Живой

— Эй, старина, просыпайся, — кто-то тряс его за плечо. — Проспишь всё на свете. Франсуа... — Эй, вставай, говорю! — Отстань, — Глеб поглубже завернулся в одеяло и попытался снова уйти в сон, но твёрдый комок из одежды под животом мешал спать. — Вставай, Глеб, — уже строго сказал Франсуа. Глеб резко сел. Кружилась голова, перед глазами всё плыло. — Ты надрался, как свинья, и завалился в верхней одежде на чистые простыни, — нагнувшись, Франсуа укоризненно поднял край одеяла, сбившегося на пол. Первым делом иностранец освоил крепкие выражения русских. Даже несмотря на пульсирующую в виске боль, Глеб хмыкнул. — Ох, не трогай меня лучше, — Глеб встал и, срывая на ходу пальто, скрылся в ванной. Он заставил себя помыться. Он давно уже не мылся. Но он же врач… Врач… Да какой он врач-то? Он только и может, что страдать. Ничего-то он больше не может. И Гордеев не может. Хотя он — врач. — Подкрепись, — Франсуа поставил перед Глебом тарелку и, прихрамывая, пошёл к плите, попутно забрасывая в рот горсть таблеток. Авария не прошла бесследно для иностранного доктора, оставившего престижную стабильную жизнь за океаном и не известно чего ищущего в глуши необъятной России. Он теперь хромал, когда уставал или плохо себя чувствовал. И пил обезболивающие. «Не представляю, как ты будешь стоять у стола?» — спросил однажды Глеб. «Shut up! (Да ладно!) Не знал, что операции делают ногами», — с добродушной улыбкой ответил тогда Франсуа. — Чай, — Франсуа поставил перед Глебом кружку. Глеб ел, не чувствуя вкуса еды… Бицепсы, какие у Франсуа бицепсы. То ли дело у него, у Глеба. Глеб мысленно посмотрелся в зеркало — дохляк… Да какая теперь разница — у кого какие бицепсы и пресс? Какая разница… Всё это меркнет перед тем, что... — What’s up? (Как ты?) Что происходит? Я вижу, ты трезв, — Франсуа внимательно глядел на друга. — Как стёклышко, причём, — мрачно заметил Глеб. — У Гордеева умирает пациент, ребёнок,— сказал он некоторое время спустя. — А знакомо тебе это состояние, старик Франсуа, когда ты смотришь на чужие мучения, а помочь ничем не можешь, и просто ждёшь конца? — Глеб поднял глаза на Франсуа. — Тебе знакомо это? — Знакомо, — спокойно кивнул Франсуа. — В кардиологии высокий процент летальности. Это надо принять. Это часть работы. — Но это ребёнок... — А я детский хирург... — Что ты чувствовал, когда у тебя на глазах мучительно умирал ребёнок? — спросил Глеб. — То же, что и все, — боль, — пожал плечами Франсуа. — Ты так спокойно это говоришь? — Мы врачи, мы не всесильны, и, если Всевышний определил человеку участь умереть, надо дать ему умереть. — Даже в мучениях? — Глеб положил вилку. — Конечно, боль надо купировать. Уж на это медицина способна. А в остальном, на всё воля Всевышнего. Это просто, — Франсуа улыбнулся. — Это для тебя просто, — сказал Глеб. — А я ни во что не верю больше. Мне кажется, я сойду с ума. — Это потому что ты ещё слишком молод для таких испытаний. Я советую тебе заняться досугом. Всему своё время, а твоё время ещё не пришло. Сколько тебе? Двадцать два? — Двадцать… — Are you for real? (Ты серьёзно?) Двадцать лет... Твои ровесники ходят в кино, едят мороженое и крутят романы. А ты? Ты рано влез в нашу профессию. Ты кричал ночью. Ты знаешь? Он знал. Ещё бы, его кошмар вцепился мёртвой хваткой и, похоже, так просто не отстанет. — Это ненормально, друг мой, — Франсуа развернул конфету и протянул Глебу. — Бросай дежурства. Доктор Ковалец отличный руководитель, я уже познакомился