Живой

— Вот если бы Лиза Темникова увидела меня в вертолёте, — говорил Дениска, насыпая семечки в птичью кормушку, — она бы точно повелась. А так… кто я для неё? Пацан, семиклассник малолетний. Этим ранним зимним утром братья вышли во двор и теперь ждали Альку, которую Алла Евгеньевна согласилась подменить в первой половине дня. — А ты, я смотрю, братец, однолюб, — Глеб задумчиво перемешивал семечки с хлебными крошками и пшеном. Хотелось курить, но он твёрдо решил выполнить обещанное. — Смотри, будешь как я… — Как? — Дениска осторожно посмотрел на брата. — А ну да… — мальчик отвёл взгляд. Они молчали, стоя у кормушки. — Глебчик, — Денис неловко кашлянул, — я вот уже давно замечаю... У вас с Алькой… замутилось всё, — Денис осторожно подбирал слова. — Ты это... втюрился, да? — Дениска не смотрел на брата. Ему, от природы скромному, было неловко спрашивать такое у «человека в футляре», как прозвал он Глеба, но всё же хотелось узнать о столь кардинальных переменах в жизни старшего брата. — Ну и фантазёр ты, Диня, — отмахнулся Глеб. — Ага, фантазёр, да. Ты бы табло своё видел, когда рядом с ней… Так что хорош бряцать легендами, — Денис победно взглянул на брата. — Я ж не маленький, я всё вижу, — добавил он примирительно. — Ну так это... втрескался, да? — Да, верно, — в задумчивости Глеб вперился взглядом в фонарь над крыльцом дома. — Втрескался как мальчишка. — А она чего? — А она ничего. — Ааа, бывает. Она типа ЧСВ, — Денис понимающе кивнул. — Да ты это… — Денис снял шапку, сконфуженно взлохматил давно не стриженные вихры. — Ты не парься. Она это… так себе она, — осторожно заметил он. — А говоришь, не маленький, — Глеб весело взглянул на мальчика. — Вот, когда дорастёшь до классиков, тогда узнаешь, что красота человека внутри, а не снаружи. А внешность… это мишура, — сказал Глеб, вспоминая красивую, но стервозную Инну. — Усёк? — Усёк, — неуверенно кивнул Денис. — Ну так это… чем она тебя взяла-то, Глебчик? — Всё-то тебе расскажи, — Глеб нетерпеливо перевёл взгляд с фонаря на входную дверь — Алька задерживалась. — Ну вот, а кто-то тут про доверие говорил. Не помнишь, кто это был? — Денис обиженно запустил пальцы в угощение для птиц. — Помню. Я и говорил, — Глеб повернулся к кормушке. Наталкиваясь на пальцы брата, он принялся перебирать крошки и жёлтые горошинки пшена. — Понимаешь, до встречи с ней я жил как в аду. Я всё думал, думал, переживал, прокручивал по сто раз свою славную биографию, и всё мучился от неполноценности. Да... А поговорить не с кем. Ты не в счёт — просто проблемы были слишком сложные. А потом она вошла в мой ад — тихо, незаметно так. А я вцепился в неё, как утопающий в огненном озере за ангела. И жечь стало меньше, и болеть тоже. Я с ней говорил и первое время не мог наговориться... Глеб замолчал, сосредоточенно шурша семечками и пшеном. — Понимаешь, это как в аду выросли фиалки, — добавил Глеб. — Как куст сирени? — Что за куст? — Ну, это как у Куприна, Александра Ивановича. Мы изучали. Мне пять поставили, — Денис довольно улыбнулся. — А подружка твоя вроде Верочки. Она это... сажала кусты сирени на жизненном пути мужа-неудачника. — Ага, а я, значит, тот муж-неудачник. Спасибо, брат, польстил, — притворно обиделся Глеб. — Ладно, я это... пошутил, — Денис примирительно прижался к плечу Глеба. — Ты очень даже… — он замолчал, подбирая слово. — Удачник, — подсказал Глеб. — Точняк, — обрадовался Дениска. — Ты это… ты вон людей спасаешь. — Да ладно, спасаю, — махнул рукой Глеб. — Чемодан таскаю да карты пишу. Он задумался. — А вообще-то ты прав. Я ещё тот удачник, — обнимая брата, Глеб мечтательно поднял голову к небу. — У меня всё в жизни есть. Всё, о чём и не грезил даже. Главное, теперь... дойти. Нет, не всё... Но это обязательно случится. Она полюбит. Или привыкнет — и будет думать, что любит. Он был согласен на любой положительный исход. ***** Глеб вошёл в раздевалку, шумно здороваясь. Им владели весёлость и довольство жизнью. Ему отвечали, и только Валя продолжала бойкотировать его и показывать кулак у него за спиной каждому из студентов, кто нарушил молчание. Но Валю больше никто не слушал. Валя не была плохим человеком, отнюдь. Хороший товарищ, боец, она всегда