Живой

Субботнее утро, десятое декабря. Шесть. Глеб, Алька и измученный Дмитрий Иванович Шурыгин (сейчас он просто Дима) пьют кофе, найденный в столе Гордеева. Невкусный, дешёвый порошок. Больше у Гордеева ничего нет, даже сахара. Не до сахара Гордееву — он нейрохирург, и этим всё сказано. Шестичасовые операции, бывает, и дольше, бывает, и на всю ночь. Здесь, в нейрохирургическом отделении даже пахнет по-другому. Здесь пахнет льдом. И, хотя у льда нет запаха, Глеб ясно ощущает — льдом. Воздух здесь безжизненно-студёный. В нём витает нечто угрожающее. Смерть? Она тоже отдаёт леденящим холодом. В нейрохирургическом всегда — тишина. В отличие от привычного абдоминального отделения, где в петлистых коридорах околачиваются без конца пациенты, их излишне заботливые родственники, где суетятся медсёстры и ругаются санитарки, где пахнет кислой больничной едой. Здесь же — тихо, мертвяще тихо. И даже запахи из больничной кухни вопреки всем законам физики не проникают сюда. Может быть, потому что здесь особо сложные пациенты… Медсёстры и санитарки неслышно снуют по коридору, бесшумно открывают и закрывают двери в палаты, и из процедурки несётся — тишина. Как в немом кино... Здесь все разговаривают шёпотом. Здесь всё стерильно — стены, полы, люди. Стерилен даже воздух. Быть может, потому что здесь лежат особо сложные пациенты, чья жизнь — на грани. И всё здесь, кажется, находится в ожидании: выживет, останется или уйдёт? Глебу неуютно здесь. Хочется сбежать, и даже кофе не лезет. Нет, только не нейрохирургия, размышляет Глеб, примеряясь к будущей специализации. — Сдаётся мне, меня выселили, — в дверях возник Гордеев. — Сидите, сидите, я пошутил, — поспешно говорит он, видя, как смущённо вскакивают студенты. — Динамика? — обращается он к Шурыгину. — Да, вот... — Шурыгин хватается за журнал, потом снова за чашку с кофе и, сделав затяжной глоток, достаёт, наконец, из-под мышки журнал и протягивает его Гордееву. — Ну вот, как и ожидалось, — лицо Гордеева светлеет. — Сейчас сделаю назначения, — бросив внимательный взгляд на студентов, Гордеев энергично уходит, а вслед за ним выходит и помятый, качающийся от усталости Шурыгин. ***** В восемь утра Глеб припарковал автомобиль у здания подстанции «Скорой помощи». Он уехал из больницы на суточное дежурство со спокойной душой. Весёлость Гордеева вселяла надежду, что девочка выкарабкается и в ближайшее время ей смогут провести операцию, после которой она, конечно, теперь уже получит инвалидность, но зато не будет испытывать адских болей — день за днём, минута за минутой. Алька осталась в отделении ухаживать за малышкой. На прощание Глеб поцеловал Альку в обе щёки. Там, в невыносимой атмосфере ожидания, — было можно. Там шла настоящая война, и выжившие, здоровые люди, жались друг к другу. Как только Глеб пересел на жёлтый реанимобиль, он сразу же забыл о страдающем ребёнке. Девочка осталась в надёжных руках Гордеева и в заботливых — Алькиных. Окрылённый весёлостью хирурга, Глеб тоже был весел и даже шутил, насколько позволяла обстановка. Его часы снова мерно тикали. С удовлетворением встретил он в квартирах знакомых бабушек посторонних людей. Это были сотрудники центра Емельянова, в основном, девчонки и парни, моложе Глеба, студенты медицинского колледжа и волонтёры. Что ж, старики уже не одни, порадовался Глеб. Интересно, стало ли меньше вызовов скорой? Он решил в свободное время провести подсчёт по записям из дежурного блокнота. Вызовы, особенно в вечернее время, должны были сократиться — это факт. В любом случае в домах пожилых людей стало уже