есть время щебетать... Удивляло. Удивляло острое переживание незавидной участи простодушной сокурсницы. Получая ускорение от ощутимого сквозняка, хлопнула дверь. Глеб приоткрыл глаза — Алька. Жестом показал ей на место рядом с собой. С закрытыми глазами почувствовал — села. Нащупал руку и сжал её маленькую ладошку, ещё холодную после улицы. Интересно, у неё перчатки имеются? Что-то грохнуло. Глеб приоткрыл глаза и упёрся в серые полтинники, удивлённо-гневно устрёмленные на него. Шостко! Отпустил Алькину руку — ну всё, партсобрания, разноса с прочисткой мозгов и исключения из рядов тихоне не избежать. Усмехнулся про себя. Снова хлопнула дверь. Вошёл Гордеев. Многозначительно кашлянул, притягивая внимание к себе. Глеб открыл глаза и встал со всеми. Изучали аневризму брюшной аорты. Глеб заставлять себя слушать и даже записывал. Новиков, по обыкновению, блистал. Глеб искоса глядел на Альку. На её преображённое восторгом лицо, на приоткрытые от восхищения губы. Красивые губы, отметил Глеб. Алька сидела, вытянувшись струной, замерев. Наивная, до глупого наивная Алька. Нашла, кем восторгаться... И замечательно, что Новиков равнодушен, — всё правильно в этой жизни. Была бы его Алька на месте Капустиной, убирала бы пустые водочные бутылки и прочую дрянь. Слушала бы бы пьяный трёп, матерную ругань, отборную причём, мордобой наблюдала бы и заплывшие физиономии. А что, ей не привыкать... Так всю жизнь на дне и прожила бы. Но этого не произошло. Слава Богу… Эх, а красна девица кручинится — и не догадывается, сердечная, от чего спасена. Жаль, что сказать он ей этого не может, — не пристало столь жестоко разочаровывать невинное дитя, да и ботаника подводить зачем. Товарищ же. Он принялся думать о том, что всё в этой жизни правильно устроено. Правильно — даже если на первый, поверхностный, взгляд всё из рук вон плохо и несправедливо. Как знать, что ждало бы его с Лерой, сойдись они? Смог бы он понимать её бесконечно? Принимать всю, такую непростую? Смог бы мириться с её принципиальностью, которая так раздражала его в моменты обострений мотающей нервы отцовской педагогической активности? А если бы разлюбил? Нет, только не это. Они не вместе, но теперь он может любить её вечно. Как брат, разумеется, — и кто запретит? Будет помогать ей выпутываться из сложных жизненных коллизий. Глеб улыбнулся. А Лера? Уж как, казалось, вцепилась она в Гордеева, не оглядываясь, убежала с одной сумкой к светочу, и то засомневалась, заметалась и бросилась, сердечная, к другому. К кому это другому?! К нему, к Глебушке родимому... К кому ж ей ещё бежать-то? Это хорошо, что на её тернистом пути оказался он, Глеб, и образумил её. А если бы не оказалось такого вот понимающего Глеба?.. Уголки губ снова дрогнули в едва различимой улыбке. Ну, а что если допустить — предаться мечтам, растёкшись лицом на каталке, — что... вместе. И что, если бы Лера в воображаемой их семейной жизни разлюбила? Куда ему — после испытанного раз счастья быть с нею? Снова в кабак? Нет, довольно уже, довольно. Вот так жизнь и расставила всё по местам, разложила по полочкам и не дала им сойтись, чтобы в нужный момент сблизить до миссии брата и сестры. Что ж, родные люди, надёжный тыл... А всё правильно в этой жизни. У каждого своя миссия, свой крест, и не надо напрашиваться на непосильную ношу. Задев угол стены, в коридоре грохнула каталка. Через плотно закрытую дверь в учебную комнату проник резкий голос Тертель — неповоротливые санитары получили заслуженные пилюли. Взбодрились, так сказать. Губы выдали едва слышный звук, нечто среднее между мычанием и страданием, — ему тоже не мешало бы взбодриться. Усилием воли Глеб вернул себя к обсуждению аневризмы, но обсуждение уже закончили. — Что ж, на сегодня, пожалуй, всё, — Гордеев коротко стукнул ручкой о стол и издал длительный, одному ему удающийся характерный шумный вдох-выдох, невольно обнаруживающий его озабоченность или плохое настроение. — Да, и вот ещё что, — добавил куратор. — Помнится, мы обсуждали пациентку с перфорацией матки и кишечника. И, как следствие, с массивным кровотечением и разлитым перитонитом. Как вы знаете, она поступила к нам без документов. Теперь личность её установлена. Доктор Капустина, вам может быть интересно знать… Марина Серёгина. Можете записать в учебной карте. — Александр Николаевич, — Капустина как-то не к месту оживилась, — а как узнали её имя? Документы нашли? — Личность пациентки Серёгиной установлена её дражайшим супругом, который также подтвердил, что аборт имел-таки место быть. Беременность четвёртая, — ответил Гордеев. — Четыре аборта?! — уточнила упавшим голосом Капустина, и Глеб представил, как растерянно затрепетали длинные Машины ресницы. Впечатлительная и жалостливая провинциалка была явно озадачена столь пикантными подробностями жизни пациентки, к которой, как слышал Глеб, прикипела всем своим любвеобильным капустинским сердцем. — Нуу, — Гордеев снова шумно выдохнул, — аборт у нашей пациентки первый и последний. Больше беременностей не предвидится. Потому как, сами понимаете... — Гордеев едва заметно вздохнул. — А детей трое. Аборт производился в нестерильных условиях на дому у бабки-повитухи. К сожалению, встречается ещё и такое явление в народе. — Я вот не понимаю, зачем ходить к каким-то доморощенным повитухам, если есть женские консультации, где процедуру проведут грамотно и без последствий? — нервно подрагивая губами, Новиков взялся поправлять съехавшие на нос очки. Впрочем, Новиков поправлял очки всякий раз, когда собирался спорить. — Так не у всех деньги есть, — предположил Смертин. — Кстати, это процедура платная? — Смею заметить, это не процедура, доктор Смертин и доктор Новиков. Это хирургическая операция, и вы должны уже это знать, — устало поправил Гордеев, думая о своём. — Почему?! — дотошный Новиков явно не заметил озабоченного состояния куратора, и сейчас, собираясь блеснуть в научном диспуте, он встал. — Существуют не только хирургические методы, но и химические, например. — Не умничай, Новиков! — одёрнула его Валя. — Не та тема! — А до какого срока можно прервать беременность? — неожиданно бойко подал голос Пинцет. — Л-легально, — он