Живой

Это утро пятницы они снова провели в кофейне напротив храма. Глеб ушёл с дежурства вовремя — последний вызов оказался ложным, а ночью он использовал каждую свободную минуту, чтобы заполнить документацию, и ещё старательнее и быстрее отмывал реанимобиль после окончания смены. Хотелось увидеться с Алькой до начала практики. Они сидели у камина и говорили, говорили, и он снова держал её руку в своей. От бессонной ночи слегка кружилась голова, и её близость усиливала это головокружение до состояния эйфории. Алька улыбалась ему и почти не опускала глаз. Он всматривался в её лицо, и ему казалось, что и ей тоже хорошо с ним вот так сидеть в тепле и разговаривать. — Знаешь, чем пахнет сегодняшнее утро? — спросил Глеб. — Чем? Глеб бросил взгляд на тарелку с творожными и коричными сдобными завитушками, ещё горячими. До того горячими, что их невозможно было есть. Он взял одну. Обжигаясь, покрутил в руках. — Булочками... И твоей нежностью. Алька улыбнулась. — В тебе проснулся поэт. Первый снег? — она махнула рукой в сторону окна. Глеб серьёзно смотрел ей в лицо. Протянул сахарную завитушку. Алька взяла булочку. Засмеялась, не поняла. Смейся, Аленька, смейся чаще, улыбнулся Глеб. Женюсь, всё равно женюсь, подумал упрямо. Он уже всё решил. Ночью выпал первый снег. Кому не знакомо это удивительное чувство — радость, когда ты просыпаешься и приникаешь в восхищении к окну? Кто не познал то удивительное чувство наступившего праздника от того, что кругом бело и удивительно тихо? Кто не испытывал при виде пушистого снега радостного и волнительного ожидания чуда? Все люди, независимо от возраста, ждут чуда. Все в глубине души — романтики. Он давно не чувствовал и не ждал чуда — до сегодняшнего утра. Его прошлая жизнь, та её часть, что протекала под одной крышей с Лерой, проходила в режиме мучительного ожидания, тоскливых внутренних диалогов и обиды. Он ничего не замечал вокруг — кроме Леры, её невнимания, её нелюбви. Добиться взаимности любыми средствами — было его навязчивой идеей, которая отняла приличный кусок жизни. Хотя он всё это любил. Странно? Да? Любить то, что не видишь. Нелепица? Нет. Так бывает. Потому что, в какие бы рамки и условности ни загонял себя человек, в нём живёт душа — чистая, кристальная. Трепетно чувствующая и способная любить прекрасное даже через толстые тюремные стены самозаточения. Сегодня — он чувствовал, радовался и ждал чуда. Они оставили машину у «Кофейного домика» и теперь брели по заснеженным дорожкам, и Глеб снова держал Альку за руку. Они шли молча, испытывая удивительное чувство единения. По крайней мере, так казалось Глебу. Или он просто принимал желаемое за явь. Без сомнения, он больше не мог жить без Альки, и он решительно признавался в этом самому себе. Его часы тикали радостно и громко. — А ты в детстве ел снег? Двумя пальцами Алька осторожно взяла пушистую белую веточку усыпанного снегом куста на обочине аллеи. Ещё бы он не ел! Глеб вспомнил себя розовощёким, разгорячённым игрой мальчишкой, который, позабыв родительские запреты и наставления о том, что «можно подхватить заразу», набирает целую пригоршню чистого снега и жадно пихает его в рот, наслаждаясь холодом пушистой рассыпчатой ваты. — Ел. Конечно, ел. — И наверное, тайком от родителей? — Конечно, тайком. А как же иначе-то? — А сейчас мы выросли и… — Алька призывно посмотрела на Глеба. — ...и нам никто не может запретить, — он подхватил игру. Глеб осторожно, касаясь губами и Алькиных пальцев тоже, слизнул сыпучую холодную вату снега. Алька так же осторожно губами взяла снег. Они посмотрели друг на друга и засмеялись… ............. Как прошло занятие у Гордеева, он не помнил. Думал о своём — вспоминал утро и украдкой любовался Алькой, тихо мечтая поцеловать её в висок с голубой жилкой. И он намеренно сел так близко, что его нога касалась Алькиной ноги. Он грелся рядом с ней и в воображении любовался её взглядом, принадлежавшим ему в тот момент, когда они смеялись, поедая с ветки снег. Конечно, он делал вид, что спит — он привык носить маски, так было удобно. Ковалец уехала в горздрав, и Глеб не пошёл в оперблок — пятница не операционный день, а мешать растворы и мыть стены не хотелось. К тому же, экстренную взял на себя Гордеев. Слушать язвительные замечания одного из столпов (или — столбов?), пусть даже и всей отечественной медицины, не входило в