с ней. Она не зря выбрала тебя. Оперируешь? Оперируй, и больше не лезь никуда. Во всём должно быть чувство меры, друг мой. Иначе ты... you know, сойдёшь с ума. Возможности человеческой психики не безграничны. — Но как не переживать… — Ты не можешь переживать за всех, иначе сгоришь, — возразил Франсуа. — Мир переполнен страданием. Ты только сейчас об этом узнал? Врач должен быть философом, и даже циником. И я настаиваю на этом. — Циником? — Циником. Он должен уметь называть вещи своими именами. ***** Тянулись дни мучительного ожидания. Глеб так же прилежно ходил в больницу, стоял в операционной, дежурил, даже навестил Нину с Лизой. Отлаженная за последний месяц жизнь позволяла ему делать всё это без усилий — автоматически, по привычке. Они почти сроднились — Глеб, Алька, Гордеев и Шурыгин. Гордеев наконец сдался, приняв неизбежное: лечение не помогало. Хирург заходил в палату, бросая привычные взгляды на табло, потом долго, скрестив руки, смотрел на девочку и так же молча уходил, окинув скользящим равнодушным взглядом своих студентов, добровольно взваливших на себя обязанности по уходу за пациентом. Лобов больше не раздражал его. Вдвоём было легче готовиться к худшему. Они немного вздорили — Гордеев и Шурыгин. Рискованный гений и осторожный, консервативный хирург. Шурыгин только за пределами больницы производил впечатление стеснительного и робкого юноши. В отделении он никому не подчинялся и самоуверенно спорил с Гордеевым, отстаивая собственное мнение. «Кого-то ты мне напоминаешь, Дима Иванович», — иронично щурился Гордеев. Кого он напоминал Гордееву, оставалось только догадываться, но Глебу Шурыгин напоминал Новикова. Студентка Погодина была расторопной и понятливой помощницей. Гордеев уже решил, что оставит её в отделении. …Девочка жила из последних сил. Кожа на голове была красная и горячая на ощупь, потом стала багровая. Пролежней не было — за ребёнком старательно ухаживали. Затем температура упала. Девочка лежала уже холодная, грелки не спасали. Не спасало и тепло Алькиных рук. Тихая и маленькая, она лежала и ждала смерти. Взгляд её оставался глубоким и нежным, даже с белыми зрачками. Глеб подолгу глядел в её невидящие глаза — ему казалось, что девочка жалеет его, Глеба. Жалеет их всех. Глеб не появлялся дома — не мог выносить участливых взглядов матери, её вздохов, наставлений отца. Олег Викторович иногда заходил в палату — тоже переживал за пациентку. После того как Олег Викторович согласился оставить девочку в больнице, ему ничего не оставалось, как делать вид, что это его решение. Пытаясь играть роль волевого руководителя, он интересовался ходом лечения и, пряча эмоции за малосодержательным многоречием, давал рекомендации, которые никто не выполнял. Правда, и тут они с Гордеевым умудрялись столкнуться — Гордеев требовал обезболивающие для ребёнка. Того, что давали, было недостаточно. — Но вы же понимаете, Александр Николаич, что н-не положено! Ребёнок на полулегальном положении, а я, м-между прочим, за эти анальгетики должен отчитаться перед Минздравом! — горячо отказывал Олег Викторович брезгливо улыбающемуся Гордееву. Бывая свидетелем словесных перепалок Гордеева и главного, Глеб в эти дни тихо ненавидел отца, отговорки которого выглядели прямо-таки произведением адского искусства вранья. Ему казалось, отец уже списал со счетов этого ребёнка и не желает тратиться на его лечение, а потому прикрывается Минздравом и прочими обстоятельствами. Глеб как будто окаменел. С