намного чище и уютнее. Вспомнилась Юлькина бабушка. Та, что с трофическими язвами… и опарышами. Интересно, бабуля вернулась, и всё вернулось на круги своя? Так и живут в грязи, с пивом и тараканами? Днём на фабрике произошёл несчастный случай. Рабочего придавило грузом весом почти в тонну. Когда пострадавшего извлекли из-под смертельного пресса, он ещё пытался сам лечь на каталку, отвергая помощь врачебной бригады. Жутко было смотреть, как упрямо-тяжело заползал пострадавший на каталку, как цедил из разорванных, изуродованных губ, что ему не больно. Глеб держал рабочего за руку всю дорогу до реанимационного отделения. Господи, какие же сильные люди, повторял он про себя. Господи, откуда такие берутся среди нас? Пришлось подраться. Парень возраста Глеба накачался чем-то из амфетаминов и спрыгнул с третьего этажа. Он кричал от боли, когда подъехала БИТ-1, но, напоённый сатанинским зельем, решил вдруг активно сопротивляться, несмотря на сломанные ноги. Он не подпускал к себе, активно размахивал руками, бессвязно ругался. Соседи предложили вызвать полицию, чтобы связать парня, но Ахметов вместе с Глебом скрутили его сами, заседатировали и со смехом затащили в реанимобиль, чем вызвали людское негодование. Сочувствующие зеваки обозвали их бессердечными и обещали написать размашистую жалобу. Кто-то снял их на камеру сотового телефона, что Глеб принял с весёлым безразличием — антибиотик Гордеева дал положительную динамику. У Глеба ещё долго болела переносица — подарок от наркомана со сломанными ногами. Тяжёлая смена, много серьёзных вызовов. Много боли. Глеб старался не принимать в сердце всю эту непосильную людскую боль. Помогли, довезли, подлечили — хорошо. Ему достаточно было драмы маленькой героической девочки, терпеливо переносящей страдания… Дежурство прошло на одном дыхании. Он дежурил рьяно и с удовольствием. ***** Воскресным утром, отмывшись до скрипа, Глеб сидел на кухне у Нины. Он хотел забрать грязную форму домой, но Нина отобрала одежду и засунула в машинку. Ей нужно было что-нибудь сделать для Глеба. В последние дни, после встречи в торговом центре, Глеб отдалился от неё. Позвонила Алька (сама! — чем несказанно обнадёжила Глеба) и сообщила, что показатели не ухудшаются. Глеб устало улыбнулся. — Глеб, ты теперь крёстный, — напомнила ему по телефону Алька. — Ты должен водить Лизу на причастие. Сейчас ещё успеете. — Но я ничего там не знаю, — возразил Глеб. — Ты умный, разберёшься, — кажется, она улыбнулась на другом конце города. — Аль, погоди-ка, — Глеб вышел на балкон. Знобило от усталости, и потому нужно было сказать ей. — Я скучал... Я по тебе скучал. Молчание. И как долго она будет молчать? — И я тоже… Не волнуйся так, Глеб. С малышкой всё хорошо. Он отключил телефон. «И я тоже»… Она никогда не скажет — «скучаю». Потому что она не скучает. По нему не скучает… И ничего-то про него сейчас не понимает его Алька… Нина отказалась идти в храм. — Хотите — развлекайтесь, а я уже переросла эти игры. Веди один. …Они пришли, когда служба уже началась. Пели «Херувимскую». Лиза испуганно жалась к Глебу и, судя по реакции, оказалась в храме впервые, потому что в прошлый раз её крестили в пристройке. Глеб встал со всеми и поднял Лизу на руки. — Посижу на лавке, — шепнул ему Денис, который чувствовал себя неуютно среди старух, женщин и многодетных отцов. Совершенно неожиданно Глеб разбудил его звонком и предложил сходить на службу «за компанию». Брату Денис отказать не мог. Не мог он бросить брата в сложной ситуации. И всё же, что за дурь вечно посещает голову его взрослого «дохтура», ворчал Дениска, натягивая на себя одежду. То по кабакам шатается, то по церквям вот теперь. Всё, надо срочно браться за Глеба, а то слетит с катушек. Вечно его заносит. Так ведь, если не следить, он и на иглу подсесть может, или в секте какой пропадёт, рассуждал Денис в такси. Надо его срочно на вертолётку вернуть. Настоящее дело настоящих мужчин воспитывает. Худой и некрасивый стал, совсем доходяга… Денис коротал время, наблюдал за братом. Дома не ест, наверное, всякую дрянь в забегаловках поглощает. Вот заработает гастрит, узнает, каково это. И куда только его мать смотрит? Нет, с этим надо определённо что-то делать. Может, Лерке сказать? Уж она-то его воспитает, уж она-то его пропесочит, уж это она умеет… Хотя, нет, не надо Лерке, а то поругаются ещё, как в старые добрые времена. Может, Нину озаботить? Пусть займётся Глебчиком. У них, кажется, есть контакт. Хотя… о нет! Нина? — ни за какие коврижки. Дениска ревниво вздохнул. Остаётся самому как-то разруливать, по-другому никак. Спасать надо брата. Почему она не поправляется? Почему такая худая до сих пор? И почему не говорит? А Нина беспечно спокойна… Глеб прижал к себе Лизу. Он — отец. Правда, выходного дня, но всё же теперь он — отец. Теперь он с полным правом может говорить всем — «моя дочь». Глеб даже распрямил плечи и огляделся, не смотрит ли кто на него, но никто не смотрел. Люди сосредоточенно шептали молитвы и слушали певчих. Рядом тихо всхлипывала девочка. Уткнувшись лицом в живот матери, она изредка поднимала голову, и тогда было видно, как по лицу её текут крупные слезы. — Ты чего плачешь? — мать погладила девочку по голове. — Мама, а ты не умрёшь? Ты умрёшь, — и девочка снова уткнулась в живот матери. Откуда такие мысли в голове несмышлёного ребёнка? Глеб сильнее прижал к себе Лизу. Откуда? Быть может, это пение так разжалобило её? Это пение, которое до того проникновенно, что кажется, будто поднимаешься вместе с этим льющимся потоком боготворимых слов и уносишься в высь. В вечность. Да, верно, в вечность. Девочка чистой душой чувствует эту вечность, но она не знает этого слова, и потому говорит о смерти. И правильно, что говорит, ведь переход в вечность — через смерть. Выходит, смерть не так страшна, если через неё переходишь в вечность. Он уже был в вечности. Он знает. И это точно были не глюки. Теперь он знал это наверняка. Он был ТАМ и знает, что ТУДА уйдут все. Все — даже те, кто не верит в это. Только вот с каким жизненным результатом? Заныло сердце — его результат был почти нулевым. Испорченные жизни, предательство, ложь. Подлость. Глеб вдруг стал вместе со всеми горячо молиться. — Поставь за своих родителей, — Глеб всучил мальчику две свечи. — Эмм, Глебчик, — Дениска почесал в затылке, — стрёмное дело предлагаешь. Ему было стыдно и неловко ставить свечи и вообще здесь находиться. Особенно неловко ему было вон перед той девчонкой в кружевной косынке, которая украдкой глазела на него всю службу. Она, конечно, не Лиза Темникова, но тоже ничего. — Да ладно, стрёмно ему, тут все такие. Иди, я сказал, — Глеб подтолкнул брата к подсвечнику. — Иди! — подчёркнуто грозно шепнул он Дениске, который, сделав пару неуверенных шагов в сторону большого золочёного подсвечника, нерешительно оглянулся на него. — И на что только потратили время, — с сожалением говорил Дениска, выходя из храма. — Да если бы я знал, что ты меня ещё и свечки заставлять будешь ставить, как будто я старуха древняя, я бы точно не пошёл. Неужели ты, такой умный, серьёзно веришь, что свечки могут помочь моим родителям? Что, они их