планы возвышенно-мечтательно настроенного Глеба. Альку отослали в нейрохирургию, и потому Глеб, расслабленный в приятном томлении, слонялся по коридорам без дела. Впрочем, расслабился не он один. Глеб понял это, когда в надежде провести время с пользой и отоспаться он завернул под лестницу. Присвистнул — студенты шестой, заняв все возможные горизонтальные поверхности, в полном составе лениво посмеивались над анекдотами, которыми так и сыпал Толик Смертин. Хорошо хоть не армейские приколы... Глеб молча устроился между Лерой и Фроловым. Многострадальный Фрол, как обычно, находился в полуобморочном сонном состоянии, да ещё и с приоткрытым ртом. Глеб искоса взглянул на оттопыренные губы товарища. Тонкий храпок, под самым ухом, навязчиво резал слух. Глеб поднял рукой нижнюю челюсть товарища. Фролов вздрогнул, издал резкий булькающий звук и закрыл рот — храп прекратился. Прижавшись плечом к тёплой Лере, Глеб закрыл глаза. — А вот ещё, — Смертин только закончил одну историю и тут же начал другую. Надоело, видно, страдальцем-то у окна. Глеб скрестил руки на груди, приготовился слушать. — Пошли, значит, терапевт, психиатр и хирург на охоту... — Погодь, баян, это кто пошёл? Старкова, Филюрин и Гордеев? — встрял Вовка под общий смешок. — Да хоть бы и они, — отмахнулся Смертин. — Ну так вот, пошли, значит, терапевт, психиатр и хирург за утками. Засели в камышах и стали ждать. А ружьё одно на троих. Посему решили уважаемые коллеги стрелять по очереди. Первым дали стрелять терапевту. Ждут. Вдруг из камышей вылетела утка. Терапевт вскинул ружьё, но подумал: «Хм, а утка ли это? Не павлин ли? Не сова ли?» Ну, ясно, пока думал, утка улетела за синие моря. Настала очередь стрелять психиатру. Снова из камышей вылетела птица. Психиатр взял прицел, но подумал: «Это утка, и я знаю, что это утка. Но знает ли она, что она утка, вот в чём вопрос. И какие детские травмы сподвигли эту утку подвергнуть себя смертельному риску?» Вздрогнул и мелко-мелко затрясся тёплый локоток. Пахнуло знакомыми духами. Лера смеялась. Смеялись и остальные. Все, кроме Глеба, спящего Фролова и Виктории, изображавшей уничижительное равнодушие к остроумию Смертина. — Ну короче, пока наш психиатр, — «Филюрин!» — со смехом подсказали Толику, — думал, утка благополучно смылась. Дошла очередь до хирурга, — «Гордеева!» — сквозь смех подсказал тот же голос. — Хирург нетерпеливо выдернул ружьё из рук психиатра. Вылетела утка. Хирург — бах-бабах! Утка камнем в камыши. Хирург говорит: «Ну-ка, пойду погляжу, утка ли это была», — закончил Смертин под всеобщий хохот. — Короче, хирурги рулят, — Фролов, наконец, проснулся и теперь тёр глаза и трепал себя по щекам, приводя во вменяемое состояние. — Так это не про Гордеева анекдот, это про Степанюгу! — Вовка первым закончил смеяться. — Про доктора Степанюгу! — яростно поправила жениха староста. — Понял, Рудаковский? — Ну, сейчас начнётся, — язвительно вставил Новиков. — Что, Новиков, тебе Гордеев не указ, а? — Валя развернулась всем корпусом к товарищу, и каталка под ней жалобно скрипнула сломанным колесом. — Он же ясно сказал: доктор Степанюга! И вообще ты про врачебную и корпоративную этику слышал? — Что, собственно и требовалось доказать, — с ироничным спокойствием, словно только что доказал сложную теорему, заключил Новиков, отчего Валины щёки мгновенно сделались пунцовыми, а волосы в высоком пучке на голове, казалось, встали дыбом. Валя закипела. Приготовилась отстаивать честь не любимого студентами хирурга. — А чем вам не угодил Семён Аркадьевич?! Между прочим, это он Березнякову спас! Ничего, а? Березнякову... Как током шарахнула... Глеб почувствовал, как тело его напружинилось. Он открыл глаза. — Ага, только потом Гордеев оперировал её же по поводу несостоятельности швов, — засмеялся Фролов. — Напортачил твой Степанюга, как дело до настоящей операции дошло. Это тебе не у клиентов несуществующие болячки находить, а потом успешно лечить их спа-процедурами. — И всё равно! Нельзя выражаться! Какой никакой, но Семён Аркадьевич всё же врач! — Вот именно: какой? ни-ка-кой, — с издёвкой в голосе парировал Новиков. — Ты вынуждаешь меня повторяться, потому что я об этом уже го-во-рил. — Новиков, слышь! — Валя спрыгнула с каталки. — Я тебя сейчас... — угрожающе выставив кулак, она сделала шаг в сторону невозмутимого Новикова. Казалось, ещё секунда и