Живой

Утро началось с Алькиного звонка и предложения встретиться в кофейне. Это было по меньшей мере странно — пить кофе сразу после всего, что произошло. Но Глеб понимал: Алька старается вытащить его из оцепенения и вернуть к обычной жизни. Поэтому утром в понедельник они пили кофе и грелись у камина — как в прежние времена. — Есть ощущение, что я сто лет уже нигде не был, — сказал Глеб, проглатывая безвкусный кофе. — Отвык я. Всё чужое. — И камин? — Алька улыбнулась. — Камин? — Глеб обернулся к камину. — Камин прежний. — Ну вот видишь. И этот столик, и вид за окном... Глеб посмотрел за окно. — Куда от него деться-то? — он кивнул в сторону собора, щедро освещённого фонарями в редеющей утренней темноте. Алька сникла. — Расскажи что-нибудь. Что там у наших? О чём бурлят? — сказал Глеб, переводя разговор в мирное русло, потому что раздражение медленно вползало в душу. Вид храма возвращал его в болезненные переживания вчерашнего дня. — Да я сама толком-то и не знаю ничего, — Алька пожала плечами. Она старалась говорить бодро, с оптимизмом, но сегодня у неё не получалось скинуть с себя маску и стать прежней Алькой. — Григорий Анатольевич выставил свою кандидатуру в мэры. Его в новостях показывали. — Ааа, замечательная новость, — скептически заметил Глеб, и Алька сникла ещё больше под его взглядом. Она мучительно подыскивала тему для разговора, но разговор не клеился, и Глеб снова уходил в себя. — А давай почитаю, — Алька брякнула на стол толстую книгу в знакомом жёлтом оформлении дрянного перестроечного качества. У них в доме тоже были книги этой серии, и все они, как одна, мало читанные, раскрошились в переплёте, хотя простояли на полке чуть более десятка лет. — Джек Лондон. Мне один рассказ нравится, «Яичная афёра». Ты читал? — смутившись своей инициативы, Алька скомкала последние слова, но нужно было доигрывать выбранную роль, и она, преодолевая мучительную неуверенность, с просительной надеждой во взгляде исподлобья ждала ответа. Глеб ответил немым удивлением — пожал плечами. Сегодня? В такой день? После пережитого? Он понимал и в то же время не понимал Альку. — Это было глупо, — пылающая Алька быстро спрятала книгу под стол и с каменным лицом начала заталкивать её в сумку. Однако, несмотря на довольно объёмный размер Алькиной сумки, книга никак не хотела помещаться внутрь. Глеб молча наблюдал, как, натужно улыбаясь, Алька пытается засунуть многострадальную книгу в недра сумки. Ну да, после столь жестоких манипуляций подпорченный временем книжный переплёт рассыплется окончательно. Как оказалась у неё эта книга? Ведь она же специально для него принесла. Догадывалась, что им будет не о чем говорить. Глебу стало жаль Алькиных усилий отвлечь его. — Почитай, я послушаю, — Глеб через стол перехватил её руку с книгой. В Алькиных глазах на мгновение вспыхнула радость. — Читай давай, мне давно никто не читал, — Глеб ободряюще улыбнулся. Конечно, он не слушал. Этот пройдоха Смок Белью сейчас интересовал его меньше всего на свете. А Алька старательно читала вполголоса — читала для него, Глеба. Глеб пробовал смотреть в окно, чтобы занять себя, но за окном высился храм, при виде которого теперь подкатывал ком к горлу. Посетителей, интересных для разглядывания, в этот час не нашлось, и тогда Глеб принялся разглядывать Алькины губы. Может быть, он так пристально смотрел, что Алька, изредка поднимая голову от книги, смущалась и краснела, и тогда она теряла строку и лихорадочно искала её, старательно двигая пальцем по странице влево и вправо. Глядя на этот пальчик, ищущий нужную строку, Глеб вспоминал шестилетнего Дениску во время занятий с серьёзной его сестрицей. Тот тоже вот так старательно водил пальчиком по строкам. Вообще же в Альке было много детского, но это нравилось Глебу. И нравилось даже сейчас, когда он не чувствовал ничего, кроме тупой боли. ***** Гордеев отменил занятия, а потом выяснилось, что он ушёл в отпуск. Никто не знал, по какой причине Гордеев внезапно исчез. Новости из нейрохирургии не проникали в другие отделения больницы — коллектив Гордеева держался обособленно, может быть, потому что в отделении все диагнозы были сложными и доктора в тяжёлой борьбе за жизнь пациентов выступали сплочённой командой, или боялись гордеевского гнева, — кто знает. Но так или иначе никто в больнице, за исключением узкого круга врачей и медсестёр, не догадывался о трагедии, развернувшейся в отделении в последние дни. Старкова, неожиданно ставшая вхожей в нейрохирургическое, помалкивала, словно воды в рот набрала. Катя Хмелина, теперь уже официальная подруга Шурыгина, не была посвящена даже в общем. Вероятно, Шурыгин не смешивал личное с работой и предпочитал нейтральные темы для общения. Куратов по обыкновению отшучивался. Студентам шестой группы было сегодня не до занятий, а потому они, утомлённые вчерашним бурным весельем, все как один устремились под лестницу. Им было что обсудить. Вторая свадьба как-никак. Их шестая группа оказалась самой «парной» на всём курсе. Лера тоже ходила на свадьбу, но одна, без Гордеева. Муж уже неделю не ночевал дома. С воскресного дня Алька осталась без больного, а