Живой

Утром восьмого декабря в кабинете главного врача центральной городской больницы разыгрывалась настоящая драма. Олег Викторович вступил в неравный бой с Гордеевым, вызванным им «на ковёр» по случаю помещения в стационар для взрослых ребёнка с неоперабельной грыжей. Лобов-старший и Гордеев с самого первого дня совместной работы в больнице находились в напряжённых отношениях. Конфликты обычно провоцировал Гордеев. Он вёл себя крайне несдержанно по отношению к главврачу и саботировал его распоряжения. Гордеев ненавидел поступать по правилам — бюрократ Лобов-старший вызывал в нём глубокую, неискоренимую антипатию. Эти двое, начальник и виртуоз-подчинённый, оба хирурги, спорили по любому поводу, и Олег Викторович неизменно проигрывал. Напряжённость в отношениях немного спала после того, как Гордеев блестяще прооперировал Глеба, Аллу Евгеньевну и Дениса, а потом женился на Лере. Теперь он стал членом семьи. Формальным, конечно. Сам Гордеев не стремился поддерживать родственные связи с семьей Лобовых и не бывал в их доме. Может быть, потому что Лера отказывалась поддерживать отношения с семьей, осиротившей их с Дениской по самым низменным мотивам. И вот теперь эти двое, хирурги, бывший и оперирующий, покрасневшие от напряжения, снова сотрясали своим криком административное крыло больницы. Узнав о том, что главный вызвал Гордеева к себе, Глеб в считанные секунды оказался в приёмной у отцовского кабинета. Бросив многозначительный зловещий взгляд на любопытную, с округлившимися глазами Зою, которая в ответ на его молчаливую угрозу в страхе закрыла рот рукой, Глеб тихо проскользнул в приоткрытую дверь. Теперь он тихо стоял в пороге, слушая перепалку врачей. Олег Викторович был уязвлён самоуправством Гордеева. Более того — возмущён до предела. Заикаясь, он много говорил о каких-то «границах приличия», на что Гордеев с уничтожающей заносчивостью спорил, что ради дела можно и нужно игнорировать мнение кабинетного начальства. — И не вы будете делать операцию, многоуважаемый Олег Викторович! — парировал хирург. Это был убийственный аргумент. — П-послушайте, н-но ведь ребёнок неоперабельный! — горячился Лобов-старший. — Вы кем себя возомнили? Вы что думаете, в Москве понимают м-меньше вашего? — Я знаю врача, который вёл ребёнка. Да, знаю заочно, но наслышан. Молодой, амбициозный хам! Он просто взял и отмахнулся, потому что при таком состоянии ребёнка большой шанс летальности. И давайте, Олег Викторович, дружно пойдём на поводу у этого недоучки! Не знаю, как вы, но я оперирующий хирург, — при этих словах лицо Олега Викторовича перекосило от болезненного возмущения, — и я вижу, что ещё можно что-то сделать! — гремел Гордеев. — Хотя время упущено, и процесс зашёл опасно далеко, — добавил он уже тише. — Вот! В-вот! — подхватил Олег Викторович. — Мало того что мы незаконно поместили ребёнка в стационар, давайте дождёмся, что ребёнок умрёт в стенах нашей больницы! Кто за это отвечать будет? Вы? Нет, за это буду отвечать я!!! Метнув на главного изумлённый взгляд, Гордеев снова вскипел. — Ну давайте выкинем ребёнка умирать, зато никто ни за что отвечать не будет! И вы, наилюбезнейший Олег Викторович, с чистой совестью просидите в этом кресле до самой пенсии, ведь вы же тут для того чтобы коллекционировать эти бесполезные болванки! — Гордеев ткнул рукой в бронзовый кубок на столе главного врача, и кубок с грохотом опрокинулся на бок. Пытаясь возразить, Олег Викторович возмущённо встал. — Не знаю как вы, а я прежде всего врач! — не дал ему сказать Гордеев. — К-конечно, вы каждый раз подчёркиваете, что вы врач, в отличие от меня, разумеется, — визгливо крикнул Олег Викторович. — Но вот скажите вы, уважаемый врач, — главный ткнул пальцем в сторону непокорного хирурга, — у вас есть сертификат на оказание