Живой

В понедельник двенадцатого декабря стены хирургического отделения центральной больницы сотрясались от крика Гордеева. Он ругал медсестёр, ругал слоняющихся без дела пациентов, ругал студентов. По пути в операционную Глеб слышал с другого конца внезапно опустевшего коридора, как Гордеев накричал даже на Леру. Обругав всех, и даже Ковалец, Гордеев отменил занятие, провёл плановую операцию и исчез. Однако коридоры хирургии ещё долго оставались пустыми — грозный Гордеев мог появиться в любой момент. Глеб не зашёл с утра к ребёнку. Он так устал за эти дни, что спал до последнего и теперь приехал в больницу неумытый и растрёпанный. Выйдя из машины в больничный двор, он затолкал в рот кучу противно-приторных «лавизок». Он зашёл в больничный туалет и засунул лицо под ледяную воду. Кажется, он температурил. Внутри всё горело — то ли от недосыпа, то ли он, и правда, заболел. ….. — С чего начинаешь? — Левый подреберный. — Правильно. Дайте ему скальпель. Итак, Гордеев орёт. И сейчас, в соседней операционной, орёт. И даже на Лерку орёт. Значит, всё плохо. Там, наверху, плохо? Или что-то ещё? — Расширитель. Лера… Как она сейчас? А Гордеев… Что он себе позволяет? Его Леру… — С чем работаем, доктор Лобов? — Короткие сосуды, потом ворота селезёнки. Аля… Почему она не позвонила? Почему он сам не позвонил, чтобы всё узнать? Чтобы услышать её голос. Ему сейчас нужно слышать её голос… — Дальше... Доктор Лобов! Вы слышите меня? Что дальше? — Виноват, Ирина Васильевна. Мобилизация селезёнки. — Вы помните о тесной связи между селезёнкой и желудком? И поджелудочная тут же, вот её хвост. Вы видите? — Вижу, Ирина Васильевна. — Будьте предельно аккуратны. Ободочную видите? — Вижу. — Удаляйте. Да что же это сегодня с нашим Гордеевым? Гордеев… Впервые так орёт. В оконных рамах звенят стекла. Операционная, называется. Это мешает работе. Неужели всё так плохо?.. Малышка? Кстати, как её зовут? Он даже не знает, как её зовут. Почему его не интересуют пациенты? А сейчас на столе — кто? Исходные данные он знает, а на лицо не смотрел. Почему ему это не интересно? Он же должен знать, кого касается его скальпель в настоящую минуту… Как же болит... Спина. И, как назло, именно с правой стороны, рабочей. — Глеб! Не молчи. Да что с тобой сегодня?! Следующий этап, называй. — Диссекция селезёнки, ретроградная. — Можно было и проще сказать. Селезёночная артерия перевязывается? — Да. Это облегчает диссекцию... простите, иссечение тканей. Да что же он так орёт-то? Когда он заткнётся, наконец? — Осторожнее, Глеб, не надо так быстро. — Понял, Ирина Васильевна. — Глеб, там твоя сестра пришла, Лерочка. Лера?!! Лера... — Не надо, не смотри, нельзя отвлекаться. Лера… У него за спиной… Обидел её Гордеев, вот и пришла к нему, к Глебу. К брату… А этот светоч её теперь за каждую профессиональную неудачу будет распинать... — Гемостаз ложа… — Правильно. Всё правильно, доктор Лобов. А вот доктор Гордеев сведёт сейчас с ума. Он всё-таки обернулся — Леры уже не было. — Ирина Васильевна, он с утра такой, — кажется, это Марина. — Девчонок из стерилизационной отчитал. Не нравится ему, видите ли, что инструменты звякают громко. — Да-а, придётся Александру Николаичу дать отгулы. Заработался он на два фронта. — Ничего, скоро новый год. — Боюсь, доктор Гордеев до нового года разнесёт нам всё отделение. Скоро день рождения. Двадцать один. И новый год… А новым годом и не пахнет. А улицы и торговые центры, наверное, уже нарядили в гирлянды. Надо посмотреть. Хотя зачем?.. Интересно, как там Диня? Удар держит? — Поздравляю, доктор Лобов. Неплохо справились. Завтра милости прошу опять в операционную. Плановых у меня нет, но посмотрим, может, экстренная возникнет или у Семён Аркадича заберу. Совсем я с вами работу свою забросила. — Да, — Глеб облизнул пересохшие губы. — Что? И даже мрачно не пошутите? — улыбнулась Ирина Васильевна. — Не сегодня, Ирина Васильевна, — Глеб бросил перчатки в таз. Теперь его знобило. Всё-таки он простыл. Или не выспался. ...