смутился своего вопроса и потому забуксовал на первом слоге. Легально... Ну, разумеется, легально... Легально — а как же иначе-то? Легально — значит, врачом, профессионалом. С клятвой Гиппократа в кармане. И в сердце. Врачом... Тем, кто должен сохранять жизнь, а не прерывать её. Сохранять, а не прерывать... В памяти всплыло недавнее дежурство — стремительно летящие минуты в схватке за бесценную человеческую жизнь, ускользающее время, превратившееся в немую молитву, готовность всё отдать за эту жизнь. Глеб болезненно поморщился. — А тебе зачем, Пинцет, про аборт? Так, праздный интерес, или... — Смертин шумно, всем телом, развернулся к Рудаковскому, выразительно указывая глазами на уже пылающую от возмущения Шостко с мгновенно запушившимися и вставшими торчком волосами в высоком светлом её пучке на самой макушке и с кулаком за спиной, подальше от цепкого взгляда Гордеева. Студенты засмеялись. От их смеха небритый, лохматый Вовка, и без того согнутый в плечах, согнулся совсем и стал ещё нелепее. Он смутился вконец и промычал нечто невнятное и многозначительно-ёмкое вроде «ну-у, э-это», за что был награждён новым взрывом добродушного смеха товарищей. — Совершенно непонятен интерес к частностям данной темы, но отвечаю, — Гордеев стукнул ручкой по столу, призывая не в меру развеселившихся студентов смолкнуть. — Легально, как изволил выразиться уважаемый доктор, прерывание беременности производят по капризу пациентки — до двенадцати недель, по социальным показаниям — до двадцати двух, по медицинским — на любом сроке. Вас устраивает моё объяснение, доктор Рудаковский?.. — Гордеев равнодушно рассматривал незадачливого студента. — Но хочу заметить, — добавил он после того, как дождался смазанного кивка смятенного Вовки, — что мы с вами находимся в хирургическом отделении, а тем не менее разговор плавно перешёл в иное, не подобающее цели вашего пребывания здесь, русло. О прерывании беременности — это несколькими этажами выше, пожалуйста. Закончив говорить, Гордеев обвёл взглядом притихших студентов. Снова вспомнилась недавняя смена. Та, в ванне. И тошнотворный солёный запах, бьющий в нос, когда он, вынимая пробку из сливного отверстия, склонился к мутной, бурой воде, почти касаясь лицом её поверхности. Вспомнилась студентка, истекающая кровью, а под ней — таз с фрагментами человеческого тела. Маленького, но всё же тела. Человеческого. Её сына, или дочери — всё равно. Вспомнился новорождённый ребенок, — хрупкий, до невозможного невесомый, — которого он, мажор Глеб Лобов, первым в этом огромном и холодном мире грел в своих руках, завернув в нестерильные тряпки. И снова — ребёнок, растерзанный железками по чьей-то прихоти. К горлу подкатывала тошнота. Усилием воли он заставил себя слушать Гордеева. — От себя добавлю, — подумав, монотонно продолжал Гордеев, — что наша необъятная и горячо любимая родина остаётся мировым лидером по числу абортов. — Ну так я и говорю: Сталина на нас не хватает! — засмеялся Толик и погрозил пальцем кому-то невидимому. — Смертин! — яростно одёрнула его староста. — Да погоди ты! — громыхнув стулом, нетерпеливо повернулся к Вале Толик. — Да будет тебе известно, Виссарионыч в предвоенном тридцать шестом запретил в стране аборты. — И последствия не заставили себя ждать, — скептически заметил Новиков. — Выросло число подпольных шараг и криминальных абортов, резко подскочила смертность среди женщин детородного возраста. Благими намерениями, как говорится... — Новиков шмыгнул носом, поправил очки и замолчал. — А ты, Новиков, не гони со своим скепсисом, — разозлился Смертин. — Сталин тем же постановлением установил материалку для рожениц, приказал сады строить, дал многодетным льготы. Благие намерения, говоришь? Так точно. Только он не виноват, что иные бабы дуры... — Смертин! — пунцовая Валя вскочила со стула. — Выражаешься как! Молчи лучше! — Валя так же резко села. — Ну а сейчас, Александр Николаевич, сейчас... — пытаясь отвлечь внимание куратора от позорящих группу высказываний некоторых её студентов, Валя повернулась к задумчивому Гордееву. — Почему вот сейчас наша страна, как вы сказали, в лидерах? Никаких запретов, медицина бесплатная, доступная. Вот почему, а? — Потому что в России, одной из немногих стран в мире, аборты покрыты полисом ОМС, то есть бесплатны, — снисходительно ответил за Гордеева Новиков. — Пора бы уже знать такие вещи на четвёртом курсе. Гордеев улыбнулся. — Полагаю, доктор Новиков, это связано с низким уровнем информативности населения относительно последствий данного вмешательства для женского организма. — Так надо просвещать население! — задорно вставил не понятно с чего оживившийся Фролов. Просвещать… О чём просвещать? О том, как не сдохнуть после аборта? Какой странный и страшный разговор он слушал. Почему Гордеев не сказал главных слов? Всем своим существом, до дрожи, Глеб ненавидел их всех. Гордеева — более остальных. — О чём просвещать, Фрол? О чём вы все говорите? Вам тётку жалко? — с ненавистью бросил он в пространство, но тут же, в попытке сохранить остатки самообладания, схватил Алькину ладонь. Мгновенно сбил градус ненависти, отпустил её руку и заговорил угрожающе тихо. — А вы видели искромсанного ребёнка в тазу под кроватью? Вы нюхали этот запах крови? Это не тот запах крови, что у вас по венам течёт, не тот, что в операционной. Он пропитан смертельным ужасом. Вы когда-нибудь это поймёте... Всё поймёте, — подавляя нервный тик на щеке, Глеб тяжело протолкнул слюну в судорожное горло. В комнате стояла пугающая тишина. — Вы возьмите этот чёртов абортцанг и вырвите себе палец. По кусочку. Вот вы, Гордеев, сможете? Нет? Или ты, Фрол, радетель народного просвещения, оторви себе башку, предварительно раздавив её железками, заметь: без наркоза, — Глеб обвёл воспалённым взглядом растерянные и настороженные лица товарищей. — О чём вообще можно говорить, когда неродившегося ребёнка кромсают заживо, а потом сливают в унитаз?!! Утилизируют как отходы. А может, ты, Новиков, расскажешь про солевой аборт? Вот тебя бы в солевую ванну засунуть, и пусть соль сжигает твои гениальные мозги по миллиметру. Это почище газовых камер будет, — он