староста бросится на сокурсника. — Шостка! Сядь и угомонись уже! — Смертин встал между ними. — Ну подумаешь, анекдот. Чего ты так взбесилась? Что за страсти? Гордеев не Гордеев, Степанюга не Степанюга, доктор не доктор — какая разница? — Может, хватит, а?! — Лера резко встала. — Слушать противно! Хватит уже за глаза обсуждать! Кому не терпится, пусть пойдёт и сам скажет Степанюге. Только в лицо. А то за глаза все герои! Лера возмущённо схватила с дивана папку и быстро вышла в коридор. Гормончики взыграли... Лера... Глеб улыбнулся. Шевельнул рукой — разгорячённая после Лериного тепла, она ткнулась в холодную, колющую пустоту. — Получили, мальчики? — томно спросила Вика. — Так вам и надо. Бай... Она послала Новикову воздушный поцелуй и вышла вслед за Лерой. Под лестницей повисло изумлённо-гнетущее молчание. — Ну вот, из-за какого-то анекдота устроить грызню, — Толик разочарованно отвернулся к окну. — Хватит уже! — Валя бросилась на диван рядом с Глебом. Застыла с видом обиженного ребёнка. Скрестив руки, она яростно кусала губы изнутри. Точь-в-точь как это делал Глеб, когда нервничал. Закинув руки за голову, Глеб с улыбкой наблюдал за старостой. Борьба эмоций на её лице впечатляла. Казалось, внутри неспокойной старосты схлестнулись обида и сожаление, гнев и вина, страх и презрение. И — отчаяние. Железная Шостко боится не только крови... И уязвима. Вся как на ладони... Валя... Глеб улыбнулся. Строит из себя вояку, а сама... сама... А сама кричит неблагополучием. И что там у неё внутри творится-то? — Глебушка, хватит скалить зубы! Ну понеслось... Только посочувствовал... — Лобов! Я к тебе обращаюсь! Кстати! Долго ты будешь ещё институт прогуливать?! Сессия на носу, а я устала врать в деканате про стопроцентную посещаемость! Думаешь, папочка главврач, так тебе всё можно? Ну так пусть тогда Олег Викторович сам и докладывает в деканат! — Вот отца не надо только трогать, — Глеб мгновенно завёлся. Он всегда заводился, когда ему тыкали отцом. — Что?! Правда глаза колет? — Валя резко отпрыгнула от Глеба, толкнула Фролова. Снова погружённый в болезненную дрёму, тот вздрогнул, издал резкий горловой звук и вскочил. — Ты чего буянишь? — он непонимающе тёр глаза. — Так и покалечить можно. — Дома надо спать, Фролов! — огрызнулась староста. — А по этом поводу тоже есть анекдот... Ну, понесло... Прощай, умиротворение... — Опа! — обрадовался Фролов. — Давай! — махнул он рукой. — Всё равно теперь не усну, — и Николай укоризненно посмотрел на Валю. — Даю, — Глеб развалился на диване. С довольной мстительной улыбкой взглянул на Валю. Та выпрямилась, готовая выслушать любую глупость, которую произнесёт её недалёкий сокурсник. — Ну так вот... Ночью в квартире хирурга раздаётся телефонный звонок. «Доктор, — слышится в трубке милый женский голосок. — Мой муж меня обидел!» «И из-за этого вы будите меня в три часа ночи?!» «Конечно, — отвечает хрупкая дама, — ему нужно срочно наложить швы!» Фролов засмеялся. Ему вторили товарищи, но тут же спохватились — бойкот. Замолчали и отвернулись, пряча довольные ухмылки. Староста не давала спокойно жить никому и часто была несдержанна на язык, поэтому протянуть её по заслугам доставляло удовольствие почти всем, особенно мужской части группы. — Да пошёл ты! А вы! Вы... знаете, вы кто?! — судорожно озираясь по сторонам, Валя сделала губами несколько холостых движений. — Вот вы кто! — Валя вскочила с дивана, показала один из своих неприличных жестов и, с размаху ткнувшись лбом в колонну, пулей вылетела в коридор. За ней выбежал Пинцет. Ну вот, нахамил... Дёрнуло за язык... День безвозвратно испорчен. Под запоздало-укоризненные нотации Капустиной недовольный собой, Глеб закрыл глаза. Вспомнил Альку. А и хорошо, что её тут не было. Пойти бы проведать, да только как? Гордеев не терпит посторонних на этаже. Ещё Альке задаст по первое число... А всё-таки зря он так сурово с Шосточкой обошёлся-то, зря... ***** — Лер, а ты первый снег не набросала с утра на бумагу? Не успела ещё? Они стояли у окна в конце больничного коридора. — Ещё нет. А что? — Нарисуй обязательно. Всё это, — Глеб показал рукой в окно, — для нас. Для того, чтобы мы утешались, ну словно мы на седьмом небе. Во всём этом Бог. — Глеб, — Лера улыбнулась, взяла его под руку, прижалась. — Ну что ты как маленький? Я была бы рада, чтобы Бог... И вообще! Хватит верить в