Живой

Ему опять снилось это — мучительный поиск фрагментов тела в кровавом месиве. Глеб открыл глаза ранним утром, ещё в темноте, и, чтобы скинуть с себя дурноту удручающе ярких образов ночного сна, принялся читать учебник Франсуа. В семь он поднял Альку. Молча дал ей сорбент. — А где? — не интересуясь содержимым стакана, Алька безропотно выпила лекарство и теперь кинулась испуганно ощупывать на себе футболку, потом, заметив обнажённые свои руки, ойкнула и живо натянула одеяло на плечи. — А это? Зачем? — едва слышно выговорила она, кивком головы указывая на использованную капельницу на прикроватном столике. — Кровушку твою голубую от этанола чистил... Вот, — Глеб протянул свитер. — Снял, чтобы не испачкать. Алька испуганно схватила свитер и, путаясь, начала торопливо натягивать на себя. — Ты вообще как? В состоянии? — поинтересовался Глеб, когда Алька наконец сумела просунуть голову в нужное отверстие столь нехитрого предмета одежды. — В больницу через час выдвигаемся. — Я домой пойду, — расправляя свитер, Алька резво соскочила с дивана. — В семь утра? Не дури, — остановил её Глеб. — Приведёшь себя в порядок здесь. В ванной есть всё необходимое, и даже зубная щётка в упаковке. Как знал… Не выпуская Алькин локоть из своей ладони, Глеб провёл девушку через узкий коридор, втолкнул в ванную комнату и плотно закрыл дверь. Всё утро он наблюдал за ней. Алька была до крайности скована и как будто хотела что-то спросить. И он даже знал — что. Напряжённая, она полоскала тарелки в раковине, когда он тихо подошёл и обнял её за плечи: — Всё нормально. Ничего не было, — шепнул ей на ухо. — Ничего. Ты поняла? Она не повернулась. Застыла. — Это была секунда, чёртовы гормоны. Дал слабину. Но ничего не было. Поняла меня? — Глеб снова шептал. Может быть, он стыдился собственного голоса. — Раз ты говоришь, — неуверенно согласилась Алька. — Конечно, верю, — спохватилась она. — Верю! — доказывая свою веру, с пылкой порывистостью произнесла она. — Прости за хлопоты, — Алька повернулась, и Глебу мучительно захотелось поцеловать её в висок, прямо в голубую венку, просвечивающуюся сквозь прозрачную Алькину кожу и редкий пушок наспех собранных Алькиных волос. Он провёл рукой по этой её голубой венке. — Тебе нужно обильное питьё, скорее оживёшь. — Я больше так не буду, — виновато пообещала Алька. Она высвободилась из его рук и отошла к столу. Схватила со стола пустую чашку и принялась бесцельно вертеть её. — Больше не будешь? По-пионерски как-то, — Глеб развернулся за Алькой. — Но тебе, и правда, лучше не пить всякую дрянь. Твой организм плохо переносит алкоголь. Давай-ка зелёным чайком полечишься... Быстро выводит токсины. Он налил чай и сел напротив. Разговор не клеился — после вчерашнего напряжение висело в воздухе, и ещё не известно, кто из них испытывал большую скованность, — Алька с вечным её стеснением или Глеб с его живыми воспоминаниями о вчерашней своей выходке в машине. — Анекдот есть, как раз по твоей теме, — перебирая в памяти события минувшего вечера в ночном клубе, Глеб, наконец, нашёл способ разговорить Альку. — Доктор порекомендовал мне принимать перед сном пятьдесят граммов коньяка в течение месяца, но я не могу позволить себе столь длительное лечение и потому прошёл весь курс за один вечер. Алька никак не отреагировала, даже не улыбнулась. Да, Лобов, что там Пинцет в прошлом году брякнул-то? Что над твоими шутками больше никто не смеётся? Так и есть. Поздравь себя, старик, — юмор больше не твой конёк. Раздосадованный, Глеб прищёлкнул языком. — Вчера я лишнего наговорила. Я смутно помню, — с трогательной печалью в голосе произнесла Алька, перебирая пальцами складки на скатерти. — И не только наговорила, — улыбнулся Глеб, — ещё буянила и песни пела. — Какие? — Алька испуганно округлила глаза. — Я пошутил, — Глеб расхохотался от её испуга. Она смешно пугалась. И неожиданно красиво. — Нет, ты плакала, маленькая моя, — он снова стал серьёзен. — Рыдала из-за Новикова. Хотела объясниться с ним, но я не дал тебе совершить этой глупости. Можешь не благодарить. Он ревновал. Его преследовало неосознанное желание мучить Альку. И жалеть. Искренне хотелось утешить её. Он испытывал сложные чувства. — Послушай, — Глеб дотянулся через стол и мягко накрыл ладонью маленькие Алькины пальцы, которые, утонувши в живом тепле всего Глебова существа, закончили монотонные движения по волнам скатерти и настороженно замерли, — это пройдёт. Вот увидишь, пройдёт. — Ты говорил это в машине, — Алькины пальцы слабо шевельнулись и попытались выбраться из-под Глебовой ладони, но, почувствовав сопротивление, снова напряжённо застыли, больно упираясь костяшками в не зажившие ещё шрамы. — Сейчас Рождественский пост, а я отличилась. Алька тягуче вздохнула. — Пост? Слышал. Только ты не пей больше. Тебе не идёт, — Глеб встал из-за стола. — Как голова? Раскалывается? Мой уважаемый отец посоветовал бы гильотину, но я предлагаю менее радикальный способ... Сейчас... — Глеб снял с полки над столом коробку с лекарствами Франсуа и указательным пальцем принялся разгребать в ней коробочки и блистеры, разноцветные и шуршащие и оттого не вяжущиеся своим оптимизмом с человеческой болью. — Нашёл. Нестероидное... Показано при цефалгии, — он протянул Альке обезболивающее. — Одна таблетка. Но имей ввиду, каждый раз не получится. Желудок — орган нежный. — Прости, — не поднимая головы, Алька взяла таблетки. ***** — Приехали. Сударыня, прошу, — Глеб открыл дверцу машины и выпустил Альку. — Да, подозреваю, что старик Гордеев столь же чуток, в обонятельном плане разумеется, сколь и проницателен. Так что бери, так сказать, для надёжности сокрытия улик. Глеб оттопырил карман, предлагая Альке взять из него целую горсть «лав изок». Он запомнил тогда, когда читал её дневник, что она жуёт эти смешные, детские резинки, и купил их целую коробку. Он даже сам зажевал несколько штук, но выплюнул из-за приторно-сладкого, девичьего вкуса. Он ещё покурил, стоя один у машины и наблюдая, как уныло несут к больничным дверям худощавые свои тела, не глядя по сторонам и засунув руки в карманы, ещё спящие его товарищи, утомлённые вчерашней вечеринкой. Снова вспомнил анекдот про пятьдесят граммов, усмехнулся. ........... — Слушай, Глеб, я насчёт вчерашнего, — Фролов стоял спиной к Глебу и пытался сложить клетчатую рубашку, которая так не шла ему и портила и без того небритый и отёкший его от изматывающих фельдшерских будней вид. — Ну, я про то, что ты наговорил на занятии. Фролов старался говорить тихо, но вездесущая Шостко уже встала на страже ею же установленного порядка. — Коля! — староста выразительно показала глазами на Глеба, в чём не было нужды, так как Валина решительная поза с расставленными ногами и локтями была куда более красочной и выразительной, нежели яростные движения её глаз. — Мы же решили! — Ага, решили! — весело отозвался Фролов. — Столько времени прошло. Хорош уже воспитывать! Валя буркнула в ответ что-то неопределённо-эмоциональное и огляделась в поисках поддержки, но никто из студентов не отреагировал. Хмурые после вчерашнего веселья, они не обратили на этот диалог никакого внимания. «Всем на всё наплевать!» — бросила Валя в безучастную пустоту своё фирменное, ревностно-комсомольское, и обиженно уткнулась в шкафчик. — Ну так вот, — продолжал свою мысль Фролов, тихо обращаясь через плечо к Глебу, — ты, старик, не парься. Расчленёнка — обычное явление в нашем деле. Привыкнешь. Фролов не понял. Никто не понял. Страдают почти все, а сострадать не умеет никто. Глеб усмехнулся: — Спасибо, Николай, но я не привыкну. Раздеваясь, краем глаза он наблюдал за Алькой и Катей. Бросая заинтересованные взгляды в его сторону, Хмелина о чём-то спрашивала Альку. Их непонятная дружба не нравилась Глебу. Это было занимательно и в то же время мало увлекало его — Хмелина и Смертин расстались. Вернее, Нефертити дала большого пинка Толику. Глеб узнал об этом от Альки и из обсуждений товарищей, которые