Живой

Несколько раз за ночь, мучимый тяжёлыми сновидениями, он просыпался в холодном поту. Он принял решение идти по выбранному пути дальше, но жизнь, казалось, испытывала его, делая всё, чтобы он пожалел о своём выборе и свернул в сторону, не выдержав прессинга обстоятельств. Ночной кошмар не собирался его покидать. Он просыпался, курил и снова ложился. В шесть он проснулся окончательно. Бессонные ночи отнимали жизненные силы. Он постоянно чувствовал себя неважно — то раскалывалась голова, то низкое давление вызывало тошноту и головокружение, в последние дни присоединилась боль в спине. А ведь он был ещё так молод. Придётся всё-таки наведаться к Филюрину, обречённо думал Глеб, выпуская сигаретный дым в открытое окно. И расписаться в том, что он псих. И мама стала частенько прикладываться к бутылке… Вспомнились те времена, недавние, перед аварией. Мама тогда часто выпивала. Что-то угнетало её (теперь-то он знал, что именно), но она не делилась. Тогда с её лица исчезла улыбка. А сейчас? Что происходит сейчас? Почему от неё всё чаще пахнет вином? Дорогим, коллекционным… Неужели отец не замечает? Нужно будет наведаться к отцу, решил Глеб. Он вдруг вспомнил, что так и не решил вопрос с Лерой. Он не смог помочь ей, только убеждал, что Гордеев имеет право на отдаление. Он ничем не помог ей, а тем не менее сейчас он, воодушевлённый Алькиным признанием, на пути к стабильности, а Лера — от неё. Снова щемило в груди... Он наспех умылся и выскользнул из дома. ***** В семь утра дачный посёлок, заваленный снегом, ещё спал. В этом году выпало много снега. Глеб перелез через забор куратовской дачи и упал в сугроб, больно ударившись обо что-то твёрдое и острое. Он встал из сугроба и, отряхиваясь и сдерживаясь от ругательств, выбрался на вычищенную дорожку. Снова защемило где-то в спине. Он сделал два шага, но боль стала невыносимой. Он даже застонал. Дрожащими руками чиркнул спичкой — закурил. Он постоял немного — отпустило. Дверь дачи оказалась незапертой. Глеб тихо прошёл в холодный, неуютный дом. Гордеев спал на диване. Спал, не раздеваясь. Не было сил жить — знакомое состояние. Глеб вздохнул. Он понимал Гордеева. Глеб сел в кресло напротив. Странно, но прежнее раздражение на нежеланного «родственничка» ушло. Может быть, потому что Гордеев делал всё и даже больше, чтобы вытащить девочку… Может быть, потому что первым номером в списке заслуг Гордеева стали Дениска и его любимая мать. Может быть, сам Глеб повзрослел за последнее время. Сквозь утреннюю темноту на поверхности стола проступали знакомые очертания — коньяк, водка, пустой стакан… Глеб поморщился. Это не выход — он точно знал. Когда наступает похмелье, тяжесть ситуации придавливает с новой силой. И бутылка лишь небольшая отсрочка, но решать, жить, любить — всё равно придётся. Глеб дотянулся до плеча Гордеева: — Александр Николаич... Александр Николаевич... Гордеев проснулся почти мгновенно — он не был пьян. — Чего тебе? — Гордеев сел и начал обуваться. Он не удивился появлению Глеба. — Александр Николаич, поехали домой, Лерка ждёт. — Лерка? — Гордеев бросил ботинок. — Лерка, — повторил он и, широко расставив локти, почесал затылок. — Леру пожалейте, — Глеб наклонился и поднял ботинок Гордеева. — Лерке нельзя нервничать, — Глеб протянул ботинок куратору. — Я прошу вас... В памяти всплыло Алькино, о гордыне, которая не даёт человеку просить, прощать и благодарить. Странно, но он не чувствовал унижения, когда сейчас просил. Ради Леры он был готов на всё. Это же его Лера, его… Ну вот, Лобов, ты уже и почти святой... Осталось только простить Емельянова, подумал он, и неприятный холодок пробежал по больной спине. — Просишь... Гордеев закурил. Глеб ушёл на кухню в надежде найти в куратовских шкафах крепкий кофе. Ему тоже не помешало бы взбодриться — после привычных ночных сновидений Глеб чувствовал себя отвратительно. Он наспех собрал поесть и принёс в комнату. Молча поставил перед Гордеевым, закашлявшись от крепкого густого дыма дешёвых сигарет. Он привык к