глупые сказки, — её голос звучал укоряюще-покровительственно. — Но ведь красиво же! — Красиво! — согласилась Лера. — Дух захватывает. Но причём здесь Бог? — Но ведь красиво же, — повторил Глеб. — Это же всё для нас. Чтобы мы в красоте жили, Лера. — Это просто природа — физика, химия. Глеб, ну ты же врач, — Лера снисходительно улыбнулась. — А почему тогда так красиво? — упрямо возразил Глеб. — Кому красиво, а кому и нет, — снова улыбнулась. Они помолчали. — Я думаю, если только природа, то она была бы более рациональна — без красоты. Но зачем тогда снежинки искрятся на солнце? Почему искрят — понятно. Физика. Но только ли физика? Физика отвечает на вопрос: «Почему?», а я спрашиваю: «Зачем?» Вспомни бабочку — зачем ей быть разноцветной? Других бабочек охмурять? Или цветы… Вспомни их запах и пестроту… В глазах рябит от их камуфляжа. Понятно, что защита. Но если это только природа, Лера, если только физика-химия, то зачем такая красота? Нет, в этом заложен другой смысл. — Глеб… Глеб, ну что ты говоришь... — В этой эстетике заложен более высокий смысл, — упрямо повторил Глеб. — Какой же? — Подобие рая. Слабое его подобие... — Глебка! — Лера опять улыбнулась. — Не все видят эту красоту. Виденье красоты — это всего лишь состояние души. Если светло на душе, то и вокруг ты всё видишь красивым. А если плохо, то и вокруг всё чёрно, даже если лежит белый снег. — То есть субъективизм чистой воды? — Глеб покачал головой. — Нет, Лера. Ты можешь видеть это или не видеть, но оно есть. Оно живёт отдельно от человека, это объективная реальность. И в устройстве мира чувствуется разум, подобный человеческому, только более высокий. Понимаешь? Разум! И имя его Бог. — Глеб, что с тобой происходит? — Лера отстранилась от Глеба, заглянула в лицо. — После той страшной ночи, когда ты с ножом... когда Саша... Ты говоришь теперь так эмоционально. Мило, конечно, но ведь ты учёный, врач. Ты умный человек, и наука… — Я реалист, и намного более трезв, чем когда-либо, — Глеб обнял Леру за талию. — Ну-ка, скажи лучше, ты как себя чувствуешь? — он сменил тему. Лера не поняла и не пыталась понять. Он убеждал себя, что она не обязана думать так же. ***** Он сделал несколько звонков: Нине — чтобы узнать, как прошло утро, так как Нина должна была сегодня в первый раз отвести Лизу в садик, ненадолго, на два часа; брату — чтобы сказать, что любит; матери — отметиться, поблагодарить за присланную с Дениской еду, послушать воздыхания по поводу того, что он «загонит себя в могилу», если будет так много работать, и признаться в любви; Франсуа — чтобы узнать, как продвигается дело с оборудованием отделения. — Я в клинике, — бодро сообщил Франсуа. — Сейчас буду, — Глеб сбросил вызов и поднялся в кардиохирургическое отделение. Коридоры нового отделения были пусты и темны. И от того что пусты — неприятно холодны. Отделение благоухало дезсредствами. На ходу Глеб втянул ноздрями воздух — старый добрый совковый «Хлорамин», от которого у Глеба всегда свербило в носу. Несколько пожилых полных санитарок, собранных из разных отделений больницы, сосредоточенно, и оттого как будто сердито, тёрли щётками и без того чистые свежевыкрашенные стены. За закрытыми дверями звякали инструменты, в конце коридора хлопотали электрики. Склонившись над новым оборудованием, о чём-то вполголоса совещались «айтишники». Франсуа был педантичным американцем. Без дела у него никто не сидел. Тот немногочисленный персонал, который удалось набрать, бесшумно сновал по ещё не начавшему работать отделению уже загруженный работой. — Гоняешь? — Глеб пожал протянутую руку. — Я не понимаю, зато чувствую твой скепсис, — засунув руки в карманы брюк, Франсуа с особенно заметной сегодня хромотой, пожизненной отметиной первых дней пребывания в чужой стране, прохаживался по помещениям отделения. — Но всё должно быть по европейским стандартам. — Серьёзно? — Глеб картинно поднял брови. — Расслабься, старик! Ты в России, — он хлопнул друга по плечу. — Здесь не прокатит. — Я не понимаю твой плохой русский, — Франсуа недовольно повернулся к Глебу. — Выражайся академическим языком. Глеб засмеялся. — Я сказал, что немецкой дисциплины тебе не добиться никогда. Русские — люди особого склада. Ты ещё увидишь, удивишься и полюбишь их. — Я уже люблю Россию, — взгляд Франсуа мгновенно смягчился. — Я получил вид на жительство. — Не