больше не замолкали в его присутствии, хотя и не разговаривали с ним. Время сделало своё дело — острота реакции на дикий поступок Глеба спала. К тому же, появилась новая тема — непостоянный Смертин. Разлюбила... Глеб усмехнулся. Это было предсказуемо. Хмелина искала героя. Но какой герой может получиться из двадцатилетнего шалопая, бросившего собственного, плоть от плоти, родного ребёнка и двух некогда любимых женщин? Разве что только в будуаре он герой. Невольно он сравнивал их — Катю и Альку. Ещё совсем недавно казавшаяся ему бесцветной, теперь Алька виделась ему привлекательнее Кати. Не формой носа и губ, конечно, и не высотой лба. Катя была обладательницей точёного профиля, признанного совершенством всеми канонами женской красоты. Но Алька была — тёплой. Глеб вдруг залюбовался мягкими чертами Алькиного лица, сравнивая с холодной красотой её подруги. Всё в Альке казалось ему бесконечно знакомым, родным, всё хотелось потрогать — нежные губы и складку на лбу, и карие тёплые глаза под прямыми с изломом бровями, и голубую венку на виске, и всю её прозрачную кожу. Хотелось прижать Альку к самому сердцу. И он спрашивал себя, отчего он раньше не замечал тёплой её красоты. В какой-то момент он поймал себя на мысли, что его отношение к этой девушке начало принимать странный и вовсе не похожий на дружеский характер. Разве друзей хочется обнимать? Прижимать к сердцу. Он объяснял себе свои чувства тем, что Алька девушка и что тяга полов друг к другу заложена природой. Чистая физиология. И он пугался того, что в последнее время так страстно желал, чтобы Алька была увлечена им. Но и тут он находил объяснение своим странным желаниям — он уличал себя в чрезмерной гордыне, желании быть объектом восхищения. И он боялся вспоминать прошлую ночь. Его желание сделать Альку своей, подчинить её навсегда, растворить в себе, пугало своей страстностью и сумасшествием. Он помнил всё, каждую минуту короткого своего помешательства, и он недоверчиво спрашивал себя: неужели опять физиология? ............. На занятие к Гордееву он не пошёл. Не хотелось вспоминать о вчерашнем акте душевного обнажения. Он чувствовал себя открытой книгой, которую каждый может читать и комментировать. Он ушёл в оперблок. Присутствие Ковалец стало тяготить его чрезмерной опекой. Во время одной из операций, не прерываясь, он заметил небрежно: — Ирина Васильевна, вы не стойте рядом, посидите лучше. Я всё сделаю как надо. — Вот как ты заговорил! — засмеялась Ковалец. — Крылышки прорезались? Захотелось свободы? — Правда, Ирина Васильевна, дайте уже юноше почувствовать себя настоящим врачом, — в разговор вступил вечный защитник Глеба Семечев. — Не беспокойтесь так. Он уже вполне набил руку. — И вы туда же, — Ковалец покачала головой и опустилась на стул у стены, с удовлетворением думая о том, что её эксперимент удался и что Гордеев должен, наконец, признать это. — Слышала, тебя заберут в кардиологию, — то ли спросила, то ли сказала Ирина Васильевна, незаметно для операционной команды разминая затёкшие ноги. — Будешь ассистировать иностранному хирургу, пока не сформируют штат. — Ничего не знаю об этом, — соврал Глеб. Ему не хотелось уходить из хирургического отделения. Здесь была Лера. Кстати, Лера… Начиная резекцию, Глеб вдруг подумал, что вчера совсем не волновался, разговаривая с Лерой. Вероятно, громкая музыка перебила его обычное при близком общении с ней волнение. Он не стал мыть операционные. Тихо выскользнул за дверь и отправился в раздевалку. — Глеб! — Валя встретила его в коридоре и преградила дорогу. — Куда это вчера ты потащил Погодину? — спросила она сурово, пряча за спину надкушенный пирожок. — Я видела. Ты это, знаешь, брось! — прищурившись, маленькая Валя погрозила пальцем. — Погодина ещё ребёнок, а ты слишком… Валя остановилась, подбирая нужное слово. Вероятно, оценивающее его, Глеба, моральный облик. — Ты же, Глеб, через родного отца переступишь и дальше пойдёшь! — нашлась она. — Что?! Не так?! — маленькая Валя ещё сильнее прищурилась и подалась вперёд и вверх, к самому носу Глеба, всем своим видом изобличая непутёвого сокурсника. При этом рука с пирожком за спиной теперь взлетела вверх — опять же, к самому носу Глеба. — Ты же готов на любую подлость! У нас в группе все так считают! — закончила Валя, повысив голос. — Так что ты это брось — матросить Погодину! — выпалила она и неожиданно смутилась. — Так, я не понял, — Глеб устало сунул руки в карманы, — в зону контроля старосты входит уже и moralitas*? — отбиваясь от навязчивого запаха зелёного лука и яиц, который исходил от пирожка, Глеб отступил на полшага назад. Его всегда раздражал этот запах — запах лука и яиц. Быть может, как раз потому что лук и яйца в пирожках так любила Шостко. — И что такого?! — возмутилась Валя. — А свечку тебе не дать, случаем? Посветить, — Глеб шагнул в сторону, чтобы обойти старосту. — А не надорвёшься? Не хотелось препираться, но и промолчать он не мог. Рука просилась щёлкнуть дотошную Шостко по носу. — Ну, другого я от тебя и не ожидала, — Валя смерила однокурсника презрительным взглядом. — А поддерживать моральный климат в группе входит в мои обязанности! — припечатала староста и шагнула вслед за Глебом, не давая ему пройти. — Где вчера ночевала Погодина, а? Я видела — утром вы были вместе. Я надеюсь, — Валя понизила голос, испугавшись собственных предположений, — ты ничего не натворил? — Ничего не натворил, Шостка. Можешь быть спокойна. Погодина ночевала в общаге. Устраивает объяснение? Я могу идти? — он сделал шаг вперёд. — А вот и врёшь! Капуста подтверждает, Погода не ночевала в комнате! — запальчиво возразила Валя, как будто радуясь, что ей удалось поймать Лобова на лжи. — Да какое твоё собачье дело?! — возмутился Глеб. — Дай пройти! — он грубо оттолкнул Валю плечом и, задевая больных, пошёл по коридору, ругаясь про себя самыми культурными словами, какие только имелись в его обширном лексиконе. Теперь начнётся, как тогда — с Ниной. Только Нину никто не съел, а Альку непременно сожрут. Поборники морали. Сожрут, и он не узнает — он же всё время торчит в операционной. Самое противное, понимал Глеб, что Шостко права. Они все, его товарищи, не знают, но чувствуют, — и правильно чувствуют, — что он подлец. Что способен на подлость... Он нырнул в раздевалку и забился за ширму. Открыл учебник Франсуа, решив, что остаток больничного дня проведёт здесь — вдали от чужих глаз. В какой-то момент, устав разбирать сложные англоязычные термины, он прислонил голову к стене и провалился в сон. Он очнулся так же внезапно, как и заснул. По привычке взглянул на часы. — ...так она с её мозгами не может даже дозу алкоголя рассчитать. Нет у человека ни культуры, ни самоуважения, ни медицинского чутья, наконец, — сквозь сонный туман донеслись до него слова, сказанные Новиковым. Новиков — и Глеб сразу проснулся от этого — говорил об Альке. Его авторитетный тон был невыносим, а каждое едко-высокомерное слово, нестерпимое в своей ядовитости, словно вцеплялось в измученные внутренности всего Глебова существа. Кулаки сжимались сами собой в острой потребности двинуть по новиковским псевдогениальным мозгам. — Хорош уже трепаться! Можно подумать, у нас у всех культуры много, — тяжело сопя, возразил Фролов. Вспомнился прошлогодний новиковский булыжник в адрес Фрола: «А ты перестань чавкать, когда находишься в приличном обществе!» Да, наворотил Новиков, кого только не задел, не унизил, а ничего, терпят его товарищи, любят даже. Снова шевельнулась в душе застарелая обида. — Я вот думаю, Глеб её увёл... В общаге она не ночевала. Где тогда? Что он мог с ней сделать? — задумчиво сказала Валя. — Лобов на всё способен. А Погода... Да что с неё взять... Валя сердито хлопнула дверцей шкафчика. Неимоверно ответственная, она не владела полной информацией и теперь никак не могла успокоиться. — А ты у самой Погодиной спроси, — равнодушно посоветовала Алькович, сопровождая свои слова шипением