воскресят, что ли? — А по-твоему получается, умер человек и забыть его? Отнести на кладбище и память о нём стереть? Отработанный материал, да? — Глеб вдруг вскипел. — Вы с Леркой должны их любить и помнить. Должны! Живые они! А вы заладили — не верю, не верю. То есть в гроб уложили, землей прикопали — и нет их больше?! Ауфидерзейн! Ну да, когда я умру, ты тоже скажешь — не верю! Не будешь верить, что я живой, что я там! — Глеб ткнул рукой в небо. — Хорош, нечего сказать. — Ну зачем ты так, Глебчик, — тихо ответил мальчик. Он не понял, почему его брат так бурно отреагировал на обычные вроде бы слова. — Я это... я тебя всегда любить буду. И помнить, — Дениска серьёзно посмотрел на Глеба. — В душе помнить? — Глеб уже остыл. — В душе — это хорошо. А что ещё? Памятник мне на кладбище поставишь, чтоб люди восхищались? Разливанную в качестве поминок устроишь? А мне это уже не надо будет. Это будет нужно вам, живым. — А что тебе нужно будет? — упавшим голосом спросил Денис. — А чтоб ты за душу мою окаянную молился. А то ведь я, братец, в аду гореть буду, с моей-то биографией, — сказал Глеб. — Выходит, что должен ты будешь и свечи ставить, и записки писать, и сам молиться. А другая любовь мне не нужна. Понял? — Понял. Как не понять? — вздохнул Дениска. — Придётся ходить теперь, — Денис с сомнением на лице оглянулся на храм. — Брат всё-таки... Нет, Глебчика надо спасать, совсем крыша потекла, капитально, решил Дениска, сжимая пальцами большие ладони брата. Ишь, что придумал… Хорошо устроился Глебчик — придумал, а его, Дениса Чехова, будущего пилота, пацаны засмеют теперь. — А Лизу мою забыл, видно, — обиженно напомнил мальчик, когда они уже подъехали к Нининому дому. Хоть что-то пусть Глебчик сделает для него, Дениса Чехова. А то, ишь, что удумал, — свечи за него ставить, молиться, как старуха какая-то древняя. Нехилые запросы у Глебчика, с подвывертом, а он, Дениска, скромничать будет? — Дэрэ завтра. — Прости, закрутился, — Глеб заглушил двигатель. — Сообразим что-нибудь. Время есть — сказал он, оглядываясь на безмолвную Лизу. Заодно займётся нормальным делом, пробурчал Дениска. …Они пробыли у Нины совсем недолго — Глеб рвался в больницу сменить Альку. Он волновался, удалось ли ей ночью подремать. Это ему, Глебу, всё нипочем, а Алька привыкла спать по ночам, как нормальные люди. Тут он вспомнил, что и сам не смыкал глаз уже почти двое суток. Он оставил Дениску у Нины, с удовлетворением отметив про себя, что за Ниной есть теперь надёжный пригляд. С этим Емельяновым от Нины чего угодно можно ожидать. Нина отчаянная. ***** В коридоре он встретил Гордеева. Задумавшись, тот прошёл мимо, не заметив Глеба. — Привет, — Глеб поцеловал Альку в обе щёки. Здесь можно было. — Чего Гордеев не в себе? Случилось что? — Показатели стабильны, — смущённая Алька высвободилась из его объятий и отвернулась. — Как ты сама? — Глеб за плечи развернул её к себе и заглянул в глаза. — Устала, вижу, устала. Маленькая моя сейчас поедет домой отсыпаться. — Глеб… Покрасневшая, Алька опустила голову ещё ниже. В последнее время Глеб смущал её больше обычного. Он отправил Альку в общежитие, а сам остался рядом с девочкой. Она по-прежнему стонала и тяжело дышала. Глеб пощупал детский лобик, и ему показалось, что он стал горячее. Не может быть, не поверил себе Глеб, — показатели стабильны! Он взял в свои ладони маленькую прозрачную ручку. Держись, держись, крошка, всё будет хорошо. Старик Гордеев знает своё дело, а ты помогай ему, маленький герой. Он не заметил, как задремал. Он проснулся от чьего-то присутствия. Гордеев