выгораживала сокурсников перед преподавателями, страхуя от возможных штрафных санкций в виде рефератов и отработок, и даже Глеба, с которым после его выходки со снимком Березняковой у неё сложились особо неприязненные отношения. Но Валя была идейная — до фанатизма. Она была из тех людей, кто следует по жизни, неся на вытянутых руках свою идею. А идея Вали была до простоты утопична — чтобы, исключительно честные и порядочные, люди общественное ставили выше личного. Именно поэтому Валя искренне негодовала, когда группа в полном составе пропускала в семь вечера пятницы студенческие собрания в институте по поводу подготовки к очередному празднику. Она удивлялась, почему «всем на всё наплевать». Её одержимость и неуёмная энергия многих раздражали. И тем не менее Валя оставалась лучшей старостой, какую можно было только представить. Она вовремя и предельно настойчиво доносила до товарищей информацию из деканата, в любое время дня и ночи оставалась на связи, знала все задания и лишь в исключительных случаях ставила в ведомость прогулы. Именно поэтому студенты шестой группы относились к Вале с терпением. Глеб переодевался, поглядывая из-за ширмы на Альку и слушая разговоры товарищей. Конечно, обсуждали дату свадьбы Шостко и Рудаковского. Итак, свадебный марафон продолжается, усмехнулся про себя Глеб. Новиковы, Рудаковские… Кто далее? Лобовы? Глеб грустно улыбнулся. Не везунчик ты, Лобов. Второй раз наступаешь на те же грабли. Одна не подпускала к себе и не любила, другая подпустила, да тоже не сложилось… С пакетом под мышкой он побрёл к Светлане и у самой триста пятнадцатой палаты столкнулся со Смертиным. С обречённым видом его товарищ топтался у дверей, не решаясь войти. Было очевидно, что Толик глубоко несчастен. — Что стоишь, как приговорённый? — тихо спросил Глеб. — Гонит? — Глеб выразительно кивнул головой в сторону двери. — В том-то и дело, что рада, — Смертин вжал голову в плечи. — А я не знаю, о чём с ней говорить. Чужие мы… Столько времени прошло. — Может, это шанс узнать друг друга заново, а? — Глеб подмигнул. — Ладно, не дрейфь. Я сейчас первый зайду, расскажу о дочери, а ты потом, после меня иди. На вот, а то ты с пустыми руками, — Глеб сунул Толику свёрток. — Что там? — спросил Толик, заглядывая в пакет. — Не знаю. Мама дала. Велела отнести твоей суженой... Да тебе какая разница? — Глеб раздражённо поморщился, наблюдая, как Толик подозрительно принюхивается к содержимому пакета. — Всё свежее. Это ж мама моя дала, не кто-то. Глеб задержался в палате Светланы лишь на несколько минут. Скупо рассказал о дочери, показал несколько фотографий ребёнка и отправил на телефон Светланы. Молодая женщина, истинная мать, она почти оправилась от перенесённой операции и рвалась на выписку. Она многажды благодарила Глеба и его семью за то, что приютили девочку, и Глебу было тягостно отвечать дежурными вежливыми фразами на эти сыплющиеся изобильным дождём благодарности. — Вчера Толя заходил, — тихо сказала Светлана. — Это вы ему сказали про меня? — Нет, не я, — соврал Глеб. — Я пойду, у меня занятия. Он забежал ещё к Нине. Сегодня был день крещения Лизы. Глеб заранее подготовился к этому дню и всё купил — крестик, полотенца и рубашку. Он даже с вечера постился и не ел мясного за ужином, отшучиваясь, что лишний вес мешает во время дежурств бегать по этажам. Алька, та вообще уже давно постилась. Глеб с удивлением об этом узнал, только когда она оказалась в их доме. С ним, в кофейне, она ела всё. «Пост должен быть тайным», — пояснила Алька в ответ на его недоумение. «А если тебя угощают, то и незачем ставить человека в неловкое положение», — добавила она. Но Глеб был недоволен. «Могла бы и не скрывать. Я не чужой», — ответил он тогда. «Глеб, — в порыве вины Алька подошла слишком близко, так, что у него учащённо забилось сердце и пересохло в горле, — прости, я не хотела обидеть. Я наоборот… чтобы тебе не хлопотно». Но он уже простил. За эту близость он всё готов был простить. В последние дни Глеб не ходил на занятия. Гордеев не говорил этого, но, с тех пор как Ковалец взяла под опеку студента Лобова, он отказывался курировать практику Глеба и словно не замечал отсутствия студента на своих