в абдоминальном, кроме Гордеева, никому не было дела до загруженности неприметной студентки, и потому Алька, опасаясь быть пойманной охраной и с позором препровождённой к завотделением, с бьющимся сердцем незаметно встроилась в толпу выходящих людей и самовольно покинула больницу. Ей предстояла тяжёлая миссия. Вызвавшись организовать погребение девочки, всем им теперь родной, а Альке особенно, так как её записали крёстной, девушка не знала, с чего начать. Полдня Глеб не выходил из операционной — Ковалец забрала больных Гордеева, который неожиданно для всех позвонил и сообщил, что уходит в отпуск. «Ну, если не устраивает отпуск, то организуйте больничный, если и это не устраивает, то увольте меня, Ирина Васильевна!» — раздражённо отбрил хирург в ответ на удивлённо-выжидательное молчание завотделением. Для Глеба работа сегодня оказалась спасением — не давала думать о личном, о смерти, ни о чём не думать. Операции Гордеева были сложными, — маститый энергичный хирург, он брал самых тяжёлых пациентов, поэтому пришлось работать в напряжении, и это при том, что половину работы Ковалец выполнила сама. ……. Среди щебечущих девчонок и лениво дремлющих на диване сокурсников Лера чувствовала себя тоскливо. Она стояла, отвернувшись к окну, так же как обычно теперь стоял Глеб в те редкие моменты, когда бывал с группой. Наверное, он чувствовал то же самое, думала Лера. Одиночество давило на неё как никогда. Кажется, даже в доме Лобовых ей не было так одиноко и холодно. У Саши умер пациент. Теперь он сидит на кухне их квартиры, — нет, своей квартиры, — и пьёт водку. Он не пьян, потому что её муж никогда не напивается. Он пьёт маленькими порциями и сидит неподвижно, думая о чём-то своём, тяжёлом. К нему нельзя подходить, нельзя ни о чём спрашивать, нельзя даже шуметь в соседней комнате — в ответ последуют взрыв и хлопающие двери. Лера впервые увидела мужа таким. Он расстался с первой женой, Женей, после того как у него на столе умер пациент. Он ушёл от неё или она, не выдержав этого прессинга? Наверное, сама ушла, потому что это невыносимо — быть тенью страдающего мужа, стать в одночасье для него чужой, видеть этот взгляд сквозь тебя… Гордеев невыносим в своём страдании, и не хочется его жалеть. А любит ли он её вообще? Любящие стремятся к тому, кого любят. Гордеев же отдаляется, и не просто отдаляется, а делает из тебя врага. Вчера он наконец вернулся из больницы — после почти недельного отсутствия. Её не было дома — она ушла на свадьбу Новиковых, вместе с друзьями, не дозвонившись до Глеба и Вики, получив от мужа в телефонную трубку «Оставьте меня все в покое!». Никому не нужная, но страстно желающая жить по-настоящему. А по-настоящему не получалось. Сокурсники пришли парами, красивые, шумные, счастливые, а она так и просидела за столиком, преданная и покинутая. Рядом вертелся лишь Денис, но его дежурное братское присутствие лишь раздражало. Брату было весело не с Лерой, брату было весело с её товарищами. Так весело, что он, возбуждённо стреляя глазами по залу, украдкой пил запретное шампанское, и Лере приходилось постоянно ловить его за руку. Вика словно не замечала подруги. Дружба, как видно, закончилась, потому что между ними встал Франсуа. Конечно, Франсуа прекрасный мужчина. Двухметрового роста и красивой наружности (о ужас, Лера стала обращать внимание на такие мелочи!), этот иноземный принц настолько завладел сердцем Алькович, что та ни разу за весь вечер не подошла к подруге. Глеб не ответил на звонки. Он никогда не был привязан к группе и сейчас пренебрёг общим праздником. И именно тогда, когда Лера нуждалась в нём… Как он мог в ответ на её тихие жалобы предложить ей пожить «у моих»? Он что, забыл?! Забыл, как её унижали в этом доме, заставляя быть благодарной убийце её родителей? Похоже, забыл. У него своя жизнь — в ней есть Нинуля, какой-то ребёнок и даже Погодина. А она? Она сестра, он же сказал. А у неё нет ничего, и даже дома. Свою квартиру она подарила Глебу, дом Лобовых не существует больше для неё (и как она могла даже подумать такое, чтобы вернуться в дом Лобовых и прожить жизнь заново?!!), а квартира Саши — это всего лишь квартира Саши. В ней нет места ей, бесприютной студентке Лере Чеховой. Сейчас там пахнет водкой, консервами и тоской. Там невозможно находиться. Даже Куратов, которого накануне позвала Лера, не смог выдержать Сашиного состояния и быстро ретировался, виновато бросив ключи от своей дачи на стеллаж в прихожей. «Если он уедет на время, будет лучше, поверь, Лерочка», — Куратов коротким движением обнял её за плечи. Подступала тошнота — Лера ещё ничего не ела с утра. Она не могла зайти в кухню — там страдал её муж. Разве думала она, когда выходила замуж, что будет бояться подойти к собственному мужу? Что даже мимо невозможно будет пройти, не задетой его ядовитыми репликами? Что, собравшись наспех, она ещё затемно выскочит на холодную зимнюю улицу и, размазывая по щекам слёзы, пойдёт по заснеженным нечищеным улицам. Что, преследуемая его вчерашним «Не лезь!» и «Да делай ты что хочешь!», она забьётся за ширму в больничной раздевалке и будет сидеть там, закрыв