пульверизатора запрещённых в отделении духов. Судя по источнику звука, Алькович прихорашивалась перед зеркалом. — И вообще, не думаю, что Глеб способен... Он, конечно, ещё тот тип, но не до такой степени… — С каких это пор ты изменила о нём своё мнение? — раздались мелкие шаги. Кажется, в запале Валя добежала до Алькович. — Забыла, как он снимки от Гордеева заныкал? — едко осведомилась Валя, и Глеб буквально через ширму увидел, как староста, повинуясь дурной своей назойливой привычке, снизу влезла Виктории в лицо. — Думаешь, не понимал, что Березнякова могла не дожить до утра?! А как Латухина чуть не угробил, забыла, да?! Алькович не ответила. Это было в её стиле — никому ничего не доказывать. Благородная барышня, однако. Не зря он её для Франсуа выбрал, ой не зря. — Валя, а ты у самой Погодиной спрашивала? — подал голос Пинцет. — Спрашивала! — яростно рубанула Валя. — Эта скрытничает! Была у подруги! А Глеб твердит, что отвёз в общагу... Толик! Смертин! Ау! — позвала Валя. — Как считаешь, мог Глеб что-то такое сделать? Никто не ответил. Глеб представил у окна изнывающего от одиночества Смертина. Страдает. Жаль Смертина. Смертина жаль. Откровенный простак. Такую девушку упустил — жил бы с ней всю жизнь в заботе и ласке. Он думал о Вике Алькович и о фатальности импульсивных поступков. В раздевалку кто-то вошёл. Знакомый кашель... Хмелина. — Катя! Хмелина! — судя по тому что снова мелко зашуршали по полу тряпичные балетки, Валя кинулась ей навстречу. — Ты последняя видела их двоих. Глеба и новенькую! Что там было? — Опять сплетничаете, — за равнодушным Катиным тоном чувствовалось презрительное высокомерие, которое, конечно же, никто, кроме Глеба, не разглядел. — Мы не сплетничаем, мы волнуемся, — жалобно возразила Маша. Капустина... — Не обобщай. Я не волнуюсь, — саркастично заметил Новиков. — Если у человека не хватает ума держать себя в руках, то и за последствия пусть отвечает. И нечего её жалеть. — Добрый ты, Новиков, — презрительно фыркнула Виктория и, проходя мимо Рудольфа, коротко брызнула ему духами прямо в лицо. — Пам-парам! Новиков попробовал возмутиться, Маша взялась его защищать, но староста прервала их. — Так, ладно! Хватит! Сама всё узнаю, — решительно подытожила Валя. — Но в нашей группе в последнее время постоянно что-то происходит. — Шостко, успокойся ты уже с этой Погодиной, — Толик, наконец, очнулся от своей тоски. — Она жива, с ней всё в порядке, она совершеннолетняя. И Глеб не мудак. Он работает, в конце концов. Он утром с дежурства приходит ни-ка-кой. Тут не до глупостей. И вообще... Хватит уже трещать, без вас тошно. Послышалось многозначительное презрительное хмыкание Кати. — Вот и я говорю, что работа, особенно наша, на скорой, нормального человека лепит. Там такого понасмотришься дерьма, так в нём вываляешься, что добровольно сам уже не полезешь обратно. Так что, Валя, спи спокойно, — засмеялся Фролов. Они говорили что-то ещё, кажется, опять про них с Алькой, об их странных отношениях. Не разжимая век, Глеб сидел за ширмой, прислонившись к стене, и лицо его брезгливо морщилось. Нет, не от того что его подозревали. Он привык к образу пошляка, грубияна и «ещё того типа». Было брезгливо от того, что они с Алькой стали объектом обсуждений, что их рассматривали под микроскопом, анализируя каждое телодвижение. Странно, неужели людям нечем заняться? Ведь у них всё хорошо в личной жизни. У той же Вальки. Уж на что, казалось бы, безнадёжно невыносимая, и то нашла себе Пинцета. Ну что ей ещё надо? А Новиков? Почему так надмевается над неприметной Алькой? Хочет возвыситься за её счёт? От того что тихоня не может ответить? Ну так он ответит и отобьёт у Новикова охоту решать свои проблемы за счёт других, причём, навсегда. Готовое при малейшем сопротивлении вылиться в выяснение отношений на кулаках, внутри закипало раздражение. Глеб медленно поднялся со стула и вышел из-за ширмы. Размазать по стене и чтобы следа не осталось — он мог. После Емельянова он мог уже всё. Он медленно приближался к Новикову и вдруг подумал, что если ударит его сейчас, то Алька, забившись где-нибудь под лестницей, будет рыдать, утопая в громадных прозрачно-горючих слезах. И это, конечно, глупо, но, кажется, слёз в её жизни было предостаточно. Нет, нельзя, Лобов, нельзя... Обуздывая раздражение, Глеб сжал кулак. — Новиков, Рудольф, будь добр, отойдём в сторону, — сказал он с угрожающе холодной вежливостью, одновременно оглядывая лица сокурсников, вытянутые от его неожиданного появления. — Эээ, вообще-то подслушивать неприлично, — нашёлся Рудаковский и взялся усиленно протирать очки. — Вообще-то я спал. За ширмой, — в тон ему ответил Глеб. — Нужно было табличку повесить? Он сделал знак Рудольфу отойти. — Ну, — спросил Новиков, когда они вдвоём вышли в коридор. Рудольф поправил очки, и Глеб невольно отметил, что у всех очкариков одинаковая привычка — без дела протирать и поправлять очки. — Новиков, ты же у нас умный, — Глеб навис над товарищем. — Ну-ка, дай определение хамства. — Не понял. Тебе зачем? — не сообразил Новиков. — В медицине это не пригодится. — Зато в жизни ой как пригодится, Новиков! — Глеб хлопнул Рудольфа по плечу. — Так вот, энциклопедист, как говорит мой уважаемый отец, хамство — это наглость и грубость, помноженные на безнаказанность. — И-ии что? — мотнул головой Новиков, и от мучительно-бесперспективной затеи понять витиевато изъясняющегося сокурсника лицо его начало меняться в цвет огненно-рыжих волос. — Не дошло, значит... Хорошо, начну заново... Слушай, Новиков, я своё обещание выполнил? — Ну, выполнил, — насторожился Рудик. — И-и что? — И то… укороти язык. Про Погодину больше ни слова. Усёк? — С чего бы это? — хмыкнул Новиков, и на лице его отразилось искреннее удивление. — Порядочность за порядочность. За всё нужно платить в этом бренном мире, — Глеб подмигнул Рудику. — Уговор, — осторожно произнёс Рудольф, видимо, сообразив, к чему клонит Глеб. — Скорее, сделка... За невыполнением условий сделки следует что? Правильно, санкции. Так понятно? — Что? Будешь трепаться всем? — прошипел Рудольф, мгновенно вставая в позу, и по его тревожно бегающим глазам Глеб понял, что бил прямо в цель. — Ты... только посмей... — Не трясись, Новиков. Я обещал. Но... — Глеб замолчал, наблюдая за входящей в раздевалку Алькой. — Что — но? — не веря обещанию товарища, с, мягко говоря, ненадёжной репутацией, Новиков взялся нервно поправлять на себе наспех застёгнутую рубашку. — Что — но? — Без своих гениальных мозгов останешься, — вполголоса ответил Глеб и, оглянувшись на Альку, взял Новикова двумя пальцами за ворот рубашки. — Доступно? Хотелось двинуть этому закомплексованному типу, но ради Альки Глеб сдержался. — Доступно, — Рудольф порывисто откинул руку Глеба и быстро скрылся в раздевалке. Больше Новиков не задирал Альку. ***** Когда Глеб, тщательно поправляя на шее воротник пальто, ступил на больничное крыльцо, Франсуа уже ожидал назначенной встречи в глубине двора. Не привычный к русскому климату, он стоял, закутавшись в чёрную аляску, в безуспешной попытке защититься от неугомонно-игривого леденящего ветра, в котором чувствовалось дыхание близившейся зимы. Ещё вчера лил дождь, а сегодня подморозило. Глеб с разбегу проехал ногой по ледяной корочке, образовавшейся вместо вчерашней лужи, подал руку Франсуа и боковым зрением обнаружил невдалеке Емельянова, степенно покидающего чёрный бронированный автомобиль. — Доктор Франсуа Морель, заведующий кардиохирургическим отделением, — Глеб представил друга. — Емельянов Григорий Анатольевич, — его губы с трудом выговорили имя убийцы Чеховых, — бизнесмен-благотворитель. Он с неприязнью наблюдал, как обмениваются дежурными рукопожатиями и любезностями Франсуа и Емельянов, и убеждал себя словами отца, что деньги не пахнут. — У нас есть предложение, от которого вы не сможете отказаться, — пояснил Глеб в ответ на вопросительный взгляд Емельянова. — Речь идёт об очередном акте благотворительности, который необходим ввиду ограниченности бюджетного финансирования нашего замечательного хирургического центра. — Ну что ж, — давая себе обдумать перспективу встречи, Емельянов потёр большие холёные руки, давно не знавшие физической работы, — готов выслушать, молодые люди, готов выслушать... Проедем в мой офис. — Лучше на нейтральной территории, — возразил Глеб. Емельянов не стал спорить. — Тогда переговорим в ресторане, заодно и пообедаем, — не колеблясь кивнул он. — Прошу за мной. ...