хирургической помощи детям?! Вы вообще уверены, что в состоянии лечить ребёнка, а?! — В отличие от вас в состоянии, — огрызнулся Гордеев. Глеб полыхал. Гордеев топил его отца, но Гордеев был прав. Впервые Глеб не сочувствовал «семейному делу», хотя он отчаянно жалел отца и с болью принимал в сердце резкие, уничтожающие фразы Гордеева, брошенные отцу. Но Гордеев был прав. И всё же Глеб любил отца в эту минуту больше, чем когда-либо. Нужно было прервать этот поток оскорблений. — Отец! Это я попросил взять пациента в больницу, — подал голос Глеб. — Студент Лобов! — Гордеев обернулся, прищурившись. Ноздри его раздувались от ярости и брезгливости. — Я не нуждаюсь в адвокатах! Возможно, в другое время Глеб и нашёл бы что съязвить, но только не в этот раз: Гордеев взял ребёнка, Глеб был его должником. — Отец, давай поговорим наедине, — Глеб прошёл в кабинет и встал, закрывая собой Гордеева. — Да что ты-то сказать можешь! — возмущённо махнул рукой Лобов-старший. — Иди вон лучше, учись! — Пап, ну может, можно как-то решить этот вопрос? — сокращая дистанцию между собою и отцом, Глеб подался вперёд. — К-как решить? Как решить? Н-ну хорошо, я могу договориться, и отвезут вашу пациентку в Москву, в-в профильное учреждение! — Олег Викторович стукнул по столу ладонью. — Вас устроит это, Александр Николаевич? — Ребёнок на данный момент нетранспортабелен! — рявкнул Гордеев из-за спины Глеба. — А у нас тут не хоспис, Александр Николаевич! — прокричал главврач, оглушаемый звуком хлопнувшей двери. Гордеев ушёл — в кабинете звенели стёкла. Глеб облегчённо выдохнул. В установившейся тишине Олег Викторович нервно ходил из угла в угол. Он возмущённо говорил себе под нос что-то невнятное. Глеб сидел неподвижно, обхватив двумя руками бронзовую лошадь, стоявшую на этом столе уже много лет. Не раз в приступе раздражения на нотации отца он порывался сбросить её на пол, и вот теперь эта лошадь была для него почти дружеской рукой, помогающей оставаться уверенным и спокойным. — Давай по порядку! — Олег Викторович сел за стол и плеснул в бокал коньяка. Стараясь держаться равнодушно, Глеб начал рассказывать о вчерашнем вызове. Он стеснялся своих чувств перед отцом, стеснялся откровенно и эмоционально говорить об увиденном им героическом страдании маленького человека, от которого он просто не мог отвернуться. — Вот, собственно, и всё, — закончил он свой мучительный рассказ. — Но ведь ты мог! М-мог позвонить мне! — с упрёком сказал Олег Викторович. — Но ты бы не согласился, пап, — Глеб старался не обидеть отца. — И что прикажешь мне тогда делать? Олег Викторович допил содержимое стакана. — А ты думаешь, я такой чёрствый, что ли? — он наклонился к сыну, ослабляя галстук, душивший его. — Да я, может, больше вас всех переживаю. Но я — руководитель! Пойми! За мной стоит н-не один десяток людей, огромный механизм м-медицинского обслуживания. Если поддаваться эмоциям, то развалишь всю работу. Поэтому я вынужден — вынужден! — принимать порой бесчеловечные решения. Понимаешь ты это? — Я понимаю, пап, — Глеб тяжело проглотил слюну. — А ты понимаешь меня, стоящего над ребёнком, который мучается от боли и медленно умирает, потому что какой-то белохалатный рвач решил, что за эту жизнь не стоит бороться? Ты меня понимаешь? Ты бы как поступил? — Глеб поднял голову и пристально посмотрел на отца. — Да не знаю я, как бы я поступил! — отвёл взгляд Лобов-отец. — А я тебе скажу, как бы ты поступил, — Глеб сжал пальцами несчастную лошадь. — Так, как ты поступил… с мамой, — он сказал это очень тихо, опасаясь очередного взрыва эмоций со стороны отца. — Ты всё покрыл и простил. Так? Это неправильно. Но зато по совести. Ты же всегда учил меня жить по совести, пап. Вот я и начал, наконец, — Глеб не смог удержаться от смешка. — Да ладно уж! — махнул рукой