рановато? — удивился Глеб. — Как специалист высокого класса, — снисходительно пояснил Франсуа. — В особом порядке. — Замечательно. Смотри не загордись, — рука Глеба, двигавшаяся по направлению к плечу Франсуа для совершения крепкого дружеского хлопка, натолкнулась на крепкий кулак доктора. — Значит, останешься у нас навсегда? — стряхивая боль, Глеб ущипнул себя за ладонь, спрятал руки в карманы. — Посмотрим, — Франсуа пожал плечами, озабоченно провёл пальцем по панелям. — Моё пребывание в России теперь не ограничено сроками рабочего контракта, и я планирую остаться навсегда. А иначе не было смысла ехать в эту дыру. В эту дыру... Он определённо успел нахвататься самой что ни есть народной лексики... — Ну так уж и дыру, — Глеб улыбнулся. — Смотри, какой хирургический центр нагородили в этой, как ты изволил выразиться, дыре. — Твой отец немало сделал. Ты должен гордиться им, — серьёзно сказал Франсуа. Должен. Должен гордиться. А он, Глеб, не гордился. Он уличал отца в подобострастии и угодничестве перед сильными мира. А ведь и правда, всё это, — Глеб обвёл взглядом помещения, — заслуги отца. Его отца. Только какой ценой? Ценой бесконечных льстиво-почтительных реверансов перед всеми этими зажравшимися кабинетными емельяновыми? Сколько бутылок коньячка он гостеприимно откупорил, пока обустраивал эти стены? И какими ещё подачками получал всевозможные разрешения? К чему-то вспомнилось признание матери. Страшный момент открывшейся правды. И отец, который всё знал… ***** Он всё-таки пошёл в институт, за Алькой, однако его организм сдался в ту же минуту, как под монотонный голос преподавателя он взялся за ручку. Смежались веки, туманное сознание плохо удерживало информацию, сквозь лёгкую тошноту двоились строки — клонило в сон. Глеб недолго боролся с собой — бросил ручку и, привычно пристроившись за новиковской спиной, проспал всю первую пару. Он ушёл из института, оставив Альку на лекциях. Они договорились встретиться в шесть и пойти к Нине. Дениска тоже обещал приехать. Глеб коротал время в кофейне, пытаясь взбодриться — спать по десять минут, как Фролов, он не мог. Потом болела голова и мутило ещё больше. В последнее время он постоянно чувствовал себя неважно — сказывались недосыпание и нервное напряжение. Сейчас Глеб пытался осилить уже третью чашку отвратительного, но бодрящего эспрессо, который бариста приготовил специально для него из робусты и советовал пить без сахара с двумя предварительными глотками холодной воды «для наилучшего раскрытия вкуса и восстановления водного баланса». Несмотря на плохое самочувствие, он налаживал внутренние часы — стало настойчивой потребностью жить спокойно, без надрыва и лишних эмоций. Приводить себя в чувство с помощью приятных воспоминаний было проще всего и необременительно. Он прокручивал картинки из безмятежного своего утра с Алькой. Вспомнился диалог с Лерой — наконец-то они начали говорить по-человечески. Но что мешало раньше? Что?.. Он попытался размышлять об этом, но тут же скатился в переживания прошлого. В боль. Он вовремя спохватился — довольно. Прошло. Не пережито, но — прошло. Прошлого нет. Оно прошло и не повторится. Прошлое живо только в памяти, в его памяти, но его можно вытравить. Как пятно с ткани. Только нужно поднапрячься — за непосильными задачами скрываются недостаточные усилия. Всё можно стереть — всего-навсего не думать. Не надо думать... Он ткнул пальцем в смартфон — с экрана на него смотрела развеселившаяся смущённая Алька. Со снегом в волосах, хулигански обстрелянная его меткими снежками и поверженная в воздушный девственный сугроб, не тронутый ещё выхлопным содержимым авто, плевками прохожих и многочисленными хозяйскими и бродячими хвостатыми меньшими братьями всего многочисленного человеческого рода. Он фотографировал Альку утром, когда в шутку уронил её в снег. Это были приятные воспоминания, и Глеб переключился на Альку. Вспоминал, перебирая фразы, их кофейно-каминные разговоры о жизни. Алька говорила немного, но пары её реплик хватало, чтобы он, Глеб, начинал думать дальше, шире, глубже и смелее. В последнее время он много размышлял о жизни в целом. Он вдруг вспомнил, что не был ещё на кладбище у Лериных родителей. Он поехал туда и сменил свечу, но ему показалось этого мало, и он зашёл в местный храм и поставил свечу в квадратный подсвечник. — Так-то лучше, — сказал он себе, выходя