стоял над девочкой и, не отрываясь, смотрел на неё. На лбу сосредоточенного его лица прочно обосновались глубокие, страдальческие складки. Почти старик, подумал Глеб, разглядывая крепкие, сжатые в кулаки, скрещенные на груди руки Гордеева. — Александр Николаевич, — позвал он Гордеева, но тот не ответил. — Александр Николаевич... — сказал Глеб громче. Гордеев медленно перевёл на него взгляд. — Александр Николаевич, я так понимаю, процесс инфицирования … — Замолчите, Лобов! — Гордеев перебил. — Рано ещё давать прогнозы! Гордеев устало пошёл к выходу. В дверях он остановился и повернулся к Глебу. Он хотел что-то сказать, но махнул рукой: — Рано ещё. Тихо скрипнула дверь, сжалось сердце. Глеб понял уже и сам: процесс распространения инфекции остановлен, однако и при данных показателях инфекция убивает ребёнка. Антибиотик работает лишь на сдерживание, но не подавление патогенной флоры. Однако Гордеев сказал: рано делать прогнозы. Значит, нужно ждать. И молиться, добавил про себя Глеб. А как молиться-то? Глеб нашёл в интернете молитвы при болезнях, но, взявшись читать, тут же бросил эту затею — он ничего не понимал из написанного. И тогда он принялся просить Бога своими словами. Осознание того, что Алька сейчас тоже, если не спит, то молится, грело душу и вселяло надежду, что, совместная, их молитва может быть более горячей и убедительной. Он просидел в палате до вечера. Всё это время он молился и ухаживал за девочкой. Держал её руку и молился. Думал. О чём он только ни думал… ***** Когда в девять приехала Алька, Глеб отправился в торговый центр — выполнял обещание, данное Денису, хотя сейчас было не лучшее время. Он накупил праздничной мишуры и завалил багажник цветами. Покупал всё подряд, почти не думая, — было не до торжеств, но его жизнерадостный младший брат не был виноват в подавленном настроении неустроенного своего родственника. Глебом вообще слишком часто владело подавленное настроение. Он привык так жить. Они встретились в начале одиннадцатого. Раздетый, Денис выпрыгнул из окна в сад, в сугроб. Он забыл заранее пронести в комнату тёплую одежду, и сейчас ему не представлялось никакой возможности это сделать незамеченным — в проходной гостиной родители, словно парламентарии, бурно обсуждали новости отечественного фармацевтического рынка. ……... — Вот, — Дениска показал на светящееся окно второго этажа. Они стояли во дворе пятиэтажного дома старой постройки. Глеб оценивающе оглядел дом. — Можно сказать, тебе повезло, братишка. Видишь? — Глеб указал на козырёк подъезда. Денис кивнул. — Я полез? — мальчик смешно подтянул рукава огромной куртки, которую Глеб достал из багажника и вручил брату «поносить». Куртка была не совсем чистой и доходила мальчику до колен. — Э, нет, я сам, — остановил его Глеб. — Салют, братэллы, — к ним подошёл Гера, знакомый Глеба. Из прошлой разгульной кабацкой жизни. Гера, который вечно клянчил деньги. Гера, который по небезвозмездной просьбе Глеба однажды взялся проучить «старого коня» Гордеева, но сам был с позором вышвырнут из клуба огромными лапищами хирурга. Гера, племянник Березняковой. Той самой Березняковой, которая чуть не умерла из-за него, Глеба, и воспоминания о которой каждый раз цыганской иглой терзали сердце. — Чё делать? Говори, мне бабки нужны, — Гера потирал руки. За неимением денег он вынужден был преодолеть пешком полгорода и теперь замёрз. — Чё делать-то? Через несколько минут работа закипела. Гера во дворе лепил из снега большие буквы, высотой почти в полтора метра. Ледяное имя Лизы и сердце, картинка из девичьих