Живой

Ранним утром они стояли во дворе родительского дома, опершись с двух сторон на птичью кормушку. Два брата, Глеб и Денис. — Сегодня первый день зимы. Помнишь? — В натуре! Первое декабря! Зачётно! — Быстро идёт время. Как думаешь? — Да. А недавно лето жарило... — Лето... У меня столько в жизни произошло... с лета. — Не у тебя одного... Что у тебя было годного? — Да много чего, братишка... За ум вот взялся. Снова учусь, работаю санитаром, режу людей, не пью, как видишь. Пересмотрел жизнь, ценности вот поменял. Познакомился с замечательными людьми, люблю вас всех и люблю говорить об этом. — А раньше не любил говорить? — Не мог... Раньше я не мог. А ты? Что хорошего произошло у тебя? Скажешь? — Так это... целая куча. Голова не болит, не залипаю тупо в компе, летаю... Костик вот появился, и ты, и Нина. И я тоже... люблю вас всех. Глеб потрепал мальчика по волосам: — Рано мы итоги-то подводим. Как думаешь? — Романтичное утро? — Денис огляделся. — Зимнее, — Глеб потрогал покрытую тонкой корочкой льда яблоневую ветку. Они засмеялись. — Ты чего сегодня так рано подорвался? — спросил Денис. — Клятву Гиппократа надо ещё подучить, — Глеб поцеловал мальчика в лоб. — Иди в дом, философ юный, простудишься. А я поехал. Он перемешал содержимое кормушки и, насвистывая свою вечную мелодию, направился к машине. Он приехал к общежитию и позвонил Альке. — Доброе утро, сударыня! Карета подана и ждёт под дверями вашего дворца. Он видел, как отодвинулась занавеска в окне. Он не разглядел её лица за тюлевой шторой, но точно знал, что это была она. — Глеб… — Не торопись. Собирайся спокойно, времени достаточно. Он знал, что Алька будет торопиться, потому что ей будет неудобно от того, что её ждут. Он знал, что она появится в дверях общежития в ближайшие минуты. И эти минуты он провёл, разглядывая себя в салонном зеркале и приглаживая волосы. Он пытался смотреть её глазами. На свою персону, разумеется. Глеб провёл пальцем по губам. Улыбнулся парню из зазеркалья. Нет, он положительно очень даже брутал. Ухмыльнулся — надо бросать эти нарциссические замашки. И тем не менее быстро ощупал себя — всё свежее, чистое. Вдруг увидел — Новиков. Новиков вошёл в общежитие... Наверняка каждое утро заходит за Капустиной, преодолевая на маршрутках полгорода. Глеб улыбнулся, почувствовав солидарность с Новиковым. Из дверей торопливо вышла Алька, красивая, с распущенными волосами — нимфа! — смущённая. И от смущения ещё более красивая. Наверное, встретила на лестнице своего Новикова. Вон как зарделась аж... Он торопливо вышел из машины и открыто посмотрел в её карие глаза: — Привет. Она не опустила глаз, начала привыкать. Доверять. Ещё бы, он знал о ней всё. Почему он никогда не замечал, как тепло смотрят эти глаза? — Глеб? Он пришёл в себя. — Что? — отвёл взгляд. — Странно смотришь. Случилось что? — Нет... Просто… зима, — Глеб не нашёлся, что сказать. Рукой в перчатке принялся сосредоточенно счищать тонкую наледь с машины. — Похолодало. Но такой уж закон природы, — Алька поёжилась. — Ты поэтому так рано поднялся? Или опять? — Алька понизила голос, спрашивая о его снах. — Всё нормально. Просто хотел позавтракать с тобой. Садись уже, — Глеб смутился и, открыв дверцу, неловко втолкнул сокурсницу в машину. Господи, спасибо! Спасибо, Господи! — лилось внутри песней восторга. Наступило утро, вчерашние вопросы отступили на второй план, и он просто радовался новым отношениям, осознавая, что они затягивают его и привязывают всё сильнее. И тем не менее он ещё думал, что в любой момент может прекратить их, потому что — Лера. Однако он не в силах был прекратить эти отношения именно сейчас, вот именно этим утром, потому что хотелось ухватить и познать во всей полноте ранее не доступные ему чувства, потому что внутри — пело. ...Они сидели в кофейне — рядом. Он держал её руку, изображая дружбу. — Знаешь, я тут нарыл в инете одну трогательную историю... сказочку о желаниях, — сказал Глеб. — Рассказать? — Расскажи, — Алька вынула руку из его ладони. Выпрямилась — приготовилась слушать, как на уроке. Ну нет... Глеб решительно обнял её за талию, прижал к себе — не шевельнуться. — Так вот, — он склонился к Алькиному уху, — жили-были муж да жена. Дети их выросли и разлетелись по белу свету. И остались они вдвоём. Этот муж был ещё тот тип. Он не просто жёнушку разлюбил — он её возненавидел. И не просто так возненавидел, как ты понимаешь, — он мечтал избавиться от жены. И знаешь почему? — Почему? — Алька испуганно заморгала ресницами, словно сдавала экзамен. И не кому-то, а самому Упырю. — Что? Не понимаешь? — ткнувшись губами в Алькины волосы, улыбнулся Глеб. — Потому что на соседней улице жила его молодая любовница. — Ой... — мешая его умиротворению, Алька испуганно завозилась на стуле. — Слово какое... Лучше не говорить... — Алька схватилась за вилку и принялась усиленно ковырять остатки пирожного. — О чём, Аль? Что за слово? — не понял Глеб. — Нууу... — Алька многозначительно стукнула вилкой по тарелке. — Понял, — догадался Глеб. — Любовница, что ли? — Ну... да... — Алька смущённо улыбнулась. — Откровенное оно, бесстыдное. И резкое. — Как скажешь... Дай подумать... Удивляло это «бесстыдное». Удивляло и одновременно хотелось похулиганить и окончательно вогнать её в краску. Хотелось — чтобы смущалась. Он усиленно копался в своём обширном словаре. — Метресса, беззаконница, наперсница... Выбирай! — выудил он наконец из памяти откровенные, но вполне приличные синонимы «любовницы». — Или вот — любодейка! Так лучше? — Глеб! — то ли возмущённо, то ли испуганно Алька попыталась отодвинуться, но рука Глеба не опускала её. — Я понял, понял, — Глеб чуть не расхохотался. — Твоя нежная совесть требует стилистически нейтральный вариант... Подруга. Устраивает? — он склонился и попытался заглянуть Альке в глаза. Но Алька быстро уткнулась ему в плечо — спрятала лицо. Проехалась лбом по наглаженной мамой рубашке — кивнула. — Ну так вот... Подруга так подруга. Но сути его предательства это не меняет. Глеб замолчал, удивляясь себе. Своему настроению. — А жена? — Алькино деревянное тело стало мягким — тёплым. Голова прислонилась к его плечу. Сдалась, с удовлетворением отметил Глеб. — А жена продолжала любить негодяя. — Она знала о его неверности? — Алька расстроилась окончательно. — История об этом умалчивает, — Глеб погладил Альку по голове, наблюдая сверху за трепетанием её ресниц. — Однажды упырь решил разорвать отношения, но сделать это он хотел красиво. Он вообразил, что предательство можно замаскировать красивой музыкой и харчами. Он пригласил постаревшую жену в ресторан. Жена пришла первой и ждала его. Он тоже направлялся к ресторану, но на полпути вспомнил, что забыл соглашение о расторжении брака. Он вернулся домой и принялся искать бумагу. Случайно взял в руки толстую папку, из которой посыпались мелкие бумажки. Он был аккуратным негодяем, поэтому начал собирать с пола рассыпавшиеся листки. Это оказались медицинские документы. Он заинтересовался, начал читать их и узнал — у его надоевшей жены неизлечимое заболевание и жить ей осталось полгода. — Ой, — Алька схватилась за его руку. — И тогда ему стало стыдно. У него всё же была душа, а заодно и совесть — в качестве бесплатного приложения. Он бросил работу и каждую свободную минуту проводил теперь с женой, даря ей всё то, чего так долго лишал. Да... Они никогда так много не разговаривали, не смеялись и не плакали вместе, как теперь. Он знал, что у них мало времени. — Я сейчас заплачу, — печальные нотки в её голосе ласкали слух. — Это грустно. — Заплачь, но сначала дослушай, — Глеб не спеша провёл ладонью по Алькиным волосам. Сейчас — можно, сейчас он её утешал. — Она ушла ранним утром, в первый день зимы... Наверное, это было такое же утро, — Глеб показал на окно. — Придя домой, злодей нашей сказки перебирал вещи жены. В шкатулке он нашёл запечатанную записку. Он помнил — эта записка была написана ею в новогоднюю ночь, под бой Курантов, когда они, как большинство рядовых граждан, загадывали желания на предстоящий год. Он снял печать и прочёл: «Хочу быть счастливой с ним». Он достал свою записку и порвал её, проклиная себя. А знаешь, что было в его записке? — Что? — потеряв обычную осторожность, Алька подняла голову и теперь смотрела на Глеба увлажнившимися глазами. — Маленькая моя, — он провёл по её глазам, стирая слёзы, готовые заструиться по щекам трогательным прозрачным потоком. Ему нравилось быть утешителем. — В его записке было написано: «Хочу стать свободным!»