фирменным, без этого едкого запаха, разъедающего глаза. Честный, промелькнуло в сознании. Брал бы взятки, дымил бы другими, а этот — честный. И бедный, добавил Глеб про себя. — Что, никак? — Гордеев упёрся равнодушно-ироничным взглядом в слезящиеся глаза Глеба и затушил сигарету. — Дерьмо курите, — сказал Глеб. — Лучше вообще не курить. «Беломором» отдаёт. — Доводилось пробовать «Беломор»? — Гордеев взял кофе и отпил сразу половину кружки. — За школой курил, на другие средств не было, — сказал Глеб. — А деньги где брал? — У матери. Мелочишку из карманов таскал, а потом предки и сами давать стали на расходы. Они помолчали, думая каждый о своём. Глеб украдкой посматривал на часы. — А вы знаете, как звали ту девочку? — Глеб долил Гордееву в кружку остатки хорошего кофе. Куратов, кажется, плохого не держал — как выяснилось, скромный провинциальный гастроэнтеролог любил комфорт с поистине столичным размахом. Барствующий Куратов оказался полной противоположностью своего непритязательного друга Гордеева. — Вы знаете? — повторил Глеб. Гордеев усмехнулся, оценивающе взглянул на Глеба. — Знаю... Ангелина... Ангел. Надо же, Гордеев знал… А он, Глеб, не знал… Пропасть. — Её мать тронулась умом, — сказал Глеб, — но её привезли на похороны. Накачали чем-то. — В некотором смысле это и хорошо, что тронулась, — задумчиво проронил Гордеев. — Ради чего ей жить? В природе всё разумно. — Всегда есть ради чего жить, — сказал Глеб. — Вернитесь к Лере, прошу вас. Ей нельзя нервничать... У Нины больная дочь, — сердце снова заныло, он давно уже не видел Лизу. — У Старковой? — Гордеев вяло удивился. — Откуда? Ещё та история? — Да, та история... Девочка не говорит, и заговорит ли, ещё вопрос, — как же он по соскучился по Лизе! — А что, если над матерью девочки издевались, и ребёнок родился больным? — Я издеваюсь над Лерой? — Гордеев поднял голову. Взгляд его оставался равнодушным. — Скажем так... мотаете ей нервы, — Глеб смотрел в глаза Гордеева, не отрываясь. Он больше не боялся его. — У Лерки никого нет, кроме вас. Дениска не в счёт, с родителями... с моими родителями она не контачит. Лерка не сможет уйти от вас — некуда. Будет жить и мучиться, но ведь ей и всего-то мало надо. — А ты?.. У неё есть ты. Герой... — Гордеев усмехнулся. — Возьмёшь? Глеб замер. Широко открытыми глазами он смотрел на Гордеева. — А могу и взять, — в его голосе зазвучали угрожающие нотки. Он смотрел на Гордеева, стараясь сдерживать с шумом вырывающийся из ноздрей воздух, но почти сразу же отвернулся, не выдержав пристального взгляда. — Но не хочу. — Что так? — Гордеев снова издевался над ним. — Меня учили, что семья — это самое ценное жизни, — Глеб тяжело проглотил слюну. — А вас? — А меня учили работать, работать, — Гордеев вздохнул. — Ра-бо-тать, — повторил он задумчиво. — Александр Николаич, вернитесь к Лере, — Глеб посмотрел на часы. — Давайте я помогу вам собрать вещи. — Нет у меня вещей, — Гордеев зачем-то огляделся. — Вещей нет... — От проблем не убежишь. Их решать надо или просто перешагивать через них и идти дальше, — Глеб искал глазами ключи от куратовской дачи. — Да ты философ, Лобов, — Гордеев встал. — Есть мотиватор, — в куче мелочей на пианино Глеб заметил ключи. Наверное, вот здесь... Гордеев и Лера... Пальцы вжались в холодную чёрную гладь пианино. Обнялись, в первый раз... В ту ночь, когда он чуть не сошёл с ума, представляя их двоих наедине. Он так измучился в ту ночь, что сорвался и ударил Лерку. Ударил… Глеб с шумом выдохнул воздух. — Мотиватор? И я даже знаю, кто, — рядом возник Гордеев. — А она ничего, одобряю. — Моё, не трогать! — Глеб угрожающе развернулся к Гордееву и встретил его неожиданно оживлённый взгляд. Они расхохотались. …........ — Лер, привет. Гордеев возвращается домой, собственной персоной, жди, — сквозь замёрзшее стекло автомобиля Глеб разглядывал номера на машине Гордеева. Он двигался по пустынной дороге за ним. — Только не испорть, сестрёнка. Побудь уже шолоховской Аксиньей. Кто у нас отличница по жизни? Поцелуй от меня Дениску. Он включил радио. В потоке местных новостей говорили про Емельянова. За последние дни Глеб многое пропустил. А тем не менее Емельянов официально выставил свою кандидатуру в мэры. Ослепительно белоснежной репутации кандидатуру. Героическую кандидатуру... Основатель центра социального сопровождения, автор социальных роликов «За жизнь!», основатель детского благотворительного фонда, основатель социальной столовой и ночлежки, благотворитель центральной больницы и сиротского приюта «Тёплый домик»… Куда уж больше-то? Емельянов хорошо развернулся. Масштабы такой благотворительности сделали его героем новостей и города. Интервью, хвалебные статьи и выпады оппонентов — все только и говорили о Емельянове. А он не скромничал, не скрывался. Солидно рассказывал о любви к стране… Спустя час Глеб шёл по больничному коридору. Так, значит, лучше Новикова? Она сказала, что это невозможно. Она не знает, что для него всё возможно. Почти всё. Глеб упрямо сжал губы. Он станет лучше Новикова, несмотря на то что это глупые соревнования. Но она же видит в Новикове гения? Так? А он, Лобов, чем хуже? Глеб заглянул в операционную. — Утро доброе, девчонки! Кто оперирует? — Ковалец, — ответила за всех Марина. — Уже готовят, экстренная, на девять тридцать... Проспался? — Марина понимающе улыбнулась. Не отвечая, Глеб рывком закрыл дверь. Ввиду отсутствия Гордеева занятия отменили, и теперь студенты толпились под лестницей, лениво обмениваясь новостями и историями стационарных больных. Глеб зашёл под лестницу, держа руки в карманах и насвистывая свою мелодию. Он давно уже не изображал никаких мелодий, но нужно было возвращаться к прежней жизни. У него появилась цель. Облокотившись о колонну, Глеб нашёл взглядом Альку, едва заметно кивнул ей, она ответила. Чувствует его — потеплело в груди. Леры не было. — А вот и он! Герой дня! — Валя подошла к Глебу. — Глеб, — Валя набрала в лёгкие побольше воздуха. — Меня вчера вызывали в деканат по поводу твоего самовольного отчисления и просили повлиять на тебя. — Валяй, влияй, — улыбнулся Глеб и, облокотившись о стену, приготовился слушать. Нужно же дать старосте полноценно выполнять свою работу. Валя растерялась. Она ожидала услышать очередную хамскую шутку, а ей предложили «влиять». — А я что хотела сказать-то, — Валя озадаченно почесала затылок, и пучок волос её мгновенно запушился. — Ты окончательно решил уйти? Или как? Четвёртый курс... Что, настроение не покатило? Что опять? Глеб! Надоели твои выкрутасы! Ты не посещаешь институт. Амнезия мучает? Декан обещал лично принимать у тебя экзамены. Лично! Ты слышишь? — непутёвый сокурсник стоял с непроницаемым лицом, и Валя начала расходиться. — А это пятно на группе! Ну почему в других группах всё спокойно, а в нашей постоянные проблемы? — Как же спокойно, Валечка? А вот седьмую группу вообще распустили. Эти недоумки дружно завалили сессию. Ничего? — Глеб натолкнулся взглядом на Катю. Она оторвалась от ногтей, которые постоянно пилила железкой, и теперь одарила Глеба надменным взглядом. — Извини, Кать, и ты… Алевтина, — сказал Глеб, пытаясь сгладить резкость своих слов. — Глеб, с какого перепугу ты вдруг решил отчислиться? — спросил Фролов. — У тебя ж катит. — Ага, ковровыми дорожками устелено, — усмехнулся Глеб. — Кроваво-красными. — Ну не томи. Уходишь? — нетерпеливо спросил Толик. — На этот случай есть один анекдот, — Глеб победно оглядел товарищей и начал рассказывать: — Привет, Наташка. Ты где сейчас работаешь? — Туалеты в аэропорту мою. — Нахрена тебе такая работа? Бросай её. — Что?!! Вот так взять и уйти из авиации?!! Студенты засмеялись. — Значит, остаёшься? — спросила Вика. — Конечно, остаюсь! Кто ж тогда группе показатели портить будет? А, Валентина? Тебе ж скучно будет жить-то, — Глеб обнял маленькую Валю за плечи, и девушка утонула в его объятиях. — Отстань, Лобов! — Валя рывком сбросила его руки и требовательно обернулась к Пинцету, который хотел было заступиться за Валю, но не отреагировал вовремя и вскочил