занятиях. Глеб вовсю этим пользовался. Писать конспекты было утомительно. К тому же, рассуждал Глеб, совершенно бесполезно беседовать о вещах абстрактных, например, о резекции, держа в руках не скальпель, а ручку. Мёртвые знания моментально выветриваются из головы. Впрочем, это понимали все студенты, особенно Новиков, рвавшийся в операционную и одержимый идеей как можно скорее ступить на поприще абдоминальной хирургии. Глеб единственный из группы сейчас имел возможность развиваться как хирург. Ему доверяли скальпель. Он чувствовал себя увереннее Новикова, прочитавшего уйму медицинских книг. Хирургический опыт, пусть и такой скудный, как у Глеба, был намного ценнее знаний, полученных из сотни медицинских томов. Это понимал и Новиков, который с каждым днём всё более разочаровывался в практике, чувствуя бессмысленность своего пребывания в хирургическом стационаре. Но, увы, гордеевское упорное пренебрежение явными достоинствами студента не оставляло последнему шансов на стремительный взлёт. Единственный из группы, недовольный пустым времяпровождением, Новиков ходил хвостом за Ковалец и просил взять его на операцию, но Ковалец неизменно отказывала настырному студенту. «У вас есть куратор», — раздражённо отвечала она. Остальные студенты, посидев на занятиях и посетив своих больных, наслаждались возможностью попрактиковаться в процедурной и перевязочной, а потом предавались ничегонеделанию под лестницей. Ни Глеб, ни Новиков даже не догадывались, что зачастую становились объектом дружеских бесед начальства. «Вчера ваш студент Лобов почти блестяще выполнил резекцию кишечника. Что скажете, Александр Николаич?» — с победным видом заметила однажды Ковалец во время традиционного утреннего чаепития в своём начальственном кабинете. «Почти? — засмеялся Гордеев. — И это хирург? Вы меня удивляете, дорогая Ирина Васильевна... Впрочем, под вашу ответственность. И смею заметить, что Лобов более не мой студент», — бесцеремонно отодвинув бумаги, Гордеев, спиной к начальнице, поудобнее уселся на крышку её стола. Ирина Васильевна недовольно взглянула на гордеевскую спину, но, смирившись с привычной фамильярностью подчинённого, сделала небольшой глоток терпкого чая, привезённого благодарным пациентом аж из самой Индии. «И всё же признайтесь, Александр Николаич, ваши прогнозы не подтвердились», — подначивая на спор, с задором сказала Ковалец широкой спине в белом халате. «Не уверен, Ирина Васильевна, что Лобов заслуживает столь высокой оценки», — весело возразил Гордеев. «Как! Вы сомневаетесь в моей компетентности?! Ну, знаете ли, доктор Гордеев», — Ковалец нарочито громко хмыкнула. «Что вы, что вы, драгоценная начальница. Вы не так поняли, — засмеялся Гордеев, громко звякая ложкой о стенки бокала. — Я хотел сказать, что студент Лобов ещё слишком молод для того, чтобы его называли врачом». «А знаете, Александр Николаич, а ведь его отец, Олег Викторович, в столь же юном возрасте уже имел репутацию отличного хирурга, хотя тоже был студентом», — заметила Ковалец. «Да и я, признаться, уже скальпель довольно сносно держал и, представьте себе, даже знал, с какой стороны к операционному столу подойти», — расхохотался Гордеев. «Ну вот видите, Александр Николаич… Кстати, что вам мешает взять Новикова на операцию? Доверьте ему уже аппендэктомию, наконец. А то мне Новиков скоро в кошмарных снах будет сниться. Всё ходит за мной, канючит, чтобы я его научила оперировать. Студент он способный и, кажется, единственный горит хирургией. Ну, Гордеев, что же вы?» — Ирина Васильевна укоризненно взглянула в широкую спину хирурга. «Новиков? Не люблю выскочек», — поморщился Гордеев и, словно почувствовав недовольство начальницы, переместился на диван. «Да причём здесь любите или не любите? Поймите вы, через несколько лет эти мальчишки и девчонки придут работать в медицину. Но они же ничего не умеют, кроме как уколы ставить и делать перевязки. А ну да, Шостко ещё с дренажами умеет обращаться. Ну так это работа среднего медперсонала, а у нас с вами — врачи», — строго сказала Ковалец, довольная, однако же, что настырная гордеевская спина перестала, наконец, маячить перед глазами. ***** В надежде застать Франсуа Глеб поднялся в