Они остановились у «Баварии». У той самой «Баварии», в которой полгода назад не единожды происходили встречи между Григорием Емельяновым и Аллой Лобовой. То были времена, когда эти двое, объединённые общим преступным прошлым, — безвозвратно, бессрочно, — не доверяя друг другу, вступили в своеобразный альянс против недалёкого алчного Анкушева, готового откусить по огромному жирному куску от скромного аптечного бизнеса Аллы и строительной империи Емельянова. Сейчас, рядом с младшим Лобовым, Емельянову было неприятно вспоминать те встречи, но, однако же, Григорий Анатольевич не желал покидать ресторан, в котором привык обедать и где его хорошо знали и предупреждали все его экзотические пристрастия и привычки. Бизнесмен Емельянов усмехался про себя и брезгливо, одним пальцем, трогал скатерть, вспоминая, что именно за этим столиком, за который их сейчас усадил администратор, он как раз и встречался с пособницей в деле Чеховых. Между прочим, матерью этого юноши, что сейчас по иронии судьбы сидит на её месте и, порядком поумерив чрезмерные амбиции молодости, держится так же по-деловому, как и его скользкая расчётливая родительница. Гены, порода, отметил Емельянов. Ему нравился Глеб. Сын Лобовой обладал деловой хваткой и вполне мог стать частью команды нового мэра. Вполне. К тому же, юный Лобов казался порядочнее своей матери, что, несомненно, добавляло ему ценности в глазах бизнесмена и будущего чиновника. Однако это было почти невозможно — то, что молодой Лобов когда-нибудь примкнёт к команде будущего городского главы (а именно в этой роли видел себя Григорий Анатольевич в ближайшем будущем). Невозможно оттого, что молодой, кидающийся в крайности Глеб ненавидел его. Думал, что ненавидел. Емельянов был уверен, что, произнося «ненавижу», неискушённый юнец даже и не представлял себе, что это за чувство. Тем не менее Емельянов был заранее настроен выполнить всё, ну или почти всё, о чём попросит его лобовский сын. Ему просто необходимо было сблизиться с этим юношей. Они заказали кофе. Франсуа кратко изложил свои соображения по дооборудованию кардиохирургического отделения по так уважаемым им «european standards», европейским стандартам, поделился планами получить разрешение на открытие детского хирургического отделения сердечной патологии, чем вызвал особый интерес со стороны Емельянова. Глеб молча слушал их, изредка поправляя и уточняя речь Франсуа, чтобы избежать двусмысленности в разговоре. Кажется, только он один и понимал хорошо этого заокеанского доктора. — Что скажете, господин Емельянов? — спросил воодушевлённый Франсуа, активно поощряемый сосредоточенной заинтересованностью в позе и выражении лица бизнесмена. Емельянов степенно выпрямился. Он выдержал приличную паузу, затем сдержанно кивнул. — Я думал, что-то серьёзное, а это так, мелочь, — важно изрёк он. — Я займусь вашим вопросом сегодня же, — барским движением руки Емельянов сделал знак Франсуа отдать список с оборудованием. Глеба передёрнуло. Он сунул руки под стол и нервно скрутил в кольцо жертвенную ложку. Они договорились. Емельянов и Морель быстро нашли общий язык и, кажется, прониклись симпатией друг к другу. И, несмотря на блага, в изобилии сыплющиеся на отцовскую больницу, было досадно наблюдать, как эти двое, прощаясь, удовлетворённо пожимали руки друг другу и улыбались — один сдержанно и важно, другой широко, всем телом, и совершенно по-американски счастливо. Франсуа ушёл, и они остались вдвоём. — Пообедаем? — предложил Емельянов. — Нет, — тон Глеба резко изменился с вежливо-делового на грубо-презрительный. Подчёркнуто грубый и подчёркнуто презрительный. Но Емельянов словно этого не заметил. В любом случае, он никак не отреагировал. — Чаю, пожалуйста, — через плечо невозмутимо обратился Емельянов к стоявшей поодаль, но наготове, с блокнотом в руках, официантке. — Как вы любите? — любезно уточнила та, в одну секунду оказавшись у столика. — Уже готов! Емельянов кивнул. — А вы, юноша, подаёте большие надежды, — изрёк Емельянов, помолчав. — Слышал, вас хвалят. Самостоятельно оперируете... В ваши-то годы... Удивлён, не ожидал. — Это преувеличение, — Глеб скрестил руки на груди. — Так что ты хотел? Говори, а то я ограничен во времени. Снова появилась официантка — теперь уже с подносом в руках. Что говорить, в ресторане знали привычки влиятельного бизнесмена. Одной из таких привычек было как раз чаепитие во время ожидания заказа. И конечно же, как только Емельянов появился, коллекция чая из редких, но любимых высоким гостем сортов была немедленно составлена и заварена ресторанным титестером, которого для важности называли здесь чайным сомелье. Емельянов терпеливо ждал, пока официантка ставила чайник на стол и разливала по миниатюрным чашкам ароматный чай. Когда официантка, поправив свечу в хрустальном подсвечнике, неслышно удалилась на безопасное расстояние, он сказал: — Хочу вернуться к нашему разговору в больнице. Хочешь ты верить этому или нет, но я сожалею, что испытывал лекарства на детях и... что устранил журналиста. Думаю, были более гуманные способы заставить его молчать. — Ты... — Глеб вскочил. Хотелось ударить Емельянова по лицу, но он сдержался. Стирая эмаль, он, кажется, скрежетнул зубами. — Спокойно, юноша, — снисходительно улыбнулся Емельянов, невозмутимо разглядывая раздувающиеся ноздри Глеба. — Я не договорил... А ты присядь, — он миролюбиво показал на стул. — Присядь... Я думаю, были более гуманные способы заставить его молчать, — Емельянов со сдержанным вызовом смотрел на Глеба. — Нужно было просто свернуть эту деятельность с фальшивыми лекарствами, — Емельянов кивнул, с удовлетворением наблюдая, как Глеб снова сел. — Ты чай пей. Это коллекционный чай, — покровительственно посоветовал он. — Отцу твоему очень нравится. При упоминании отца Глеб снова дёрнулся, но немедленно взял себя в руки. Емельянов явно провоцировал его. — Я не хотел, чтобы Чехова убивали. Нужно было, чтобы его заставили молчать и прекратить копать под меня. Каким способом? Я об этом не думал... Потом узнал, что у Чехова осталось двое малолетних детей и что они попали в вашу семью... Можешь не верить, но я жалел их... Да, жалел, — потирая подбородок, Емельянов усмехнулся. — И даже был удовлетворён, что хотя бы с приёмной семьей им повезло... И представь себе, в те годы я не знал, что наводчицей была твоя мать. Такими мелочами, как наём людей, я не занимался. Прошу прощения, если оскорбил твои чувства, — Емельянов снова усмехнулся. — Когда я увидел в списках имя Дениса... Дениса Чехова... это было намного позже... я тогда осознал, что случилось. Тогда понял, что я невольно способствовал... убийству. — Невольно способствовал?! Коробило. Коробило от емельяновского желания смягчить свою вину, прикрыть её обходными фразами, обесценить тяжесть Леркиной утраты. — Невольный убийца, — Глеб брезгливо поморщился. — Убийца не может быть невольным. Уголовный кодекс гласит, что убийство — это намеренное лишение человека жизни. — Хорошо, пусть будет так, — согласился Емельянов. — Ты чай пей, — сказал он и отпил из своей чашки, всем своим видом приглашая Глеба присоединиться. — Ближе к делу, — Глеб посмотрел на часы. Вспомнил Альку. Сидит сейчас на лекциях одна. Его место пустует рядом. А он вынужден слушать эти циничные излияния. Глеб поморщился. Снова взглянул на часы, считая, сколько времени осталось до окончания лекций. — Многие из тех детей из списка умерли. Я узнавал, — продолжил высокомерные, а оттого не покаянные откровения Емельянов. — Но Денису повезло, и Лере... Эти ребята попали в хорошую семью. Глеб усмехнулся. В хорошую... — Всё это время я издалека следил за ними. Мои люди докладывали, — продолжал Емельянов, не глядя на Глеба. Казалось, он совершенно не нуждался в слушателе и говорил больше для себя. — Мне хотелось, чтобы у детей Чеховых всё сложилось. Я действительно не хотел, чтобы убивали их родителей, и не понимаю, с какой целью журналист потащил на подставную встречу всю семью. Ему было чётко сказано твоей матерью: состоится передача сведений о криминальном бизнесе. Брать семью на эту встречу было более чем неосмотрительно, учитывая то, что Чехов не мог не понимать, с кем бодается... Если бы не его слепое доверие, мать этих детей могла бы жить, — Емельянов помолчал. — Расскажи мне о них. — Расскажи о Лере и Денисе, — уточнил Емельянов, потому что Глеб не ответил. — Ты единственное связующее звено, единственный непредвзятый член вашей семьи. Если бы ты рассказал… — ...