Он поднимался к Нине и встретил на лестнице Емельянова. — Глеб… — Не сейчас! — он пробежал мимо. Зашёл в кабинет — Нина. Спокойно работает — отлегло. — Глебушка, проходи. Хочешь чего-нибудь? — Нина расцвела. — Да, — Глеб сел на диван и закрыл глаза. — Дайте градусник, пожалуйста. — Что случилось?! — Нинины каблуки торопливо застучали по кабинету, тёплая рука накрыла лоб. — Да ты ледяной! — Нина заметалась в поисках градусника, попутно нажала на кнопку чайника. — Да где же он? Наконец она нашла градусник: — Держи, — вложила ему в руку. — Нин, когда Гордеев орёт, это что значит? — в безвольной руке Глеб крутил градусник. — Уже наслышана, — Нина высвободила из пальцев Глеба градусник. — Дай-ка я тебе сама измерю, — Нина сунула ему градусник в подмышечную впадину. — Доведёшь ты себя до какой-нибудь хронической болезни, — Нина села рядом и снова положила руку на лоб Глеба, — это я тебе как врач говорю. Открылась дверь, и на пороге показался Емельянов. Он застыл в проходе, разглядывая руку Нины на лбу студента, и выражение лица его, вначале виновато-улыбчивое, постепенно становилось болезненно-брезгливым. — Григорий Анатольевич, — Нина мгновенно оживилась, и лицо её, ещё секунду назад отмеченное складкой заботы на лбу, просветлело, — проходите. Емельянов вышел так же тихо, как и зашёл. — Что за... — Нина не договорила, резко встала и отвернулась. Блуждая взглядом по полкам, она выбрала, наконец, самую яркую папку и кинулась без цели перебирать её содержимое. Ах как некстати, как некстати... Глеб появился некстати, и то, что увидел Емельянов, так неоднозначно. Наверняка до него дошли те слухи — про неё и Глеба. Но разве кто-то знает, что Глеб для неё как сын, что они столько вместе пережили, что уже сроднились? Нина огорчённо листала файлы… А Глеб даже взбодрился. Емельянов оказался в нужное время в нужном месте. Прекрасно! Нина вот только поникла. Ну и пусть. Променяла старика Гордеева на олигарха. Ай-яй-яй, Нина… Голый расчёт отвратителен. — Нинуль, чайник вскипел… — Да?.. Да, сейчас, — Нина наконец остановила нервическое пролистывание папки. — У меня печенье есть. Будешь? — рассеянно спросила она. — Буду, Нина, буду, — Глебу стало жаль Нину. — Нин, так что с Гордеевым? — С Гордеевым? Давно он уже не кричал, — Нина поставила перед Глебом кружку. — Значит, проблема с пациентом. Саша только из-за больных нервничает. — Значит, только из-за больных, — Глеб сжал кулак и принялся сосредоточенно обкусывать губы изнутри. ..…….. — Так значит, нет и этого одного шанса, — Глеб взял в свою ладонь крошечные горячие пальчики. Они сидели рядом с девочкой — он и Алька. Прогноз Шурыгина подтвердился: антибиотик не справился, состояние девочки резко ухудшалось. Гордеев поменял тактику лечения, но скорее — для самоуспокоения. Гной в спинном и головном мозге — это конец, если, конечно, не произойдёт чуда. И, пока открыто отверстие, инфекция будет постоянно проникать в спинномозговой канал. Оперировать при таких условиях невозможно. Замкнутый круг. Девочка умирала. Она лежала в одной позе, на боку, запрокинув голову. Алька постоянно меняла положение её безжизненных ножек. Тихо перенося страдания, девочка смотрела в одну точку, и взгляд её, глубокий и нежный, казалось, был наполнен бесконечной, неземной любовью ко всем, кто смотрел в её глаза. И во взгляде этом читалось утешение для внешне деловитых, но испуганных взрослых, тихо снующих вокруг. И от этого становилось горько, настолько горько, что хотелось кричать, и потому невозможно было долго смотреть в глаза девочки. Глеб впервые видел умирающего ребёнка. Он перевёл взгляд на Альку. После бессонной ночи Алька была бледна и необыкновенна красива. Волнистая тонкая прядь каштановых её волос выбилась из-под шапочки. Глеб хотел заправить эту прядь, но передумал. Они почти не разговаривали. О чём было говорить? Всё и так предельно понятно. Ребёнок угасает. — Приведи батюшку, пусть окрестит её, — чуть слышно сказал Глеб. — Надо спросить у Александра Николаевича, — Алькины руки заметно дрожали. Волнуется, а виду не показывает. Кажется, что просто философская глыба какая-то. Глеб накрыл ладонью Алькину руку: — Не волнуйся. Сходи к Гордееву, он на тебя орать не станет. Алька ушла. Глеб потрогал голову девочки — она стала горячее. Это конец, спокойно сказал он себе, это конец. Как долго продлится это тихое мучение? Почему ей колют слабые анальгетики? Ей нужны сильные обезболивающие. Ну и что, что противопоказания. Раз человеку больно… Она