с места, лишь когда Валя вырвалась из объятий Глеба. — Чего тебе? — спросил Глеб у застывшего в воинственной позе Пинцета. Вовка молча сел. Он чувствовал себя последним дураком. Он не смог заступиться за Валю, а потом был прибит её угрожающим взглядом, да ещё Лобов разговаривает с ним, как с неполноценным. Они все принимают его за тряпку. Одна стоит кулаком машет перед глазами, другой насмехается, руки в карманы. Вовкины уши пылали. — Как ты, моя маленькая? — Глеб поймал Альку в коридоре. Люблю тебя, добавил мысленно, безумно люблю. Неужели не видишь? — Ты решил остаться? Я так рада, рада. Это мама и папа тебя сумели убедить? — Нет. Я сам так решил. Не хочу, чтобы ты плакала. Ты сказала, что будешь плакать, — Глеб улыбнулся. Иной раз Алька трогательно выражалась. — Да, я сказала, — Алька покраснела. — Это было глупо. — То есть на самом деле… нет? Я разочарован, — Глеб взял её за плечи. — Ни слезинки не проронила бы? — Мне небезразлична твоя жизнь, — Алька опустила голову. Ну вот, уже почти его... От осознания этого Глеб осмелел и прижал Альку к себе. Его сердце снова подпрыгнуло в груди и начало свой бешеный танец. Романтическая аритмия... Оно когда-нибудь вырвется наружу, это его сердце. — Глеб, не надо. Здесь люди ходят, — Алька с трудом разжала его пальцы. — А без людей можно? — Глеб засмеялся, пытаясь скрыть волнение. — И без людей не надо, — Алька ощупывала руку, которую он только что сжимал ладонью. — Больно? — Глеб схватил её руку и, махнув рукой на осторожность, задрал рукав. На её руке красовались красные пятна от его пальцев. Он так сильно сжимал её в порыве, что причинял ей боль. — Прости, — Глеб хотел поцеловать Алькину руку, но Алька коротким, резким движением вырвала её и пошла прочь, расправляя на ходу рукав. Она обернулась лишь один раз, и на лице её Глеб заметил волнение. …Свернув за угол, Алька почти бежала по коридору. Хотелось плакать. Она зашла в раздевалку и бросилась за ширму. Села и, всем телом прижавшись к холодной стене, пыталась унять дрожь. Глеб смущал её всё больше и больше, и в последнее время их отношения менее всего походили на дружбу. Она больше не могла воспринимать Глеба как друга. В последнее время Глеб резко изменился в отношении к ней — он говорил странно, смотрел странно, обнимал странно. Горячо. Иные, более подходящие слова, описывающие порывы Глеба, Алька боялась даже произносить про себя. Алька чувствовала эту Глебову горячность каждой клеточкой своего тела. Эта горячность жгла и пугала её. Хотелось убежать и спрятаться, но Алька заставляла себя принимать его взгляды и объятия, убеждая, что это она слишком странная. Перед её глазами проносились образы беззастенчиво целующихся Вали и Пинцета. И Кати, прилюдно обнимающейся с Глебом и Толиком; и Рудика с Машей, шепчущихся в тёмных уголках общежития. Вспомнился поцелуй Глеба, искавшего у неё утешения и его искреннее негодование, когда она оттолкнула его. Все они были хорошими людьми. Вспомнились многочисленные откровенные сцены из фильмов и реклама духов с чувственными девушками и не менее чувственными бородатыми мужчинами. Вспомнила о дружеских ночных уединениях вожатых из лагеря. Это такое время сейчас, уговаривала себя Алька. Нужно привыкать жить в этом благополучном мире, ведь она так стремилась влиться в него и стать своей. И Алька пыталась задавить в себе этот внутренний стыд, но всё равно смущалась, волновалась и отчаивалась. Она вспомнила первые дни их дружбы. Глеб тоже обнимал её, но то были совсем другие объятия. От тех объятий хотелось раствориться и греться, греться, добирая нехватку тепла за всю её жизнь. А сейчас… сейчас её друг обнимает по-другому, смотрит по-другому. Он вот-вот пересечёт ту грань, за которой кончается дружба и начинается… Что? Алька пугалась одной этой мысли. Как это может быть? Ведь Глеб любит Леру. И Алька укоряла себя в буйных фантазиях и домыслах. Нет никакой страсти, нет никаких особенных взглядов, нет его смущения и одновременно вызова в глазах. Он просто одинок от нелюбви. От