то ты успокоил бы свою совесть, — холодно перебил Глеб. — Тебе же нужно знать, что им было хорошо в моей семье? Так вот, им было плохо, — Глеб понизил голос. — Но я расскажу... Лерке было тринадцать, когда она попала к нам. Никого из нас она уже не могла полюбить, и это нормально. Она заливала подушку слезами и глотала таблетки, чтобы её не терзал ночь за ночью один и тот же сон — авария. Та самая чёртова авария! Её даже лечили у психиатра, потому что она не могла спать. Ты доволен? А ещё она сходила с ума от мысли, что её брат мучается от головных болей. Поэтому она оказалась в меде — чтобы вылечить брата. Теперь она мучается в медицинском вузе. А знаешь, кем она хотела стать? Художником. Ты отнял у неё мечту. А теперь вроде бы всё неплохо, — брат здоров, сама замужем, — а счастья нет. Она не умеет жить и радоваться жизни. Ты отнял у неё эту возможность — научиться радоваться жизни. Поверь, она не умеет получать удовольствие даже от таких простых вещей, как вот этот твой коллекционный чай. А ты умеешь, судя по всему. Что ещё ты хочешь услышать? Емельянов молчал. Он не смотрел на Глеба и казался, на первый взгляд, невозмутимым, однако болезненная складка на лбу и кусаемые беспокойными зубами губы ходуном просто кричали о том, что Емельянов глубоко переживал каждое слово. — Ты хотел услышать о забавных моментах из жизни Чеховых? — устало спросил Глеб, не дождавшись ответа. — Хотел, чтобы я с ностальгией живописал, как мы ездили на природу, жарили шашлыки, ловили рыбку в прозрачном пруду, да? Хотел бы узнать о Леркиных и Денискиных увлечениях? Так? Так я тебе скажу, — Глеб подался вперёд и быстро заговорил: — Лерка ничем, слышишь, ничем не увлекалась! Одуревшая от бессонных ночей, она зубрила учебник по нейрохирургии. Её подруги влюблялись, коллекционировали шмотки, бегали на дискотеки. Жили. Но всё это прошло мимо Лерки. А парнишка, сколько помню, торчал за компьютером, и весь его узкий, примитивный мир ограничивался играми. Знаешь почему? У него постоянно болела голова! Из-за твоих паршивых лекарств. Он играл — машинально, чтобы убить время. Он и в школе-то учится кое-как. А разве с головной болью можно нормально учиться?.. Таково их счастливое детство в приличной семье, — не отрывая взгляда от Емельянова, Глеб судорожно, залпом, выпил чай. Обычно невозмутимый, Емельянов опустил голову. С минуту они молчали. — Я предлагал Лере деньги на операцию брата, — глухо сказал Емельянов. — Но она не взяла. — Ты предложил Лере сделку, потому что ты торгаш, Емельянов, и всё меряешь одной меркой — денежной, — с тихой брезгливостью возразил Глеб. На ненависть не осталось сил. Говорить больше было не о чем. Глеб выжидательно смотрел на Емельянова. Обкусывая губы, Емельянов что-то обдумывал. — Что ты хочешь? — спросил Глеб, прерывая затянувшееся молчание. — Я понимаю, ты не случайно крутишься вокруг моей семьи, не случайно благотворишь больнице моего наивного отца. Что тебе нужно? — разделяя слова, медленно повторил он. — Не знаю, — Емельянов впервые за весь их разговор открыто взглянул в лицо Глебу. — Впервые я не знаю, зачем делаю что-то. Но меня тянет к Чеховым... И к вам... Потому что вы жили рядом с... — Тебя тянет, как тянет преступника на место преступления, и давай без лирики, — грубо оборвал Глеб, несмотря на то что в его душе слабо, едва ощутимо, шевельнулось сочувствие, в чём, вероятно, сыграли роль прошлые неоднократные споры с Алькой по поводу возможного раскаяния Емельянова и, опять же, Алькины приправленные просительно сложенными на груди руками уговоры дать Емельянову шанс «исправиться», помочь если не Чеховым, то другим людям. Вспоминая Альку, Глеб посмотрел на часы. — Я хочу что-нибудь сделать для них, — сказал Емельянов. — Послушай, Григорий Анатолич, — из сочувствия, под давлением Алькиных увещеваний, Глеб впервые назвал врага по имени, — у тебя есть шанс сделать что-то приличное. Ты, кажется, сегодня беседовал с одним доктором и дал ему карт-бланш. С помощью твоих прохвостов-юристов Морель сделает закупки баснословной стоимости. Разве этого мало? — Мало, — ответил Емельянов. — Ты организуешь социальный центр. И этого мало? — удивился Глеб. — Ты же разоришься. — Не разорюсь, — Емельянов высокомерно усмехнулся. — Я имею достаточную подушку безопасности на случай провальных проектов, — со сдержанной горделивостью в голосе заметил он. — Но я хочу хотя бы частично искупить ошибки и недоразумения прошлого. Я устал это повторять, — Емельянов допил чай и жестом подозвал официантку. — Ещё чаю, пожалуйста, — он сделал учтивый полупоклон. — Подскажи мне идею, — обратился он к Глебу. — Почему я? — удивился Глеб. — Так надо, — неопределённо ответил Емельянов. Глеб молчал. — Потому что ты её сын, — пояснил Емельянов под давлением требовательного взгляда собеседника. — Невольно я сломал ей жизнь. И тебе. И твоему отцу. Вам всем... Но твой отец счастлив от того, что его больница процветает. Твоя мать… — Емельянов едва заметно поморщился. — Нет, я не смогу найти с ней общий язык... А ты молод, полон мечтаний и дерзких устремлений и мог бы быть счастлив, если бы твои идеи получили воплощение в жизнь. — Вот оно что, — усмехнулся Глеб. — Значит, волшебник, раздающий счастье... — Ну так что? — Емельянов нетерпеливо подался вперёд. — Может быть, хочешь в круиз? Учиться за границей? Что? — Так примитивно? Глеб расхохотался, и, потревоженные демонстративным, резким смехом, люди в зале стали оглядываться на их столик. — А звезду с неба достанешь? — сквозь смех спросил Глеб. — Я говорю серьёзно, — Емельянов нахмурился. — Это деловое предложение, и не вижу повода ёрничать. — А, ну да, — Глеб стал серьёзным. — Только ты, Григорий Анатолич, мелко мыслишь. — Подскажи, как мыслить широко, — Емельянов раздражённо выпрямился и принял позу заинтересованного слушателя. — Пожалуйста, говори. Глеб усмехнулся. Скомкал в руках салфетку. — У тебя же всё куплено в городе? Телевидение куплено, да? Ну так запусти социальную рекламу. Стоп-аборт, — Глеб сказал первое, что пришло в голову, навеянное, и с большой долей вероятности, переживаниями последних ночей. — Пусть местные знаменитости вещают населению не о вреде аборта, как принято, а о том, что аборт — убийство. Убийство же, так? — он с вызовом взглянул на Емельянова. — Фильмы покажи, как аборт производится. Укажи координаты кризисного центра для малолеток с пузом, которым некуда податься. Если он есть, конечно, этот центр в нашей глуши, — Глеб вдруг увлёкся своей идеей. Он даже навалился на стол, ближе к внимательным глазам Емельянова, пытаясь как можно более доходчиво донести до того свои мысли. — Местное телевидение непопулярно, — возразил Емельянов. — Вложения будут значительные, а окупаемость низкая. — Ты имеешь ввиду окупаемость сохранёнными жизнями? Даже если одна ненормальная передумает убивать своего ребёнка, уже будет достижением. Человеческая жизнь бесценна. Ты не