кардиоотделение. В последние дни они мало виделись. Но Глеб сразу же пожалел, что отправился проведать приятеля, когда в конце коридора он разглядел Франсуа и широкую сутуловатую спину Емельянова. Глеб хотел уйти, но был замечен Франсуа, который крикнул ему что-то по-русски, а потом по-английски. Глеб вынужден был подойти к этим двоим. Они действительно сошлись, с грустью отметил Глеб, вспоминая недавние высокие оценки Мореля в адрес оборотня-дельца. Никто не подозревает и никогда не поверит, что Емельянов преступник. Никто. И Алька туда же… Накануне Глеб рассказал ей про Нину и Емельянова, и Алька тут же ринулась защищать этого проходимца. «Надо дать человеку шанс», «Люди меняются», «Он ещё может много хорошего сделать» — чего он только не наслушался. И про Нину тоже… «Зачем ей знать о прошлом Григория Анатольевича? Главное, какой он сейчас. А сейчас он влюблён. Любовь делает человека чище, возвышает его! Разве Нина Алексеевна не заслуживает счастья?», «Пусть Лиза живёт с Емельяновым. А настоящим отцом будешь у неё ты. Ты же будешь крёстным», «Нина Алексеевна имеет право быть любимой женщиной, пусть даже и Григория Анатольевича»… Глеб не был согласен — ни с чем. «Если ты хочешь контролировать Нинину жизнь, то тебе, Глеб, лучше самому жениться на Нине. А то всё это как-то странно выглядит, то, что ты запрещаешь ей устраивать личную жизнь», — Глеб опешил от этих Алькиных слов. «Я правильно понял, что ты предлагаешь мне жениться на Нине? Алевтина, — Глеб укоризненно взглянул на Альку, — жениться без любви аморально». «А не аморально шантажировать одинокого беззащитного человечка?!» — горячо воскликнула Алька, проявляя полную женскую солидарность. Глеб тогда резко сменил тему. Сейчас диалог с Алькой крутился в его сознании. Сунув руки в карманы, Глеб наблюдал, как рабочие отгружали предпоследнюю партию высокотехнологичного оборудования, за которое, к слову, ввиду срочности поставки Емельянов заплатил двойную цену. Глеб тайком поглядывал на громоздкого Емельянова — спокойный, знающий себе цену, холёный барин. Да Нина при нём королевой будет. И быть может, сбудутся её незатейливые мечты о женском счастье... И когда только она успела разглядеть Емельянова? Неужели любовь? Да нет, не может быть. Скорее всего, ухватилась за хорошую возможность. Емельянов — выгодная партия, а Нине не привыкать унижать себя. И разве не так было с Гордеевым? ***** Он хотел незаметно ускользнуть из больницы, но потом передумал. Могла возникнуть необходимость в операции, и он, конечно, не был хирургом, но всё же Ковалец должна быть уверена в том, что ассистент в любой момент может встать к операционному столу. Как Гордеев. Это часть профессии. Поэтому, чтобы Ковалец в экстренном случае не искала его по больнице, он взял у Ирины Васильевны официальное разрешение уйти. Он отвёз Альку в родительский дом, а сам отправился в храм. «Хранитель веры и благочестия» — стоя на светофоре, вспомнил он слова молодого священника о крёстных. Хранитель веры, хранитель благочестия… Глеб усмехнулся. Какой он хранитель, а особенно благочестия? Подъезжая к храму, Глеб уже сомневался в правильности решения стать крёстным для Лизы. До этой минуты он понимал своё участие в этом таинстве проще — как возможность сохранить законную связь с Лизой, остаться её отцом даже после того, как он уступил права на девочку. Он просто хотел быть отцом, а тут — хранитель благочестия. И молитвенник за юную душу, как несколько раз накануне со значением повторил молодой священник. Сегодня крестили немного детей, и потому Глеб успел разглядеть знакомые лица тех, с кем он ходил на огласительные беседы. Всё это были будущие крёстные, как и он. Глеб нашёл взглядом Нину. Нина сосредоточенно беседовала с Любовью Николаевной. Лиза, в белой длинной рубашке и белой же косынке, вцепившись в Денискину ладонь, испуганно жалась к ногам новой своей матери. — И ты здесь? — Глеб обнял Дениску. — Я рад, — шепнул ему в ухо. — Радость моя, — Глеб подхватил Лизу на руки, отметил облегчение на её лице. Тонкие ручки цепко обвили его за шею. — День добрый, Любовь Николаевна, — он кивнул заведующей. — Здравствуйте, Глеб Олегович, — Любовь Николаевна оживилась. По всей видимости, она