рванул воображаемый ворот рубашки, мешающий дышать. Хотел ещё сказать, но не смог. — Глеб, какая муха тебя укусила? — сухо спросила Вика в испуганной тишине учебной комнаты. — У тебя что, проблемы? — Да пошли вы, эскулапы чёртовы! — краем глаза он зацепил Алькины руки, мнущие друг друга в попытке прекратить тремор, и машинально накрыл их ладонью. Встретился с изумлённым взглядом Гордеева. Он чуть не задохнулся от тошнотворного запаха крови, стоящего в густом воздухе. Внутри него всё кричало и плакало. Только сейчас он понял, что задавить переживание страшной встречи с запредельно жестокой реальностью не удалось, что все эти дни он жил, затаившись, щадя свою психику от увиденного зрелища: крохотный, растерзанный щипцами человек в белом тазу. Человек, называемый материалом. И вот теперь он так некстати сорвался и выплеснул всё, что тщательно давил в себе. Он шёл к выходу, с трудом разрезая тяжёлый, зловонный воздух учебной комнаты. — Перегрелся, кукуха поехала, — донёсся ему в спину озадаченный голос Фролова. — У Глеба на дежурстве ночью три инфаркта со смертельным исходом. Переживает старик, так что лучше не париться и забыть всё, что он тут наговорил. Ускоренная всё тем же сквозняком и ладонью Глеба, оглушительно хлопнула дверь учебной комнаты. — Н-да, — дождавшись, когда, потревоженные дверным хлопком, перестанут звенеть стёкла, Гордеев неопределённо покачал головой. — Всё сложнее, чем я думал... Всё сложнее, — размышляя, Гордеев застыл, разглядывая пустой лист бумаги на столе. — Куда вы, доктор Погодина? — обернулся он вслед метнувшейся к выходу Альке. Алька не остановилась и скрылась за дверью. — И эта туда же, — равнодушно проронил Гордеев. — Вернуть, Александр Николаевич? — с готовностью вскинулась Валя. — Зачем, Шостко? Зачем? — так же равнодушно ответил Гордеев. — Свободны, — сказал он, не глядя на студентов, но никто из них не встал и не вышел. — А знаете что? — Гордеев задумчиво покрутил ручку в руках. — Отправляйтесь сегодня все по домам. Нечего тут путаться у меня под ногами. А завтра приходите, как обычно... Н-да, — Гордеев рассеянно постучал ручкой по столу, раздувая ноздри, шумно выдохнул воздух, встал и, не прощаясь, вышел из учебной комнаты. Злополучная дверь снова с огромной силой приложилась о косяк. …..... — Глеб... Глеб, открой, — Алька дёргала ручку двери санитарной комнаты. Он стоял, прижавшись лбом к холодному кафелю. — Открой, пожалуйста, — ручка снова дёрнулась, противно взвизгивая. — Глеб, открой, пожалуйста, — прошептала Алька в замочную скважину. — Открой... Не отрываясь от стены, Глеб дотянулся до двери и повернул замок. Впуская в комнату наполненные жизнью звуки больничных будней, Алька проскользнула внутрь и тихо прикрыла дверь. Она молчала и топталась за его спиной. — Не знаешь, что сказать? — глухо спросил Глеб в стену. — И не надо. — Почему ты так? — Алька тронула его за рукав. — Что-то произошло? — Ночью три инфаркта, — ответил он глухо. — Три. Неуверенные Алькины пальцы снова дотронулись до его руки. — А про детей? — На прошлом дежурстве. В вашей общаге. Снилось... Я засыпать боюсь, — лоб сильнее вжался в холодный бездушный кафель. — Сначала про тебя узнал, потом — это. Всё перевернулось. Тошно. — Чем тебе помочь? — спросила Алька. — Не знаю. Алькина ладонь вновь коснулась его локтя. Живая, мягкая, участливая. Он повернулся и прижал к себе — маленькое, тёплое и родное. — Люблю тебя, — прижал ещё сильнее. Дверь резко открылась. — Фу ты! — Валя испугалась неожиданной встречи. — Нашли, где обниматься! — староста потопталась, краснея под равнодушным, насквозь, взглядом Глеба. — Если что, то Гордеев всех отпустил, — она вышла на цыпочках, пылающая, опустив голову. Старательно и тихо прикрыла за собой дверь. ***** Глеб не ушёл домой и отработал в больнице до четырёх. Нужно было как-то искупить вину за тех, ушедших ночью. Трудом, быть может, компенсировать потерю. Он и сам не знал точной причины — просто работал. Ему нужно было работать. Он стоял на трёх операциях с Ковалец и пытался острить, преодолевая тянущую боль в груди и надеясь забыть, как, дав волю эмоциям, обнажил душу и подпустил к себе непозволительно близко так и не ставших ему сходными по духу институтских товарищей. Несколько раз они встретились в больничном коридоре. Гордеев и Глеб. — Глеб! — окликнул его Гордеев после второй встречи. — Что это было? — спросил он, когда студент остановился и обернулся. — Шутка! — Глеб равнодушно смотрел, как Гордеев, руки в карманы, неспешно приближается к нему. — Это была шутка, Александр Николаич, — он попытался паясничать. — А где Лера? — перевёл разговор на другую тему. Лера... Опять Лера... Ничего более оригинального на ум не пришло. — Лера дома. Давление скачет, но это не критично... Глеб, — Гордеев подошёл ближе, — впечатлительность мешает концентрироваться на задаче. Тебе надо научиться контролировать эмоции, — его голос звучал доверительно. — Как вы тогда, когда воспитывали Лебедеву из-за Старковой? — Глеб усмехнулся в пол. — Отстаньте от меня вы все, — сказал он с усталой злостью. Он развернулся, задев плечом Гордеева, и побрёл дальше. Гордеев тоже усмехнулся. Посмотрел вслед неприкаянному «родственничку» и, улыбаясь, покачал головой. — Ничего, перебесишься. Ломка не бывает приятной, — сказал он в пространство и, как всегда бесшумно, пошагал в ординаторскую. ….... Глеб зашёл в пустую раздевалку и, переодевшись, остановился у мутного окна. Лил дождь. Как надоела эта беспросветность. Скорей бы закончился дождливый ноябрь и выпал снег. Как же всё надоело... Он сжал в руках старательно сложенный минутой назад хирургический костюм. Почему вокруг одно уродство? Почему всё так безнадёжно глупо и поверхностно и ничего нельзя изменить — людей, их мысли, поступки? Почему вокруг мало — настоящих? Почему все страдают, каждый по-своему, но почти никто не умеет сострадать? Страдают, а сострадать не умеют... Он чувствовал неприязнь ко всему миру. Хотелось спать, но спать он боялся. Хотелось тепла и сердечности, и какой-то особенной близости с кем-нибудь, чтобы — навыворот, без сомнений, как в омут, — но где их взять, если никому до него нет