глаза, как когда-то Глеб. Может быть, внешне беззаботному сыну Аллы Лобовой тоже было так же тоскливо, как и ей сейчас. Лера вспомнила про Глеба и пошла в операционную. Она смотрела на него через стекло двери, но Ковалец попросила уйти: «Лерочка, не отвлекай. У нас сложный день. А что с Александром Николаичем происходит? У вас в семье всё в порядке?» Ковалец испытующе посмотрела на студентку: «И что-то ты бледненькая. Как ты себя чувствуешь?» «Всё хорошо, Ирина Васильевна, просто токсикоз», — Лера смогла бодро улыбнуться. «Ну, поезжай домой к мужу. Сегодня всё равно делать нечего», — разрешила Ковалец. Домой… Лера усмехнулась. А у неё нет дома. И мужа нет. Лера медленно брела по коридору, прижимая руки к груди. Тут, под сердцем, жил её ребёнок. Только её. Не Сашкин. Разве он заботится о своём ребёнке? Сейчас он страдает об умершем младенце. Да, это нормально, по-человечески. Но о своём он не думает. Не думает о том, что матери его ребёнка нельзя волноваться, о том, что переживания могут негативно сказаться на формировании малыша. Пронзительная участливость к одним, оборачивающаяся казнью для других. Лера ещё сильнее сжала руки под сердцем. Она не хотела возвращаться домой, но, однако же, вернулась в надежде, что Саша уже справился с собой. Мужа не оказалось в квартире. И ключей от дачи тоже. Саша уехал. В очередной раз предсказуемо сбежал. Он вёл себя так, словно всё ещё оставался холостым. И куда он отправился в таком состоянии? И доехал ли вообще? В тревоге Лера набрала знакомый номер. Саша не ответил. Не ответил даже после нескольких звонков. Тогда Лера сделала звонок Глебу, но тот тоже не ответил. Обида успела полоснуть по сердцу, но спасительная память поспешила на помощь: Глеб в операционной! Больше никого, кроме Дениски, у Леры не было в этом равнодушном мире. Но Дениска не мог ей помочь. Лера легла на диван и закрыла глаза. ***** Глеб вышел на крыльцо больницы и закурил. Он устал больше, чем за предыдущее ночное дежурство. Уровень сложности гордеевских операций был несоизмеримо выше, чем стандартная аппендэктомия, а Ковалец, как ни странно, доверяла ему скальпель. Женщина, одним словом. Он бы не доверял. Глеб набрал Алькин номер. — Аль, как ты? — Всё хорошо, — ответила она бодро. Подчёркнуто бодро, отметил Глеб сквозь тошноту. — Сделала всё необходимое и сейчас еду к её маме. Завтра... Это будет завтра, — комкая фразу, торопливо сообщила Алька. Но Глеб понял. Они оба избегали произносить слова, называя вещи своими именами. Боялись вспоминать. Потому что было по-настоящему больно все эти дни. И Альке тоже, несмотря на всю её философию вселенского милосердия и очищения души через страдание. Ей тоже было больно, потому что никакая философия не сможет убить в человеке человеческое. Можно себя убеждать, что потом настанет благо, что жизнь — это лишь краткий миг в масштабах вечности, как у бабочки, что, сострадая, ты сам становишься лучше. Можно, конечно, говорить что угодно. Только всё равно человеческое из человека не вытравить — больно, на то она и душа. Однако было между ними и катастрофическое отличие. Между ним, Глебом, и Алькой. Страдая, Алька взращивала в себе смирение перед волей Божьей, молилась и думала о загробном мире как о лучшей участи человека, а его, Глебова душа, не только не очистилась, но даже ожесточилась. Глеб усмехнулся. И всё же ему нужно было её увидеть, потому что без неё он больше не хотел жить. Он это понял ясно сейчас, когда, стоя на холодном ветру, вспоминал её тёплую руку, скользящую по его щеке. — Но сейчас я не могу приехать, я еду в диспансер. — Хочешь, приеду? Она не в себе, помешалась, — предложил Глеб, затягиваясь. — Что ты! Что ты... Лучше поспи. Ты совсем не спал. Я настаиваю. Она настаивает… Наконец-то она настаивает — заявляет свои права на него. Он сделает всё, что она скажет. Теперь он принадлежит ей. Это же так спокойно, когда ты можешь раствориться в ком-то, слиться с ним в одно целое, быть его частью — просто принадлежать. Он приехал в квартиру Чеховых и лёг, не раздеваясь. В квартире стояла тишина — Франсуа с утра до ночи торчал в отделении и редко появлялся. Глеб не закрыл входную дверь — ждал Альку. ............. Алька тихо приоткрыла входную дверь. Судя по тишине и темноте в квартире, Глеб спал. Скинув верхнюю одежду и сапоги, Алька проскользнула в комнату и села в кресло рядом с диваном. Только сейчас, переведя дыхание, Алька позволила себе взглянуть на Глеба. Лежит не шелохнувшись. Не разбудила… Алька ещё раз выдохнула и принялась разглядывать товарища. В последние дни они сблизились. Глеб оставался таким же непонятным, но отчего-то стал родным, и словно братом. Младшим братом. Было бесконечно жаль его, беззащитного перед разрушительными жизненными потерями. Душевный надлом и опустошённость явно читались в каждом его взгляде, в каждом движении, и это несмотря на глухую стену, которой он отгородился от мира. Глеб казался баловнем судьбы, но это было не так. Он мог почти всё — купить диплом, найти себе тёпленькое местечко, выбрать красивую невесту, развлекаться и даже не работать. Только влюбить в себя Леру он не мог, и оттого, чтобы