... Мораль сей басни такова: бойтесь своих желаний. Каждый из них получил то, о чём просил. Они сидели молча, прижавшись друг к другу. — Какая грустная сказка, — нарушила молчание Алька. — Ну, сказка должна быть грустной, и немного страшной, — отдавшись ощущению полного единения, Глеб перебирал Алькины волосы. — Как у Андерсена? — Наверное. Только жизнь и пострашнее сказки пишет, — Глеб вспомнил Алькин кошмар, и свой. — Я в детстве тоже загадывал желания в новый год, — сказал он. — А новый год неумолимо приближается... — Ещё только через месяц, — возразила Алька. — Всё равно. Давай загадаем, — Глеб взялся за Алькину сумку. Им по-прежнему владело романтическое настроение. — Где твоя легендарная тетрадь? Туда и запишем. Для истории. — Для какой истории? — опять испугалась Алька. — Как это для какой? Для нашей... Давай выкладывай! Алька поколебалась, но достала тетрадь и разложила её на столе, развернув чистыми листами. Найденной в кармане автоматической ручкой Глеб прочертил вертикальную линию, разделяющую страницу на две равные половины. Каждую из половин он подписал их именами. Сверху, над именами, написал: «Открытия и откровения». Где-то он встречал это красивое название. — Пиши своё желание, я не буду смотреть, — и Глеб показательно уставился в окно. Как ребёнок... И куда несёт-то? И куда занесёт? Он едва заметно вздохнул. — А любые желания писать? — спросила Алька. — Несбыточные можно? — Можно, — кивнул Глеб, не поворачивая головы. Никогда не занимался такой дурью, и вот на тебе... — Я написала, — Алька держала ладонь на своей половине страницы. — Не смотри. — Не смотрю, — Глеб убрал Алькину ладонь и закрыл запись её кнопочным допотопным «Nokia». — Теперь я. «Быть счастливым с ней». Он написал и испугался. С ней? С кем? С Лерой? Или?Он бросил на запись смартфон. Или… — А теперь озвучим, не зря ж старались, — Глеб показал на закрытую телефонами страницу. — Не надо, — Алька нервничала. Напряжённо выпрямилась. Мяла руки. — Читай, — Глеб убрал телефоны. «Быть счастливой с НИМ». Она написала — с ним. Они написали одинаково. Глеб удовлетворённо и с шумом выдохнул воздух. — Одинаково. Видишь? — Вижу, — Алька густо покраснела. — Давай психоанализом займёмся. Что можно сказать о нас? О нас! Он не мог остановиться. — Что наши ожидания похожи. Мы оба ждём счастья, — сказала Алька тихо. — Все ждут счастья. — Что из этого следует? Он почувствовал себя Черкасовым. Зачем он задаёт эти вопросы — о них? — Из этого следует, что тот, кто ждёт счастья, ещё не вполне счастлив, — ответила Алька так, словно сдавала экзамен. — Глеб, это очевидные вещи, и не стоит… — ...мешают эти маленькие обстоятельства, которые трудно подчинить себе, — она и он. Так? Он чувствовал себя садистом, но не мог остановиться. — Глеб... — Алька готова была расплакаться под его пристальным взглядом. Он не понял, как это вышло. Подчиняясь внезапному порыву, он поднялся. Поднялся сам и поднял Альку. Развернул её к себе за плечи. — А знаешь что... Пусть будут эти желания. Пусть! Но пока они не сбылись… Давай будем друг у друга. Будем вместе… ждать, делиться, доверять, жалеть друг друга. Ты же любишь жалеть? Радоваться каждому дню будем — только вместе. Мы похожи, — он смотрел в её расширившиеся глаза. — Ты не находишь? — он зачем-то тряхнул Альку. Алька словно онемела. Испуганно моргая, она пыталась угадать, что ответить. Глеб пугал. Пугал непредсказуемостью, нервностью, переходящей в веселье, и сложностью диалогов. Он думал о чём-то своём, о чём не мог рассказать никому, и даже ей, хотя уверял, что она, Алька, единственный человек, которому он полностью доверяет. Она не знала, чего от него ожидать в следующую минуту, но одно она понимала точно — это от нелюбви. Это от нелюбви он — нервный, это от нелюбви он — сложный. От нелюбви… — Давай будем друг у друга, — вымолвила наконец Алька. — Только не знаю, как я могу помогать. Я ничего не знаю. Он хотел возразить, но в порыве обнял. Закрыл глаза. Зачем он всё это наговорил? Чего он добивался? — Не волнуйся так, — Алька отстранилась от него. — Не волнуйся. Наши желания обязательно сбудутся. Мечтать не вредно. Глеб заставил себя засмеяться. Сел и потянул за собой Альку. Они провели в кофейне ещё час и говорили о менее болезненных вещах. Анализируя потом их разговор, Глеб так и не понял, зачем он устроил этот допрос с желаниями. ***** — Доброе утро, Глеб, — встретила его Ковалец. — У нас операция, Семён Аркадич отдал. Александра Николаича я предупредила. Находясь под впечатлением утренних переживаний, Глеб никак не отреагировал. Он развернулся и молча пошёл в оперблок. Он думал об Альке. Впервые ему не хотелось идти в операционную и сидеть там, словно в затворе, все часы практики, в то время как Алька где-то ходит, с кем-то разговаривает. С кем и где? Его раздражало то, что он этого не знал. Он хотел знать об Альке всё. Он по-прежнему считал её своей. Он ревновал её теперь — даже к товарищам. Даже к Хмелиной, которая, расставшись с Толиком, болталась без дела и решила-таки вспомнить, что у неё есть подруга. Ходят под руку — ни дать ни взять сёстры. А по сути... В сущности, Хмелиной совершенно не интересна Алька. Зато Хмелина ой как интересна Альке... Глеб рвал и метал, когда Катя, склонившись к Альке, что-то нашёптывала ей, и потом они обе смеялись. Почему Алька смеётся? Что такого смешного-необыкновенного может поведать ей расчётливая Хмелина? Как красть чужих парней, глумясь над обманутой соперницей? Как идти по головам? Глеб раздражался даже на Альку — за то, что она смеётся и шушукается с Хмелиной. О чём она сейчас говорит? Рассказывает о нём, Глебе? О катке? О мечтах? Или о свидании с Рыжовым? Рыжов! Неужели до сих пор?!! Глеб резко остановился. Получил тычок в спину и малоразборчивое «простите...» от налетевшего на него больного, сунул руки в карманы халата. Хватит, Лобов! Ты уже это проходил. Ты не сдал тот экзамен на ревность. В тебе нет чувства меры. Хватит думать, додумывать и придумывать. Работай! Он произнёс это строго, внутренней речью, поймав себя на том, что говорит менторским тоном отца. ***** День выдался сложный — четверг. Пятница — не операционный день, только для экстренных, поэтому сегодня предстоял насыщенный день — подчищали хвосты. Обе операционные были заняты. — Совсем я с тобой забросила дела, — посетовала Ковалец, надевая перчатки. — Ну да ничего, завтра буду сидеть в кабинете и писать, писать. Главное, что я не зря трачу время. Ведь так? Ковалец весело взглянула на Глеба. — Конечно, не зря, Ирина Васильевна, — Глеб решительно натянул свои перчатки. — Спасибо, что дали шанс. — Иди уж, режь, — Ирина Васильевна ободряюще улыбнулась и отвернулась к осколку настенного зеркала, которое беспечные электрики задели металлической стремянкой ещё в прошлом году. Добродушно ворча про себя на незаботливую сестру-хозяйку, завотделением принялась поправлять медицинскую шапочку. Три плановые. Две из них — Степанюгины. А Степанюга теперь отдыхает. Глеб представил, как Семён Аркадич, закинув ноги на стол, восседает в ординаторской. Пьёт кофе или что покрепче. Даже позавидовал: умеет человек жить со смаком. И косячит по-чёрному, только гордеевской страховкой и спасается. Если б не беспокойный светило, давно бы париться Степанюге на нарах за халатность. А Гордеев всё бегает, пасёт пациентов Степанюгиных: назначения перепроверяет, диагнозы, релапаротомию вот недавно ночью сделал по поводу недостаточности швов желудочных и кишечных анастомозов. Бросил