питала самые добрые чувства по отношению к Глебу, возможно, из-за его дружбы с бывшей подопечной сиротой или же из-за личного обаяния раскованного молодого человека, каким умел казаться Глеб. — А где Аля? Она обещала, что придёт. — Теперь не придёт. Сидит с ребёнком одной нашей пациентки из хирургии, — сказал Глеб, прижимаясь щекой к Лизиной щеке. — Ой, а чего ж она сама? Вы могли бы к нам ребёночка пристроить, — заведующая всплеснула руками. — Временно, конечно, — добавила она уже не столь уверенно, наткнувшись на холодный взгляд. Глеб не ответил. Да и что тут скажешь? Профессиональная деформация калечит даже очень хороших людей. Его отца тоже, например. Глеб крепче прижал к себе Лизу. Крещение прошло для него быстро — он думал о своём. Ничего из того, что происходило, он не запомнил, так как следил за Лизиным состоянием — девочка волновалась. Глеб явно видел — волновалась среди всех этих чужих, ревущих детей. Лиза не плакала. Она вообще никогда не плакала, но она переживала — Глеб понял это по маленьким сжимающимся кулачкам, по кривящему правому уголку губ и нервно подрагивающему уголку глаза. Нервный тик… Почему он раньше не замечал его? Когда он возник? Не тогда ли, когда Нина близко подпустила этого уголовника? Да нет, нет конечно же… Глеб заставил себя вернуться к молитвам, которые читал священник. А потом он читал наизусть «Символ веры». Крёстный должен знать наизусть «Символ веры». И Глеб знал его, знал помимо своей воли. Он многое знал, многое смутно помнил из тех особенных часов остановки сердца. Тогда это были часы, а здесь, на земле, — лишь несколько минут… Он снова принялся думать о том, было ли то, что он помнил, на самом деле, или это всё кетаминовые бредни. Он знал, что это было по-настоящему, но ему никто не поверил бы. И он уже было и сам начал сомневаться в правдивости намертво врезавшихся в память воспоминаний. Но Алька верила ему. Фиалка, выросшая в его аду. Господи, зачем Ты послал мне её в страшный момент? Помоги, Господи, не расставаться с ней никогда. Обещаю, не обижу её. Ведь в этом же был какой-то смысл — в нашей встрече? Поверь мне, Господи. Я ещё не совсем конченый человек. Глеб шумно вздохнул и, испугавшись откровенности тоскливого вздоха, заставил себя слушать слова священника. Господи, пошли моей Лизаветке добрых людей, защити... Крещение закончилось. Теперь они впятером — Нина, Любовь Николаевна Верехова, Дениска и Глеб с Лизой на руках — сидели в Нининой квартире за столом, накрытым с размахом. Нина, не чувствуя всей духовной глубины сегодняшнего события, отдавала дань традиции отмечать крестины истинно по-русски — хлебосольно, щедро. Хорошая из неё будет жена, отметил Глеб, наблюдая, как Нина деловито раскладывает по тарелкам салат. — Ешь, Глебушка, — Нина поставила перед ним тарелку и мимоходом ласково убрала в сторону прядь волос со лба Глеба. Емельянов будет счастлив, неприязненно подумал Глеб. Интересно, за какие такие страдания или заслуги он так награждён? А вот ему, Глебу Лобову, предстоит новое испытание безответной любовью длиною… во сколько лет-то? Леру он любил целых семь. Надеялся до тех пор, пока она не вышла замуж. Он и теперь любит её, но уже не надеется. Сколько он будет ждать Альку? Десять, двадцать лет? И дождётся ли? Глеб снова вздохнул. «Будто в жизни мне выпал страданья удел; незавидная мне в жизни выпала доля». Есенин как с него писал. Он рвался домой, к Альке. Хотелось снова вместе катить коляску по заснеженным улицам и тихо разговаривать. И шептать про себя не мыслимые до этих минут нежности. Аля, Аленька, аленький цветочек, моя тихая нежность, фиалка… И думать, что она сама ещё не знает, что Глеб Лобов самый важный человек в её жизни, потому что только с ним она поделилась своей тайной. С другими же молчит, как рыба… Тут Глеб вспомнил, как весело смеялась Алька тогда, с Рыжовым, и помрачнел. ********* Глеб в нерешительности застыл над комодом. Иногда он оглядывался назад, на дверь ванной, прислушиваясь к шуму воды. Алька мылась, а на комоде, у самого края, доверчиво притулился её телефон. Сейчас он мог взять его и узнать, что связывает Альку с Рыжовым. Он мог посмотреть сообщения и журнал звонков. Он мог... Глеб снова