отыскать хоть какой-то смысл в безнадёжно-безрадостной своей жизни, он каждый раз находил повод помогать людям. Детям. Алька вспомнила Свету с Ангелинкой — и заскучала по девочке, вспомнила Лизу, и эту ушедшую крошку... И нужно ведь помогать! Нужно! Помогая другим, отвлекаешься от боли и становишься ближе к небу. Только в этот раз Глеб погибает под тяжестью чужих страданий. Алька с грустью думала о том, что Глеб отрёкся от Бога и больше ни во что не верит. Он настолько ушёл в себя, что утром не слушал её. Она же видела, как Глеб маялся, делая вид, что ему интересна книга. А ей нужно было расшевелить его, вывести из оцепенения и равнодушия. Нужно было вернуть ему счастье жить. Алька вспомнила, как они гуляли в парке, ели снег и как Глеб радостно заглядывал ей в глаза. Конечно, он делал это слишком, как бы это сказать… откровенно. Ну уж он такой, самоуверенный, этот Глеб. Но зато сколько доброжелательности и теплоты было в его глазах. И они блестели, словно у дворовых мальчишек из её туманного детства … А сейчас его взгляд потух. Это-то и пугало Альку. Она мучительно думала, что ей нужно сделать, чтобы Глеб снова улыбался. Когда-то она прочла, что после крупной ссоры, когда в воздухе висит тяжесть взаимных обвинений, нужно прибраться в квартире и поставить цветы. Цветы забирают всё плохое, весь негатив, и атмосфера в квартире меняется к лучшему. В то, что цветы забирают негатив, Алька не верила — это что-то из разряда эзотерики. Но цветы — это праздник, это подарок. Это слабое подобие Рая. Точно, она сейчас накупит цветов, и, пока её измученный товарищ набирается сил во сне, она расставит повсюду эти нежные разноцветные комочки, эти ласковые ладошки Божьей любви. И Глеб проснётся, разбуженный чудесным запахом, — запахом самой жизни. Он взглянет на благоухающую пёструю полянку, напоминающую о лете, и может быть, улыбнётся. Может быть… С прижатыми к груди руками Алька застыла в нерешительности, потом тихо вышла из комнаты. ...Он проснулся от того, что кто-то рядом едва слышно передвигался. — Аля, ты? — спросил, не открывая глаз. — Иди сюда. Он протянул руку, смахнув что-то твёрдое и холодное, и оно с шумом упало и, кажется, разбилось, сопровождаемое звуком вытекающей воды. — Ой! — испуганно вскрикнул из темноты Алькин голос. Глеб сел, протирая глаза. — Аля? Что это было? Включи свет, — попросил он. — Да, сейчас... сейчас я… — испуганно ответила Алька из темноты. Послышались торопливые шаги, шуршание ладони по обоям на стене, щелчок, и свет мгновенно ослепил глаза. На несколько секунд Глеб зажмурился, потом, заставляя себя, открыл глаза и замер в недоумении: комната оказалась заставленной жёлто-сиреневыми хризантемами, а на полу прямо у дивана валялась разбитая Леркина ваза с рассыпанными в беспорядке одиночными ветками всё той же хризантемы. — Я не думала, что так получится, — виновато пролепетала Алька и бросилась на пол подбирать стёкла. Какое-то время Глеб наблюдал, как Алькины пальцы, не боясь оказаться изрезанными, торопливо складывают хрустальные осколки в ладонь другой руки. — Брось их, — сказал Глеб и, нагнувшись, взял из Алькиных рук остатки чеховской вазы. Он заставил Альку подняться и усадил к себе на колено. — И к чему это? — он обвёл рукой всё это цветочное великолепие. — Очередное обезболивающее, значит... — Глеб усмехнулся. — Что? Противошоковое? Транки? — Я думала, если человеку плохо… — Да, мне плохо! — Глеб пересадил Альку на диван и встал. — Мне плохо, и мне не до тортов и цветов, и не до идиотских книг. И не трать, пожалуйста, время на выдумывание вычурных способов развлечь меня. Я не барышня. У нас цветы, — он с силой провёл ладонью по сиреневым верхушкам упругих веток, — а завтра её зароют в яму, а её маман закроют в психушке, и она не выкарабкается, потому что ей незачем больше жить, — он говорил тихо, но ему казалось, что он кричит. — А ты тоже решил закрыть себя в психушке? — спросила Алька срывающимся голосом. — Мне страшно видеть тебя таким. — Аля! Умер человек, маленький человек! Я не хочу отгораживаться! Не хочу, как ты, прятаться за делами, создавая иллюзию, что всё в порядке. Не хочу врать себе. Ты совсем не понимаешь? — его взгляд остановился на Алькиных руках, нервно комкающих уголок подушки. — Я понимаю. И мне тоже плохо, но ты пойми — это не твой ребёнок. Не твой! — последние слова она выкрикнула. Глеб впервые услышал, как Алька кричала. — Какая разница? — Глеб непонимающе посмотрел на неё. — Большая разница! В мире огромное количество людей, детей! Ты за всех собрался страдать? Так это тебя скоро закроют в психушке! — Не кричи! — Глеб взял её за плечи и тряхнул. — Ты всё не то говоришь. Я просто хочу… — он остановился. Он не знал, чего он хотел. Он, и правда, не знал. Чтобы его оставили в покое? Да, все, кроме неё. Она должна быть рядом. Но сейчас он не смог бы получить успокоение от её близости. Он не знал, чего он хочет. — Ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое, и будешь тихо сходить с ума. Но я не дам тебе уйти в себя! — она снова крикнула. — Ты помнишь тот день, когда ты появился в институте? Ты был полуживой, как после тяжёлой