грёз. Конечно, когда Гера узнал, какую работу ему предстоит выполнить, он растерялся. Он-то думал, надо кому-нибудь «начистить». Это он умел хорошо. А лепить из снега… тут он не мастер. Гера постоял в нерешительности, иронично похмыкивая, почесал затылок, но потом прикинул, что в этот вечер денег больше никак не заработать, и, махнув рукой, с брюзжанием принялся лепить буквы. Продрогший до костей, он отпивал по глотку коньяка, прихваченного у случайного щедрого мажора и теперь торчащего у него из-за пазухи. В какой-то момент Гера начал даже получать удовольствие от странного заказа. Когда ж это было? — игры в снежки, безрассудные валяния в снегу с такими же пацанятами, как и он… Гера лепил и вспоминал беззаботное детство. А ничего, Герасик, говорил он себе, оглядывая очередную готовую букву, ещё покрасим, и будет вообще «дас ист фантастиш». И Гера искоса смотрел на краски, пристроенные на импровизированный пень из снега. Ну Глеб, удивлялся Гера, совсем в детство впал. Гера снова подогревал себя коньяком и шёл заглядывать в подъезд. Было любопытно посмотреть на клубного пижона, который теперь вместе с братом-малолеткой надувал шарики. А Глеб с Денисом надували шарики. Они расположились под лестницей и уже надули не один десяток шаров. Мутило, кружилась голова, Глеб валился от усталости, но Глеб не мог подвести брата. Он и без того слишком много задолжал детям Чехова. Как минимум семь лет жизни. А потом они клеили на облезлые стены подъезда шары, голограммы и прочую мишуру, какую только Глеб нашёл в отделе для праздников. Предполагалось, что утром именинница откроет дверь и ахнет, обнаружив на пороге «миллион алых роз». А потом именинница отправится в школу и будет, подобно голливудским дивам, спускаться со второго этажа по воображаемой ковровой дорожке через уйму шариков, цветочков, конфет и пожеланий, наклеенных на стены и перила. А, когда девушка ступит во двор, её встретит Герин шедевр ледяного искусства. — И она увидит пылающее сердце нашего Дэна и полюбит его, — устало пояснил Глеб. — Только надо подписать открытку твоим именем. А то наша барышня не поймёт, что это ты всё устроил. Подумает, что это её дружок, и ему все лавры достанутся. — Нет, ты что, — испугался Денис. — Меня ж это... меня на смех в школе поднимут. — Если только об этом от неё самой и узнают. Но они не узнают, — возразил Глеб, раскладывая цветы на пороге девушкиной квартиры. — А где гарантии? — уныло отозвался Денис. — Ну, судя по твоим словам, она прекрасная принцесса. Или нет? — Глеб оторвался от работы и подмигнул брату. — Принцесса, — вздохнул мальчик. — Ну, тогда тебе нечего опасаться, — Глеб достал из нагрудного кармана открытку. — Жаль, помялась немного, — сказал он, пальцами разглаживая глянцевый картон. — А может, это... тогда не надо? — обрадовался Дениска. — Раз мятая... — Надо, брат, надо, — Глеб сунул открытку в Денискины руки. — Пиши. Смелость города берёт! Не повторяй моих ошибок. Семь лет страданий… Глупо, пошло, напрасно… А потом Глеб лазил на козырёк подъезда и, рискуя свалиться вниз, пытался наклеить на оконное стекло Лизаветы поздравления, но стекло было замёрзшее, скотч не клеился, и потому Глеб бросил эту затею. Он спрыгнул вниз, в сугроб, и неудачно, потому что вдруг защемило где-то в спине. Он лежал на холодном снегу. Не хотелось вставать — чтобы снова думать и жить. Где-то страдал ребёнок, а они занимаются пустым. Глеб закрыл глаза. — Глеб, Глеб, — Дениска испуганно тряс его за плечо. — Ты чего? Вставай, Глебчик! Глеб открыл глаза, улыбнулся в нависающее над ним испуганное Денискино