знал? А потом, — мозг Глеба лихорадочно заработал на развитие идеи, — есть ночной клуб. Там как раз молодёжь. Прогон минутного социального ролика буйному веселью не повредит, а польза может быть ощутимая. Ещё женская консультация, залы ожидания в больницах, вокзал, уличные баннеры, учебные заведения, кафе, торговый центр, транспорт... Кинотеатр... Гоняют же перед каждым показом рекламу чипсов и прокладок? Ну так пусть будет стоп-аборт. Ты сам говорил, что это твой город. Докажи. Емельянов с улыбкой смотрел на оживившегося Глеба. Контакт был найден. — И ты действительно будешь от этого счастлив? — спросил он. — Главное, что от этого будут счастливы другие, — сокровенное и выстраданное, рождённое тяжёлыми дежурствами и невыносимо мучительными ночами, наконец-то нашло своего слушателя, и теперь Глеб улыбнулся. Он впервые улыбнулся в разговоре с Емельяновым. — А из нас получится неплохая команда. Ты генерируешь идеи, мои люди выполняют, а я плачу. По-моему, неплохо, — довольный Емельянов совершил ошибку. Глеб встал, зачем-то захлопнул карту вин. — Остынь, — холодно сказал он и вышел из-за стола, но грузный Емельянов не шелохнулся. — Я обдумаю твои предложения, — невозмутимо произнёс бизнесмен. — Мои люди уже набирают персонал из числа студентов медколледжа, в основном сиделок с навыками простой медицинской помощи. На тебе — координаты адресной помощи. — Будут тебе адреса, — кивнул Глеб. — Извини, у меня больше нет времени, — он бросил на стол купюру. Несмотря на то что вспылил, сейчас Глеб не чувствовал ненависти к Емельянову. Он даже стал привыкать к мысли о том, что на деньги Емельянова можно и нужно многое сделать для людей. Деньги не пахнут, мысленно произносил он слова отца. Человеку надо дать шанс, убеждал он себя аргументами Альки. ***** На крыльце ресторана Глеб взглянул на часы — 16.40. Началась вторая лекция. Забрать Альку не получалось. Он вспомнил, что давно не был у Чеховых. Жуя купленный на ходу гамбургер, он поехал на кладбище, по дороге позвонил Старковой. — Глебушка, — Нина обрадовалась его звонку, — есть новости! Лиза пыталась говорить! — возбуждённо сообщила она. — Вышло не внятно, но это не главное! Ну и пусть, что звуки! Глеб, это значит, что Лиза не немая! — Надо ещё раз показать её Филюрину, — ответил Глеб, радуясь сумбурной речи Старковой. — А Лизаветка заговорит, обязательно. И я заметил... — Глеб перевёл разговор в режим громкой связи и теперь никак не мог пристроить смартфон на держатель. — Что, Глебушка? — То... а то, что у Лизы произошёл скачок в развитии именно после переезда к тебе, — он, наконец, закрепил телефон на панели. — Спасибо, Глебушка... Кажется, Нина расчувствовалась. Быть может, даже пустила по щеке слезу, это неотъемлемое свидетельство особенной чувствительности женского сердца. Глеб улыбнулся в лобовое стекло. — Я записал Лизу в частный садик, рядом с больницей. Я не говорил? — Нет, не говорил, — всё Нинино воодушевление разом улетучилось. — Это «Три кота»? — спросила она сухо. — Именно. Тебе осталось зайти к заведующей и подписать договор. — Но я… — Всё нормально, Нина. Я уже всё проверил, — перебил Глеб и, вытесняя гадливое чувство сожаления о недавней своей откровенности перед Емельяновым, принялся пересказывать больничные новости. Нина не слушала Глеба. Она была возмущена — всё решил без неё. Нина чувствовала себя уязвлённой, ведь это она была матерью девочки. А кем был Глеб? И почему он хозяйничает в чужой семье? Но, пережив короткую бурю эмоций, Нина решила, что ничего страшного пока не произошло, и, наоборот, Глеб избавил её от нужных, но утомительных поисков садика. К тому же, раз речь шла о частном садике, то и платить будет Глеб. Нина Старкова не испытывала в связи с этим никаких угрызений совести — она знала, что Глеб живёт на деньги матери и что Алла Лобова имеет самый большой доход в городе на фармацевтическом рынке, потому что самая крупная больница города закупает лекарства, и притом по завышенным ценам, только у её фирмы. По этому поводу, правда, шепталась вся больница, однако это не мешало Лобовой регулярно обогащаться. Если бы Глеб зарабатывал сам — тогда другое дело, Нина отказалась бы. Но юный санитар Лобов зарабатывал так ничтожно мало, что эти деньги трудно даже было назвать доходом. К тому же, убеждала себя Нина, Глеб в своём амплуа — упрямый, с характером, во многом самовластный, и столь своенравные поступки для него норма. Было время, когда Нина ждала таких же поступков от Гордеева и не дождалась. — Я, может, наведаюсь вечерком, не один, — предупредил Глеб. — И Дениска наверняка заглянет на огонёк. — Да, после семи, — подтвердила Нина. — Обещала Дениске тушёного крокодила на ужин. Сейчас пойду курицу маскировать под это свирепое чудовище. Только ума не приложу как, чтобы он поверил. — Красного перца щедро сыпани, — посоветовал Глеб. — Когда драть начнёт, во что хочешь поверишь. — И не жалко тебе брата? — притворно возмутилась Нина. — А ты с Алевтиной приедешь? — поинтересовалась она, и Глеб почувствовал, что Нина улыбается. — С ней... — ответил он сухо. — И ты замечательно поработала стилистом. Аля преобразилась, оживилась, что ли. Спасибо. — Я рада, что тебе приятно смотреть на Алевтину, — со смехом ответила Нина. Почему всем уже очевидно, что малоприметный студент Лобов увлечён ещё менее приметной тихоней? Размышляя, Глеб стучал пальцами по диску руля. Люди любят делать интригу на пустом месте. Тем не менее, ожидая Альку, он, не отрываясь, смотрел на двери института и взял её за руку, когда она села в машину. — Хотел сказать тебе... — он замолчал, подбирая слова. Алька вопросительно повернулась к нему. — Красивая ты, — неожиданно просто сказал Глеб и обречённо почувствовал, как кровь мгновенно бросилась в лицо. Ну вот, Лобов, дофантазировался... Он отвернулся, делая вид, что копается в сумке. Он ненавидел эти свои состояния — лицо в пятнах. Предательские состояния. Состояния полного провала — когда весь как на ладони. Как школьник, уличённый проницательным учителем. И скрыть можно предательскую красноту на лице, только если хамить и ёрничать. Но он устал от этой роли. Алька завозилась на сидении. — Нина Алексеевна тоже так говорит, и Катя. Краем глаза Глеб наблюдал, как Алька украдкой дотянулась и посмотрела на себя в машинное зеркало. — Правду говорят, — Глеб звякнул извлечёнными из сумки без всякой нужды ключами. Он уже справился со своим лицом и повернулся к Альке, встретившись с ней глазами. — Я зверски голоден и ещё не обедал. А ты? — И я, — ответила Алька. — Но я не хочу. Он вёл машину и думал о том, что она ещё не обедала, хотя у неё был часовой перерыв. Наверное, опять на мели, вот и прикидывается сытой, а у самой сосёт под ложечкой от голода и в желудке волки воют... Скромная, подумал с нежностью и грустью. Другая давно бы его растрясла, как грушу. Или яблоню? Или липку? Фу ты! Липку — обдирают. Глеб улыбнулся. — У меня сегодня три операции, — сказал он, уголком глаза рассматривая Альку. — Да? Как всё прошло? Оживилась... Даже взглянула в глаза. В её замороженном состоянии — буквально излучает радость... Почувствовал удовлетворение. Тут же промелькнула мысль, ставшая уже навязчивой, — если бы Алька была увлечена им. Нет, — любила бы его... — Ну так как операции?.. Ты не ответил... — Нормально. Привык. Даже кайф удаётся словить. А ты? Как насчёт того, чтобы напроситься к Гордееву ассистировать? — спросил он. — Думаю, тебе он не откажет. — Нет-нет, ни за что! — в подтверждение своих слов Алька замотала головой. — Я крови не боюсь, просто неприятная эта работа — чужие животы вспарывать. Глеб засмеялся. — А мне бы только потрошить. Вот только дай что-нибудь отрезать. Алька поёжилась от его шутки. Он вдруг почувствовал, — и это было так ново, так странно и непривычно, — что у него хорошее настроение и что он почти развеселился, как в былые времена. — Короче, история такая... Пациента готовят к аппендэктомии. Появляется хирург, склоняется