виду он был спокоен. Он всё делал правильно, почти без эмоций — даже когда держал девочку на руках во время смены простыней. Он просто смотрел на неё. Пытался запомнить её взгляд — она уходила. Внутри всё было пусто — он сгорел. Он больше ни во что не верил. Милосердие его Бога оказалось под сомнением — ребёнок мучительно жил. В одно из обычный дежурств на скорой он заполнял карту на пострадавшего в автомобильной аварии. Пациенту не успели вколоть обезболивающее — реанимационная бригада, что случалось нечасто, на этот раз подоспела вовремя и сменила их БИТ. Вместе с Косаревым они пробыли с пострадавшими наедине минут десять. А если бы они успели заморфинить того парня с переломом позвоночника? Но они не успели. Его заморфинила реанимация. И всё же… Рука нерешительно повисла над картой. «Морфий, инъекционно…», — Глеб старательно выводил буквы. Потом написал дозировку. Так же старательно вписал имена и фамилии вымышленных свидетелей и поставил за них подписи. Покопавшись в укладке, он извлёк ампулу с морфием. Хотя бы на какое-то время, подумал он и сжал ампулу в руке. Уже вечером, в палате, оставшись один, Глеб медленно достал из кармана шприц. Так же медленно протёр руки спиртом и вскрыл ампулу. Набрав нужное количество препарата, он подошёл к стонущему ребёнку. Когда девочка уйдёт, он бросит медицину. Он более не мог оставаться врачом. Не хотел жить на грани. И права Лера, думал он, в стремлении отгородиться от человеческой боли. У Лерки сработал здоровый инстинкт самосохранения. Она рвётся полноценно жить, радоваться жизни, а не быть соучастником чужих страданий. Но, пока он не ушёл, он будет до последнего дня таскать эти ампулы и колоть обезболивающее. Человек имеет право доживать достойно, несмотря на законы и Минздрав. Он уколет и скажет Гордееву. Глеб склонился над девочкой. — Что вы, Лобов, задумали? Глеб вздрогнул и выпрямился. На пороге палаты в полутьме белела фигура Гордеева. — Пришли дать разрешение на акт милосердия? — застигнутый врасплох, раздражённо спросил Глеб. Хирург в два прыжка очутился рядом с Глебом: — Ты что это придумал, сопляк? Но Глеб успел высоко поднять руку со шприцем. Он отступал к стене, пока Гордеев полностью не прижал его. Выхода не было, и Глеб с силой оттолкнул хирурга. Тот упал, но тут же поднялся на ноги и бросился на Глеба. — Ты что удумал, сопляк? Что там, в шприце? — Гордеев прижал студента к стене и, схватив за грудки, тряс изо всей силы. Глеб задыхался, но никак не мог высвободиться из сильных рук. — Морфий! — прохрипел он, с трудом протискивая голос сквозь гордеевские пальцы, сжимавшие ему горло. — Дай! — Гордеев ударил его ногой в живот. Глеб согнулся пополам, но тут же выпрямился и с силой толкнул Гордеева. Они снова схватились, таская друг друга за грудки. — Ослабленный иммунитет, угнетение дыхания, — Гордеев сильнее сжал пальцы на шее студента, — обострение заболевания мозга... внутричерепное давление, — тяжело дыша, Гордеев громко шептал. — Отвратительная коагулограмма... Летальный исход... — Пусть... только пусть быстрее всё закончится, — с усилием выдохнул Глеб и с силой ударил Гордеева в живот. — Ну вот, мы и в расчёте, — Гордеев разжал руки на его шее. Держа шприц в вытянутой вверх руке и сдавленно откашливаясь, Глеб отошёл в сторону. — Дай сюда, — Гордеев протянул руку. — Дай! — голос его звучал требовательно. Глеб медленно протянул руку со шприцем. Двумя пальцами Гордеев взял шприц и выпустил его содержимое в воздух: — Нельзя часто колоть. Слишком много противопоказаний. — А что делать? Смотреть и ничего не делать? — прошептал Глеб. — Её продолжают лечить, — устало прошептал в ответ Гордеев. — Замедляя агонию, — Глеб заглянул в глаза Гордееву. — Зачем?! — Ты многого не понимаешь ещё, — вполголоса сказал Гордеев. — А я так устал... Он приблизился к окну и отодвинул жалюзи. — А я так устал, — задумчиво повторил он, вглядываясь в ночную тьму. Преодолевая боль от недавней потасовки, Глеб подошёл и встал рядом. — Где взял? — Гордеев поднял руку со шприцем и в полумраке комнаты принялся рассматривать его, словно это был ценный экспонат. — Украл, — равнодушно ответил Глеб. — Где? — Гордеев поднёс шприц к самому лицу. — На дежурстве. Гордеев искоса взглянул на студента. — Ночью обещали подкинуть неучётный анальгетик. Уколю, хватит не на одни сутки. А ты давай без самодеятельности, — Гордеев пошёл к выходу. — Засранец, — остановился он в дверях. Под утро девочке сделали обезболивающую инъекцию другого препарата. Находясь в состоянии непрерывного сна, она почти не стонала теперь, но, оказалось, от этого не легче. Одеревеневшими руками Глеб перекладывал безжизненное тело. Было трудно дышать, трудно глотать. После той ночи сухие рыдания всё время душили его. Но он молчал. Алька привела священника, и девочку окрестили. Глеб не захотел присутствовать и ушёл тогда в хирургию. — Глеб! — они столкнулись лицом к лицу, Глеб и Лера. — Что происходит? Расскажи, я ничего не понимаю, — обычно раздражённо-твёрдый, Лерин голос дрогнул. — Я перестала спать, мне плохо, а никого нет рядом. Никого, — последние слова Лера сказала Глебу в плечо, потому что он лихорадочно прижал её к себе. Лера плакала и что-то говорила, жаловалась. Глеб не слушал её. Он закрыл глаза, мучаясь от тошноты недосыпания. Знобило. Не было сил разговаривать, да и не хотелось. Он не мог сейчас поддержать Леру. Он тоже, как и Гордеев, бросил её. Теперь он осознавал, насколько был неправ тогда, когда упрекал Гордеева в злоупотреблении любовью к больным. Он просто не понимал Гордеева. Он, Лобов, не был в его шкуре. А сейчас он в его, в гордеевской шкуре, тихо умирает со своим пациентом. И, как это ни ужасно, ему наплевать на Лерины страдания. Они кажутся пустыми капризами — там, наверху, тихо умирает ребёнок. — Что мне делать? — спрашивала Лера уже не в первый раз. — Не трогай его сейчас, — Глеб отпустил девушку. Он думал о Гордееве. — Не до тебя ему. Хочешь, поживи пока у моих, за Дениской присмотришь. Он развернулся и медленно поплёлся по коридору. Неожиданно возникла Нина. Она вдруг стала появляться в отделении слишком часто. Они о чём-то шептались с Алькой, и потом Нина уводила Глеба к себе и кормила, пытаясь занимать его разговорами. Второй экземпляр ключей от её кабинета оказался в кармане у Глеба, и теперь он иногда спал там. Гордееву же Нина носила чай, булочки и салаты прямо в кабинет. Глеб несколько раз видел, как Нина, обняв Гордеева за плечи, что-то говорила ему на ухо. Кажется, Гордеев не слушал её. Глебу было всё равно. Он ушёл в себя. Жизнь вокруг перестала его волновать. Как-то раз появилась Алла Евгеньевна. Тогда Глеба вызвали в кабинет отца. — Глебушка! — Алла Евгеньевна с порога бросилась к сыну. Кажется, он спросил её о Дениске, и зачем-то — о птицах. Мать обнимала сына, вздыхала и что-то говорила. Олег Викторович суетился тут же, успокаивая и одновременно споря с женой. Они почти всегда спорили. — Мама, пока не жди меня и сюда не