дела? Это раньше он воображал, что ему достаточно если не Лериной, то одной лишь всепонимающей и всепокрывающей материнской любви. Но нет же! Теперь душа его томилась от нехватки чего-то большего, значительного. Того, что было у его товарищей, но не было у него одного из всей группы. У него и у Альки. Он хотел, наконец, кому-нибудь принадлежать. В мыслях он переключился на Альку. Он сейчас поедет в институт, заберёт её оттуда, и они отправятся… Куда они отправятся? На улице дождь, кофейня надоела… Куда? Да какая разница? Главное, с ней спокойно. Жаль, что ей не с ним... Звеня ключами, Глеб медленно шёл по коридору. — Уходишь? — окликнул его женский голос. — Глеб! Тоня. Лебедева. Не останавливаясь, он поднял над головой руку и на ходу помахал связкой в воздухе. Натянул перчатки — он вечно мёрз. Люблю тебя... Люблю — именно так он сказал ей сегодня. Само вырвалось. Глеб едва заметно улыбнулся сквозь симпатичную курносую мордашку молоденькой санитарочки, старательно натирающей полы тряпкой, благоухающей хлоркой. Ново, непривычно — как глоток чего-то... Чего же? Ммм... Вишнёвого... Вишнёвого?!! Да, вишнёвого... И это приятно — говорить «люблю». Говоришь другому и сам купаешься в любви. Но это только если — не лжёшь. А он не лгал. Он любит Альку — её участие, её тихость, её незаметное присутствие, её тепло. Родная — как Нина. Нет, наверное даже, не как Нина. Он же может ей всё сказать, Альке. Разве мог он предположить, что когда-нибудь сможет сказать кому-то — всё? Почему именно ей? Быть может, потому что она — молчит? Потому что всё понимает — молчит. И он почти всегда молчал, несмотря на то, что безостановочно и неустанно — разговаривал, шутил. Пошлил. Они похожи. Она вошла в его жизнь тихо и незаметно. Заполнила её собой — своим теплом, ангельским принятием, тихим голосом и… опять теплом. Когда это произошло? В какой момент? После его истеричного признания? Нет, признание ей было предопределено. Если бы на её месте был другой человек — он не открылся бы. И что теперь? Теперь, когда ему тошно, он бежит к ней. Как сейчас, например. И когда ему хорошо, он тоже бежит к ней. Бежит — делиться. Незаметно она стала важной частью его жизни. Почти всем. Он вышел на больничное крыльцо — дохнуло холодом. Защищаясь от порывистого ветра, бесстрастно швыряющего в лицо беспощадно-хлёсткие водные комья, Глеб поднял воротник пальто и, примеряясь, как бы побыстрее и с наименьшими потерями добраться до машины, осмотрел залитый водой двор. Он щёлкнул кнопкой пульта — разблокировал двери, скользнул взглядом по дорогим кожаным ботинкам — прощайте, комфорт и лоск! — и решительно шагнул с крыльца под шквал ледяных струй. Ступая напрямую, по лужам, Глеб вдруг подумал, как было бы замечательно, если бы Алька была влюблена в него. В него, в Глеба. Тогда её преданность и участие в его жизни могли бы обрести ещё более впечатляющие размеры. Она ещё больше доверяла бы и растворилась в нём... Да, Глеб сделал неожиданное открытие — он хотел, чтобы Алька растворилась в нём, хотел контролировать её мысли и поступки, хотел знать о ней всё, чтобы защитить от мира. Телефонный звонок грубо оборвал его мечтания и вернул к действительности — он всё ещё шёл через больничный двор — безнадёжно промокший, уже продрогший. Повинуясь сложившейся нелепой рабской привычке отвечать на звонки немедленно, он стянул зубами перчатку и на ходу рылся в кармане, в спешке извлекая из него застрявший приличных размеров агрегат. Нехотя и с раздражением взглянул на экран смартфона — Емельянов. Как всегда, некстати. Коротко он выругался про себя чёртом. — Слушаю, — размышляя о том, что вообще-то христианину чертей поминать непозволительно, Глеб открыл дверь машины и, спасаясь от хлёсткого ливня, нырнул внутрь. — Григорий Анатольевич, — представился Емельянов. — Ну что же, молодой человек... Обещали позвонить в понедельник, а сегодня вторник. Деловые люди так не поступают. Да, Глеб помнил — он обещал позвонить, хотел и сам прояснить раз и навсегда, чего добивается «убивец». Но только не сейчас. — Только не сейчас, — без церемоний отказался он, стряхивая с волос воду. — Завтра у больницы в два. — Хорошо. Я верю, что есть весомые причины не выполнить свои обещания. В два так в два, — с высокомерной терпеливостью, словно он разговаривал с недалёким юнцом, вообразившим, что от него что-то зависит, согласился Емельянов. — Бывайте, — Глеб отключился и завёл машину. Щёлкнул кнопкой кондиционера — когда уже закончатся дожди в их райском уголке мира? Он приехал в институт к окончанию последней лекции и высматривал Альку в институтском дворе, но никто из сокурсников так и не появился в дверях. Его ждало разочарование, когда в деканате ему сообщили, что лекции отменены. В общежитии Альки не оказалось — соседка Аня с экзотической специализацией судмедэксперта сообщила, что Алька не появлялась с самого утра. На звонки Алька не отвечала, и Глеб заревновал, вообразив, что Алька снова встречается с Рыжовым. В «Домик», как выяснил Глеб, Алька тоже не заходила. В соборе её не было — Глеб не поленился наведаться и туда. Он сидел в машине и не знал, что предпринять. В его утомлённом состоянии рациональнее было бы поехать домой и как следует выспаться, но он не мог — он должен был найти Альку и узнать, где она и с кем. Эта идея стала навязчивой. Снова зазвонил телефон. — Bud... старина, — без предисловий сказал Франсуа, как только Глеб поднёс трубку к уху, — are you all set? (дружище... тебе не нужна помощь?) Где ты шляешься, old Gleb? («old Gleb» — старина) — Слушай, старик, вместо слова «шляешься» нужно сказать «где тебя носит», — Глеб рассеянно стукнул пальцами по тёплой обивке руля. — А вульгарность не твой конёк. Секёшь? — Секёшь... Мммм... — сегодня Франсуа был не столь сообразителен. — Im hoping you can tell me what this means. (Надеюсь, ты объяснишь, что это означает). — Я спросил, понял ли ты меня насчёт слова «шляешься», — терпеливо пояснил Глеб. — Ты понял? — Понял. Это вульгарное слово, — через расстояние Глеб почувствовал широкую улыбку Франсуа. — Но у меня проблемы. — Что за проблемы? Только чужих проблем ему не хватало, пусть даже и проблем