болезни. Ты помнишь те дни, когда ты бросился на Емельянова? Ты помнишь свой монолог тогда в машине? Ты был один и ты загнал себя в угол… Ты мог убить Емельянова. Мог бы! И твоя жизнь полетела бы под откос. Двадцать лет в полосатой робе! А эти твои ночные кошмары? Ты знаешь, сколько ещё человеческих трагедий будет на твоём пути? Мы же врачи, ты не забыл? Ты не сможешь за всех страдать. Останется только умереть или сойти с ума! Я читала, один американский доктор выбросился в окно! А я не хочу, чтобы ты уничтожал себя… А я не хочу, — повторила она, вырвавшись. — Я тогда, в интернате, поняла, что надо бороться за жизнь. Нельзя позволять себе зацикливаться на горе. Нельзя, иначе сойдёшь с ума. Алька отошла к окну и отвернулась. Оцепеневший от этого эмоционального монолога, Глеб бесцельно смотрел ей в спину. Маленькая, дрожащая и стеснительная, она так отчаянно-нелепо боролась за его жизнь. Потому что за сегодняшнюю свою жизнь, и даже за этот день, она заплатила большую цену. Она столько пережила, что ему даже в кошмарах такое не снилось. Глеб подошёл и обнял Альку за плечи. С удовлетворением отметил, что она тут же расслабилась и слегка подалась назад, прижимаясь к нему. — Я тогда ещё поняла, что нужно отвлекаться от тягостных мыслей, что нельзя позволить им завладеть сознанием, — тихо заговорила Алька. — У меня не было там книг, телевизора, ничего не было. Я повторяла все песни, какие знала. Хочешь, я всё из «Кота Леопольда» спою? А всё-всё помню... А ещё я выдумывала оптимистичные сказки. Забивала отчаяние фантазиями. Я не хотела быть больной, как многие из интерната. А та девочка сдалась, и умерла, — Алька вздохнула. — А потом Бог послал мне другую девочку. Девочку с молитвами. Протянул руку… Ту самую руку помощи, от которой ты отказываешься. — Прости, — Глеб прижался к тёплой Алькиной спине. — Давай забудем этот дурацкий разговор. — Я боюсь, что ты сорвёшься, что снова будешь... будешь выпивать и станешь мрачным, как тогда, — Алька повернулась к Глебу. — Институт вот собрался бросать, к Богу претензии. Что же дальше? — Не знаю, — Глеб прижал её к себе. — Ты говоришь, как мой друг Франсуа. — А у меня больше никого нет, кроме тебя, — Алька прерывисто вздохнула. — Мне страшно потерять тебя. Глеб закрыл глаза. Наверное, ещё неделю назад он был бы счастлив — Алька широко распахнула перед ним дверь в свою жизнь. Пока — только друг, но уже — дорогой друг, и единственный. Он дождётся. Он дождётся… Но сейчас не было сил ликовать. И всё же, думал Глеб, обнимая Альку, она так старается отвоевать его у помешательства, что нужно обязательно помочь ей. Неумело у неё это выходит, и даже несколько маниакально (и понятно, отчего), но, однако же, это всё — для него. — Ладно, — Глеб оторвал себя от Альки. — Жить, говоришь? Он уселся на пол среди цветов. Прекрасный у Лерки натюрморт вышел бы, подумал он, «Лобов в хризантемах». — Тащи уже давай весь провиант, что принесла, — сказал он нарочито грубо. — А ты откуда знаешь, что принесла? — Алькины брови взметнулись вверх. — Заметь: я всё про тебя знаю. Давай уже, неси, поляна стынет! — Глеб нетерпеливо похлопал ладонью по полу. Через несколько минут они сидели на полу и пили чай с конфетами. Глеб заставлял себя разговаривать, ведь Алька так старалась. Непринуждённого разговора не получалось: говорили о сострадании и его границах, и снова и снова, с Алькиной подачи, — о короткой хрупкой земной жизни и о вечной небесной. Глеб спросил раз про то, где находится Алькин интернат. Он твёрдо решил разобраться с этим. Но Алька не поддержала разговор. — Запретная тема, — сказала она. — Красная зона. Понимаешь? — Понимаю. Ты избегаешь этой темы, потому что боишься новой боли? — Да, Глеб. Именно поэтому я пропускаю новости о страданиях детей. — А я втянул тебя… — Глеб накрыл ладонью Алькину руку. — Так получилось, — согласилась Алька. — Но мы выбрали такую работу. Я преодолею себя… Со временем. Чтобы научиться плавать, нужно однажды оказаться на глубине... Давай напишем в нашей тетрадочке? — предложила Алька и, осторожно высвободив руку из плена Глебовых ладоней, схватилась за свою сумку, скромно притулившуюся на полу у ножки дивана. Продолжает занимать, ни на минуту не даёт посидеть и подумать. Хотя он ни о чём и не хочет думать. — Например… — Алька подняла глаза к потолку в надежде выдумать интересную для них двоих тему. Наивна она, до странности. И чистая… Всё в ней от ребёнка… — Всё гениальное лежит на поверхности. Любовь! — подсказал Глеб. — И какой ты видишь любовь? Напиши. Алька ожидаемо смутилась и, подумав, с улыбкой на лице начала быстро выводить букву за буквой. Потом, закрыв телефоном свою запись, пододвинула тетрадь к Глебу. Сосредоточенно, кусая губы, он писал. Нужно было наконец сказать ей всё. Все эти хождения вокруг да около… Глупо тратить на них жизнь, когда рядом у кого-то нет даже этих дней, потому что этот кто-то уходит вот сейчас, в эту самую минуту. — Грядёт момент истины, — Глеб смахнул Алькин телефон с её записи. «Любовь — это когда ты готов отдать всё тому, кого любишь. Это радость от его радости. Труднее всего радоваться его радости, когда