отец. — А правильно ли ты понимаешь эту свою совесть? И как это вы с Гордеевым спелись? — Олег Викторович снова взялся обиженно расслаблять галстук, душивший его на протяжении всего непростого объяснения с Гордеевым. — Да не спелись мы. Будь уверен, я его терпеть не могу, — скупо улыбнулся Глеб. — Но Гордеев хороший мужик и классный хирург. И ты это знаешь не хуже моего… Повезло нашей Лерке, — голос его дрогнул. При упоминании о Лере Лобов-отец как-то в одно мгновение переключился на семейные проблемы и начал расспрашивать о приёмной дочери. Отношение Леры к ним, ко всем Лобовым, волновало Олега Викторовича больше, чем самоуправство его штатного хирурга. ***** — Дим, есть надежда? — Глеб стоял над кювезом. — Надежда есть, шансов... — Шурыгин наконец попал иглой в вену на прозрачной руке ребёнка, — шансов нет. Глеб молчал. — Медикаментозная терапия будет, скорее всего, безуспешной, так как пошёл процесс гнойного воспаления, — пояснил Шурыгин. Он откинул простыню и указал на ликвор, в обилии вытекающий из отверстия в области поясницы и смешанный с гноем. — Вчера гноя не было, — сказал Глеб. — Был, но незначительно, — возразил Шурыгин. — Инфекция проникла в головной мозг, и это обстоятельство даёт неблагоприятный прогноз. Оперировать при таких условиях невозможно. Шурыгин ушёл, а Глеб остался сидеть у кювеза. Было страшно смотреть на замершего ребёнка. Это было так неестественно для этого возраста. Он сравнивал девочку с Ангелинкой, которая сейчас наверняка вертелась на Алькиных руках. Аля… Глеб мысленно перекрестил её. Малышка тихо стонала. Со вчерашнего вечера кожа её заметно покраснела. Глеб пощупал лобик — незначительная, но температура. Ребёнок слабо реагировал на прикосновения и не шевелился — так проще терпеть боль. В голове крутилась лишь одна мысль — совсем ещё крошка, и такие муки. Снова подступала тошнота. — Опять натекло! — Глеб не заметил, как подошла санитарка. — Да тут каждые полчаса менять надо, — недовольно сказала она и принялась вытаскивать из-под девочки простыню, пропитанную ликвором, гноем и мочой. — Вы поосторожнее, Маврина, — в дверях возник Гордеев. — Это вам не мешки с картошкой на даче, это живой человек. — Почему её не прооперировали? — спросил Глеб, когда Гордеев подошёл. — Понятия не имею. Такие операции выполняют обычно перинатально, ну или хотя бы в первую неделю жизни, — Гордеев кашлянул. — Но ничего не было сделано... Ничего: ни анализ крови матери на альфа-фетопротеин, ни амниоцентез. Ребёнок рождён естественным путём, что также усугубило ситуацию и спровоцировало инфицирование спинно-мозгового канала… — А шанс выжить есть? — Шанс, доктор Лобов, всегда есть. Только в данном случае он один из ста. — А мать и не подозревает ни о чём, — сказал Глеб. — Вы скажете ей? Гордеев кивнул и взялся проверять приборы. — Хотите, я скажу? — Глебу вдруг стало жаль Гордеева, который будет вынужден сообщать ничего не подозревающей матери о возможной участи её дитя. — Я сам, — раздражённо отмахнулся хирург. — Завтра выписываю Ярославцеву. Доктор Погодина её ребёнком занимается? — Гордеев искоса глянул на Глеба. — Пусть утром сразу сюда поднимается. Нужно постоянно менять бельё, — Гордеев показал на кювез. — Тазовые органы повреждены, содержимое мочевого пузыря и кишечника вытекает наружу, плюс содержимое канала. До завтра пусть санитарки меняют. Гордеев отвернулся и замолчал. Глеб тоже молчал, слушая, как из гордеевских ноздрей с шумом вырывается воздух. Вместе с Ковалец Глеб провёл две операции. Несмотря на потрясения, работалось быстро и легко. Голова была ясной, а руки уверенно держали скальпель. Он не шутил, потому что не шутилось. Его мысли были заняты страдающим младенцем, Гордеевым и отцом. …Забыв указать в автомате опцию «сахар», он вынужден был выпить невкусный