приезжай, не надо, — сказал ей тогда Глеб. Глеб не знал, что его мать в тот день приехала домой и выпила полбутылки вина. В последнее время она часто выпивала, убегая от проблем. В этот раз Алла топила на дне бутылки горечь новой реальности: её сын вырос и безвозвратно отдалился. И, хотя он вернулся домой, он жил сам по себе, и они, родители, уже утратили над ним свою родительскую власть. — Позови Леру к себе. Ей нужна поддержка, а у Гордеева проблемы, — попросил её исхудавший взрослый ребёнок с потухшим взглядом. — И к Дениске будь помягче, ради меня. Алла сделала над собой усилие и позвонила Лере: — Здравствуй, Лерочка. Как ты себя чувствуешь, моя дорогая? Твоя комната всегда ждёт тебя. Не хочешь пожить в ней? Я буду рада, если ты приедешь. Ради сына Алла была готова на всё, даже лгать и притворяться. Но Лера не захотела приехать, и тогда Алла, недолго думая, собрала вещи Дениса и отвезла мальчика к сестре. — Глеб просил! Присмотришь за сестрой, — строго сказала она Денису в ответ на его бурные протесты. Усилием воли Алла заставила себя поцеловать мальчика в лоб. .......... Глеб просил. Глеб, видите ли, просил… Дениска ворчал всю дорогу, пока они с приёмной матерью ехали до дома Гордеевых. Жить с Лерой было нерадостной перспективой. С тех пор как Лера ушла к Гордееву, Дениска оказался предоставленным самому себе. Приёмные родители не интересовались его жизнью, Глеб постоянно где-то шатался и контролировал лишь по телефону. Кстати, когда тебя контролируют по телефону, можно и слукавить. Но Дениска, держа в голове такую возможность, никогда не лгал Глебу. Свобода нравилась мальчику. Никто тебе не читает нотаций, делай, что хочешь, лишь бы не было проблем в школе. В последнее время Дениска чувствовал себя хорошо — операция избавила его от головных болей. Теперь мальчик мог дышать полной грудью и наконец начал получать удовольствие от жизни. Перспектива пожить с Лерой отнимала у мальчика свободу, которой он так дорожил. И хотя Дениска любил сестру, её строгость и требовательность мешали ему. А ещё у Дениса появилась Нина, вечерами у которой он дорожил не меньше, чем свободой. — Глеб просил присмотреть за тобой, — солидно сказал мальчик, бросая сумку в прихожей. — Так что я остаюсь. — Дениска... Глеб попросил присмотреть… Внимательный, чуткий... Как поздно она это поняла. Лера едва не расплакалась. .......... Он почти не виделся с товарищами. Товарищи бурлили — близились новогодние праздники, улицы сверкали нарядными огнями гирлянд, обсуждались свадьбы. Всё это было безразлично Глебу. — Глеб, — догнал его как-то в коридоре рыжеволосый Новиков. — Приходи на нашу свадьбу. Маша пригласила Погодину… Алю, — поправился Новиков, — а я приглашаю тебя. — Спасибо, — Глеб поднял глаза и встретил счастливый взгляд товарища. — Поздравляю. Он пошёл дальше. — Ну так как, придёшь? — снова догнал его Новиков. — Ничего не обещаю, — ответил Глеб через плечо. — Глеб, давай уже, наконец, забудем разногласия, — Новиков преградил ему дорогу. Он был счастлив и оттого готов был простить весь мир. — Глупо как-то. — Согласен, война без смысла, — кивнул Глеб, теребя карманы медицинского халата. — Ну так что, мир? — Новиков протянул руку. — Мир, — Глеб равнодушно пожал протянутую руку. — Я приду. Зачем он сказал, что придёт? Он не придёт. Там, наверху, умирает ребёнок, годовалая девочка, и стонет, стонет — потому что всё время колоть не получается… …Все эти дни они разговаривали короткими фразами и