обернулся на дверь ванной. Сколько она пробудет там? Предположительно минут десять. Времени достаточно. И всё же Глеб стоял в нерешительности. Он боролся с собой, боролся с прошлым, бесчестным Глебом, который мог вырвать заключение из важного документа, подменить лекарства (хотя он тогда и спас от позора родителей), подслушивать, подглядывать, клеветать, гробить больных… Список деяний того Глеба был бесконечен. Ангелинка в кроватке чихнула, и Глеб вздрогнул от неожиданности. Да что же он? Ведь решил жить по-другому... Что за наваждение? Глеб посмотрел на чмокающую во сне малышку и сел за стол, спиной к телефону. Раскрыл первую попавшуюся книгу. Но — жгло. Жгло спину. Жгло душу. Время неумолимо уходило, а с ним и возможность узнать истинное положение дел. Возможность заглянуть в Алькину душу стремительно ускользала. Глеб быстро встал и одним неслышным прыжком оказался у комода. Схватив телефон, он начал торопливо просматривать сообщения. Катя, Катя, какая-то Наташа, он, Глеб, Любимая воспитательница…. Нет сообщений! Ну конечно, Рыжов просто звонит ей. Быстро оглянувшись на дверь ванной, за которой всё ещё беззаботно шумела вода, Глеб, путаясь в кнопках и опциях допотопного телефона, искал журнал звонков. От волнения пальцы не слушались. Никогда ещё он так не волновался. Его сердце гулко стучало, и казалось, этот стук слышит весь дом. Наконец он нашёл журнал звонков. Глеб, Глеб, Глеб, Катя, Нина Алексеевна, Любимая воспитательница, Валя, опять Валя, опять она. Шостко была, есть и будет. Да здравствует Шостко... Капустина, Аня, Аня, Глеб, Костя… Костя? Всё… Внутри всё оборвалось. Он бросил телефон на кровать. Это конец… Стоп. А когда это было? Когда? Может, это было давно. Глеб снова схватил телефон. Трясущимися руками Глеб нажал кнопку, но, запутавшись, сбросил журнал с экрана. Выругался про себя и начал искать заново. Он почти уже успокоился. Осознавая себя последним мерзавцем, он рылся в телефоне любимой девушки. Той, от которой он, Глеб, требовал кристальной честности и полной откровенности. А сам… Глеб вдруг подумал, что его обещания Богу напрасны и смешны. Зачем он обещал бросить курить, если он копается сейчас в чужом телефоне? Разве с Богом можно играть в игры? На секунду ему стало страшно от осознания глубины своей испорченности. И не глубины — бездны... Нет, у него нет шансов измениться. И всё же… Нет, ещё есть шанс. Он ещё не всё узнал, не всё посмотрел в этом телефоне. Ещё возможно доверие... Давай, Лобов, используй шанс. Вот прямо сейчас верни телефон на место. Большой палец его завис над кнопкой. Остановись… Это просто. Глеб положил телефон на комод и тихо открыл дверь на лестницу. Кстати, нужно будет купить ей новый телефон. Он вышел на улицу, чтобы обдумать произошедшее. В одной рубашке, он прислонился к холодной стене дома и щёлкнул зажигалкой. Потом вспомнил — бросил! Бросил, а зажигалку и сигареты носит с собой. Нет у него воли, совсем нет. Глеб усмехнулся. Итак, сегодня что-то произошло. Глеб сел в машину и медленно выехал за ворота. Не стоять же под домом, если даже покурить нельзя. Ему нужно было обдумать, что же сегодня произошло. А что, собственно, произошло-то? Миллионы людей делают это каждый день — проверяют телефоны, электронную почту, соцсети, карманы, наконец, проверяют. Что в этом такого? Ведь это — потому что нет равнодушия, потому что есть любовь. Любишь и боишься потерять. Это объяснимо. Логично. Так что, собственно, произошло? Ничего из ряда вон выходящего, из-за чего стоило бы грызть душу, убеждал себя Глеб. И всё-таки чувство гадливости не покидало его. Любовь? Любовью можно всё оправдать? Тогда можно оправдать те подлости, которые он сделал Гордееву и Лере? С другой стороны, если любишь, то обязательно нужно напялить розовые очки и верить? Говорят, что ревнуют закомплексованные типы. Ну да, у него есть комплекс, страх, что его никто не полюбит, что обязательно обманут. Он, Глеб, из-за этого полез в Алькин телефон? Или всё-таки — контроль? Боязнь проиграть? Тоже комплекс, но уже от гордости. Так? Значит, проблема не в Алевтине и её горе-ухажёре, а в нём самом, в Глебе, в его стремлении подчинить себе обстоятельства. А ведь он, Глеб, не только с