тяжёлого в нейрооперационной на ассистента, спустился в абдоминалку, перешил и снова — наверх, к своему страдальцу. Сторукий Гордеев... Двужильный. Гений.. Глеб оглянулся — Нина! Нина пришла... Улыбнулся под маской, украдкой взглянул на Ковалец. Оглянулся ещё раз — Нина кивнула ему. Движения стали увереннее, работа пошла быстрее. — Доктор Лобов, не отвлекайтесь, — скорее для порядка заметила Ковалец. С улыбкой, которая угадывалась даже под маской. — Да, Ирина Васильевна, — он продолжил делать разрез. Минут через десять не выдержал, оглянулся — Нины не было. — Ушла почитательница вашего таланта, — сказала Ковалец. — Нина Алексеевна мне друг. Привыкшая к безотказности, санитарка заставила Глеба мыть операционную. Он не устал — после «Скорой» ко всему быстро приспосабливаешься. Тренировка ещё та — и тела, и духа, и нервов. Но мыть не хотелось — он рвался к Альке. С досадой он бросил взгляд в окно и понял — опоздал. По дороге под руку шли Алька и Катя. Весёлые, беззаботные. Куда они направлялись? Глеб достал телефон, набрал Алькин номер. Гудок за гудком — не отвечает. Что за манера — не отвечать? Не слышать. Глеб приник к окну, пытаясь разглядеть девушек, но они уже скрылись из виду. Он бросил телефон в карман и с остервенением принялся тереть стены. ***** — Привет, сестра, — он подошёл к Лере. — Ты почему ещё не дома? Улыбнулась. Полегчало. Потеплело — два солнышка… — Тёть Гале помогала, — уставшая, Лера присела на кушетку и принялась натягивать сапоги. — А теперь домой собираюсь. — И я тоже. Давай подвезу, — предложил Глеб. Спохватился, хлопнул себя по лбу: — У меня для тебя кое-что есть. Хорошо, что вспомнил. Я сейчас. Побежал в сестринскую и достал из холодильника пакет. Ещё утром он с самым небрежным видом попросил у матери остатки вчерашнего ужина. Королевского, между прочим, — почти целый противень мяса по-французски, которое так любила Лера, когда жила в их доме. Обычно Лера бойкотировала кулинарные шедевры матери, прикидываясь больной, и ела только то, что приготовила домработница Маша, но это блюдо Лера ела всегда. Глеб накануне даже отказался от своей порции — чтобы больше досталось Лере. Он усиленно подкладывал Дениске кусочки помидоров и кружочки огурцов, чтобы Денис не попросил добавки. Ему не было жалко еды для брата, просто хотелось побольше оставить для Леры. — Сколько положить, Глебушка? — Алла Евгеньевна обрадовалась, заботливо схватилась за контейнер. — А клади всё, — махнул рукой Глеб. — Да тут много, зачем столько? — удивилась мать. — Своих из группы хочу угостить твоей стряпнёй. А то все приносят, а я нет. Можно? — спросил Глеб. Отвернулся — врать не хотелось, но как объяснить по-другому, не знал. — Вот, бери. Мама прислала, — Глеб протянул пакет. — Что это? — Лера приоткрыла пакет. — Ой, Глебка… спасибо, — погрустнела. — Только не надо было. — Надо, надо. Мужа угостишь, — Глеб решительно взял пакет из Лериных рук. — Пойдём. Он соврал про мать. Бессовестно наврал — как в прежние времена. Не защищаясь, нет. Он готовился к вранью — как раньше. А что, если вскроется? Что тогда? Как отреагирует Лера? И всё же… Хотелось порадовать её, примирить с матерью. Пусть не до близких отношений — их не будет никогда. Но до вежливых визитов, до дежурных звонков — можно же? Нужно. Ведь мама может сидеть с ребёнком, когда Лерка выйдет на учёбу… Как все бабушки. Ведь у Леркиного сына — а это непременно будет сын — должна быть бабушка. Помимо родительского, у него должен быть дом, в котором он будет любить оставаться ночевать, потому что бабушка и дедушка самые добрые, самые щедрые. Самые-самые… И у них всегда много конфет и мороженого. Леркин сын — сынище! — должен расти в полной семье. В отличие от Валерии — вспомнил он многократно слышанные слова матери, колко бросаемые отцу в моменты их перепалок. Какие благородные побуждения... И всё-таки он неисправимый враль... Глеб едва слышно вздохнул. Украдкой взглянул на Леру. — Садись давай, сестрёнка, — в грустно-лирическом порыве он опять забыл, что надо — «сестра». — Как в семье? — спросил он, выезжая из больничного двора, и взглядом выхватил лицо Гордеева в окне завнейрохирургии. Мстительное злорадство быстро подняло голову и наполнило душу. Вот тебе, Гордеев! Что? Съел? Я увёз её! Я! Но тут же получил оглушительный удар: в её животе не твой ребёнок — его. И снова — а ведь можно было увезти навсегда. Надо было только воспользоваться моментом — тогда, на кладбище. Ну и что — что подло, ну и что — что гаденько, ну и что — что будет совесть грызть. Зато — его, Глеба! Смог бы он душу продать за неё? За Лерку. А что, если все эти понятия добра-зла, чести-бесчестья, благородства-подлости выдуманы такими же людьми, как он? Что, если все они только плод людского мудромыслия? Что, если истины нет? Что у каждого своя правда? И, получается, что, растоптав собственные интересы, он живёт по чужим, навязанным, законам. От сомнений подступала тошнота. Поморщился — мыслил грязно. — Лер, — позвал он, — поехали со мной. Лера быстро согласилась — явно не торопилась на лекции. — Поедем. А куда? Мне сегодня ещё к Ирине Петровне нужно. — Нашли общий язык, значит? — Подружились, — Лера грустно улыбнулась. Её улыбка была разной: и ласковой, и весёлой, и сдержанной, и дежурно-вежливой, и влюблённой, — но всегда эта улыбка выходила грустной. — Я всё-таки брошу институт, — сказала Лера. — Хочу рисовать. Ирина Петровна будет искать для меня место в галерее. — Рисовать... Рисовать — это замечательно. Но четвёртый курс-то закончишь? — Закончу. Потом академический. Вот тогда и уйду из института. — Думаю, тебе стоит получить сертификат медсестры. Мало ли что в жизни будет. И всё-таки четыре курса, — Глеб припарковался у «Кофейного домика». — Пойдём пообедаем. Дениска говорит, ты на сладкое налегаешь. Ты это брось! — Так! И кого я слышу?! — оживилась Лера. — Кого? — Валю Шостко! — А, Шосточка! Куда ж без неё, родимой-то? Достала так, что уже в печёнках сидит! Они рассмеялись. — Лера, выбирай, — Глеб положил перед ней меню. Лера некоторое время смотрела в меню, листала страницы. Озабоченно изучала. Потом аккуратно закрыла папку: — А можно я из пакета съем? — улыбнулась грустно, одарила теплом. — То, что ты принёс. — Холодное... — возразил Глеб. — А впрочем... Сейчас устрою. Он сбегал в машину и принёс материн шедевр. Подозвал официантку. — Будете заказывать? — ручка в руках официантки взлетела в воздух и в готовности повисла над блокнотом. — Да. Мне — вот это, это и это, — скользнув взглядом по белому кружевному фартуку официантки, Глеб ткнул пальцем в знакомые позиции. Он брал всегда одно и то же. Он был постоянен во всём. — Как в прошлый раз, — уточнила официантка. — А девушке? — А моей сестре... — огрубелая ладонь Глеба легла на мягкую, Лерину, с обручальным кольцом. — А моей сестре организуйте, пожалуйста, порцию вот из этого пакета, — Глеб весело посмотрел на официантку. — А что там? — официантка приоткрыла пакет. — Ой, у нас со своим не положено... Но для вас, наверное, можно, — неуверенно сказала она и оглянулась на бармена. — Постоянный клиент. — И чай, пожалуйста, — Глеб ослепительно улыбнулся сговорчивой официантке и подумал, что нужно будет обязательно купить для неё коробочку «Ферреро Роше». Представительницы слабого пола отчего-то любят «Ферреро» — невкусные, но изящно упакованные конфеты. — Какой чай принести? Такой же, который вы всегда заказываете для своей девушки? — уточнила официантка. Он ещё не закончил благодарную мысль про конфеты, но уже готов был прибить это милое создание в униформе за длинный язык. Он чувствовал себя пойманным на измене и нервно закручивал край скатерти. — Глеб… Глеб! Он заставил себя смотреть на неё. Натолкнулся на испытующий строгий взгляд. Опустил глаза. Он чувствовал себя преступником. — Глеб, что за девушка? Ты с кем-то встречаешься? Казалось, его пальцы сейчас вырвут клок из этой белоснежной льняной скатерти. Он обречённо ждал того неотвратимого момента, когда кровь стремительно бросится