взглядами. Алька мало спала и тоже почти постоянно присутствовала в больнице. Отгородившись от всех глухой стеной, Глеб с удивлением обнаружил, что только Алька может сейчас жить в его мире и беспрепятственно хозяйничать в нём. Она обнимала его за плечи и гладила по голове, когда он, скрючившись на Нинином неудобном диване, пытался забыться в коротком сне. «Это всё пройдет», — говорила она ничего не значащие слова и гладила его по волосам, как маленького. Хотелось съежиться ещё больше и застонать, но он закрывал глаза. Он так и засыпал под её «Это всё пройдёт», с тёплой её рукой на своей щеке. — Когда всё закончится, уйду из института, — сказал однажды Глеб, глотая обжигающий чай. Алька взяла кружку из его рук и, выплеснув половину содержимого, в раковину долила в чай холодной воды. — Держи, — сунула ему в руки. — А ты знаешь, что я сделаю? — спросила она, садясь рядом. — Что же? — спросил Глеб, вяло удивляясь новым нотам вызова в её голосе. — Я не позволю тебе бросить институт, вот что, — сказала Алька. — Как это понимать? — он, кажется, улыбнулся. — Просто не разрешу, и всё, — наивно сказала Алька, протягивая ему бутерброд. — Не разрешай, я согласен… В другое время он был бы счастлив… Глеб скупо улыбнулся в пол — теперь он принадлежал ей. Он снова начал курить, но потом бросил, когда однажды вошёл за чем-то в кабинет Гордеева и чуть не задохнулся от табачного дыма. В тот день он страдал от тошноты, табачный запах усиливал тягостное состояние. С запахом табака на губах он не мог больше являться в палату к ребёнку, которого, вероятно, так же тошнило от запахов. Но сказать девочка не могла, поэтому, чтобы не причинять ей дополнительных страданий, Глеб бросил курить, едва начав. Всё закончилось на рассвете в воскресенье. Тихо, почти незаметно для остального огромного мира. Ещё недавно Глеб сидел рядом и смотрел в широко открытые побелевшие, нежные глаза. Потом он задремал, и, когда очнулся, почувствовал холод маленькой ладони, которую всю ночь держал не выпуская. Он отпустил эту безжизненную руку и сидел до прихода Гордеева, закрыв лицо ладонями. — Вот и всё, — Гордеев стоял над девочкой. — Вот и всё. — Матери надо сообщить, — Глеб открыл глаза. — Она в психосоматике? — Её перевели в диспансер, — ответил Гордеев и пошёл прочь. …... Он сидел в кабинете Нины Старковой, когда зашла Алька. — Вот ты где, — она подошла, обняла его и заплакала. Наконец-то она заплакала, а то уже Глебу начинало казаться, что Алька сделана из камня — так старательно, так не по-женски она прятала чувства. А он видел — дрожащие руки, дрожащий подбородок, нервно дёргающиеся уголки губ. Но, как ни странно, в эти страшные дни Алька открыто смотрела ему в глаза, забыв о стеснительности и утратив оборонительные позиции, которые она заняла ещё тогда, в своём интернатовском гетто. Переживания за девочку заставили её бросить оборону. И вот теперь она тихо всхлипывала, обнимая его за шею. «Настоящее, бабье», — вяло подумал Глеб, сильнее прижимая Альку к груди. Алька ушла на службу в храм. Нужно было заказать панихиду. Нужно было причастить Лизу. Глеб отказался идти. — Я пас, — категорично сказал он. — Глебушек, ну что ты, — она снова прижалась к нему. Нежная, подумал Глеб. — Не пойду, — сказал он равнодушно. — Это бессмысленно. Она что-то говорила в ответ — переубеждала, утешала. Глеб мало слушал Альку. Из всего сказанного он запомнил лишь одну фразу: «Это пройдёт, пройдёт. Ты потом поймёшь, ты примешь». Нет, это не