горький кофе. — Нинуля, как у вас с Лизой? — заглянул он к Старковой по пути к нейрохирургии. — Глебушка! Проходи, — пригласила его Нина. — Нет, я занят. Вы лучше скажите, всё ли нормально? Он медленно поднимался по лестнице, слушая крик Гордеева, разносящийся из хирургического отделения по больничным лестничным пролётам. Состояние ребёнка оказалось сложнее предполагаемого, и Гордеев теперь срывался на всех, кто попадался ему под руку. Тоскуя по родным, Глеб позвонил Дениске, но тот оказался не в школе, а на вертолётной площадке, и Глеб неожиданно для себя отчитал мальчика. Недовольный братом-прогульщиком, недовольный собой, он не стал звонить Альке, чтобы ненароком ещё и на ней не сорваться. «Аль, как ты?» — «Хорошо. А ты?» — «Работаю. Светлану завтра выписывают». — «Толик звонил, хочет увидеть дочь». — «Замечательно. Скучаю по тебе. А ты?»… Пауза. Долгая пауза… Он одолел уже два лестничных пролёта. «И я». С грустью улыбнулся — долго думала… Остро хотелось рассказать ей о своих чувствах — там, наверху, изо всех сил мучительно жил ребёнок. Не хотелось больше лгать, скрывать, играть в глупые игры, когда там, наверху, ребёнок терпеливо ждал… …Он просидел в палате до самой ночи и уже научился сносно менять пелёнки, мыть ребёнка и кормить через трубочку. Девочка не плакала, совсем. Только тихо стонала. И смотрела глубоким нежным взглядом светлых глаз прямо перед собой. Глеб периодически менял положение парализованных бесчувственных её ножек, едва сдерживаясь, чтобы самому не застонать. Это было бы не так страшно, если бы Глеб не осознавал, что ребёнок каждую минуту испытывает адские боли. Гордеев тоже ещё не уходил из больницы. Он появлялся в палате примерно раз в час и, сосредоточенно и долго изучая взглядом приборную панель, записывал в журнал жизненно важные для маленькой пациентки динамические показатели. Выпустив пар с утра, он был задумчив и тих и, казалось, не обращал внимания на студента. Мать девочки приезжала в больницу несколько раз. После разговора с Гордеевым она вышла из ординаторской вся в слезах и тут же, в коридоре, потеряла сознание. Кажется, её отправили в терапию, к Нине. Близилась ночь, но Глеб не мог уехать из больницы, чтобы отдохнуть после бессонного дежурства, хотя не было сил держать открытыми отяжелевшие, словно налитые чугуном веки. — Иди домой, Глеб. Гордеев зашёл в палату и устало сел по другую сторону кювеза. — А вы? — спросил Глеб, протирая воспалённые глаза. — А у меня дежурство, так что я остаюсь. Глеб взглянул на врача. Гордеев устал: обычно гладкое и румяное, лицо его осунулось и побледнело, и оттого сделалось почти восковым, а лоб прорезали несколько глубоких, скорбных морщин. Тёмные круги под глазами усиливали болезненность в лице. — Я останусь, — Глеб взглянул на едва слышно стонущего во сне ребёнка, и притупившееся от усталости его душевное страдание в одно мгновение всколыхнулось сердечной болью. — Кто следить будет? — Иванова заступила, лучшая санитарка в отделении. Она присмотрит, — Гордеев открыл свой журнал. — А ты иди. Ирина Васильевна тебя завтра на плановую возьмёт. Хирург должен быть сыт, выспавшись и в хорошем настроении. Это часть профессии, — Гордеев поднял глаза на студента. — Иди, иди, — он по-отечески тронул Глеба за плечо, угадывая бессилие и нерешительность на помятом лице студента. ………... Господи, почему Ты допускаешь страдание? Разве ребёнок виноват? Чем он провинился, что так мучительно живёт сейчас? Глеб стоял, прижавшись спиной к холодному кирпичу родительского дома. Шурыгин сказал, что началась грибковая инфекция. Но это же конец. На что надеется Гордеев? Зачем он гипнотизирует взглядом приборную панель и делает назначения? Может, проще морфием облегчить страдания ребёнка, если лёгкие анальгетики не помогают? Лишнего морфия нет, но