Алькой такой. Он ведь именно поэтому так долго бился за Леру — не мог принять отказа, а теперь он так же прессует и Нину, временно, до удочерения Лизы, попавшую в зависимость от него. И выходит, ты, Лобов, настоящий тиран, не хуже голливудских, усмехнулся Глеб. ***** Ночное дежурство он начал один. — Николаич подменяет вторую бригаду битов, ещё не вернулся с ДТП. Вернётся, пересядет к тебе, — сообщили ему в диспетчерской. Вот этот новость! Косарев ещё и товарищей подменяет. Двужильный, удивился Глеб. На вызов с поводом «Сильные боли» они с Ахметовым неслись с мигалками. Глеб не волновался. Он привык. Он ещё не был врачом и мало что знал, но отчего-то чувствовал себя уверенно. Это было необъяснимо, но он оставался спокойным. В квартире стояла тишина — тревожная, тоскливая, удручающая, мгновенно подавляющая любое проявление жизнелюбия. В этой скорбной обители жило горе — Глеб почувствовал это с порога, — и на фоне подавленной жизни даже деликатный стук шагов его дорогих кожаных ботинок и скрип половиц резали слух и составляли какой-то неприятный резко-болезненный контраст со всею обстановкой. — Вот, — мать, ещё совсем девчонка, бесцветная, худющая, без слёз не взглянешь, показала ему на кроватку, в которой лежал годовалый ребёнок, судя по цветочному орнаменту простыней, девочка. Девочка лежала необычно тихо и не шевелилась. Но она не спала. — Какие жалобы? — спросил Глеб, недовольный, что в вызове не указали пациента-ребёнка, в то время как для качественной помощи малолетним пациентам существуют специализированные детские бригады. — Вот, тут... — мать протянула толстую медицинскую карту. — Помогите... Пожалуйста, — сухо и отрывисто, как-то зажато и протокольно проговорила девушка, словно не верила своим же словам. — Моя дочь страдает, а никому нет дела. Ей больно. Слышите?! — от её сдавленного истеричного «слышите!» сквозило глухим отчаянием. Глеб молча принялся листать карту. Спинномозговая грыжа, открытая, неоперабельная. Он подошёл к девочке и поднял простыню, пропитанную ликвором. Осторожно, одними кончиками пальцев прикасаясь к младенцу, чтобы не причинить дополнительную боль, Глеб слегка повернул его. Так и есть — отверстие на уровне поясницы. Жидкость из спинного мозга постоянно вытекает наружу, любая зараза может проникнуть внутрь, в спинной мозг, а затем в головной. — Почему не прооперировали внутриутробно или сразу после рождения? — спросил Глеб.— Нужно было закрыть отверстие. — Доктор... вы читали, — устало, словно повторяла эти слова много раз, произнесла мать. — Врачи сказали: нельзя делать операцию, — в её тусклом голосе снова зазвучали истеричные ноты. Глеб повторно принялся изучать карту: «операция не показана», «нарушена функция тазовых органов» — написано рукой столичного нейрохирурга. Много чего ещё написано. Приговор на мучительную смерть. Медленную и мучительную смерть… Глеб заставил себя посмотреть на больную девочку, неподвижно лежащую с вытянутыми бесчувственными ножками. Она потому и не двигается, что ей больно, вдруг понял Глеб. Подступила тошнота. Когда страдают взрослые, тяжело, а тут — ребёнок. Невыносимо. Невыносимо осознавать это. Невыносимо даже стоять рядом. Глеб с трудом сглотнул слюну. А ликвор инфицирован... — Антибиотиками лечили? — Лечили... Там написано, — отрывисто ответила мать девочки. Глеб заглянул в карту, кивнул. Да, действительно, лечили, только допотопными. — Почему вы уехали из Москвы? Вы покинули стационар... Вам с таким диагнозом, с недолеченной инфекцией, нужно было оставаться в больнице. — Выписали нас! Сказали, ничего не сделать. Лечите, сказали, инфекцию, после этого можете приехать на консультацию, — сквозь отрывистые фразы прорывалась истерика, и мать, пытаясь подстроиться под настроение врача, держалась из последних сил. Ясно. Не захотели портить статистику. Просто выпихнули умирать. Что за врач её лечил? Посмотреть бы в лицо этому нейрохирургу. Глеб перевёл взгляд на ребёнка. Живёт из последних сил. Живёт терпеливо и кротко. Эти глаза… Да она, кажется, слепа. Глеб склонился над девочкой: взгляд её зрачков был неподвижен, но глубок и нежен. Глеб отвернулся к окну и сделал судорожный вдох, всем своим существом вбирая в себя