он любит другую. Но в этом условие настоящей любви». Написала о Новикове. А Новиков вчера женился. Она ж, наверное, переживает. Глеб взглянул на Альку — её лицо было спокойно. Умеет прятать эмоции. Умело претворяет в жизнь свою теорию отвлекаться и не зацикливаться на проблемах. — Прости, я не был с тобой вчера, когда… — Это лишнее, — она быстро приложила палец к его губам. — Я стараюсь... Надо правильно относиться к происходящему. Правильно. Понимаешь? Давай своё. — Ох, — Глеб закрыл руками лицо. — А я такой эгоист, такое накатал. — Ну уж нет, не отвертишься, — Алька взяла тетрадь и начала читать. «Любовь — до боли в сердце, до звона в ушах, до хруста. От желания обладать ею, подчинить её, растворить в себе и раствориться в ней самому. От невозможности обладать друг другом — отчаяние и ярость. От невозможности выразить словами — постоянно прикасаться к ней. Трудно выразить, трудно отдать так, чтобы она была счастлива. Любовь — отчаяние от невозможности подарить ей всего себя, весь мир…» — Здесь много про отчаяние, — пылающая, Алька подняла голову от тетради. — Да, я сейчас так чувствую. А у тебя тепло, светло, и с надеждой, — Глеб заставил себя ободряюще улыбнуться.— По-разному мы с тобой чувствуем эту проклятую любовь. — Да, такой контраст, — согласилась Алька. — Как пожар и … — Огонёк в лампаде, — подсказал Глеб, и от одного этого слова — «лампада» — пошёл по телу холодок. Теперь это была его запретная тема. — Пожар и огонёк? — кажется, это сравнение показалось Альке оригинальным и даже загадочным, потому что она, морща лоб, принялась его обдумывать, забыв о недавнем смущении. — И этот огонёк сильнее пожара. Греет, тихо любит, не разрушая. Твоя тихая нежность… Откровенность больше не смущала его, и в том числе возможностью плачевного разрыва, когда она поймёт… Но она не поймёт. Умная Алька не поймёт. — Поцелуешь? — Глеб закрыл глаза. Всё, он устал от разговоров. Устал притворяться, что ничего не произошло. Ему хотелось только одного — молчать, быть с ней, чувствовать её физически. Едва касаясь губами, Алька поцеловала его в лоб и молча села рядом. Они бы так долго сидели, если бы не появился Франсуа. Одновременно зазвонил телефон Глеба. Лера! Кивнув другу, Глеб принял вызов. — Саша уехал, — с отчаянием в голосе сказала Лера вместо приветствия. — Что произошло в больнице? Ты можешь сказать? Вы были вместе… Глебка, мне так плохо, так плохо. Мне некуда податься. — Сейчас приеду, — коротко ответил Глеб. — Жди. Он отключил телефон. — Лерка дурит, — пояснил он, отвечая на вопросительный Алькин взгляд. — Тогда поезжай скорее! — Алька вскочила с пола. — Ну, чего ты сидишь? — видя, что Глеб не шелохнулся, Алька умоляюще сложила руки на груди. Совсем как с прежние времена, отметил Глеб. — Вставай же, Глебушка! Алька протянула руку, и Глеб, ухватившись за неё, встал. — Да, поеду, — устало сказал он. — Друзья мои, далеко вы собрались? — из-за двери ванной комнаты выглянул Франсуа. — Что за праздник? — он показал рукой на цветы. — Наслаждайся жизнью, приятель, — крикнул Глеб уже из-за входной двери. Несмотря на Алькины уговоры поспешить «к Лерочке», он отвёз Альку в общежитие. Не хотелось расставаться с ней, но он не знал, сколько времени он пробудет в квартире Гордеева. .......... — Глеб! — Лера бросилась к нему в пороге, обняла. — Глебка... — Кто пришёл? — из комнаты высунулась взлохмаченная голова Дениса в наушниках. — Глеб?! Мальчик обрадовался — влюблённые Лера и Глеб были его мечтой. И вот они, голубчики, обнимаются. Правда, Лерка замужем, и Гордеева не подвинешь. И Гордеев хороший мужик — мировой. Всё разрешает и всегда заступается перед строгой его, Денискиной сестрой. — Дэн, — оторвавшись от Лериного плеча, Глеб удивлённо поднял голову, — и ты тут? — И я тут, — мальчик со вздохом стянул наушники. — Решил сестру поддержать? Замечательно, — сдержанно похвалил Глеб, озираясь по сторонам. Всё ж таки гордеевская берлога. Он чувствовал себя не в своей тарелке. — Лера, давай рассказывай. По какому поводу слёзы? — спросил он девушку, которая тряслась теперь в тихих, беззвучных рыданиях. Они прошли в комнату, и Глеб, усадив Леру рядом с собой, слушал её горькую историю. Попутно он делал Дениске знаки принести то воды, то салфеток для плачущей Леры. Сестры... — То есть Гордеев свалил на куратовскую дачу, — резюмировал он, когда Лера затихла. — На ту самую дачу... — Да, Глеб, да. Я звоню, звоню, а Саша не отвечает. Весь день не отвечает. А Вадим сегодня не может поехать и узнать, жив ли Саша вообще. У Вадима дежурство. Ты не можешь узнать, как он? — Волнуешься за мужа? — Глеб внимательно посмотрел на Леру. Чего он ждал? Какого ответа? Он не знал, зачем он спросил. Наверное, старая привычка мучить людей. — Глебчик, что за вопрос? — вступился за сестру Денис. — Александр Николаевич не чужой нам, как-никак. Конечно, она волнуется. — Я уже не знаю, волнуюсь ли я, — с горечью ответила Лера. — Он столько раз бросал меня. — Хорошо, я съезжу, — Глеб встал. Совершенно не хотелось никуда ехать, но Лера просила. Лера... — Глебчик, я с тобой, — мальчик ухватился за возможность ускользнуть из-под навязчивой