он, Глеб, достанет. Или мама поможет… Ну и что, что незаконно. Плевать. Когда кто-то мучается — на закон плевать. Он решил поговорить об обезболивающих сначала с Гордеевым, а потом с матерью. В конце концов, есть Емельянов, вспомнил Глеб, и мысль о том, что придётся обратиться за помощью к этому человеку, врагу, не тронула его притуплённое сознание. Его взгляд упал на кормушку. Глеб вдруг подумал, что, увлечённый идеей обрести гармоничные, счастливые отношения, он давно не был на кладбище у Чеховых и не ставил свечи «за упокой». Несмотря на поздний час Глеб развернулся и, вздёрнув воротник пальто, быстро зашагал к машине. Он приехал к кладбищу, закрытому в этот час, и перелез через забор, упав на что-то выпуклое. Испугавшись, что свалился на безымянную могилу, которые обычно стоят без плит и крестов, Глеб мгновенно поднялся на ноги. Ощупывая перед собой заснеженное пространство, он пытался выбраться на утоптанную дорожку. Он блуждал в темноте, пока наконец не наткнулся на могилу Чеховых. Он зажёг свечу и долго сидел на холодной скамейке, наблюдая, как пламя свечи, дрожа, испускает яркие оранжевые языки. — Если вдруг что… присмотрите за ней, — сказал он напоследок. По дорожке Глеб вышел к освещённым центральным воротам и, ухватившись за прутья, рывком подтянулся и одним движением перемахнул через них. — Алло, Лер, ты как там одна? Он быстро шёл вдоль ограды к машине, оказавшейся теперь за углом. — Глебка! Ты на часы смотрел?! — Лера одновременно удивилась и обрадовалась. — Ты где? — Я на улице, — Глеб дунул на замёрзшие руки. — Судя по голосу, ты тоже бодрствуешь. — Я рисовала, а теперь кино смотрю. Саша на дежурстве, — голос Леры погрустнел. — Знаю, — ответил Глеб. — Досталось вам сегодня от него. — У Саши новый больной. Сложный случай, почти безнадёжный, вот он и переживает. — Знаю, — Глеб вдруг почувствовал себя виноватым. — Хочешь, приеду к тебе? В телефонной трубке повисло молчание. — Приезжай, — разрешила, наконец, Лера. ……... — Глеб, ну зачем ты всё это накупил?! Он топтался в прихожей гордеевской квартиры и неловко протягивал Лере коробку конфет. В другой руке он мял пакет с фруктами, не зная, куда его деть. Он снова смутился. Он давно уже не смущался рядом с Лерой. — Проходи скорее, — Лера ласково тронула его за рукав. — Пошли, — она взяла у него из рук покупки. — Я на минуту, — Глеб облизнул пересохшие губы. — Проведать тебя заехал. Чего, думаю, сестрица одна дома будет маяться. Дай, думаю, проверю, проконтролирую, так сказать, как она режим дня и ночи соблюдает и чем вообще занимается в отсутствие мужа. Но шутки не получилось. — А я надеялась, мы с тобой поговорим, чаю попьём, — разочарованно сказала Лера. Глеб мотнул головой. — Не получится, Лера. Прошлой ночью не спал, вырубаюсь. Он не мог пройти в квартиру. Если бы он был только братом… А он — не только брат. И распивать чаи, ночью, — это низость по отношению к Гордееву, который, между прочим, борется сейчас за его ребёнка. — Плохо выглядишь, братик, — Лера провела рукой по его впалой щеке. — Что же ты с собой делаешь? Ведь у тебя совсем недавно была тяжёлая операция. Снова мутило. Теперь уже от запоздалой её нежности, от запоздалого её участия, от открывшейся возможности наконец вести человеческие диалоги. — Лер, — Глеб судорожно глотнул воздух, — так ведь полгода прошло уже. — Глебка! Как ты не понимаешь?! У тебя было тяжёлое ранение. Тя-жё-лое! И ты чуть не… — Лера осеклась. — Тебе нужно много времени для восстановления. А ты не даёшь себе отдыха! Сначала пропадал не известно где, а теперь вот, как Фролов, мотаешься. Ты на Колю посмотри. Он же опух от бессонницы. И ты не лучше выглядишь. — Ну, спасибо, сестрёнка, а я-то думал, что ещё ничего, — засмеялся Глеб, ухватившись за возможность сгладить напряжение. Он посмотрелся