Франсуа. — Видишь ли, на той карте, что ты мне любезно одолжил, не осталось валюты. Я забрал Victoria из ночного клуба, coz (сокращённое «because», потому что)... потому что хотел побыть с ней, повёл её в ресторан и сейчас смотрю на космический счёт. Ты дашь мне в долг? Точно. Глеб совсем забыл про друга, у которого не было в России никого и ничего, даже денег. — Move you ass! (Пошевеливайся!) Решайся, coz... потому что Victoria скучает в одиночестве за столиком, — торопил его Франсуа. — Ну ты и наглец, Франсуа, — ухмыльнулся Глеб. — Транжиришь мои деньги. Сейчас переведу. Он взялся переводить деньги и его осенило — Алькович! Франсуа проговорился, что забрал Викторию из ночного клуба. Лера дома. С кем же тогда веселилась там неутомимая блондинка? Одна — точно нет. Правильно, веселилась с группой. Им отменили практику и лекции, и они на радостях завалились в ночной клуб. И Алька там же — куда ж она от Новикова-то денется? Или Новиков от неё. Что-то зачастили его товарищи по клубам... Поспешно закончив операцию перевода средств, Глеб завёл машину и тихими улочками без светофоров понёсся в ночной клуб. После сегодняшнего истеричного выпада с публичным выворачиванием наизнанку анналов собственной жизни не хотелось встречаться с товарищами, но нужно было увидеть Альку, поэтому он пересилил себя и с небрежным видом остановился на пороге ночного клуба. Всё верно — его группа отмечала неожиданную свободу. Даже приболевшая Лера была здесь. При полном параде — в блестящей тигровой расцветки блузке, в которой всегда особенно волновала воображение Глеба. А вот и Алька — белым пятном за большим пустым столом, в самом тёмном его углу, в компании Хмелиной. Чокаются. Отличная у неё подружка... Он подошёл к Лере и хотел заговорить с ней, но столкнулся с Гордеевым и четой Куратовых. — И вы здесь? — иной раз, от неожиданности, Глеб задавал глупые вопросы, сопровождаемые не менее глупыми ужимками. Вот и сейчас он выразительно приподнял бровь и подмигнул несостоявшемуся родственнику. — Как видишь, — Гордеев равнодушно кивнул и отвернулся. Чужой здесь, среди беззаботной молодёжи, чужой по возрасту, опыту, ценностям и образу жизни, хирург навалился на стойку всем телом и медленно крутил меж пальцев стопку водки. По ссутулившейся его широкой спине было заметно, что он устал. Да Глеб и сам знал, что Гордеев на пределе — в больнице все только и говорили что о тяжёлом больном, поступившем в крайне плачевном состоянии в нейроотделение. — Какими судьбами, сестрёнка? — держа в поле зрения белое, почти неподвижное пятно, Альку, поинтересовался Глеб у оживлённой Леры. — Давление нормализовалось? — Глеб, — Лера, улыбаясь, смотрела на него поистине материнским взором умиления, — ты говоришь как доктор. Нор-ма-ли-зо-валось, — Лера произнесла это слово, растягивая, и засмеялась. Качнувшись вперёд, она обдала Глеба запахом духов, знакомых и всегда волнующих его воображение. — Ты прав, во второй половине дня мне стало легче, и Вика позвала в клуб. Правда, она уже уехала с другом. Помнишь того иностранца, которого мы навещали вдвоём? Вдвоём... — Помню, — усталая улыбка тронула губы. — Но ты не стала грустить и позвала… — Глеб кивком головы показал на Гордеева за спиной у Леры. Тот, вяло жестикулируя, беседовал с Куратовым. — Догадливый у меня братик, — Лера ласково засмеялась, обволакивая Глеба бурным космическим блеском сотен разноцветных огоньков светомузыки, отражающихся в её глазах. Наконец начала жить. Выбралась-таки из домашней гордеевской раковины. Родная… — Только давай недолго. Тут курят. И громкая музыка... Не лучшее место для девушки в положении, — Глебу пришлось перекрикивать назойливую музыку. — Впрочем, у тебя теперь есть Гордеев, — сказал он скорее себе, чем Лере. И всё-таки он оценил. Глеб в очередной раз оценил поступок Гордеева. Он понимал: тому после тяжёлого операционного дня тащиться в ночной клуб совершенно не хотелось. — Как ты? — он подсел к Альке и обнял за талию. Алька повернулась, и по полыхнувшему в лицо яркому запаху апельсина Глеб мгновенно определил — «Мимоза», смесь шампанского с ликёром. — О, да вы, сударыня, выпили. К чему? — спросил он со сдержанной иронией. — Ладно, Алёк, я танцевать. Присоединяйся, — Катя демонстративно поднялась из-за стола и не спеша пошла в центр зала. Развязала войну и мужественно сражается. Воительница... Глеб усмехнулся. Краем глаза заметил — не к Смертину. — Зачем пьёшь? — в его голосе звучал упрёк. — У Хмелиной проблемы, а тебе-то это зачем? Компаньонкой работаешь? — Как ты узнал... про Катю? — Алька старалась говорить ровным голосом, и эта её наивная попытка казаться трезвой выглядела до того забавно, что Глеб улыбнулся. — Смотри, — Глеб указал рукой в сторону Кати. — Если бы она была со Смертиным, то уж точно с тобой не сидела бы. Подперев кулаком подбородок, Алька взялась умилённо наблюдать за Хмелиной рядом с Фроловым. Она сидела так, слегка раскачиваясь, пока её отяжелевшая, хмельная голова не сорвалась с нетвёрдой руки и она едва не приложилась лицом о стол. — У Кати проблемы... — очнувшись, Алька резко выпрямилась, — у неё большие проблемы, — промямлила она заплетающимся языком. — Разлюбила, — Алька пьяно вздохнула, взяла стакан с «Мимозой» и поднесла к губам, но Глеб перехватил стакан и вырвал из её рук, расплескав коктейль на стол. — Разлюбила, значит... Смертина? Закономерный финал. За что боролась, как говорится... — Глеб аккуратно поставил стакан на мокрый стол. — Глеб... — Алька снова повернулась к нему. Их лица оказались непозволительно близко, но Алька, неизменно держащая дистанцию, этого не заметила. — Глеб... — повторила она срывающимся голосом и приблизилась почти вплотную. С пляшущими огнями светомузыки блестящие Алькины глаза, доныне не интересовавшие его и потому не знакомые, показались Глебу настолько огромными, что он смотрел в них, заворожённый, как будто в первый раз, и не двигался. — Ты не прав... Надо жалеть людей. И Катю тоже, — Алька отодвинулась и попыталась взять стакан с коктейлем, но наткнулась на ладонь Глеба. — Так это ты так напилась, потому что Хмелину жалеешь? — иронично спросил Глеб. — Катю, — Алька попыталась