опеки сестры. — Э, родной, нет, как-нибудь в другой раз, — Глеб порывисто обнял мальчика. — Давай, — он похлопал его по плечу, — оставляю тебя за главного. Щемило в груди — он давно уже не видел брата. Вспомнил их недавнюю вылазку. — Как твоя зазноба? — шепнул он в прихожей, обуваясь. — Просто отпад... Потом потолкуем, — мальчик прижался к Глебу. — И я соскучился. Забери меня отсюда. — Заберу. Съезжу и заберу, — тихо пообещал Глеб. Конечно, он заберёт Дениску. В чеховской квартире есть целая отдельная комната для него, Дениски. И там висит портрет Денискиных родителей. ……. Ну Гордеев даёт. Бросил жену в положении и умотал на дачу. Ладно бы не беременную, ещё можно понять, а тут — беременную. А если что случится? Если вдруг угроза выкидыша? Куда ей одной-то? Чесались руки по-хорошему набить морду знаменитому хирургу и совершенно непонятливому в быту мужику. Глеб гнал машину. Он хорошо помнил этот маршрут. Он помнил те страшные минуты, когда он, изрядно выпивший, боясь врезаться в одно из деревьев, мчался по этой дороге — туда, где мучили Леру. Недалёкая Инна оказалась болтливой и похвасталась прежде времени. Хотя он тогда не знал, что — раньше времени. Он думал, что это происходило уже тогда, в ту минуту… Изнасилование. Глеб сжал зубы. Стало тяжело дышать. Да, он тогда так же трудно дышал и пьяный дурман как рукой сняло. Только координация движений подводила, только руль не слушался. А голова... Голова была ясной, как никогда. Возможно, тогда он впервые молился… Глеб силился и не мог вспомнить — молился или нет? Может быть, ему теперь так кажется, что он молился. Он боялся пропустить нужный поворот и пропустил его. Потом вернулся — успел. Он увидел на дороге знакомую сумку. Никакого воображения не хватит, чтобы хотя бы приблизительно понять, что он почувствовал тогда. Звон стекла! Звук разрушенной жизни. Он физически чувствовал тогда Леркину боль, Леркин страх. Он боялся, что её уже нет в живых. Глеб прибавил скорость, перевёл взгляд на спидометр — стрелка мотала километры с угрожающей быстротой. Глеб гнал так, словно это сейчас, в данный момент, Лера нуждалась в его защите. А тем не менее Лера находилась дома, в безопасности, под присмотром Дениски. Очнувшись, Глеб разжал стиснутые зубы и снизил скорость. А вот и оно — то место. То место, где он признался… Он столько раз силился вспомнить, как он признался ей… Они никогда не говорили о том, какие слова прозвучали в момент возможного ухода в иной мир. Но Лера потом вела себя с ним так, словно знала… Глеб резко затормозил — то дерево. Он вышел из машины и присел рядом с дубом, под которым он, зажимая ножевую рану, полусидел-полулежал в тот вечер. Его медленно уходящее сознание запомнило ощущение шершавой поверхности ствола. Он и сейчас как наяву чувствует этот царапающий кожу ствол, словно на нём надето не зимнее пальто, а тонкая белая рубашка. Кровь… Здесь, должно быть, была его кровь… Глеб провёл рукой по влажной коре дерева, попутно очищая низ ствола от снега. Он не умер тогда… В этом должен быть смысл. Зачем он остался? Зачем он живёт? Ему трудно, неимоверно трудно сейчас. И он не стал хорошим человеком. Маски? Их можно носить, какие угодно, и обманывать окружающих, конечно же, можно, но сам-то ты знаешь себе цену. Глеб сел на снег и прижался спиной к дереву. Господи, зачем Ты оставил меня жить? Мне неуютно в этом мире. Это же ад. Ад здесь, потом ад — там. Не слишком ли много? Если, сохранив мне жизнь, Ты решил наказать меня, то это слишком изощрённое наказание. Ты не находишь, Господи? А впрочем, не находишь. Для чего Ты устроил той малышке мучительную пытку? Для чего Ты устроил ребёнку из моего кошмара пытку-расчленёнку? Глеб судорожно вздохнул… Ненавижу, ненавижу, шептал он, всех ненавижу, жизнь ненавижу. Он долго сидел в снегу, прижавшись к стволу дерева, ставшего вдруг знаковым в его судьбе… И всё же он успел. Наверное, он всё-таки молился, и успел. Бог спас Лерку. Он успел. Пьяный, он доехал, а мог не доехать. И Инна — не совсем дура, а проболталась. Случайно ли? Всевидящий Бог специально всё это допустил? То, что эта идиотка проболталась и то, что он всё-таки доехал, не врезался. Крик… Он помнит этот крик. Он не знал, что Лерка умеет так кричать — отчаянно, громко и пронзительно. Кто-нибудь знает, что чувствовал он в тот краткий миг, пока преодолевал расстояние в несколько метров от дороги до этих кустов? Никто не знает, как всё его существо устремилось на этот голос и в голове молотком стучало только одно: «Иду, Лера, иду!». Это же Бог позволил ему успеть? Или просто стечение обстоятельств? Глеб встал и медленно побрёл к машине. Господи, зачем Ты меня оставил жить?.. Он сжал руль. Господи, награди ту малышку за терпение... ...