из храма. Он взглянул на часы — близилось шесть. Время пролетело незаметно — сегодня ему нравилось находиться в одиночестве. Переживать нечто новое — как предвкушение чего-то неизбежно-грядущего, важного. Глеб заехал в ближайший «Магнит», чтобы купить продукты для Нины и Лизы. Он опаздывал, — задержался на заправке, — поэтому сметал с полок всё, что приглянулось. У одного из стеллажей он столкнулся с кем-то из посетителей супермаркета, но, не обратив внимания, устремился дальше — к полкам с соками. Там Глеб быстро выбрал несколько коробок апельсинового, вишнёвого и ананасового, как любила Лиза, и бросил их в тележку. Что-то заставило его обернуться. На мокром полу, прямо на коленях, придерживая одной рукой грудного ребёнка, спиной к нему стояла женщина и собирала в ручную корзинку рассыпавшиеся продукты. Обильный первый снег, принесённый на ногах покупателей, растаял и образовал на полу неряшливые потёки, которые не успевала подтирать тряпка расторопной уборщицы. Глеб поморщился, наблюдая, как одна за другой отправляются в корзинку торопливо поднятые из этих грязных луж маленькие белые коробочки. Он пристроил тележку в углу торгового зала и подошёл к женщине. — Я задел вас, простите, — Глеб присел и начал собирать продукты в корзину. — Это ребёнку? — он покрутил коробочку с детским творожком. — Ребёнку... С грязного пола... Полная антисанитария. Простите ещё раз. — Ничего, ничего, — не поднимая головы и продолжая собирать цветастые коробочки с детским питанием, равнодушно ответила женщина. — Нет, так не пойдёт. Давайте это отложим отдельно, а чистое возьмите с полок. Я всё оплачу, — сказал Глеб, разглядывая грязные разводы на коробке. — Ну что вы... К чему такие расходы? Я вымою дома, — возразила женщина, едва взглянув на него. — Нет, так не пойдёт. Давайте ребёнка, я подержу, — Глеб решительно взял у матери спящего младенца, отметив про себя, что тому жарко в тёплых многослойных одеялах. — Берите всё новое. Мне неудобно будет. Женщина поднялась с пола вслед за ним. Встревоженно, с сомнением, с явным подозрением, посмотрела на Глеба. — Бе-ри-те! А за ребёнка не беспокойтесь. Я врач и умею обращаться с детьми, — сказал Глеб, видя, что женщина готова принять его за мошенника. — Я рядом буду стоять. Набирайте скорее. И вам вообще нежелательно в людные места выходить с вашим чадом. Сейчас период повышенной вирусной активности. — А куда мне деваться? Я одна, — женщина, кажется, сдалась, вздохнула и, беспрерывно оглядываясь на Глеба, быстро набросала в корзину чистые банки с детским питанием. ......... — Я подвезу вас, — Глеб поставил в багажник пакет женщины. — Нет, спасибо, я тут рядом живу, — отказалась она и уже подалась вперёд, чтобы забрать покупки из багажника глебовой «Лады», но Глеб, захлопнул багажник. — Не возражайте, мне это ничего не стоит, — Глеб открыл дверцу машины и усадил женщину. Случайная знакомая, и правда, жила почти рядом с супермаркетом — в квартале, минут десяти ходьбы. Пока ехали, Глеб разглядел попутчицу — она была не то чтобы молода, но и не в годах ещё — навскидку лет тридцати. Черноволосая, приятной внешности, она казалась слишком безжизненной, издёрганной для своих лет. Бессонные ночи, решил Глеб, покосившись на сморщенное безмятежное лицо младенца. С отпрысками оно всегда так — то зубы, то животы. — А вы уже работаете врачом? — спросила женщина, пропуская Глеба с увесистыми пакетами в прихожую своей квартиры. — Вы слишком молоды, — она недоверчиво оглядела Глеба. — Вы проницательны, — Глеб устроил пакеты на полу и выпрямился. — Я студент, но уже на четвёртом курсе. Меня, кстати, Глебом зовут. — А меня Светлана... А когда-то я была преподавателем в медицинском университете, только в другом городе, — лёгкая тень пробежала по осунувшемуся лицу молодой матери. — А наш папа, — женщина устало повернулась к ребёнку, — тоже учится в вашем институте и тоже на четвёртом курсе. Мгновенная догадка мелькнула в голове Глеба. — И зовут его Анатолий Максимович Смертин, — сказал он. — Так? А сами вы из Челябинска. Светлана вздрогнула, быстро взглянула на Глеба. — А вы знаете Толю? — вся жизнь брошенной, одинокой женщины красноречивее любых слов отразилась во взгляде её немым страданием. Светлана испытующе смотрела на Глеба. — Знаю. Мы из одной группы. — Интересно, как он там? — тихо спросила Светлана и безвольно