над больным. Тот стучит зубами — то ли от боли, то ли от страха, то ли от холода в операционной. «Ну, чего дрожите? — улыбается ему сверху молодой хирург, натягивая перчатки на огроменные лапищи. — Вам совершенно нечего бояться. Это моя шестнадцатая операция, так что должна же она когда-нибудь получиться!» — Надеюсь, ты не говоришь такого своим больным? — улыбнулась Алька. — А то из нашей больницы все пациенты разбегутся. — Не, я не говорю. Я до операции им на глаза даже не появляюсь, — засмеялся Глеб. — Только после захожу, когда уже анестезиолог их спать уложил. — Значит, прячешься от больных? — Ну что-то вроде того... А вчера такая история произошла, — Глеб улыбнулся в лобовое стекло, на дорогу, на вспыхнувший зелёным светофор. — Ковалец подходит ко мне: «Иди, Лобов, удали аппендикс, это же для тебя как семечки щёлкать». А я, говорит, чаю с Галиной Алексеевной выпью, по-своему, по-женски потолкуем о том о сём. «Не проблема, — отвечаю, — Ирина Васильевна. Идите, справлюсь». Прихожу, значит, в операционную, беру скальпель, склоняюсь, чтобы лапаротомию сделать. Смотрю, больной на столе лежит, глазами растерянно хлопает. А над больным анестезиолог стоит, скучает. Из новых, молодой. Да вот, такой же раздолбай, как и я, — наблюдая напряжение на Алькином лице, Глеб снова улыбнулся. — Я, значит, строго вопрошаю у анестезиолога, почему пациент в сознании. «Потому что вы в него ещё скальпель не воткнули», — отвечает этот балбес совершенно серьёзно, — Глеб чуть не расхохотался, потому что на вытянувшемся Алькином лице читались одновременно и удивление, и страх, и недоверие, и блуждала растерянная полуулыбка. — Больной, значит, услышал, вскочил как ошпаренный и бежать. Мы с анестезиологом за ним. Куда же вы, кричу, аппендикс-то с собой уносите. Аппендикс, кричу, нам оставьте, у нас же отчётность. Больной на бегу оборачивается: «Скальпель спрячьте, у меня уже ничего не болит!» Так до самой первой городской за ним и бежали. Алька улыбнулась. — Поймали? — недоверчиво спросила она. Не поверила. — Не поймали. На крыльце как раз мужик воздухом дышал, на нашего Гордеева похожий. Местный эскулап оказался. Вот к нему-то с криками «Помогите, спасите, режут!» и кинулся наш несчастный больной. Алька засмеялась, потом затихла. — Ты этой ночью спал? — спросила она вполголоса, повернувшись к Глебу. Она вообще стала чаще поворачиваться к нему. Глеб заметил. И чаще смотреть на него стала. Только с именем беда — не называет его по имени. — Ты про сны говорил, — напомнила Алька. — Снилось сегодня? — Снилось, — Глеб вздохнул. — Что за бред? И не понимаю, как с этим совладать. Врач должен быть здоров, бодр и в хорошем расположении духа, как утверждает мой авторитетный друг Морель, а у меня что ни ночь, то кровавые приключения. Утром — никакой. — Может, у Ефим Андреича проконсультироваться? — спросила Алька. — У психиатра? Пойти расписаться, что я псих?! Нет уж, спасибо, я как-нибудь сам, — Глеб припарковался у «Кофейного домика». Он не стал садиться напротив Альки, а сразу устроился рядом. Хотелось постоянно чувствовать её тепло, и преодолеть эту тягу в данный момент было невозможно. Беспокоясь о необъяснимом своём влечении к этой девушке, Глеб решил, что, вероятнее всего, это влечение вызвано эмоциональным и коммуникативным голодом, на которые он обрёк себя, ущемлённого жизнью, годами отгораживаясь от, как ему казалось тогда, успешного и беззаботного мира. Было хорошо вот так сидеть, обнявшись, и нести всё подряд, даже всякий вздор, обсуждая новости группы, институтские и больничные проблемы, свою прошлую жизнь и высокие материи. И было от этого — тепло и светло жить на свете, ощущать себя частью огромного гостеприимного мира, принадлежать этому миру. Глеб чувствовал, что почти оттаял душой, что близок к тому, чтобы простить себя, простить всех, скинуть с плеч бремя вины, разъедающей словно ржа. Это произошло как-то сразу, вдруг. Он не был готов к этому. — Куда пойдём? У нас ещё несколько часов, — сказал он, насильно прерывая своё умиротворение, которого боялся. Оказалось, он тоже, как и Лера, не умел радоваться жизни. Он мог ухватить только маленький кусочек счастья, а полнота жизни его пугала. Он привык страдать. — Каток? Боулинг? Автодром? — предложил он, выводя Альку из нерешительного оцепенения. — Когда-то я каталась на коньках, — неуверенно сказала Алька. — Только это так давно было, что я, наверное, не смогу. — Сможешь, — Глеб решительно встал и махнул рукой официанту. — Со мной ты всё сможешь! Поехали, — он расплатился, надел на Альку пальто и, используя лишнюю возможность быть ближе к ней, застегнул пуговицы в петли. Он избегал теперь смотреть Альке в глаза. .......... На этот крытый каток он ходил ещё подростком. И не по своей воле ходил — за Лерой. Разгоняясь по ледяной глади, он с размаху как бы случайно врезался в «сестрицу», и оба они падали, и почти неизменно Глеб падал на Леру. — Глеб! — Лера гневно сталкивала его с себя и строго выговаривала за неосторожность на льду, призывая кататься по бортику, раз кататься он не умеет. Иногда, когда Лера неудачно падала, Глебу удавалось жалеть «сестру» — с показательно виноватым видом он садился рядом на лёд и со словами: «Чехова, ну что же ты?» — тёр ладонью её ушибленное колено или спину, но так размашисто и сильно, что был немедленно изгоняем подальше от своей королевы. Глеб вспоминал об этих своих неумелых ухаживаниях, навалившись на декоративное ограждение и наблюдая, как Алька выезжает на лёд. Она скользила на одной ноге, а другую поднимала так, что поза её напоминала ласточку. Алька неплохо каталась — была заметна тренировка. — А ты? Пойдёшь? — спросила она с ледового поля. Глеб помолчал, ожидая, когда Алька, описав дугу, приблизится к борту с другой стороны. — Ну только если ты сможешь удержать меня. Я кататься не умею, — сказал он. В нём проснулся мальчишка-подросток, который некогда хитрил, чтобы обратить на себя благосклонное внимание суровой и непреклонной «сестрицы». — Так ты не умеешь кататься? — улыбнулась Алька. — А хоккей? Разве ты не играл в детстве в хоккей? — по лицу её пробежала едва уловимая тень, но Глеб заметил. — Поддеть меня хочешь, значит, — Глеб двинулся вдоль бортика и остановился у самого входа на залитый лёд. — Почему поддеть? — всё это время Алька следовала за ним, но с другой стороны, и теперь протянула свою руку. — Потому что, как гласит главная песня о спорте, трус не играет в хоккей, — Глеб ухватился за Алькину ладонь, и вместе они выехали на лёд. — Так вот, к твоему сведению, я не играл в хоккей. Вероятно, озадаченная подобным фактом из Глебовой биографии и уверенная в том, что каждый мальчишка в детстве просто обязан был гонять шайбу по льду, Алька с весёлым недоверием в глазах заглянула в лицо Глебу, их взгляды встретились и они рассмеялись. — Так чем же ты занимался в детстве? — спросила Алька. Они катились по льду, держась за руки. Его вершина была быстро покорена. Глеб торжествовал, как последний юнец, — теперь можно будет не меньше часа, изображая Лобова-чайника, кататься с ней вот так, взявшись за руки, и болтать всякую чушь. — А ничем я не занимался. Я был злым и желчным, — беззаботно ответил Глеб. Сейчас прошлое с его драматическим любовным надрывом виделось Глебу малозначительным и тусклым. А вообще-то он не слукавил. Когда ему было чем-то заниматься? С появлением Леры в их доме он забросил все свои многочисленные благие начинания и принялся корчиться в муках безответной любви... Глеб усмехнулся. — Но ты грамотный, — весело возразила Алька. — Ты, наверное, много читал. — Читал, да не то, — изображая неумелый ход, Глеб покрепче ухватился за Алькину руку. Конечно же, Алька в попытке удержать от падения, схватила его другой рукой за предплечье. Глеб радовался так, словно ему было четырнадцать. Эх, разогнаться бы сейчас, повалить и упасть на неё, а потом смущённо оправдываться... Эта шальная мысль пришла в голову внезапно, и он