в лицо. Он уже горел. Что сказать? Соврать, что официантка перепутала, так как работает здесь недавно? Но она же только что сказала, что он вип-клиент. Она не могла перепутать. Кого назвать? Нину? Можно Нину назвать. Лера знает про Нину, она поймёт. Катю? Сказать, что она живёт здесь, рядом, и потому они случайно встречаются. Что делать? Сказать правду… Лера всё равно узнает. О его тайне рано или поздно узнают все. — Да ни с кем я… успокойся. Я с Погодиной тут был, — Глеб наконец решился поднять глаза. — По делу, — добавил он. Болезненно-трусливая гордость опять подвела его. Он презирал себя. Лера загрустила. Её брат явно лгал. Прикрывался Погодиной, а сам… А сам с кем-то встречался. Вот он, сидит перед ней, весь покрытый красными пятнами, и дёргает скатерть так, что тарелки сейчас полетят на пол. Нервничает. Скрывает. Всё-таки скрытный, этот её брат. Как он мог? Как он мог — быть с кем-то ещё, когда ей так нужна его поддержка? Лера чувствовала уколы ревности. Почему она никогда не ревновала Сашу? Вокруг него столько хищниц крутилось, а она всё равно не ревновала. Она ревновала именно Глеба. Ревновала всегда, особенно тогда, когда он додумался привести на её праздник, в её день рождения, свою вульгарную Инну. Подумать только — в её день рождения! И тогда ревновала, когда говорили про его роман с Ниной, и к Хмелиной ревновала… И к его жестокой матери тоже ревновала. Может быть, поэтому их отношения с Аллой не задались... Они молча ели. — Лер, ну ты что? — Глеб попытался сгладить неловкость. — Как тебе? Он указал глазами на разогретую и выложенную на отдельную тарелку порцию маминого блюда. — Вкусно, но мне пора идти, — Лера засобиралась, отодвинула тарелку. — Пойдём со мной, — Глеб взял её за руку. — Куда ещё? — Лера вырвала руку. — Увидишь, — в знак примирения Глеб попытался погладить её по волосам, но Лера увернулась. — Вечно у тебя безумные идеи в голове, — раздражённо засмеялась она, чтобы сгладить неловкость между ними. — Да, я идейный и с тараканами в голове, — весело согласился Глеб. — С большими тараканами, — улыбнулась Лера. — С чёрными, — пошутил Глеб, двумя пальцами закручивая в воздухе воображаемые тараканьи усы. Они рассмеялись. Лёд был сломан. — Нет, я не пойду, Глеб. Иди один. Они стояли перед храмом. — Лера, доверься мне. Поставим свечи за твоих родителей. И всё! Он взглянул на её лицо. На поджатые губы. Казалось, убеждать было бесполезно. — Лер, ну ради меня, — он взял её за плечи. — Пожалуйста, — заглянул в её глаза. Получил порцию эндорфинов в кровь. Очень хотелось, чтобы Лера — верила. Лера молчала. Смотрела в землю. — Лера... Лер... Она подняла голову — встретились взглядами. — Если только ради тебя… — неуверенно посмотрела по сторонам. — Пошли, — обрадовался. Схватил тёплую ладонь. Он быстро вёл её в храм. Такую родную, любимую, несчастную. Хотелось объяснить ей, рассказать, что её родители живы, чтобы она успокоилась и начала наконец полноценно жить. — Вот здесь... Сюда ставь, — они стояли у квадратного подсвечника со свечами в руках. — Как молиться за умерших? — спросил Глеб у пожилой женщины в синем халате. Такие халаты носили работницы храма. — Не за умерших, а за усопших. У Бога все живы, — поправила женщина. — Упокой, Господи, души усопших раб Твоих… Она прочла всю молитву, перекрестилась и, осторожно подметая пол вокруг подсвечника, добавила: — Вот так, деточки, и молитесь каждый раз. — Запомнила? — Глеб повернул голову к Лере. — Я ни чер... ничего не запомнил. — Я тоже ничего не поняла, — Лера пожала плечами, вздохнула и, отвернувшись, начала сосредоточенно ставить свечи. Господи, помоги им всем... Забери их к Себе, если они ещё не с Тобой... Глеб не стал вспоминать молитву, потому что своими словами было проще. Он оглянулся на Распятого Христа, отошёл к Нему, оставив Леру наедине с её мыслями. Наедине с родителями. С Богом. ............... — Лер, я давно рассказать хотел... про Бога... когда я был в отключке... Они сидели на скамейке, напротив могилы Чеховых и смотрели на пламя свечи, просвечивающееся через красное стекло лампады. — Почему он забрал их? — она перебила. Не заинтересовалась, не поняла. — Чтобы я научился любить... Чтобы ты научилась прощать... И я тоже. Ладно, не хочет, не надо. И нечего лезть к ней с такими вопросами, Лобов. — А она живёт. У неё всё есть, и такой любящий сын есть, — Лера едва коснулась его плечом. — И муж любящий есть... Отняла у меня всё и живёт. И её никто не наказал. Почему? — Не могу сказать... Наверное, чтобы каяться всю жизнь. Страдать. Страдание очищает душу. Ты ж Достоевского читала... Я пытался взять на себя её вину, но нельзя за другого нести его крест. Она сама должна пройти этот путь. — Вот как? О душе заговорил... И при чём здесь Достоевский? А ты уверен, что она кается? — Знаю. — Почему она тогда мучила меня столько лет? Разве в этом покаяние? — А думаешь, легко было любить тебя? Ты же была её совестью. И судьёй, и палачом... Невозможно любить палача... Но ты в этом не виновата. Отец привёл вас с Диней в её дом. Он заставлял её любить тебя. Мстил за друга... Мстил и любил... Нельзя заставлять любить. Но отец тоже не виноват. Он хотел как лучше. — А кто виноват, кто? — в её голосе сквозили раздражение и отчаяние. — Я не знаю... Давай не будем искать виноватых и просто выучим свои уроки. — Глеб, ну какие уроки? — Лера подняла на него полные слёз глаза. — Прощение... Все мы нуждаемся в прощении, — Глеб прижал её к себе. Склонился к самому её уху. — Просто подумай об этом. Ладно? — Ладно, — Лера вымученно улыбнулась. — Бедная моя сестрёнка, — Глеб покрепче обнял её. — Почему после наших разговоров становится легче? — прошептала Лера. — Я не знаю, — Глеб закрыл глаза. — Может быть, потому что сейчас два ангела, твой и мой, жалеючи утешают тебя по спинке? А? Лера не ответила. ............ Он отвёз Леру в картинную галерею, а сам после нескольких звонков Альке — противных безнадёжно-длинных гудков — вернулся в тот же храм на огласительные беседы. Он ехал по городу и думал, что сегодня с Лерой он говорил Алькиными словами. И это было легко и понятно — озвучивать Алькины мысли, чувствовать, верить им. Алька одевала сложные темы в простые слова и аккуратно складывала в душевный багаж хаотично разбросанные и неупорядоченные его мысли и представления о жизни. И получалось так красиво, и выходило так складно, как в песне. И с таким багажом было легко идти по жизни. Любить — легко, дарить — легко, прощать — легко. И он сделал неожиданное открытие, что больше не испытывает мучительного чувства вины — вины перед Лерой. Только грусть — от упущенных возможностей, от собственной глупости и жестокой ребячливости. Грусть, сожаление, боль — да. И — искупление. Гораздо больше его волновало то, как искупить то, что его семья сотворила с Чеховыми. Он всё чаще стал думал об исповеди. Он когда-то облегчил душу перед Алькой, теперь хотелось — очистить. Да, ему хотелось стать таким же чистым, как его новая подруга. Казалось странным, — и он часто думал об этом, — что, живя в мире со свободными нравами, пройдя свой ад, Алька ни капли не была развращена. Разврат и пошлость как будто не касались её вовсе. Желая приблизиться к ней и обладать ею, он остро ощущал свою непохожесть на неё, а вместе с тем и потребность измениться. Огласительная беседа не впечатлила — пересказывали Библию. Всё это он давно знал, но другие не знали. Поэтому он тихо сидел в углу и думал о своём, иногда отвечая на задаваемые вопросы. Единственное, чем он заинтересовался, так это возрастом священника. Молодой, его возраста, с чёрной бородкой… Что заставило его уйти с пути весёлой и беззаботной жизни и принудить себя к вечному самоограничению? Быть может, все та же трагедия, что и у него, Глеба? Натворил что-то и вот теперь кается, молится? Глеб пытался представить священника по гражданке и не мог. И всё-таки этот молодой священник был умным. Умнее его, Глеба. Кажется, он знал о жизни больше всех здесь, собранных в этой комнате, хотя