в настенное зеркало. — Ну да, рожа ещё та. Пьянь, да и только. — Я не то хотела сказать, — с ласковым укором возразила Лера. — Да я понял, Лер. Он почти опьянел — то ли от тепла в квартире, то ли от Лериного деятельного участия, то ли от переживаний минувшего дня. Его понесло: — Ну кто ж из нас на палубе большой Не падал, не блевал и не ругался? Их мало, с опытной душой, Кто крепким в качке оставался. Тогда и я под дикий шум, Но зрело знающий работу, Спустился в корабельный трюм, Чтоб не смотреть людскую рвоту. Тот трюм был — русским кабаком. И я склонился над стаканом, Чтоб, не страдая ни о ком, Себя сгубить в угаре пьяном. — Глебка, опять ты за своё, — Лера заглянула ему в лицо. — Вот не можешь ты не ёрничать... — Любимая! — глядя в расширенные от изумления Лерины глаза, Глеб пришёл в ужас от того, куда его занесло, но, смертельно уставший, он уже не мог остановиться: — Я мучил вас, У вас была тоска В глазах усталых: Что я пред вами напоказ Себя растрачивал в скандалах. — Это не я, — добавил он поспешно, картинно поднимая руки. — Это Есенин. Лера несколько секунд озадаченно смотрела на Глеба, а затем рассмеялась: — А ты не зря появился, Глеб! Ты меня развеселить решил и развеселил. — Ну всё, тогда я сделал своё чёрное дело. Я понёсся, сестричка. Глеб быстро поцеловал Леру в щёку и кинулся вниз по лестнице. …….. В тихой гостиной мерно тикали часы. Привычно пахло корицей и ещё чем-то новым, привнесённым в родной дом Алькиным присутствием. Глеб заглянул к Денису, чтобы парой шуток сгладить недавнюю размолвку, но мальчишка, вопреки ожиданиям, уже спал. Глеб не знал, что, впечатлённый резкостью решительного выговора всегда лояльного старшего брата, Дениска ни в кои-то веки устыдился и весь минувший вечер прилежно занимался учёбой, чем заслужил похвалу от Аллы Евгеньевны и весьма приличную сумму на карманные расходы от Олега Викторовича. Мальчик лёг спать рано, в десять, по режиму. Он в очередной раз решил начать новую жизнь. — Аля... Мимоходом взглянув на спящую Ангелинку, Глеб прошёл через всю комнату к сидящей за книгой Альке. Он устало упал на пол рядом и лёг лицом на её колени, обхватив их руками. Всё. Это всё, чего ему не хватало. Он смертельно устал. — Я устал, — прошептал он. — Я просто хочу жить, как все. — Что случилось, Глеб? — Алька испугалась его порыва и даже подняла руки выше груди, не зная, как вести себя. — От чего ты устал? Неуверенными движениями Алька взялась приглаживать растрепавшиеся Глебовы волосы. — Не могу я больше. Не мо-гу, — он сильнее прижался лицом к тёплым коленках. Алька не ответила. Не знала, что сказать, и потому просто гладила его тёплой ладонью. Несмело и робко, и как-то неумело, но Глебу и этого было достаточно. Он закрыл глаза и тяжело вздохнул — пусть жалеет. Уставший от непосильного бремени детской болезни, он хотел уже было сказать, что любит, но в последний момент заставил себя молчать. И, однако же, душу его мучили неудовлетворение и ощущение театральности и фальши происходящего в данную минуту между ним и Алькой. К чему эти игры, когда вокруг одно страдание, когда эта девочка страдает вот прямо сейчас, ровно в эту минуту, когда Гордеев с напрасной надеждой что-то вылавливает на табло, когда шансов один из ста?.. Он застонал. — Глебушек, родной мой, — Алька склонилась к самому его уху. — Что с тобой? Что? — Почему Бог допускает страдания детей? Разве они в чём-то виноваты? — он поднял голову. — Ну что ты, что ты, — улавливая в голосе приятеля холод осуждения, Алька пыталась успокоить его. — Это не так. — А как? — прошептал он горячо. — Как?! Ребёнок возраста нашей Ангелинки с грыжей в одном из самых худших её вариантов мучается с самого рождения, каждую минуту, слышишь? Каждую минуту испытывая невыносимые мучения! Плюс парез конечностей, инфицирование