опустилась на дерматиновую банкетку. — Не навещает? — Глеб осторожно сел рядом. — Нет, — Светлана крутила в руках кончик шарфа. — Я всё время одна. Хорошо хоть дедушка, Толин отец, помогает деньгами. Регулярно высылает. — А разве его отец не в городе? — удивился Глеб. — Вот, а говорили, что вы в одной группе с Толей, — Светлана с упрёком повернулась к Глебу. — Мы временно не общаемся, по идейным разногласиям... Надо ребёнка раздеть, — Глеб взялся развязывать затянутую на узел ленточку на одеяле младенца, который безмятежно спал в сумке-переноске поодаль. — А Анатолий свободен. С Викторией они расстались. — Почему? Такая хорошая девушка, — словно удивляясь, Светлана покачала головой. — Я не в курсе их амурных дел, — отмахнулся Глеб. — Вам очень тяжело одной, в чужом городе? — Да, тяжело. Никуда не отойти, всё время приходится дочку таскать за собой, — Светлана протяжно вздохнула. — Но я не жалуюсь, судьба такая... Глеб понял: она грустила из-за предательства Смертина. Из-за того, что её забыли, что ребёнок не нужен отцу. А помнится, Анатолий взял на себя обязательство заботиться о ребёнке — Алькович выколотила из него это обещание. Быстро же он забыл... — Дайте ваш телефон, — Глеб протянул руку. — Давайте, — повторил он, видя нерешительность Светланы. Он набрал свой номер в её телефоне и сделал дозвон. — Звоните, когда нужна будет помощь. — Ну что вы, я же так просто рассказала... Не подумайте, что я жалуюсь… — Светлана крутила в руках телефон. — Тем более что вы студент, вам и так некогда. У вас, наверное, девушка есть. Вам незачем тратить на нас своё время. — Вот мы с моей девушкой вам и поможем, — сказал Глеб, представляя Альку. — Она вам понравится. Она детей любит. ***** ...В институтский двор он въехал на большой скорости. Он опоздал. Алька ждала его на улице. — Извини. Сбил в магазине одну особу с ребёнком, потом подвозил её до дома. Как ты? Замёрзла? — Глеб взял Алькины руки. Холодные. — Замёрзла. Тебе нужно носить перчатки, — он уже взялся отогревать Алькины пальцы, радуясь, что Алька не имеет этого столь нужного предмета гардероба и теперь будет повод лишний раз прикоснуться к ней. Сам Глеб всё время мёрз и носил перчатки до самого тепла. Они вернулись в «Магнит» и забрали не разобранную ещё продавцами тележку с продуктами. Пятница, конец рабочей недели, вызывала радостную суету в магазинах, кафе и на улицах города. Вечер у Нины был особенным. Они просто ужинали, просто разговаривали. Просто были семьей. — Глеб… По имени... Наконец-то. Они стояли у дверей Алькиного общежития. — Мне давно так спокойно не было. Это нелепо, наверное, но в какой-то момент я начала придумывать, что мы семья. Одна настоящая большая семья... У Нины Алексеевны уютно. Хорошо и спокойно... Семья... Он сжал её ладони. — Ничего удивительного, я тоже это чувствую всегда. — И мне кажется... — Если тебе кажется, то так оно и есть... — Спасибо, Глеб… Ты похож на хороших героев из книг... Дождался... Наконец дождался... Сама сказала. Горячей волной разливалось по венам пьянящее упоение, когда, осторожно высвободив свои ладошки из его рук, она перекрестила его, а затем приподнялась на цыпочки и поцеловала в лоб. Алька ушла, а он так и стоял, глядя на коричневую исцарапанную дверь общежития, пока Дениска нетерпеливо не просигналил ему из машины. Он ехал молча. Слушал Дениску и переживал своё счастье. Ощущение чего-то огромного, поворотного, неизбежно грядущего, не покидало его. — А твоя одноклассница ничего так, не трусиха. Прихожу я как-то на вертолётку, смотрю, Костян дамочку в салон усаживает и нежно так за талию обнимает. Ну это понятно, школьные друзья, первая любовь... Глеб резко затормозил, и только благодаря тому, что машина шла на низкой скорости, непристёгнутый Денис удержался в кресле. — Глеб, ты чего?! — ахнул Денис. — Люто... Мальчик сел поудобнее. Он задохнулся. До боли в руках сжал руль, кусая губы изнутри. Убью, пульсировала в голове единственная мысль. Убью! И сам испугался. Господи, останови... — Пристегнись... — Глебчик, всё норм, расслабься. — Я сказал, пристегнись! — Не понял, чё за лажа?... Совсем крышу рвёт у студентов, совсем с катушек съехали, — ворчал Денис, защёлкивая ремень безопасности. — Вот... А сегодня у них поисковая операция, — долго дуться на любимого братца не получалось, и Денис продолжил делиться подробностями дня. — Я