через приоткрытую фрамугу монотонный городской вечерний шум, в энергичном водовороте которого тонули не только страдания, но и сама память об этих страданиях. — Зачем вы вызвали бригаду? — с трудом задал он самый циничный вопрос, какой только можно было задать в этой ситуации. Вопрос, циничный уже тем, что Глеб знал ответ на него, а теперь заставлял говорить и эту несчастную, в своей покорной беспомощности напоминающую цыплёнка-заморыша. — Ну как же, доктор, моя девочка страдает, она мучается, ей же больно, — просительно заговорила девушка, нервно сплетая худые руки. — Нас нигде не берут. А вокруг столько врачей! Возьмите нас в больницу, её там вылечат. Ну, пожалуйста! — тщательно сдерживаемое отчаяние, наконец, прорвалось сквозь стену сухих фраз, и девушка, истерически ухватившись за Глеба, повисла у него на руке. Глеб выдернул руку. — У нас в городе вас нигде не возьмут, — быстро сказал он. — Вам нужно обратно, в Москву. — Да не могу я в Москву! Нам жить негде, денег нет. И не примут нас, они сами и выписали, — затихнув, девушка обречённо отошла к кроватке. Они же сами и выписали... Выписали умирать… Глеб сосредоточенно обкусывал губы изнутри. Что он мог ответить этой несчастной матери? Он мучительно искал слова утешения и не мог их найти. Что он мог сказать ей? Только солгать, что всё будет хорошо. Возможно, мать даже не догадывается, что её ребёнок медленно угасает. Она ведь наверняка думает, что девочку просто недостаточно лечат. А их захолустье — это не Москва. — Вы знаете, — Глеб ещё раз взглянул на тихую девочку, — в нашем городе с вашей проблемой вас никто не возьмёт. Я вас могу взять сейчас на борт, но ребёнка не примут ни в один стационар. Понимаете? Вы лучше в Москву езжайте. Вот, на первое время, — словно откупаясь, Глеб неловко положил на столик деньги. Под тихо-истеричные рыдания матери, сухие и надтреснутые, словно она была и не девчонка вовсе, а старуха в полудетском обличии, Глеб медленно пошёл к выходу. По пути он украдкой взглянул на младенца. Отметил, что даже не спросил имя ребёнка. Он думал о том, что сейчас он напишет в карте. Отказано? Глеб снова остановился. Он мучительно искал выход. Он давал себе отчёт в том, что если он сейчас уйдёт, то не простит себе этого никогда. Он не понимал, почему врачи прекратили лечение и выписали девочку. Он ничего не понимал в нейрохирургии. Но он знал только одно, что он сейчас уйдёт, а девочка так и будет лежать неподвижно, едва слышно стоная от боли. Она будет терпеливо ждать конца. Конца своих земных мучений. А он, Глеб, будет летать на крыльях от любви, будет спать, есть, шутить — жить. И остальные врачи будут жить. И никому не будет дела до тихой девочки, терпеливо угасающей в серой хрущёвке. О ней не напишут в прессе и не покажут по тв, потому что никому нет дела до страдающих и умирающих, надёжно сокрытых от людских глаз за серыми кирпичными стенами. Её выписали — потому что ничего не могли сделать? Почему? Глеб не знал ответа, но Гордеев наверняка знал. Он светило. Впервые Глеб не иронизировал. Если попросить Гордеева… Гордеев точно не оставит девочку. А если — безнадёжная? Тогда с большой долей вероятности она уйдёт на руках у Гордеева. То есть он, Глеб, подпортит Гордееву и карьеру, и жизнь. Ведь однозначно, Гордеев будет мучиться сам и будет мучить Леру. Его Лерочку. Нет, нельзя. Ну есть же вердикт: не показана операция. Всё, нужно смириться. Но что-то мешало уйти. Это был мучительный выбор — оставить ребёнка вместе с пухлой медицинской картой, где чёрным по белому написано: «Неоперабельна», или подвести Гордеева и Леру. — Лер, это я, Глеб. Гордеев рядом? Гордеев приехал. Он не мог не приехать, Глеб знал это. И Гордеев без колебаний забрал ребёнка в стационар. Он не мог не забрать. — Шансы-то хоть есть? — спросил Глеб, когда они оказались в реанимобиле. — Шансы всегда есть, — сдержанно кивнул хирург. ...Гордеев всю ночь провозился с девочкой, делая назначения на обследования, и к утру уже владел полной картиной болезни. Девочку начали лечить. Глеб не знал, что дорогие препараты, единственные, на которые хирург возлагал надежды, Гордеев купил на свои деньги в дежурной аптеке. Таких просто не было в их больнице.