мозга, поражение тазовых органов… Ослепла! И эти стоны... Ты знаешь, как она стонет? Душу выворачивает, — Глеб судорожно вздохнул. — Это из любви Божьей? — с раздражённой требовательностью прошептал он. Он словно добивался внятного, убедительного ответа, но разве Алька могла знать ответ? — Глеб, — Алька дрожащей рукой гладила его по волосам, смущаясь его горячего взгляда, — я знаю, это трудно принять, — ей было тяжело объяснять такие сложные вещи шёпотом, — но наша жизнь коротенькая. В масштабах вечности она как у бабочки. Сколько живёт бабочка? Не больше двадцати дней. Так и мы в масштабах вечности живём эти двадцать дней. А потом мы будем жить вечно. Вечно! Ты понимаешь меня? Глеб не ответил. — Этот ребёнок ни в чём не виноват, так же как и его родители. Я думаю, этот ребёнок нужен для того, чтобы ты сейчас… страдал. — Что?! — словно стряхивая с себя непосильный груз, Глеб мотнул головой. — Я не ослышался? Страдал? Страдание, увеличивающее страдание? Это формула любви?! — Если твоя душа страдает за другого человека, значит, она жива и способна любить, — горячо зашептала Алька, пытаясь переубедить Глеба и ужасаясь тому горделивому упрёку, который он осмелился предъявил Отцу Небесному. — В страдании душа не зачерствеет. Как ты можешь знать, что ты добрый, если у тебя не будет возможности страдать за ближнего? Как? — Но почему мой личный катарсис должен происходить за счёт страдания невинного существа? — с ожесточением прошептал Глеб. — Потому что только так можно достучаться до иных сердец, Глеб, — Алька склонила к нему свою голову, так что они, Глеб и Алька, оказались слишком близко. — Просто кого-то можно вразумить строгим выговором, а кого-то и оплеухой. Кто-то заплачет от лёгкой встряски, а кому-то нужна катастрофа. Я так думаю, Глеб. — То есть у меня настолько мерзкое сердце, что его нужно лечить столь изощрёнными средствами? — раздражённо прошептал Глеб. — Возможно, Господь тебя сильнее нас всех призывает, Глебушек. И потом, Боженька посылает, но страдать или нет — ты выбираешь сам. Ты можешь просто пройти мимо чужой боли... Но ты не можешь пройти мимо, потому что ты живой, настоящий и душа у тебя любящая. Любое страдание — это благо... — Это абсурд, я никогда не пойму этого, — не желая продолжать разговор, Глеб упал лицом на Алькины колени. — А ребёночек будет в Раю, — примирительно прошептала Алька. — И будет жить вечно. Разве это не награда за земные страдания? А ты... твои страдания сейчас, твоё сострадание... оно сделало тебя лучше, милосерднее. Это маленький шаг любви наверх, но он очень важен. А может быть, страдая сейчас за этого ребёночка, ты искупаешь часть вины из своего прошлого… Мы ничего наверняка не знаем. — Достоевщина какая-то, — тихо прошептал Глеб. — В любом случае скорби даются нам ко спасению души, к очищению. Ты думаешь: вот, пришли несчастья, которых нет ни у кого, и жалеешь себя, а зря. Это Бог с любовью посмотрел на тебя, это Бог приближает тебя к Себе. Это известный святой сказал, Алексей Мечёв. Алька замолчала. — И что делать-то, а? — Глеб снова поднял голову. — Молиться, Глебушек, — Алька шептала ласково, с умилением, словно ребёнку, и ободряюще улыбалась ему сверху. — Раз ты ничего не можешь сделать, то молись. Ты проси, а Боженька Сам решит, как лучше. Ему виднее. Ты обязательно поймёшь всё, обязательно, — Алька с нежностью погладила его по спине. — Хочешь, я тебе чаю принесу? Есть хочешь? — Хочу, — кивнул Глеб. Он не хотел ни есть, ни пить. Его мучили смертельная усталость, безысходность и непонимание. Алька ушла, а Глеб всё так же сидел на полу, откинувшись на кровать, и сквозь мутный, давящий туман в голове слушал, как Алька и мама, поднявшаяся на шум, тихо переговаривались у плиты, разогревая остатки ужина. Потом он резко провалился в сон.