и не жил вовсе так вольготно, как жил до этого Глеб. Вот Альке с её молитвенной ревностью этот священник вполне подошёл бы, подумал Глеб, но тут же отругал себя за безумную мысль. Алька — его. Он вышел из храмовой пристройки и со всеми перекрестился на образ над входными дверями. Господи, прости нас за Чеховых. Подскажи, как исправить... ***** Он должен был заступить на ночное дежурство, но он не мог просто так уйти — нужно было непременно увидеть Альку. Он снова взялся звонить ей, но ответом были лишь тягуче-издевательские гудки. Наконец, преодолев неприязнь, он набрал номер Хмелиной. — Привет. Погодина с тобой? Вы где? Обрадовалась, стерва. Её расчёт был верен: Глеб прибежит в любом случае, а ей только того и было нужно. Хмелина теперь одна. Принцесса на бобах. Через Альку подбирается. И зачем только? Разглядела... Ой ли? Он никогда не был нужен ей. — Мы в клубе. Приходи. Он бросил телефон на сиденье. Посмотрел на часы — занятия ещё даже не закончились. Смылись, значит. Или не ходили вовсе. И это примерная Алька? Ну-ну... Предчувствуя беду, нарушая правила, помчался в клуб. Ещё в дверях нашёл их взглядом. Так и есть — пьют. Остановился в пороге, прислонился к дверному косяку, наблюдая. Оценивая. Алька... С бокалом коктейля в руке слушает авторитетную Хмелину. Раскрыв рот слушает, между прочим. Прямо-таки восторженно взирает. Замечательное зрелище... Глеб скрестил руки на груди. Потрясающе ёмкая женская дружба... Катя заметила Глеба, послала воздушный поцелуй. Кокетливо помахала рукой, приглашая присоединиться. Хмелина... Ему нет никакого дела до Хмелиной. Он смотрел на Альку. Смотрел, а та даже головы не повернула. Глеб хотел уже было подойти, но обомлел, когда увидел, как к девушкам направляется один из немногочисленных здесь в этот час представителей сильного пола. Кажется, врач. Где он видел его? Уж не в травме ли? Так значит, врач... Глеб задохнулся от ревности, когда тот сел между девушками, пододвигая каждой из них по мороженому и что-то ещё. Прекрасное сосьете. Прекрасное... Но было уже не до иронии. Отчего-то всплыло в памяти крамольное, дореволюционное. По-французски сосьете, а по-русски — шайка, у французов либерте, а у нас нагайка*... Чувствуя себя бронетранспортёром, готовым раздавить каждого, кто отнимет у него Альку, он сжал зубы и двинулся к мило беседующей компании. Пока шёл, заметил Алькович с девушкой из пятой группы, машинально зафиксировал их в памяти. — Ты должна быть на занятиях, — вырвал из Алькиных рук коктейль и, сделав глоток, звучно приложил стакан о стол. — Я так и буду тебя по злачным местам вылавливать? — сказал в лицо, давя тихой яростью. Алька онемела. Она смотрела на Глеба широко открытыми глазами — на его раздувающиеся ноздри и желваки ходуном. Такой Глеб пугал её. Она не понимала причины его гнева. — Я всё напишу в выходные! — она попыталась оправдаться. — Все лекц... — Пойдём отсюда, — Глеб оборвал на полуслове, стиснул руку, и, прихватив её пальто и сумку, потащил к выходу. Спутник девушек преградил ему дорогу. — Спокойно! Это моя девушка, — Глеб оттолкнул заступника. — Расслабься! Мужчина выглядел на порядок крепче Глеба, но яростная уверенность студента смутила его. Подбежала Катя, взяла озадаченного кавалера под руку: — Оставь его, — сказала она, глядя вслед Глебу и Альке. — Он ненормальный. Он знал, что не прав, но отвоёвывал своё — яростно и грубо. Однажды он уже отдал. Теперь он не собирался никому уступать. Они стояли у машины. Глеб надевал на Альку пальто. — Я звонил, почему ты не отвечала? — поправляя пальто, он слегка тряхнул её за плечи. — Телефон забыла в больнице, — оправдывалась Алька, — в шкафчике. Она говорила что-то ещё. Оправдательное, конечно. Он не слушал. — Глеб, — за спиной стояла Катя, — тебе не кажется, что ты заигрался? Алька не твоя собственность, и то, что она чувствует к тебе… — Катя! — Алька оттолкнула руку Глеба, отвернулась к машине и закрыла лицо руками. — Это не даёт тебе права вести себя, как средневековый деспот, — продолжила Катя, не обращая внимания на Альку. — Ты кем себя возомнил? — Отстань, — Глеб обернулся, недобро прищурив глаза. …........ Они ехали к общежитию. — Ты не так понял Катю, — начала Алька. — Катя не знает... — Я помню про Новикова, — перебил Глеб холодно. — Я не понимаю, почему ты злишься, — Алька повернулась к нему. Она теперь всегда поворачивалась к нему и чаще смотрела в глаза. — Я прошу тебя не общаться с Хмелиной, — Глеб говорил медленно, разделяя слова. — Ты наивная, а она научит... Я прошу тебя! Ты можешь меня послушать хоть раз? — Но ты требуешь, — осторожно возразила Алька. — И потом, — Глеб не слушал Альку, — я просил тебя не пить. — Это был безалкогольный коктейль, — возразила Алька. Да? В гневе он не заметил этого. — И со спиртного тебе бывает плохо. — Но в прошлый раз мне не было плохо. — В прошлый раз я накачал тебя химией, чтобы тебе не было плохо... И хватит препираться: сама говорила, что пост! Они замолчали и ехали до общежития, думая каждый о своём. И сидели потом молча в машине, глядя на снующих туда-сюда студентов. В этот ранний вечер движение в проходной было достаточно интенсивным. — Я пойду? — испытывая неловкость от молчания, Алька осторожно взялась за ручку двери.— Прости ещё раз… — скосив глаза, Алька осторожно взглянула на пальцы Глеба, отбивающие частую дробь по обшивке руля. — Я... Она не договорила, потому что на дорожке, на освещённой её части, прямо перед машиной, возникла счастливая, смеющая беззаботным смехом парочка. Огромный ком белого, ажурно-пухового, намотанного вокруг шеи, и стильный красный шарф с не менее стильным кепи покружились под фонарём и соединились в нежных объятиях. Капустина и Новиков... Эти двое, весело переговариваясь, обнимались, не замечая ничего вокруг. И никого... Глеб чувствовал неловкость, и досаду — словно это его девушка сейчас обнималась с другим. Он развернул Альку лицом к себе и прижал к груди. Не хотел, чтобы лицезрела. — Да что там, я всё видела, — сказала Алька с горечью, с тихой настойчивостью отталкивая его. — Ты поэтому? Да? — Глеб снова обнял её. — Поэтому, — Алька прижалась к Глебу. Сдалась. Они молча наблюдали за счастливыми Машей и Новиковым. Злость и обида на Альку уже прошли. Глеб страдал за Альку и вместе с Алькой. Хотя, если бы Новиков вдруг поцеловал Альку, его сердце сразу же разорвалось бы от боли и ярости. И все же он страдал — позвоночником, нутром чувствуя её разочарование от несбывшихся надежд и мечтаний об этом странном и нелепом позёре. И в данную минуту он искренне не понимал Новикова и раздражался на него, и презирал за то, что тот, сам того не зная, мучил его маленькую Альку. Глеб жалел её, представляя, что она каждый день, вероятно, наблюдает подобные сцены. Новиков, конечно, не стоит таких переживаний, но она-то не знает об этом и — любит. Глебу самому было неприятно наблюдать этот момент чужого упоения, отнимающего Алькины наивные надежды. Он хотел даже спугнуть этих беззаботных влюблённых автомобильным сигналом, но сдержался. Вспомнилось, как Алька скупо писала в дневнике о страданиях — «плакала», «накрыло». И всё. Саможалением она не страдала и, вероятно, только сейчас, когда приближался срок новиковской свадьбы, начала осознавать неизбежность крушения надежд. Вот и пошла вразнос. Глеб понимал Альку. И в то же время — не понимал. Он тоже пошёл вразнос, когда Лера серьёзно увлеклась Гордеевым, когда узнал про мать. Но рядом с ним тогда не было близкого друга. У Альки был — он, Глеб. Почему она не идёт к нему лить слёзы в жилетку? Может, она и не считает его по-настоящему своим другом… От этой мысли Глеб сник и всё-таки просигналил, спугнув резким звуком увлечённую, жизнерадостную парочку. Смешно вздрогнув и отпрянув друг от друга, Маша и Новиков со смехом сорвались с места и скрылись в дверях общежития. — Ну вот и всё, — сказал Глеб, — представление окончено. Он взглянул на грустную Альку. — Аль, — он взял её за руку, принялся перебирать тонкие пальчики. — Не надо. Я пойду? — она тихо высвободила ладонь и вышла из машины. Они стояли на дорожке, в тёмной её части. Носом сапога Алька ковыряла щерблёный асфальт. Не хотелось расставаться... Он уже жалел, что был груб. Он представлял, что Алька уйдёт в свою комнату и будет лежать на кровати, несчастная, обиженная им, и Новиковым. И будет вокруг неё много беззаботных, шумных — чужих, — которым нет дела до её переживаний. Вспомнилось:«Страшнее нету одиночества, чем одиночество в толпе, когда безумно всем хохочется, а плакать хочется тебе...»