встать, но Глеб, ограничивая в движениях, положил ей руку на плечо, — и себя, — Алька открыто посмотрела в сторону Новикова. Всё понятно... Пошла вразнос. Познаёт жизнь во всём её многообразии... Глеб вытянул из стального, скандинавского стиля, держателя стопку салфеток и принялся тщательно вытирать разлитый коктейль. Ему не нравилось то, что происходило. Подошла Катя и забрала со стола свой стакан. Она не села рядом с подругой — одарила Глеба откровенно высокомерным взглядом и отошла в сторону. — Погоди-ка, — Глеб смял в кулаке мокрые липкие салфетки и поднялся вслед за Катей. — Сколько Погодина влила в себя? — строго спросил он, приблизившись к бывшей подруге. Катя помолчала, затем презрительно оглядела его с головы до ног. — Не волнуйся — два бокала. Этот третий, — Катя с усмешкой провела ладонью по плечу Глеба. Тонкими пальцами стряхнула несуществующие пылинки. — Тихо заливалась слезами, как тебя любит и как не любишь её ты. Негодник, — Катя с вызовом положила руку ему на плечо. — Прямо-таки я? — враждебно спросил Глеб. — Предмет погодинских воздыханий давно уже установлен группой, — Катя вызывающе смотрела ему в лицо. Он вдруг прочёл в её глазах ожидание. Трудности со Смертиным, и сразу же к нему. Ну нет, он хлебнул с этой девицей по полной. Глеб скинул с плеча Катину руку, отвернулся и подсел к Альке. Пол-литра на голодный желудок, вот её и развезло... Глеб вспомнил, что Алька никогда не покупала еду в ночном клубе. Теперь он знал отчего — безденежная. — Может, перестанешь откровенно пялиться на Новикова? Он — жених, — заметил Глеб. — И к счастью, не твой. — А я ему сейчас всё... я признаюсь, — с пьяной грустью выдала Алька. — Пусть... — А смысл? — усмехнулся Глеб. Алька не ответила, развернулась в сторону Новикова. Тот, бережно обнимая невесту, танцевал с закрытыми глазами. Мечтал, наверное. И даже очки свои профессорские снял. — Пойдём–ка отсюда, — Глеб сделал движение встать и потянул Альку за собой. — Не хочу, — Алька упрямо вцепилась в стул. Буквально вросла в сидение. — Не пойду. — Пойдёшь, куда ты денешься, — Глеб дёрнул её за руку. — Не пойду! — на глазах Альки заблестели слёзы. Брызнули — и медленно поползли по щекам. Знакомые слёзы-то, крупные, редкие. Он видел тогда, в реанимации — большие такие капли, прозрачные. На секунду мелькнуло в сознании: оно тебе надо, Лобов? Что, проблем мало, так будешь ещё с подвыпившей до взбалмошности влюблённой девицей возиться? Брось, не твоя она. На секунду он ослабил хватку, но тут же сжал в ладони Алькино плечо — нет, он не мог бросить здесь тихоню. Не мог — потому что тихоня была всё-таки его. Его вся. Он не мог отпустить её. — Ладно, — подвыпившая Алька могла выкинуть любой фортель, а потому Глеб пошёл на хитрость, — пошли потанцуем, — предложил он. Танцевать она пошла. Увлекая Альку в зал, Глеб незаметно прихватил её пальто и сумку. Он обнял Альку, держа вещи у неё за спиной. Вдохнул запах её волос. Аленька — удивился. Родная, глупая... Он погладил её по волосам. Увлекая девушку всё ближе к выходу, Глеб желал лишь одного — побыстрее убраться из клуба. Было неприятно от весёлых с искорками удивления взглядов товарищей. — Глеб! Он вздрогнул от голоса Кати. Она подошла, раздетая, не обращая внимания на хлещущий дождь, когда он уже погрузил бесчувственную Альку в машину на заднее сидение и бросил туда же её мокрые вещи. — Останься, — Катя обняла его за шею. — Ну, я была неправа. Неправа, признаю. Останься, — Катя заглянула ему в лицо. Наверное, Катя, как всегда, изумительно пахла, была тёплой и уютной, но он ничего не почувствовал. — Отстань, — он оттолкнул бывшую подружку. — Не можешь простить? — поправляя сбившуюся блузку, Катя нервно засмеялась. Глеб не ответил. Было всё равно. Он сел в машину и рывком вывел её со стоянки. Он ехал, не зная куда, подальше от этого грязного места, где даже столь неискушённые, как запуганная Алька, теряли душевную невинность. Ему не нравилось всё — ночной клуб, то, что Алька пьяна, запах алкоголя в салоне, любопытные взгляды товарищей, их бессмысленное веселье, Хмелина. Всё. Глеб взглянул в салонное зеркало. Распластавшись на заднем сидении, Алька пьяно всхлипывала. Стало жаль эту дурёху, которая, наконец-то, хоронила совершенно беспочвенные надежды на Новикова. Алька искренне горевала, а между тем она даже не подозревала, от чего спасла её мудрая жизнь. Ещё и напилась — ей же мало надо. Глеб остановил машину и пересел к Альке. — Ну, ладно, не реви, — он погладил её по голове. — Не плачь. Я с тобой. — Но ты не он, — всхлипнула Алька. Алкоголь сделал её откровенной. — А я не знаю, как дальше жить... Одна, без него. — Тише, тише, — Глеб погладил её снова. — Ты не одна, я с тобой. Давай успокаивайся. Алька неуверенно села, помоталась из стороны в сторону, потом остановила на лице Глеба блуждающий взгляд, прижалась к его груди и заплакала. — Глупая ты, глупая. Что же мне с тобой делать-то? — Глеб обнимал её и гладил по волосам. — Всё пройдёт. Когда-нибудь пройдёт. Он гладил её тёплую, уже родную, и целовал в волосы. Алька прижималась к нему, ища утешения. Он не понял, в какой момент это произошло. Он вдруг заволновался, сознание его помутилось, и он стал жадно целовать Алькино податливое тело. Он весь горел и словно лишился рассудка. Продираясь сквозь остатки мутнеющего разума, он вдруг подумал, что вот сейчас, в эту минуту он может навсегда сделать её своей, растворить в себе. Он так страстно желал этого, что чуть не задохнулся в порыве немедленно обладать ею, и тут же испугался, что может произойти непоправимое, то, от чего она так тщательно берегла себя в своём интернатовском аду. Мгновенно пронеслись перед его глазами те минуты, когда она яростно защищалась от него, а потом брезгливо вытирала губы, тогда, после его дикой выходки. И сейчас он ничуть не лучше того Глеба, а она уже доверяет ему. И если он в эту минуту позволит себе... Он представил утро, когда она осознает, что с ней произошло… Нет! Он не подонок... Глеб оторвал от себя Альку и с силой отбросил её на сидение. Он вышел из машины и стоял, раздетый, не чувствуя холода и с благодарностью подставляя горящее лицо ледяному дождю. Вот скотина, повторял он, Господи, прости... ...