уже испугался её, но тут же поддался желанию осуществить задуманное. — Погоди-ка, я сам попробую, — он неуверенно отъехал на приличное расстояние и, развернувшись, начал разгоняться в сторону Альки. Столкновение, падение, объятия — ух! Он уже предвкушал это. Но в последний момент, вглядываясь в лицо наивной Альки, с доверием воспринимающей его глупую игру и уже успевшей для устойчивости расставить ноги и вытянуть руки в готовности подстраховать его, он резко передумал и врезался в неё понарошку, сбавив ход и слегка обхватив руками. В попытке удержаться Алька тоже ухватилась за него. Они всё-таки устояли на ногах, и Глеб засмеялся счастливым смехом, заставив смеяться и Альку, довольную тем, что новичок благодаря её ловкости не оказался поверженным на лёд. Это было приятное приключение и весёлая игра, и романтика одновременно. Прошло столько лет, а Глеб, как оказалось, всё ещё был тем глупым мальчишкой. И это нравилось ему. — Ладно, я пошутил, — признался Глеб. — Я катаюсь, просто хотел… Что он хотел? Зачем он это сказал? Глеб подыскивал слова и не мог найти их. Ему казалось, Алька непременно догадается о его наполеоновском намерении быть ближе, держаться с ней за руки. — Тебе удалось подшутить надо мною, — сказала Алька. — Я поверила. Но я рада, что ты катаешься. — Рада, значит? — Глеб заглянул ей в лицо. — Тогда будем кататься и разговаривать. Ну вроде мы прогуливаемся по Невскому. Давай? — Давай, — улыбнулась Алька. — Только по Невскому нельзя гулять, а только толкаться. — Это почему же? — А потому что там народу тьма-тьмущая и приходится пробираться, и локтями расчищать себе путь, — с улыбкой пояснила раскрасневшаяся Алька. Каждую её улыбку он записывал теперь на свой счёт — это он заставил её радоваться, это с ним она улыбнулась, это ему — улыбнулась. Прибавляя ходу, Глеб увлёк Альку за собой. Это был целый час счастья — кататься по кругу, невинно держась за руки и болтая всякую чушь. Он снова чувствовал себя мальчишкой — лёгким, быстрым и беззаботным. Внутри его все пело и радовалось. Он говорил, а Алька что-то отвечала ему, он снова говорил и спрашивал её, и часто невпопад. Его мысли путались и парили где-то отдельно от него. Замечая это парение, он пытался усилием воли вернуться к новому, серьёзному своему образу. Он пугался таких перемен. ............ Потом они сидели у Нины. И он снова наблюдал за Алькой. И, обнимаемый с обеих сторон тёплыми Дениской и Лизой, плавился от нежности и от безмерного, с остротой в груди, счастья жить. И это давно забытое, и оттого новое состояние тоже пугало его. Счастье... Он много читал о счастье. В каждой книге, почти в каждой, герои обретают счастье. Он и сам знал, что это — счастье. Знал — из самых первых своих дней, из безвозвратно ушедшего детства. Он знал это счастье — далёким, размытым, согревающим его и через годы. Он знал счастье — материнскими руками, её нежным голосом, её песнями, высокими, до самого неба, до замирания сердца, взлётами в руках весёлого тогда ещё отца, и шахматами вечерами напролёт, тоже с отцом, шумными играми с товарищами во дворе, проделками в школе. И выбитым стеклом — мячом, пущенным неосторожной его рукой в неверном направлении, и первой подтёртой двойкой. Семейными торжествами с «салатиками» и «тортиками», с материным смехом и больничными историями отца. Счастье... Оно было знакомо ему. Со всеми этими материнскими «Глебушка», «сынок», «горжусь тобой»... Быть может, он лучше многих знал о счастье. Но это было давно... Давно, потому что внезапно оборвалось... Оборвалось грубо, сразу, одним днём. В тот день мать перестала смеяться, посуровел отец, а в доме поселились тягостная тишина и вечное, нескончаемое, изматывающее раздражение. В тот день он получил первую оплеуху от отца и с замиранием сердца наблюдал, как в одиночестве пила вино заплаканная его мать. С того дня в доме Лобовых начались бои без правил. Отца и сына. Это был день гибели Чеховых. День, уничтоживший сразу две семьи. Это был оглушающий день — качалась земля, почва стремительно уходила из-под ног. Личная, но от этого не менее страшная катастрофа. Никто ничего не объяснил ему. Тогда Глебу казалось, что он один во вселенной. Память той потери мешала ему отдаваться счастью сейчас, спустя годы. Быть может, он боялся, как и тогда, всё разом потерять. .......... — Алевтина! — он окликнул Альку, когда она была уже у дверей общежития. Оглянулся на машину — в окне торчала Денискина голова. — Ты забыла. Она возвращалась к нему, и, пока шла, сердце Глеба начало выстукивать бешеный ритм. Частил пульс... Он затаил дыхание, боясь обнаружить себя, и склонился, уже чувствуя тёпло на своём лице. — Тихая нежность, — Алька второпях поцеловала его и побежала к дверям. Он стоял, пытаясь сохранить дыхание этой нежности, невесомое её касание и... благословение — чтобы хватило до утра. Но его ждал Дениска. С гулко колотящимся сердцем на ватных ногах Глеб сел в машину и дрожащими пальцами нащупал кнопку магнитолы. Ему казалось, что Дениска услышит стук его сердца и всё поймёт. По пути домой Глеб послушно переключал каналы с одного на другой до тех пор, пока придирчивый Дениска не подыскал нужную музыку, такую, от безвкусицы которой в обычное время Глеб морщился. Но сейчас ему было всё равно. Он не отвечал на вопросы брата, не слышал их. Он рано ушёл в комнату, потому что не мог находиться с людьми. Остро хотелось думать о сегодняшнем дне, о катке, об Альке. О своей романтической тахикардии. Нужно было побыть одному. Он ничем не мог заниматься и потому рано лёг в постель. Влюблён? Он в сотый раз задал себе этот вопрос. Или, будь рядом с ним другая, было бы — так же? Вот с Нефертити тоже так было? Аритмия, тахикардия и частый пульс. Так, да не так. Он не смущался и не волновался. И сердце его не колотилось так, что, казалось, слышит вся планета. И летать не тянуло, и мысли не путались в беспорядке. Тогда хотелось греться у чужого огня. А сейчас? Просто греться — ему теперь мало. Глеб резко сел. Нет, не может быть. Он не мог любить кого-то, кроме Леры. Он же так давно её любил. Конечно, это гордыня — он так хотел, чтобы Алька любила его, что делал всё, чтобы она полюбила. Это игра, самоубеждение. Это же очевидно. И всё же… Нет, но это же безумие — любить Альку. Это невозможно. А как же его настоящие чувства? Семилетняя любовь так сразу не отпускает. «Лер, как ты?» — «Еду из галереи». — «Кто за рулём?» — «Вадим. Саша дежурит». «Если понадоблюсь, звони в любое время». — «Глебка, братик...» — «Спокойной ночи, сестричка». Ну да, ты же сам этого хотел — сестричка... Теперь на всю жизнь это сюсюканье — братик, сестричка. Сестра! Нужно было написать — сестра. На секунду придавило отчаяние, что никогда не будет — с Лерой. Будущего — нет. С ней — нет. Усилием воли он пресёк попытку страдать — довольно рефлексии, довольно... Жизнь до этого дня — была сплошная агония. Мало? Но сегодня… он же был счастлив. И значит — жить здесь и сейчас. Жить — одним днём, на полную катушку, на максимуме своих возможностей. Глеб снова лёг и долго сосредоточенно смотрел в слабо освещённый потолок. Он устал думать. Сегодня он прожил замечательный день — оперировал и катался с Алькой. Чего ещё надо-то? К чему все эти витиеватые измышления? Надо жить так — как хорошо, как волнительно, как трепетно. Господи, помоги разобраться в себе, помоги Лере стать счастливой и Але забыть страдания... Помоги Лизе заговорить, а Дениске хорошо учиться... Господи, помоги стать нормальным... Он лежал ещё некоторое время и, хотя устал, опять думал. Он слишком много думал. Горе — от ума... Нормальным... Он сказал — нормальным. Интересно, нормальным — это как? Каковы границы нормальности?.. Как гласит психиатрия, нет абсолютно здоровых людей, есть недообследованные. Он не заметил, как заснул. Он спал спокойно, и кошмар приснился ему лишь под утро и в таком сжатом виде, что Глеб был даже благодарен своим призракам за то, что те не мучили его всю ночь.