сказать только не может, крошка. Но ей же больно. Глеб сжал маленькие пальчики. Господи, где Твоё милосердие? Разве есть смысл в страдании этой крошки? Алька вернулась и села рядом. — Сказал, делайте, что хотите. Мне домой велел идти. — Иди, Аль. Он проводил её до выхода из больницы. — Глеб, не умирай тоже, пожалуйста, — Алька зачем-то потрогала пуговицу на его халате. — У каждого свой час. У этой крохи вот такое короткое время. Она будет за всех нас молиться. Кто-то же должен за нас молиться. Она пыталась успокоить его и говорила наивные глупости. — Что, совсем не переживаешь? — Глеб взял в ладони её лицо. — Как не переживать? — он всматривался в её лицо. Наткнулся взглядом на едва заметно дрожащие губы — конечно, переживает, только умеет хорошо скрывать. И фанатично верит в то, чего нет, — в Божье милосердие, в свои молитвы… Вера однажды спасла её — там, в интернате. Спасёт и теперь — она точно не сойдёт с ума. А он, Глеб, сойдёт с ума, потому что разом он потерял точку опоры. Он больше ни во что не верил… ***** Придёт или не придёт? Звонить или лучше не трогать? Лера не могла ни на чем сосредоточиться. Саша не появлялся дома уже два дня — с тех пор, как в пять утра сорвался в больницу. Он не разговаривал с ней и не делился. Её муж вступил в схватку со смертью за очередного больного. И это был младенец. Подробностей Лера не знала, да и не хотела знать. Она запретила себе интересоваться — у неё самой под сердцем жил ребёнок. Сегодня утром Сашка накричал на неё — как в прежние времена, когда она была для него просто студенткой. А ведь она лишь подошла спросить, как дела и когда он вернётся домой. И, несмотря на токсикоз, она приготовила ему новое итальянское блюдо. А он — наорал. При всех. Не в первый раз, увы. Сашка всегда болезненно переживал за тяжёлых пациентов. Он всегда отдалялся — его лучше было не трогать. Саша никогда не делился. В дни его болезненных ожиданий она, его жена Лера, чувствовала себя в их квартире лишней. Хотелось сбежать, но бежать было некуда. Даже квартиру родителей она отдала Глебу. Глеб… Как же не хватает Глеба и разговоров по душам. Глеб вообще где-то пропадает — его как будто нет в группе. И перестал слать сообщения на ночь. Хотя нет, не перестал, но забывает делать это каждый вечер. Не думает, не скучает… Любит ли? Оказывается, просто жизненно необходимо, чтобы хоть кто-то любил. Она поняла это, когда поверила Саше. Саша приручил её, заставил вкусить это счастье нужности. И, переключившись на нейрохирургию, отодвинул её, как отодвигает надоевшую игрушку капризный, пресыщенный мальчик. Но теперь ей невозможно — как раньше, без любви. Холодно, слишком холодно. Как же она устала от одиночества... И да, она пришла к Глебу, в операционную. Смотрела — красиво оперирует, как будто всю жизнь стоял у стола. Но Глеб занят настоящим делом, ему некогда слушать её нытьё. Ведь это же нытьё? Красивый муж, хирург-виртуоз, крыша над головой, финансовая стабильность, возможность заниматься своей жизнью — все спрашивают, почему ей мало этого? Все говорят — она капризничает. А так хочется поплакать… Потому что в этой стабильной, перспективной жизни нет главного — теплоты, доверия, радости. Нет любви. Даже Вика отдалилась. Почти всё время проводит с Франсуа. Не так много времени проводит, ведь Франсуа занят, и он не юноша, готовый сутками наслаждаться общением с любимой. И вообще, он ещё не признался Вике в любви… Вика напряжена и нервничает. Списывает затянувшуюся паузу на педантизм и возраст друга. С Викой стало сложно общаться. Подруга, а не видит, как ей, Лере, одиноко. Всё время болтает о своём Франсуа. А хочется быть счастливой, любимой. Чтобы на руках носили, и чтобы всё-всё рассказать о себе — ему. И этот «он», к сожалению, не Сашка. Он столько раз предавал её, бросал… Как сейчас, когда она беременна. Ни разу за эти два дня Саша не спросил, как она себя чувствует. Ни разу не позвонил. Глеб хотя бы приехал, с конфетами, с глупыми стихами — смешно. Лера улыбнулась. А всё-таки Глеб её понимает. Он же не просто так приехал — знал, что ей тоскливо. Он всё про неё знает. Как тогда, когда примчался, чтобы вырвать её из рук подонков. Лера взяла в руки телефон. «Глеб, как ты?» Она напряжённо вглядывалась