** А она слёзы лить не будет. Сожмётся на кроватной сетке, как Дюймовочка в цветке — она привыкла зажимать чувства. Вот, даже Хмелиной не сказала про Новикова. А он?.. А он отправится на дежурство и будет думать о ней. Глеб едва заметно вздохнул. Как-то не ладились их отношения в последнее время. Не ладились... Он только нашёл её и тут же почти потерял. — Аль, — он снова взял её за руки. — Мы решили, что будем друг у друга. Я у тебя есть, а ты не принимаешь меня. Ты где? — Я здесь, — Алька равнодушно пожала плечами, настойчиво вынула руки из его ладоней. — Нет, — он горько усмехнулся, — ты со своей обожаемой подругой и сомнительными самцами. А ты должна быть со мной, слушать меня… Хотя бы слушать. И слышать… Я волнуюсь, а тебе всё равно. В растрёпанных чувствах ты можешь попасть в любую передрягу, может случиться непоправимое. Алька равнодушно взглянула на Глеба. Посмотрела по сторонам, как делают люди, желающие поскорее закончить навязанный им разговор. Потом как будто спохватилась. — Глеб, — она провела ладонью по его щеке, — прости. Я вижу, ты волнуешься за меня, но это всё надумано. Это всё преувеличено. Это лишнее, Глеб. — Да?! Пойми, мне сейчас на смену, а я вместо того чтобы полноценно работать, буду сходить с ума, где ты и не случилось ли что с тобой, — сказал он устало, ловя её ладонь и прижимая к своей щеке. — А в нашей работе халтура фатальна. Алька часто-часто заморгала ресницами. Кажется, прониклась. — Даю слово не ходить по… злачным местам, — поспешно пообещала она. — Честное слово, Глеб, только не переживай так, — Алька ласково заглянула ему в глаза. — Честное слово... Ты прям как мой братишка... И завязывай давай с этой дружбой. — А вот это жестоко... — Нет. Я забочусь. — Ты ведёшь себя как... — она замешкалась, подбирая слово, — как папочка, — и засмеялась. — Ну разумеется, — Глеб кивнул. — Равенство противоестественно. Ты же Писание читала… — Да. Мужчина над женщиной. Но без самодурства. — А я и без самодурства. Я забочусь, а твоё дело принимать. — Принимать? Куда уж больше? Ты столько для меня сделал, — сказала она ласково, разглядывая при этом носки сапог на беспокойных своих ногах. — А я хочу большего, — Глеб склонился к Алькиной макушке. — Я бы бросил к твоим ногам весь мир. Ну, разумеется, если бы это было возможно, — он резко выпрямился и засмеялся, испугавшись собственных слов. Он хотел ещё что-то сказать, что-то, что сгладило бы откровенность произнесённых им слов, но тёмные кусты позади них зашевелились, зашумели ветками, затрещали. — Ой! — Алька смешно отпрыгнула на освещённую часть дорожки. Высоко подпрыгнула. Молодец! Отличная реакция. Козочка-спортсменка, улыбнулся Глеб своему сравнению. Он заглянул в кусты и увидел женщину. Подобие женщины, если сравнивать с его, Глебовой, матерью... Хватаясь за клочья полусгнившей травы, женщина пыталась встать. От неё разило горячительным, явно высокоградусным и низкопробным. Глеб подсветил фонариком телефона и не поверил своим глазам — в траве нелепо барахталась мать Новикова. Крыжак, кажется. Да, Светлана Владимировна Крыжак. А ведь её сын только что был здесь... Что, если бы он увидел мать в таком виде? Глеб поморщился. — Что вы тут делаете? — он подал женщине руку. Та была пьяна, но не настолько, как в прошлый раз. В прошлый раз она нахлебалась до комы. Мать Новикова неожиданно цепко, до боли, ухватилась за его изрубцованную ладонь и попыталась встать: — Я к Машуне пришла!.. Поговорить тишком, — сказала она заплетающимся языком, так что Глеб половину слов не понял и сам домыслил. — Её нет, она ушла, — сказал он терпеливо, как маленькому ребёнку. С пьяными только так и надо, иначе начнут артачиться, митинговать, руками возьмутся ещё махать. — А вы простудитесь. Не месяц май, — Глеб поднял женщину с земли. — Нет! — слабо выкрикнула женщина. — Я хочу ждать! Она оттолкнула руку Глеба, не удержалась и снова упала на землю. — Ты знаешь её? — спросила Алька, хватаясь за рукав Глеба. — Не знаю, нет. Не думаю... Но эту мадам ждёт кислорододефицитный смертельный сон, если её срочно не убрать отсюда... И отмороженные конечности в лучшем случае, — Глеб показал на босые ноги женщины, обутые в мокрые тапки. — Гипотермия?! — Алька испуганно тормошила его за рукав. — Совершенно верно. Гипотермия с возможным летальным... Долгая тёмная ночь, падение температуры тела до критической, снижение уровня метаболизма, аритмия, спутанность сознания с парадоксальным раздеванием, и она навсегда останется в этих кустах. А утром бедняжку объявят жертвой очередного маньяка***. Глеб не мог сказать Альке, что эта пьяная нелепая женщина — мать Новикова. Он не мог так подвести Альку. Унизить Новикова — тоже не мог. Ему самому было горько, словно в кустах, безобразно икая и бормоча, лежала не чужая, а его мать. — Ты иди, — Глеб кивнул в сторону общежития. — Я отвезу её в стационар, — он посмотрел на часы — до дежурства оставалось достаточно времени. — Можно с тобой? — попросилась Алька. — Аленька, — на эмоциях он взял её лицо двумя ладонями, — нельзя! Я спец по алкашам и знаю, что надо делать. А ты иди, — он поцеловал её в уголки глаз и отпустил. — Иди, — повернул и подтолкнул к входным дверям. — Ладно, пока, — Алька не обратила внимания на его откровенный жест. Босая, под градусом мадам в кустах волновала её воображение намного сильнее... От горечи Глеб сжал кулак. Оставшись один, Глеб взвалил на себя мать Новикова и, не слушая её хмельных возражений, запихнул в машину. Женщина пыталась выбраться, бормоча нечто маловразумительное насчёт «Машуни», но Глеб заблокировал двери. Он приехал точно по адресу. Он помнил адрес. Та встреча надолго запомнилась ему. Входная дверь оказалась незапертой. Глеб затащил женщину в её хоромы, попутно отодвигая ногой кучи мусора и просто всяких вещей — от чашек-ложек до блузок-носков и книг. В коридоре он наступил на сумку Новикова, изображающую профессорский портфель. Зрелище полного разгрома в квартире было разительно непохоже на ту картину уюта, что видел он здесь в прошлый раз. Он повалил женщину на диван, накрыл одеялом и хотел уже идти, но после длительных перемещений и тряски у женщины началась рвота. Глеб выругался. Вслух. Возиться с алкоголичкой не входило в его планы. Хотелось вернуться домой и вспоминать Алькины грусть и улыбку, её пальцы и глаза, которых он только что осмелился коснуться. Запах рвоты вызывал приступ отвращения. Все эти звуки фонтанирующей жидкости, икания, булькания, пьяные всхлипывания буквально врывались в его поющий от счастья мир и отравляли его. Но Глеб был уже врачом, он чувствовал себя врачом и его долг был — помогать людям. Да, и даже этой несчастной Крыжак, матери Новикова, которая отнимет у него сейчас уйму времени и это ничему не научит её, потому что, и с большой долей вероятности, к следующему его дежурству она нарежется ещё сильнее. Крыжак едва не захлебнулась — вероятно, обильно закусывала, судя по богато накрытому столу. Глеб повернул женщину на бок и стоял рядом, наблюдая за естественным процессом борьбы организма за свободу от этанола. На столе среди остатков недавнего пиршества — тарелок с объедками и вазочек с салатами — он заметил наполовину опустошённую бутылку водки. Другая бутылка, тоже водочная, но пустая, скромно ютилась у облезлой ножки стола. Глеб специально поднял недопитую бутылку и осмотрел, чтобы оценить качество и количество принятого несчастной Крыжак. Женщина слезливо причитала, хлюпая носом, называла