пройдёт… Глеб ехал по пустым улочкам раннего воскресного города. Он не примет. Нет ни любви, ни милосердия, ни справедливости в том, что пережила эта мученица. В этом нет никакого смысла. И он, Глеб, от этого не стал лучше и чище. Наоборот, остались только горечь и разочарование. Глеб нащупал на шее крест и иконку Богородицы и хотел снять, но, подержав в руке, отпустил, лишь только в сердце кольнуло страхом. Нет, в своих несбывшихся ожиданиях он не стал атеистом. Он по-прежнему верил в Бога. Он знал всё. Но, переживший мучительный уход девочки, он перестал верить в милость и любовь Бога. Он разочаровался. Он не мог найти разумного объяснения детским страданиям. Он не мог принять всего, во что безоговорочно верила Алька. Как на казнь, он ехал в диспансер. Нужно было сообщить матери. Наверное, это было страшнее, чем то, что он пережил сегодня утром. Да, он не ошибся, это было страшнее, чем пережить смерть ребёнка, — смотреть в глаза его матери и убивать её словами: «Мы ничего не смогли сделать. Я сожалею». А потом — истерика, крики, слезы. И хлёсткая пощёчина с плевком. И обвинения в том, что это он, Глеб, убил её дочь, что дома она жила бы ещё долго, что ей просто требовалась операция, а врачи-убийцы довели её до смерти. Было бесполезно объяснять, что в тот момент, когда Глеб забрал её из квартиры, болезнь девочки зашла уже слишком далеко и что есть случаи, когда медицина бессильна. Было бесполезно это объяснять, и поэтому Глеб ушёл. Во дворе диспансера он зачерпнул в ладони ком снега и стал усиленно тереть им лицо, смывая с него остатки болезненных обвинений этой несчастной матери, ребёнка которой угробили непробиваемая бюрократическая машина и равнодушный столичный врач. …….. Он лежал в своей каморке и никак не мог уснуть. Пиликнул телефон. «Как ты?» — робкое, Алькино. Не звонит. Боится, наверное, потревожить во сне, понял Глеб, нажимая на зелёную кнопку телефона. — Я приеду, — сказала Алька и приехала с тортиком. — Зачем? — Глеб ткнул пальцем в этот торт. — Сегодня умер ребёнок. — Но тебе я не дам умереть, — сказала она, — даже не надейся. В прошлый раз, когда ты узнал про… Не повторится, и всё тут, — она взяла его за руку и, доведя до ванной комнаты, легко втолкнула внутрь. Глеб включил воду и присел на край ванной… Это была другая Алька, которую он не знал. Наверное, это была та настоящая Алька, которую потом кромсали по кусочкам в интернатовском аду, которую убивали аминазином и методично доводили до полуживотного состояния, когда язык вываливается наружу и течёт слюна. Он знал теперь больше, чем написала Алька в дневнике. Он много прочитал об этом. И теперь та, настоящая, Алька вдруг ожила и показала себя. Она нравилась ему такой. Уйти из института и разогнать всех этих тварей, которые безнаказанно продолжают калечить людей, решил он. Они сидели на кухне и пили чай. Глеб, в большой белой рубашке Франсуа, извлёченной Алькой из шкафа и принятой по ошибке за его рубашку, ковырял кремовую розочку на торте. Казалось абсурдным и неправильным есть в такой день торт. Мама всегда покупала торт по праздникам. Но он ел, не чувствуя вкуса, — Алька этого хотела. Он понимал — старалась отвлечь его. — Какое сегодня число? — спросил он. — Восемнадцатое. — Так, значит, сегодня? Алька опустила голову, но уже через секунду подняла её и с неестественным оптимизмом улыбнулась. Сегодня женились Капустина и Новиков. — Хочешь, сходи, — предложил Глеб. — Ты так сказал из вежливости, — грустно-шутливо