просился, но Костян не взял. Холодно, говорит, и ночь скоро. И несовершеннолетний ты, говорит. А несовершеннолетних нельзя... Инструкции у них... И кто написал эту муть? Я ж сильный, и не глупый вроде. Что им, лишние руки не нужны?.. Костик говорит, ты тоже летал на поиск людей, доктором. Доктор-поисковик... Расскажи, Глебчик. И почему мы стоим?.. Глеб! — мальчик дёрнул его за рукав, потому что Глеб не ответил. — Чё тормозишь? — Дениска заглянул брату в лицо. — Что с тобой? Ты это... весь белый какой-то, — испугался он. — Глеб... Глебчик, — до его сознания откуда-то из глубины дошёл растерянный голос Дениски. — Что с тобой? — Ночь не спал, давление уронил, похоже, — Глеб шумно вдохнул-выдохнул и завёл машину, потом заглушил двигатель. Адреналин с кортизолом давали ярко выраженную симптоматику — подтряхивало. В таком состоянии ехать было опасно. — Подожди немного, я перекурю. — Ага, давление он уронил. И как будто от курения давление выровняется, — скептически заметил Денис. — Ладно, иди, доктор, только быстро. Когда это было? Когда они успели? Почему он не знал? Он всё время держал Альку в поле зрения, но чего-то он о ней не знал. Как такое могло произойти? Это было до или после той ночной прогулки этих двоих? Нервно затягиваясь, Глеб задавал себе эти вопросы. Его снова мутило. Хотелось вернуться к общежитию, к ней, и устроить допрос с пристрастием. Но он сдержал себя — так он убьёт отношения окончательно. И всё же — она сказала, что ей было хорошо сегодня. У Нины. С ним. Конечно, с ним. А с кем же ещё? Глеб почти успокоил себя. А Рыжову она тоже так говорила, когда тот подавал ей руку, спуская с небес на землю? Что ей было хорошо с ним... Значит, она позволяет обнимать себя за талию не только ему, Глебу, но и Рыжову. Или ещё кому-то? А в общежитии? Они же там бок о бок, плечом к плечу — девушки и... и самцы. Кухня — одна на этаж. Четыре конфорочки — кастрюльки впритык. В тесноте да не в обиде... Туалет — один, даже душ — один на всех. Всё общее. Общее! Полная прозрачность личной жизни! И что там происходит, особенно в ночные часы в этом обще-житии? Снова закипела ревность. Ревность и ярость. Если бы не Дениска, Глеб точно ринулся бы к Альке. Но мальчишка ждал, и Глеб вынужден был обуздать искрящие горячностью подозрения. Он всё же позвонил ей перед сном. Зашёл в свою комнату, закрылся и первым делом позвонил. Она ответила сразу. — Глеб? Что случилось? — спросила тревожно. Глеб! Вот так — без «алло». Назвала его по имени. По-свойски, по-домашнему. Совсем как жена. — Алевтина, Погодина, ты чего не спишь? Выяснять отношения перехотелось. — Читаю... А что случилось? У тебя всё в порядке? — Всё нормально. Хотел проконтролировать твой режим. Ну, как обычно? — Как это — как обычно? — она удивилась. — Встретимся за завтраком, в десять! Я всё-таки дам тебе поспать подольше. — Завтра выходной, — осторожно напомнила Алька. — У дружбы нет выходных. А вообще... хорошо мне с тобой. Я… — Глеб... — Алька перебила. — Что такое? — он замер. — Ничего, — ответила она, помолчав. — Ничего. Спасибо за всё. Он лежал в кровати, и его не покидало ощущение, что Алька хотела сказать что-то важное, что-то такое, что перечеркнёт его жизнь. Она перебила его именно тогда, когда он почти признался в своих чувствах. Она не хотела слышать… не хотела. Глеб сел. А он? Он не может без неё больше. Что будет с ним, если она уйдёт? К какому-нибудь расторопному школьному другу. Он же вмиг осиротеет. Чем больше об этом думал Глеб, тем яснее понимал, что пропал окончательно. А как всё беззаботно начиналось. Каким громким и радостным было утро, когда он чувствовал себя поэтом. Но Алька ослеплена Новиковым, а он... Что, опять? Опять агонировать? Мечтать, метаться, лгать... Услужливая память снова подкинула, есенинское — рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души. А может, всё-таки он ошибается?.. Принял нежное влечение за... Он усмехнулся. Да нет, любовь. А Лера? Как же Лера? Он же любил её, Леру... Что, сразу двух?! Так не бывает. Значит, кого-то из них он не любит. Глеб долго мучился над этим вопросом и зашёл в тупик. В какой-то момент ему показалось, что он сойдёт с ума, и он бросил свои размышления. Не думать... Ни о чём не думать... Пусть всё идёт естественным образом. «Спокойной ночи, Лера». — «Спокойной ночи, Глебка». Господи, помоги разобраться. Устал я...