Он снова сел в машину. Мешая думать, зубы выбивали беспорядочную дробь. Ослабевшими руками он взялся за руль, взглянул в салонное зеркало — притихшая Алька, нелепо изогнувшись, без движения застыла на сидении. Кажется, уснула. Куда везти её? В общагу? А если там найдутся такие же скоты, как и он, и Алька не сможет себя защитить? Нет, только не туда. Он решил, что можно переночевать в машине, но потом подумал, что они просто замёрзнут. Душа его рвалась укрыться сама и укрыть Альку в самом надёжном пристанище на земле, в родительском доме, — и он даже представил, как мать будет хлопотать около страдающего создания, почти ещё ребёнка, — но это было невозможно. Родители сделают фатально неправильные выводы о невинной Альке. Оставалось одно — квартира Чеховых. Когда-то Глеб решил, что в неё не войдёт ни одна девушка, кроме Леры, но Альке нужна была помощь. Глеб тихо завёл машину и поехал к дому Чеховых. То и дело спотыкаясь о ступеньки в тёмном подъезде, он занёс безвольную Альку в квартиру и положил в каморке, отведённой для себя. Франсуа ещё не вернулся, и этот факт вызвал вздох облегчения из груди Глеба. Алька тихо всхлипывала — быть может, уже от того что произошло в машине. Прячась от себя самого, Глеб боялся об этом думать. — Лежи. Я сейчас, — он погладил её по волосам и накрыл одеялом. Сам заблокировал окна, закрыл на ключ входную дверь и через ступеньку ринулся вниз, в аптеку. Завтра практика. Какой она встанет утром? Сможет ли она пойти в больницу? Степень её опьянения он оценивал как среднюю. Глеб купил сорбент, капельницу и компоненты для инфузии. Он уже наловчился откачивать алкоголиков. — Вот, пей, — он посадил её, уже вялую, полусонную, на диване. Алька не хотела пить, уворачивалась, качаясь из стороны в сторону: — Что это? — «Полисорб». Сейчас выпьешь и полегчает, — терпеливо пояснил Глеб. — Пей давай! — добавил он, недовольный Алькиным дурашливым непослушанием, после того как она в очередной раз, едва не расплескав содержимое на диван, отпихнула кружку от лица. — А ну пей! Даже нетрезвая, Алька уловила строгие нотки в его голосе. Она вдруг замерла, удивлённо уставилась на Глеба смазанным взглядом, разжала сжатые добела губы и, давясь, послушно выпила содержимое кружки. — Всё, теперь спи, — Глеб снова уложил её и накрыл одеялом. Алька затихла, потом попыталась встать: — Мне плохо, меня тошнит... Мне плохо... — С коктейля всегда так. Не пей больше эту гадость, — Глеб снова уложил Альку, придавил ладонью и держал до тех пор, пока, всхлипывая и жалуясь на тошноту, она не уснула. В попытке заставить молчать собственную совесть Глеб включил телевизор в комнате Франсуа, но никак не мог сосредоточиться на содержимом ни одного из каналов. Отсчитав положенное время, он ввёл в Алькину вену, напоминающую тоненькую фиолетовую ниточку, раствор с никотиновой и аскорбиновой кислотой. Проверил себя: инсулин, глюкоза, витамины — ничего не забыл добавить в хлорид? ...Сделав всё, что посчитал нужным, Глеб лёг рядом с Алькой и слушал её дыхание, но долго лежать он не смог. Встал и ходил по квартире, то и дело натыкаясь на недавние домашние приобретения Франсуа — шторы на окнах, журнальный столик, часы, книги. Чувство гадливости не покидало его. Он был противен себе — за слабость, подлость, низость. Да какая разница, каким словом можно назвать его поступок? Суть его выходки не изменится. Прекраснодушный человек, жалеющий детей и старушек и произносящий пламенные речи на острые темы, хотел воспользоваться девушкой для удовлетворения собственных амбиций. Ладно бы — любил как пылкий влюблённый. Ну хоть как-то можно было бы оправдать его — страстью, воодушевлением, нежными чувствами. Но он — не любил, а всего лишь хотел обладать. И как обладать! — душой и телом! Гнусно, омерзительно это. Глеб стыдился себя — он был в одном шаге от того, чтобы растоптать невинную девушку. Возможно, самую невинную из всех, кого он знал. Он ходил из угла в угол, когда вернулся Франсуа. Приятель находился в состоянии явного душевного подъёма, и это было сейчас неприятно Глебу. — Да ты не один, — сказал Франсуа, указывая на Алькин белый свитер, который Глеб снял, чтобы не запачкать, и бросил на пол. — Я не вовремя? — Франсуа вопросительно поднял брови. — Давай без намёков, — устало отмахнулся Глеб. — Без намёков. Только то, что вижу, — Франсуа невозмутимо поднял свитер и пристроил его на спинке кресла. — Я могу уйти. — Не надо никуда уходить, — сказал Глеб. — Это моя сокурсница. Выпила лишнего. Сюда привёз, потому что в общагу нельзя. — I understand, — кивнул Франсуа. — Сообщат... to the Dean's office... а what do you call it? (как там это называется?)... в деканат... и незадачливую студентку отчислят. — У нас за такое не отчисляют. Всем всё равно, — Глеб отвернулся к тихо работающему телевизору и без всякой цели взялся переключать каналы. — А ты? Тоже пил? — Франсуа склонился к самому плечу Глеба, и его ноздри усиленно и шумно зашевелились. — А ты не из полиции нравов случайно, старик Франсуа? — устало огрызнулся Глеб. — Нет. Я хирург. И ты хирург. Нам, хирургам, пить не положено — будут дрожать руки. Нам нужно отменное здоровье, чтобы успешно оперировать, — Франсуа хлопнул Глеба по плечу, вынул пульт из его рук и щёлкнул главной кнопкой, обрывая на телевизионном экране вихляние известной американской поп-дивы в блестящей кепке. — Идём, я тебе налью странного русского чаю**, мой удручённый юный друг, — прихрамывая, он направился в кухню. — Хирургия — это не моё, — засунув руки в карманы брюк, Глеб нехотя поплёлся за приятелем. — Cut the bullshit (Хватить нести чушь), — Франсуа включил чайник и сел, развалившись, нога на ногу. — Я был в больнице и навёл справки. Так вот, мне рассказали, что ты уже самостоятельно оперируешь и у тебя получается. Innit? (Не так ли?) — Да это я так, чтобы время с пользой проводить. И не самостоятельно, а с Ковалец, — отмахнулся Глеб. — Я на скорой работать собираюсь, — он отодвинул штору, выглянул в тёмный двор. Что собирался он там разглядеть? Многие телодвижения человек совершает машинально и без цели. Подумав об этом, Глеб