она толкнула его через стол. Другая, совсем другая… Как подменили… — Да, я сказал это из вежливости, — Глеб решительно закинул в рот искромсанный вилкой кусок торта. — Сегодня был у матери девочки... Неадекват. — Она страдает, Глеб. Но она выправится. — Знаю. Но кто будет заниматься… У них нет родственников. Он не смог сказать. Про похороны не смог сказать. Он не хотел ими заниматься. Не хотел возвращаться к событиям прошлых дней. — Я займусь, — просто сказала Алька. Глеб кивнул, дотянулся до своего пальто, брошенного тут же, на стуле. — Возьми, — он протянул Альке карту. — Сделай всё по-человечески и не экономь. Алька молча взяла карту и сунула её в карман. — Знаешь, это ужасно, но мне даже легче стало, когда она… когда всё закончилось, — сказал он задумчиво. — Теперь она с Боженькой, — Алька ссутулилась, испугавшись холодного взгляда друга. Она снова стала прежней Алькой, робко-виноватой и вечно испуганной. — И мне легче стало, — добавила Алька и грустно улыбнулась. — Александра Николаевича неимоверно жаль. Закрылся у себя в кабинете. Я его звала, звала, а он мне сказал убираться вон. — Это же наш Гордеев, — Глеб криво улыбнулся. — Небось, и наорал ещё. — Конечно, наорал, — Алька грустила. — И Дима переживает. Он сразу не верил в успех лечения, но сейчас тоже переживает. Он не пошёл сегодня на… — Алька замялась, — не пошёл с Катей на праздник. — Всё! Хватит лирики, — Алька решительно встала, снова превратившись в настоящую Альку. — Спать! Она потащила Глеба в комнату и бросила подушку на диван. Он дал увести себя, и, будь другие обстоятельства, он был бы бесконечно счастлив — наконец он принадлежал ей. Алька включила телевизор на небольшую громкость и, просмотрев каналы, выбрала какой-то фильм. — Чтобы не было стерильности, — с деланой бодростью пояснила она, натолкнувшись на непонимающий взгляд Глеба. — Разве тебе не жутко было в тишине нейрохирургии? — И тебе тоже? — Глеб взял её за руку. — Оттуда хочется сбежать, — Алька высвободила руку. — Ложись, — сказала она тоном, не допускающим возражений. Ого… Глеб молча усадил Альку на диван и лёг головой ей на колени. Родная, тёплая… Как же тепло от её рук…Он ещё какое-то время наблюдал за двигающимися фигурами на экране телевизора, а потом заснул под маленькой тёплой ладонью. Сквозь сон он слышал, как несколько раз звонил его телефон и как Алька с кем-то разговаривала вполголоса. Он вздрагивал и почти просыпался, но тут же тёплая рука властно ложилась ему на плечи и он снова засыпал. «Спи, спи», — шептала Алька где-то совсем близко. ...Он проснулся в темноте и лежал на холодном диване, не открывая глаз. Он ясно помнил, что во время его сна Алька находилась рядом. Он помнил её присутствие так ясно, словно она прикасалась к нему минуту назад. Но сейчас Алька ушла, и потому — было холодно. Из кухни доносились приглушённые голоса. Разговаривали Алька и Франсуа, который, вероятно, вернулся уже со свадьбы Новикова и Капустиной. Франсуа пригласили туда в качестве друга Алькович. Глеб отвёз Альку в общежитие, а сам отправился на ночное дежурство. Он ехал по пустым неприятно нарядным улицам, стараясь удержать на лице Алькины «тихую нежность» и крестное знамение, — нельзя было думать о произошедшем. Его болезненное воображение подкидывало страшные картины из морга… Их девочка была там. Что с ней сейчас? Или она рядом с ним? А пишут, что в первые три дня усопшие рядом с людьми… Глеб поглядел по сторонам и засмеялся злым, некрасивым смехом.