в экран мобильника, считая минуты, — ответит? «Нормально». Ответил. Лера улыбнулась. «Береги себя» — хотелось читать это снова и снова. Береги себя… сколько нежности в этих словах, сколько щедрости… Её Глеб… Нет, она никогда не смирится, если он будет с другой, если он будет писать — не ей. Только рядом с ним она сможет излечиться от своих страхов. Только он способен слушать её. И слышать. Только он понимает всю глубину её глухого отчаяния от того, что убийца её родителей счастливо живёт на белом свете. Понимает, мучается и пытается искупить вину. Это её Глеб. Её! Лере вдруг захотелось уйти из этой чужой квартиры — здесь всё было только Сашкино, здесь пахло только им. А её дом был там, о ужас, — у Лобовых, рядом с Глебом. Вернуться бы в то прошлое и всё изменить. Сблизиться с Глебом, гулять по парку и сидеть вечерами за чаем или в саду. У них же прекрасный сад, и уютные качели под яблоней. Большие, крытые, мягкие. И сколько раз она сидя на этих качелях с книгой в руках раздражалась на его навязчивое внимание. То сок он ей принесёт, то печенье. И всё-то ей не нравилось, всё-то раздражало. Глупая, глупая она была. Не понимала, что быть нужной — уже огромное счастье. А смогла бы она тогда принять Аллу — хотя бы потому, что она мать Глеба? Хотя бы потому, что Глеб любит её. Вот если бы смогла, сколько счастливых дней она могла бы прожить в доме Лобовых. Ну, не счастливых, нет, — спокойных. Если бы в своё время она позволила Глебу заботиться о ней… А сейчас она пойдёт к нему. Придёт без предупреждения и всё скажет — пусть думает тогда, что с ней делать. Лера решительно начала собираться. Уже в пороге посмотрела на часы — почти ночь. Ну, куда она пойдёт, беременная? Страшно… Не разуваясь, Лера вернулась в комнату и легла на диван. Скупые слёзы медленно сползали по щекам. Лера не умела плакать. ***** Гордеев ходил по кабинету. Он мучительно искал выход. Организм ребёнка перестал откликаться на лечение. Но это был не просто ребёнок — это был его пациент. Если бы мог — он, Гордеев, отдал бы свою жизнь. Но это невозможно. Никакое лечение невозможно — поражён головной мозг и исход болезни очевиден. Он ничего не может сделать — показатели медленно, но неуклонно ухудшаются. В оцепенении, не чувствуя вкуса и запаха, Гордеев много курил, потом кидался листать справочники и бросал их. Каждый час он заходил в палату к угасающей пациентке и видел там Лобова. Лобов раздражал его. Студент держал девочку за руку, как будто это могло излечить её. И это будущий врач. Но Гордеев молча терпел Лобова — тот сносно ухаживал за девочкой. Не хватало ещё, чтобы у неё образовались пролежни. Жалел ли он, что взял в стационар ребёнка? Нет, не жалел. Это был его долг, ради этого он жил. Да, Лера, её надуманные страдания, даже собственный не рождённый ещё ребёнок — всё это казалось ему сейчас далёким, чужим, неважным. «Ты мне нужен!» — сказала ему сегодня Лера. «Лера! Я нужен там! У меня человек умирает, а я ничего не могу сделать!» — рявкнул он в ответ. Он устал… Устал угождать, нянчиться и бесконечно слушать, слушать… Он не нянька, он — врач. И сейчас он, хирург высшей категории, не может ничего сделать. Ни-че-го… Гордеев снова заметался по кабинету. Нет, он не привык проигрывать. Он проиграл лишь однажды, но тогда он совершил ошибку. Сейчас нет и речи об ошибке — схема лечения была идеальной, но что-то пошло не так. Чего он не учёл? Антибиотикорезистентности? Обхватив голову руками, Гордеев мучительно думал. Собственное бессилие пожирало его. ****** Даже не позвонил, не спросил, чем закончилась афёра века… Несмотря на бессонную прошлую ночь, Дениска не мог заснуть. А так хотелось поделиться, рассказать… Тоже, брат называется… ***** — Лобов, идите в ординаторскую, — Гордеев стоял над студентом. Глеб вздрогнул, очнулся, машинально вскинул руку — на циферблате часов три ночи. — Идите, я останусь, — Гордеев коленом потеснил его со стула. — А как же… — Идите, вам сказано! Я найду вам замену, — раздражённо перебил Гордеев. — У вас завтра плановая. — Как и у вас, — теснимый коленом хирурга, Глеб вынужден был встать. Гордеев смерил его неприязненным взглядом, усмехнулся и сел на хранивший Глебово тепло стул. Он сидел так, отвернувшись, пока студент не ушёл.