отвернулся от окна и прислонился к подоконнику. — Я уже определился. — You’ve got to be kidding me. (Да ладно, ты шутишь). <i><i></i>Ambulance, рaramedic</i>... (Скорая помощь, парамедик)... Скорая подождёт, — с добродушной улыбкой заключил Франсуа. — Я просил твоего отца выделить тебя в ассистенты, и он дал согласие. Так что на первую же операцию пойдёшь со мной. Тем более что в штате больше нет ни одного хирурга моего профиля. Будешь вторым хирургом. После меня, разумеется. Глеб усмехнулся — ловко за него всё решили. Ну отец — понятно. Всегда решал и, кажется, не оставит этих диктаторских замашек никогда. Но каков наглец Франсуа — судя по победному выражению его лица, таки проникся уверенностью, что готовит своему «удручённому юному другу» прекрасное будущее! — Прекрасно... Замечательно... Значит, на первую же операцию я иду с тобой, друг Франсуа... Ну что ж, тогда на дверях ещё не открытого кардиоотделения надобно повесить объявление: «Молодому хирургу позарез требуются пациенты». Глеб взглянул на непроницаемое лицо Франсуа — тот, кажется, не оценил расхожую студенческую шутку. Глеб скрестил руки на груди. — Меня не интересует хирургия, — быстро сказал он. — Так и передай отцу. — Послушай, приятель, глупо зарывать талант, если он есть. У тебя призвание к хирургии. Innit? — голос Франсуа звучал снисходительно, и от этого Глеб хмурился. — Будет величайшей глупостью, если ты не начнёшь развиваться в этом направлении. Тем более что мне нужна команда. Глеб не ответил. Действительно, Франсуа нужна была команда. Пробитое отцом за счёт бюджетных средств, отделение кардиохирургии ещё даже не открыли, а тем не менее город совершенно очевидно нуждался в его услугах. Раньше пациентов с серьёзной кардиопатологией, требующей хирургического вмешательства, возили в Москву. Естественно, с потерями. Отец пробил-таки собственное отделение кардиохирургии, но штатные сотрудники ещё не были набраны — какой хирург с престижной специализацией решится забиться в их глушь? А единственный пока врач Франсуа Морель восстанавливался после тяжёлой травмы. Вернее, травм. — Мои документы готовы, я приступаю к работе, — сообщил Франсуа. — Сегодня осмотрел отделение. The impression is disgusting. (Впечатление отвратительное). Операционная слабо укомплектована. Я, конечно, справлюсь, но мы живём в двадцать первом веке. Глупо не пользоваться его достижениями. — А что нужно? — вяло заинтересовался Глеб. Замаячила возможность как следует потрясти грязного толстосума Емельянова. — Есть у меня один благотворитель на примете. Нейрохирургию укомплектовал от и до. Гордеев доволен. — Соглашусь, нейрохирургия у вас отвечает требованиям международных стандартов, — кивнул Франсуа. — Так, значит, это на благотворительные средства? А что, твой благотворитель настолько богат, что раскошелится латать дыры в бюджете государственной программы? — Раскошелится, не сомневайся, — Глеб повеселел. Отметил это новое слово у Франсуа — «раскошелится». — Готовь список недостающего оборудования. Завтра в два у больницы. Благотворитель тоже будет. — Ну что ж, — Франсуа скептически покачал головой, — попробуем... Я надеюсь, со временем твой отец сумеет открыть детское отделение кардиопатологии. У себя Америке я оперировал и однодневных новорождённых, — Франсуа расплылся в широкой белозубой улыбке, вероятно, от воспоминаний о своих однодневных пациентах. — Некоторые патологии нужно оперировать немедленно по рождении, потому что они не совместимы с жизнью... И Франсуа, забыв о чае, которым он, по-видимому, собирался развеять «удручённость» Глеба, начал рассказывать о работе в детском кардиохирургическом центре. Глеб слушал корявую речь Франсуа, смотрел в его горящие глаза и даже немного завидовал. Перед ним был врач, любящий своё дело и могущий говорить о нём часами. — А ты детей любишь? Или они просто пациенты? — спросил уже порядком утомлённый Глеб, когда Франсуа закончил пространные воспоминания. — Я люблю детей, — кивнул Франсуа. — Жаль, что у меня нет своих. — Женись на Виктории, она тоже любит детей. Кстати, в педиатры собирается, — сказал Глеб. — Я подумаю, — с улыбкой кивнул Франсуа. — Она мне подходит. — Практичная американская логика, — Глеб поморщился. — А можно просто — влюбиться? Причём здесь — подходит или не подходит? А просто втрескаться по уши? — Можно и влюбиться. Или втрескаться, — засмеялся Франсуа. — Только ты от разговора не уходи. Будешь ассистировать. Вот, изучай, — Франсуа взял с нависающей над столом полки объёмистую книгу, стряхнул с неё таблетки и протянул Глебу. — Что за фолиант? — Глеб быстро пролистал книгу. — Учебник по кардио? Так он на английском! — А ты не знаешь английского? — искренне удивился Франсуа. — English, international language. Международный язык, — перевёл он. — Почему же? Знаю, — неуверенно ответил Глеб, предполагая, что ничего он не знает, так как текст стопроцентно насыщен спецтерминами. И чем разбирать со словарём эти термины, проще было бы на эсперанто уже прочесть. Глеб имел представление об эсперанто — когда-то любознательным подростком пытался изучать. Но это было до появления Чеховых в их доме. Потом Глеба как подменили. — Просвещайся, — Франсуа хлопнул его по плечу и встал. — Я спать. Проходя мимо Глеба, он ещё раз снисходительно похлопал его по плечу. — Слушай, Франсуа, хочу тебя попросить, чтобы до девяти утра ты не высовывался из комнаты, — вслед ему сказал Глеб. — Чтобы девушку не смущать, — пояснил он в ответ на смеющийся взгляд иностранца. — You sold me (уговорил), — понимающе кивнул Франсуа. Посидев ещё немного с книгой, Глеб лёг рядом с Алькой. Она успела отвернуться к стенке и теперь спала, поджав коленки до самого подбородка. Глеб поправил одеяло. Прислушался — дыхание ровное. Он закрыл глаза. Не спавший сутки, измученный ночными кошмарами, он смертельно устал, но, однако же, боялся предстоящей ночи. Боялся повторения страшных снов. Господи, помоги уснуть... Прости за Альку.... Помоги изменить жизнь... Что-то надо делать с этой жизнью... Мысленно произнося молитвы, он обнял Альку поверх одеяла и прижался щекой к её спине. Стало спокойнее. Он не заметил, как уснул.