лицо: — Да это я решил отдохнуть. В снежке-то мягко и свежо. Он зацепился за протянутую Герину руку и с трудом встал. — Гера, да у тебя талант ваятеля! — Глеб медленно подошёл к вылепленным буквам. — Может, тебе, балбесу, в архитектурный пойти? — Да ладно, — скромно топтался Гера на примятом снегу. — Скажешь тоже, талант. — Нет, я серьёзно, — Глеб хлопнул Геру по плечу. — Ну что, давайте добьём эту тему, что ли. Теперь они работали вместе. Долепили сердце и красили буквы. — Лерку бы сюда, — сказал Глеб брату. Леру, поправил он себя. Лера, родная… Снова вспомнились её карие, удивительно тёплые глаза и косая чёлка, и ямочки на щеках, когда она улыбалась Теперь уже — и ему. Как она там? Как переживает одиночество? Гордеев безвылазно торчит в больнице, а Лера одна. Надо позвонить, решил Глеб. …Ладно, живое — живым, думал он, с трудом садясь в машину. Болела спина. В конце концов, и Дениска, и его эта девчонка полны сил и молоды. Почему они не могут быть счастливы? Даже, если кто-то страдает, они могут быть счастливы. Глеб искоса посмотрел на лицо брата, боковым зрением зацепил Геру. Тот сидел раскрасневшийся и с глупой полуулыбкой на лице. Вот, даже Герман, и тот сегодня счастлив, отметил Глеб. И всего-то человеку для счастья нужна мелочь какая-нибудь… — Ну, бывай, Герман, — Глеб остановился у ночного клуба. — Не, я лучше домой пойду, — Гера выглянул в окно машины, шмыгнул носом. — Ещё квартал прокати. — Ладно, — Глеб снова тронулся. Он понимал Геру. Он тоже когда-то делал кормушку для птиц. Он тогда тоже прожил несколько часов со смыслом. Он высадил товарища и развернулся к родительскому дому. — Глеб, а как завтра себя вести, ну, с Лизой? — спросил Денис. — Что-то как-то мы сильно круто начали, и палевно. Может, мне завтра в школу не ходить? Это... боюсь я… — Боюсь — не из нашего лексикона. Только попробуй у меня школу пропустить, — Глеб глянул на приунывшего мальчика. — Не бойся. Ходи завтра с независимым видом. Ты уже всё сказал, теперь её очередь. И вон там, — Глеб указал на бардачок машины, — это если она подойдёт. — Ого! — Дениска достал коробочку и приоткрыл крышку. — Ничего себе! Браслет! — Будет носить на руке, а это значит, сложно забыть, кто даритель. Считай, что она наша, — нарочито бодро улыбнулся Глеб. — Спасибо, Глебчик, — Дениска сжал коробочку в руке. — Я вот спросить хочу. А почему ты… с Леркой… по-другому… — мальчик смутился. — Ну, ты понимаешь… — Я понимаю, — Глеб сжал руль. — Мои мозги прибыли с опозданием, — быстро ответил он. Денис уже дорос до того, чтобы видеть мир по-взрослому. Ему мучительно хотелось знать, отчего его любимые брат и сестра не смогли поладить. Но он не решался прямо спрашивать, боялся задеть Глеба, драма которого разворачивалась на глазах взрослеющего мальчишки. Дениска стал лучше понимать брата, когда сам увлёкся недосягаемой девушкой. Но он-то, ладно, малолетка. А Глеб… Он же сильный, умный, решительный. И Лерка хороша... так и не клюнула на Глебчика. ........... Дома, едва коснувшись головой подушки, Глеб мгновенно уснул. А Дениска не смог сомкнуть глаз. Он взволнованно отсчитывал часы. Грядущее утро пугало его. Он то продумывал план бегства из дома (отчего-то — на Камчатку), то решительно приказывал себе быть «настоящим мужчиной». Сердце его то бешено колотилось, то сжималось от страха, и противный скользкий холодок полз по спине. Не раз он поднимался с постели, чтобы вернуться на «место преступления» и забрать открытку, на которой чёрным по белому были написаны его имя и фамилия, но потом он махал на всё рукой и снова ложился.