какое-то имя, кажется, Эдик. Возможно, она вспоминала отчима Новикова, о котором доверительно поведала в прошлый раз Глебу подвыпившая «тётя Тамара». Рвота продолжалась, и Глеб забеспокоился. Он спустился в аптеку, рассчитывая, что Новиков не скоро появится — Капустина непременно будет кормить жениха очередным пирогом. Черничным, с капустой, вишнёвым... Сколько он уже этих пирогов-то капустинских поел за время учёбы в меде? Скучно было бы жить без пирогов-то Машкиных. Да и порой так вовремя носила она пироги свои. Вовремя, да. Особенно, когда похмелье доставало и нужно было плотно закусить, а из дома приехал на занятия голодным. Как же, поешь дома-то после пьянок. Под нотации сурового отца только из дома-то и бежать... А Мария здорово тогда выручала, хозяюшка. Глеб улыбнулся. Но это в прошлом. Слава Богу, в прошлом! Он накупил лекарств и поднялся в квартиру. Привычно начал реанимацию, сожалея, что придётся выбросить дорогую одежду, которую он обязательно заляпает во всех возможных нечистотах. Это была штатная ситуация. Он, конечно, мог вызвать токсикологов, но в её состоянии, при отсутствии родственников в квартире, Крыжак отвезли бы в стационар — от греха подальше. И потом Новиков сходил бы с ума в поисках проблемной, но горячо любимой матери. Новиков любил свою мать — это было нормально. Он ещё держал руку женщины с капельницей в вене, чтобы не дёргалась, когда в комнату вошёл Новиков. Капустина не кормила его пирогом... Глеб почувствовал раздражение на Машу. Мать Новикова под воздействием препаратов пришла в лирическое состояние и теперь нескладно и прерывисто завывала заунывные застольные песни. — Ааа, Рудичка пришёл, — с пьяным умилением она протянула к сыну свободную руку, но тут же продолжила своё меланхоличное, выворачивающее внутренности пение. Новиков застыл в пороге комнаты. От неожиданности застыл. В этот раз Глеб не отвернулся и наблюдал на лице товарища всё: растерянность, боль, раздражение, отчаяние. Всё видел. — Опять ты… Что ты тут делаешь? — медленно спросил Новиков, придя в себя. Его голос звучал угрожающе. — Выдираю твою мать из ада, — ответил Глеб, стараясь не раздражаться в ответ. В последнее время он старался сдерживаться. — Как ты сюда попал? — Новиков нервничал. — Нашёл твою родительницу у общаги, в кустах, раздетую и… такую, — Глеб мотнул головой в сторону поющей женщины и смутился, потому что Новиков болезненно поморщился и поджал губы. — Она с Машкой хотела поговорить, — добавил Глеб. Не было смысла скрывать. — Не с Машкой, а с Машей, — враждебно поправил Новиков. — Погодина знает? — спросил он. — Я видел вас в машине. Ты сказал ей? — Новиков смотрел почти с ненавистью. — Сказал? — Да успокойся! — Глеб повысил голос. — Не сказал я! — он натолкнулся на недоверчивый взгляд сокурсника, но глаз не отвёл. — Надеюсь, не будешь лезть, как тогда? — сделал заранее агрессивный выпад. — Делай, что хочешь. Я устал. Новиков отошёл и, как в прошлый раз, сел на пол у стены. Бросил очки на цветастый бордовый ковёр и нервно уткнулся лицом в колени. Сколько раз он так делал? С недоверием к собственным чувствам Глеб обнаружил, что жалеет Новикова. — Правильно, Рудольф. Не путайся под ногами, — пробурчал он себе под нос, пытаясь преодолеть приступ сострадания. Оставшись наедине с больной пациенткой, Глеб быстро закончил работу и даже убрал рвоту за матерью Новикова. Порылся в шкафу и нашёл там чистые простыни. Подстелил под женщину и накрыл её чистым одеялом. Душевыворачивающее пение наконец прекратилось — Крыжак уснула. — Утром ещё раз сорбент и много жидкости. Можешь аспирин дать, но если желудок больной, а он однозначно больной, то лучше обойтись водой, — собрав в узел грязное бельё, Глеб удалился в ванную. Он долго отмывал руки. Коллоидными рубцы нельзя было тереть щёткой, а ему всё казалось, что одним мылом, без щётки, он не отмоется от этого въедливого запаха рвоты никогда. Поэтому он мылил руки снова и снова — то пахучим хвойным куском, то дорогим, брендовым новиковским гелем для душа. Он вернулся в комнату за пальто. Женщина спала. Новиков неподвижно сидел на полу в той же позе — прижавшись к стене и уткнувшись лицом в колени. Одной рукой он нервически теребил беспомощно раскинувшие на полу дужки очков, которые, как всегда подозревал Глеб, носил ради придания солидности выдуманному профессорскому образу. Но сейчас не нужно было играть в благополучие. Не нужно было вообще играть. И невозможно было играть, и потому очки за ненадобностью были сброшены на пол. Глеб тихо опустился рядом. Вынул очки из нервных и неожиданно безвольных пальцев Новикова, сложил, устроил на комод. Обсуждать было нечего, и потому он молчал. — Утром было ещё чисто, — глухо сказал Новиков, поднимая голову от колен. — Знаю, — кивнул Глеб. — В прошлый раз у вас было чисто. — Она ищет письма отчима с зоны, которых нет, потому что этот уголовник ей не пишет... Как напьётся, так ищет эти проклятые письма. Сама себе врёт, — Новиков тяжело вздохнул. — Она больна, Рудольф. Она не виновата, — сказал Глеб. — А кто виноват? — в раздражении Новиков повысил голос. — Я виноват? Я ей не вливаю. — Сам знаешь не хуже моего, что женский алкоголизм тяжелее протекает и зависимость сильнее, — Глеб больше не чувствовал враждебности. — Она сама не справится. — Я помню, когда это началось, — Новиков тяжело вздохнул. — Когда этот… папаша у нас в доме появился. Мать заливать начала. За компанию, чтобы он не уходил из дома с собутыльниками. Они напивались, и отец, — Новиков усмехнулся, — отец... выгонял меня. Ему было без разницы — лето, зима на улице. А мать… мать не защищала, — с досадой закончил Рудольф. — Но ты всё равно любишь её, — Глеб вздрогнул от произнесённого «любишь». В разговоре с чужим Новиковым это слово звучало откровенно и обнажало — всего его. — Все видели тогда, в больнице, как ты... Мне рассказывали, — Глеб поспешно исправил ситуацию. — Конечно, я переживал! И переживаю, — ответил Новиков с вызовом. — И люблю её! Она же моя мать, — голос его зазвенел. — Но жить так невыносимо! Столько лет... Уходишь и не знаешь, что тебя ждёт, когда вернёшься, — Новиков ткнулся лбом в колени. Снова поднял голову. — Странно, любишь человека и одновременно мучаешься с ним... — Знаю... — Откуда ты знаешь? — раздражённо дёрнул всем телом Рудольф. — Откуда тебе вообще что-то знать? Мажор... — он усмехнулся. — В медицине ни ухом ни рылом. Всё по протекции всемогущего папочки... Семья полная. Ты вот с жиру бесишься, потому что у тебя всё есть. Все эти дежурства твои — одно развлечение. Ты же не знаешь, что такое настоящая нужда. А я знаю! Натерпелся!.. Сколько помню себя, всё впроголодь... Нищета! Всю жизнь... как отбросы... Глеб молчал. Мажор... Если бы Новиков знал. Если бы все они знали… Глеб усмехнулся. — А ты тоже работать иди, Рудольф, — сказал Глеб. — Ты женишься скоро. Тебе надо. — Чужую рвоту убирать? — Новиков презрительно скривил губы. — Я врач. А Гордеев… Он осёкся, вероятно, вспоминая о том, что Гордеев ни разу не взял его в операционную и давал блеснуть исключительно теоретическими познаниями, которые в отрыве от практики были совершенно бесполезны. — Гордеев и меня задвигает, — напомнил Глеб. — И родственные связи не помогли. Так что расслабься, старик. Ты не один такой. — Да, но я могу! Я знаю больше всех, и это очевидно. Не понимаю, почему Гордеев так ненавидит меня. Боится сравнения? — с раздражённой обидой спросил Новиков. — Не думаю. Не это, — возразил Глеб. — А что? — Что, что... Видишь ли, Рудольф, Гордеев — рискованный мужик. А у тебя всё по протоколу должно быть, по книжке. А Гордеев… Он ненавидит поступать по правилам. В хирургии нужен риск, иначе будет из тебя посредственность, коих в медицине хватает. Я думаю, потому Гордеев тебя и задвигает, — сказал Глеб. Новиков молчал. — Блин, Новиков, ну ты что, не знаешь старый студенческий прикол? Осторожный хирург кто? — Кто? — не понял Новиков. — Как это — кто? Осторожный хирург, Рудольф, это патологоанатом! Новиков