К даче Куратова он подъехал абсолютно спокойным. Тронул калитку — она оказалась незапертой. По узкой дорожке Глеб подошёл к крыльцу и поднялся по ступенькам. Дёрнул дверь — открыта. Ничего не боится, сволочь, промелькнуло в сознании. Гордеев сидел в накуренной гостиной за столом, на котором сквозь дым вырисовывались силуэты начатой бутылки водки и пустой стопки. Ещё одна бутылка, пустая, некрасиво валялась на полу. Глеб машинально окинул комнату взглядом и заглянул под стол — эту привычку он приобрёл на вызовах. А всё потому, что больные не всегда дают объективную информацию о своём состоянии, и даже заботливые родственники, вызывая скорую, чтобы откачали их родного алкаша, нередко искажают сведения о количестве выпитого им. Из ложной скромности, разумеется. Гордеев, кажется, не удивился его приходу. — Чё надо? — спросил он буднично, так, словно они находились в ординаторской. Глеб молча сел напротив. Он замёрз и дрожал. Его одежда, местами залепленная снегом, промокла. — Где лазил? — Гордеев наливал водку в пустую стопку, коих было немерено на боковой настенной полке. — Пей, — хирург пальцем толкнул стопку, и она, наполненная на треть, с шумом проехала по скользкой поверхности деревянного стола. Повинуясь взгляду прищуренных серых глаз напротив, Глеб молча выпил. — Ещё? — спросил Гордеев. — Давай, — спирт уже побежал по венам, согревая и расслабляя. Вот этого-то ему как раз и не хватало все эти дни. Глеб вяло вспомнил о своём обещании не пить, но тут же засмеялся вслух. Через час они сидели плечом к плечу и беседовали, как лучшие друзья. — У меня такое второй раз. Переоценил я, друг Лобов, свои возможности. Думал, справлюсь, и не справился. Чего-то не учёл. Чего только, не понимаю, — заплетающимся языком говорил Гордеев. — И мучает меня это, друг. Не представляешь, как мучает. — Николаич, ты прости меня. Я когда её увидел, я сразу о тебе подумал… — Глеб тяжело сглотнул. — Я ведь думал, ты любой шанс использовать можешь, что ты кудесник. Ты знаешь, что тебя называют ку-дес–ник? — Глеб чокнулся со стопкой Гордеева. — Да, кудесник! Подвёл я тебя, Николаич, подвёл… Готовый пустить слезу, Глеб уткнулся носом в стол. — Да причём здесь ты? Я сам, понимаешь, сам себя подвёл. Взялся лечить… Я уже утром понял, что грибок давно хозяйничает в организме. На что я рассчитывал? Но я привык побеждать, — Гордеев бессильно уронил голову на грудь. — Это гордыня, Николаич. Са-мо-на-де-янность. — Гордыня? Гордость, что ли? Наверное. Выпьем. Они выпили, не чокаясь. — Брошу, к чертям собачьим, медицину. Не могу я убиваться больше. И не убиваться не могу. — И я брошу. Уеду в глушь… выдохся я... Как думаешь, Анадырь подойдёт? — Ой, не знаю. А там больницы есть? — Ну тогда в военно-полевой госпиталь... Где там сейчас воюют, а? — Неее, Николаич, тебе нельзя… Без тебя больница не больница. Я видел! Видел, как ты оперируешь, — Глеб выпил ещё водки, поморщился. — Ты мастер, Николаич! Только вот в личной жизни ты полный… — Глеб хлопнул Гордеева по плечу. — Я? Никогда не знал, что делать с этими бабами. А ты Лерку мою любишь, да? — Ой, люблю, люблю сеструху, — даже сейчас Глеб не мог быть честным. — Да брось! — Гордеев обнял его за плечи. — Какая она сеструха? — пьяно улыбнулся. — Но она — моя жена! Понял? — Гордеев погрозил пальцем. — Будешь? — он протянул бутылку Глебу. — Неет, довольно. У меня ж завтра операции. Между прочим, твои… Ирина, как там её... Ва-васильевна, забрала всё себе… — Больница не пропадёт теперь, — Гордеев поднял стопку и выпил. — За твоё здоровье. — За твоё! — Глеб глотнул из бутылки, поморщился. — Так ты чё приехал-то? — спросил Гордеев. — Ааа, я уж и забыл, — Глеб силился вспомнить, зачем он приехал. — Лера, сестра моя… — Сестра ли? — Гордеев пьяно щурился. — Я думаю, Николаич, зачем ты тогда вытащил меня с того света? Мне хреново тут, ой, как хреново… Я, Николаич, ни на что не претендую. Брак — это святое. Усёк? — Усёк. Только она не усекла. Всё в твою сторону глядит, — Гордеев пьяно вздохнул. — Пусть глядит, но я ж не сволочь... Я не сволочь? — Не сволочь, — подтвердил Гордеев. — А так хочется её поцеловать, — Глеб мечтательно растёкся по столу. — Прости, Александр Николаич. — Найти тебе нужно кого-нибудь, парень, а то дурные мысли в голову лезут. Потому и хреново тебе жить тут, — Гордеев дотянулся до полки и смахнул на стул пакет с конфетами. — Ой, лезут, лезут. Только я нашёл уже. — Нашёл? — Гордеев удивлённо поднял брови. — За это и выпьем. — Выпьем. Они выпили не чокаясь. — А кого нашёл? Мы за кого пили? — А я не сказал? — Не сказал. — Так за Алю мою, за неё, родную… — За Погодину? Невероятно, — Гордеев пьяно удивился. — Вероятно. Моя она... Только я, Николаич, опять на те же грабли напоролся — не любит она меня. Ой, не любит. Глеб воткнулся в стопку. — Хорошая девушка… не достоин ты её, — пьяно расстроился Гордеев. — Ой, хорошая, ой, недостоин. Знаешь, сволочью себя рядом с ней чувствую, а всё равно люблю, — подтвердил Глеб. — Только я вспомнил, чего я ехал-то… Лерка… Лерка ревёт. Ты мобилу где бросил? Она телефон оборвала, волнуется за тебя, гада… — Может, и гада… верно говоришь, — подтвердил Гордеев. — Так это… Давай телефон найдём и позвоним ей. Пьяные и шатающиеся, они начали шарить вокруг себя и долго искали телефон, натыкаясь друг на друга, пока не появился Куратов. — Ёжики пушистые! Да тут разливанная без меня! А ну наливай, друг Гордеев. — Куратов! — Гордеев пьяно обнял друга. — Ты… А мы тут горюем… — Ну, наливайте, други, — Куратов закатал рукава и сел за стол.