улыбнулся, не ответил. — А может, плюнуть на эту абдоминальную хирургию? Что, на ней свет клином сошёлся? Другие органы тоже нужно резать. У нас вот кардиохирургию открывают, — Глеб вспомнил Франсуа. — Просись туда. — Нет, — Новиков резко выпрямился и прижался спиной к стене. — Я хочу здесь себя проявить, и я добьюсь своего. — Как знаешь, — усмехнулся Глеб. Трудно было спорить с гордыней. — Хорошо тебе... Тебя Ковалец везде пихает, — сказал Новиков. — Слушай, Рудольф, я вот одного не понимаю, — откровенность за откровенность. — Что ты бесишься? У тебя же всё замечательно складывается. Наилучшим образом. Ты женишься, заметь — на любимой девушке. Учишься в престижном вузе — на бюджете! — и всё равно станешь хирургом, как задумал. Это вопрос времени. Тебя уважают в группе. Ну да, с родителями не сложилось. Но в жизни вообще редко кому катит, красных дорожек на всех не хватает. Что ты так бесишься? — Кругом одни бездарности, — презрительно поморщился Новиков. — А те, кто хочет и может… — Рудольф! — Глеб перебил его. — А просто жить ты не пробовал? Просто жить? Без оглядки на других. На меня, например. Я же знаю, ты терпеть меня не можешь. А между тем… и жизнь мажоров не так безоблачна, как может казаться на первый взгляд. У каждого, Новиков, есть свой скелет в шкафу. — Не знаю, — Новиков поднял голову к потолку и закрыл глаза. — И потом, сначала ты Машку свою долбал, сейчас вот Погодину. Что ты к её мозгам цепляешься? Почему тебя так это заводит? — спросил Глеб. — Да потому что такие, как она, занимают чужое место, тратят врачебный ресурс и время, но врачом-то ей не быть, — Глебу показалось, что он услышал Гордеева. Гордеев говорил ему это же в прошлом году, тогда, когда Глеб, пьяный, схватился разбираться с ним по поводу совращения «сестры». — Помнится, про Марию ты высказывался в том же духе, — Глеб даже не раздражался на Новикова. Было жаль его. — А Погодина … — Глеб, — Новиков нервно щёлкнул костяшками пальцев, — а ты в Погодину... того? Глеб улыбнулся: — Ну тебе-то это зачем? — Так, вижу вас часто вместе. Ну так что, того? — Того, Новиков, того. Новиков открыл глаза, странно посмотрел на Глеба. Не верил. Это было безрассудство, но он, Глеб, это сказал. Он не мог не сказать. От ненависти до любви… Это был пройденный урок. Глеб защищал свою собственность. От Новикова, от всего мира. — Скучно тебе, Глеб, — устало вздохнул Новиков. — Новиков, ты в Бога веришь? — спросил Глеб. — Мать верит, — Новиков махнул головой в сторону шкафа, и Глеб разглядел там икону. — А сам? — Сам?.. Не знаю. — А ты верь, Новиков, и молись за мать... Пошёл я, — Глеб поднялся и, подхватив пальто, вышел в прихожую. — Глеб, — Новиков выбежал за ним, — не бери в голову. Ты в последнее время изменился... И операции делаешь хорошо, и блат тут ни причём. Мне бы вот тоже дали шанс показать себя… Спасибо за мать. Я… я понимаю, что ты мог не делать ничего... Просто бросить её там, — Новиков протянул руку. Секундное колебание — и Глеб пожал протянутую руку. После увиденного и услышанного невозможно было воспринимать серьёзно выпады Новикова. ***** Глеб гнал машину — до начала дежурства оставалось мало времени, а нужно было ещё получить лекарства и документы. У ворот подстанции его ждали Денис, Нина и Лиза. Они не прятались, как в прошлый раз, а стояли под фонарём, сбившись в кучку, в дымом клубящейся на свету ночной влаге. Маленькая семья... Нина потрясающе убедительно смотрелась с этими двумя детьми. Они недолго общались, но этого хватило, чтобы Глеб забежал в диспетчерскую в хорошем настроении — он снова чувствовал себя нужным. Любимым. — Получили уже карты! — шумно встретила его диспетчер. — Николаич получил! Глеб выдохнул. Он обрадовался Косареву, как родному отцу, потому что ездить на вызовы одному с его скудными познаниями и ещё более скудными навыками было страшно. Он старался не показывать виду, что ему страшно — одному. Разговаривал с пациентами, их родственниками и врачами из стационаров уверенно, искусственно создавая образ опытного врача, но всё же — он боялся. Боялся не справиться, не понять, не успеть. Взбодрённый радостной новостью, Глеб почти бегом направился к стоянке. Косарев возился с оборудованием в машине. — Иван Николаевич! Как вы? — он протянул руку. — Приболели? — Сердце, — Косарев выпрямился, пожал руку. — Выдохся. Ты как один? — он сочувственно оглядел Глеба. — Справлялся? — А как же иначе-то? — Глеб и забыл уже обо всех злоключениях прошлого дежурства. — Куда им, алкоголикам, от меня деться? Потом вспомнил. — Три смертельных, — сказал он, опустив голову. Косарев не ответил, хлопнул Глеба по плечу и снова согнулся над анализатором крови. Разве можно привыкнуть к смерти? И есть ли волшебные слова утешения, которые смогут в одни миг излечить убитое горем сердце? К смерти нельзя привыкнуть, можно лишь убедить себя, что рано или поздно она придёт к каждому. А ещё можно верить, — Глеб знал теперь наверняка, — что со смертью жизнь не кончается. Именно поэтому многие врачи — верующие. Это дежурство показалось праздником. Какое это было наслаждение — ходить за Косаревым, исполнять его решения и ни о чём не беспокоиться, кроме как о том, чтобы быстро набрать шприц и правильно провести интубацию. Он наслаждался полной безответственностью и в то же время чувствовал, что способен уже на большее, чем бегать с укладкой за доктором. Ему мало было теперь одной причастности к большому и важному делу по спасению человеческих жизней. Он хотел руководить этим делом, решая его исход. Если, конечно, жизнь позволила бы… В короткие перерывы, когда машина на полном ходу неслась по очередному вызову, он думал об Альке. Прокручивал в памяти их разговор и пришёл к неутешительному выводу — сказал не то, сделал не то, смотрел не так. Вместо того чтобы быть ласковым, был груб, вместо того чтобы думать о её нелёгкой судьбе, предъявлял претензии. Он всё портил. И, хотя они расстались мирно, он чувствовал, что не сделал чего-то важного. Он не выдержал и позвонил. Она не ответила, он набирал снова и снова, пока не вспомнил, что Алькин телефон трезвонит в больничном шкафчике. …По-разному умирают люди. Одни — в страхе. Мечутся и просят что-нибудь сделать для них. Другие — обвиняют близких, даже проклинают. Глеб и такое видел. А есть люди, которые перед уходом пытаются успокоить родных и навести порядок в делах. Иные ещё и молятся. Как правило эти, последние, тебя же, врача, ещё и успокаивают: мол, не мучайся, если я умру, я пожил своё. Стойкие, мужественные люди... Их немного, но они есть. И каждая встреча с таким человеком остается в душе тёплым воспоминанием, несмотря на то что общались от силы полчаса, несмотря на то что человек ушёл, несмотря на то что человек этот в общем-то и не знаком. Сегодня ночью умирал такой человек — ещё молодой, лет сорока, священник, окружённый кучей беззаботных ребятишек и женой. И каждого он приласкал, и каждому нашептал на ухо что-то своё, обнадёживающе-приветливое, каждого обогрел словом. Человек ушёл тихо, и Глеб вдруг почувствовал, что в его смерти нет никакой трагедии. Этот человек ушёл с миром в душе, почти радостно, осознанно, как будто видел уже, что его ждёт там, за чертой. И он не боялся, этот человек. Перед уходом он перекрестил всех в комнате. И его, Глеба, тоже… Глеб курил во дворе дома и думал о том, какой была жизнь этого священника, если его смерть была так прекрасна. Он хотел жить такой же жизнью — тихой, с любовью и терпением. Но, увы, ему хотелось всего того, чего у него не было. И тогда он стал думать, что если бы Алька была с ним, если бы они были вместе, то он, пожалуй, смог бы преодолеть себя, обрести душевное равновесие и стать таким же спокойным и любящим, как этот священник. Одно Алькино прикосновение, один её взгляд делали его податливым и мягким. А всё потому что она — чистая. Жениться на Альке... Он подумал об этом и тут же испугался. Не он ли ещё совсем недавно давал обет безбрачия? Глеб докурил сигарету, бросил окурок в кусты и сел в машину.