Лериной нелюбви, и всё. ***** — Ну, доктор Лобов, вы одумались? — глаза Ирины Васильевны смеются. — Виноват, Ирина Васильевна, больше такого не повторится, — Глеб делает вид, что не замечает оценивающего взгляда завотделением. — Дыхнуть? — он нахально смотрит ей прямо в глаза. — Не надо, я вам верю, — Ковалец иронично качает головой. — Замечательно! Что там у нас сегодня? — Глеб проходит в операционную первым, намеренно отодвигая Ковалец. — Острый аппендицит, — Ирина Васильевна следует за ним. — А вы нахал, доктор Лобов! — Верно, Ирина Васильевна! А вы это только заметили? — Глеб подмигивает завотделением. — Скальпель, — не глядя, он протягивает руку в сторону. Медсестра нерешительно смотрит на Ковалец, но та одобрительно кивает головой, и скальпель отдают Глебу. — Камеру. — Что видите? — Имейте терпение… Так... в малом тазу, в латеральных каналах серозный выпот, количество незначительное. Отросток утолщён, гиперемирован... с налётом фибрина. Другой патологии не вижу... Мобилизирую… так, инфильтрат и отросток не разделить. — Поясните. — Манипуляцию не выполнить без травматизации слепой кишки... вернее, её купола, и самого отростка. — Решение? — Косой доступ. — Удаляйте инструменты, декомпрессия. Вскрытие брюшной полости. Мобилизация отростка из инфильтративного процесса, гемостаз коагуляцией и прошиванием, лигирование сосудов, собственно аппендэктомия, гемостаз, осушение полости, скрупулёзный подсчёт салфеток, антисептика, ушивание… Операция как песня! Сегодня он работал с огоньком. Ещё бы — чуть не бросил, а оказывается — его! — Что-то я вас не узнаю сегодня, доктор Лобов, — озабоченно обернулась Ирина Васильевна. Они вместе вышли из операционной. Больше никто не предлагал Глебу помыть блок. — Что это с вами? — Ирина Васильевна заглянула ему в лицо. — В последние дни ходили как сонная муха, слова клещами не вытянешь, и вдруг такой азарт. Олег Викторович воспитательную беседу провёл? — Так просветление нашло, дорогая Ирина Васильевна. Наверное, небесные светила какие-нибудь столкнулись, вот и шарахнуло по голове. Там ничего про это по телику не показывали? — Глеб панибратски подмигнул Ковалец. — Ох, доктор Лобов, чего-то я всё-таки про вас не знаю, — иронично покачала головой Ирина Васильевна. ................ Он вышел из операционной, когда его товарищи почти все разошлись. — Глеб! — пронеслась Валя по коридору. — Уже освободился? Наши все в кафе. Подходи! Глеб кивнул. Никуда он не пойдёт. Он устал, и у него впереди ночное дежурство. Как магнитом сегодня его весь день тянуло наверх, туда, где он буквально жил последние дни. Глеб в нерешительности стоял у лестницы. Он медленно начал подниматься по ступенькам, но, увидев надпись «Терапевтическое отделение», тут же свернул в раскрытую дверь. Облегчённо выдохнул. Нет, не нужно идти туда. Не нужно. — Нин, привет! — он прошёл в кабинет и поцеловал Нину, которая прихорашивалась у зеркала. — Ты прекрасна, поверь, — сказал он, наблюдая за движением щётки в каштановых Нининых кудрях. — А у тебя хорошее настроение, я смотрю. Вчера ещё институт бросал, а сегодня… Что-то произошло? — Нина оторвалась наконец от зеркала и вполоборота повернулась к Глебу. — То есть слухи активно гуляют по отделениям... А вы-то откуда про вчерашнее узнали? — Глеб через Нинино плечо разглядывал себя в зеркало. — Ковалец... Что ж ты, Глебушка, так женщину пугаешь? Прибежала, просила повлиять. — Ну а что ж не влияла, не звонила? — Глеб пригладил волосы. — Так что с тобой разговаривать, если ты пьян был? — Ковалец проболталась? — А вот не угадал, фигушки, — Нина засмеялась. — Куратов рассказал, как вы втроём по-мужски посидели, — доверительно понизив голос, сообщила она. — Куратов… Глеб усмехнулся. — Надо Лизу ещё раз Филюрину показать, — вернувшись к текущим жизненным проблемам, Глеб резко отошёл от зеркала. — Беспокоит меня её немота. Совсем никаких улучшений нет? — Пока нет, — отрезвлённая нерадостной реальностью, Нина бросила помаду и щётку в сумочку. — Вот это-то и пугает... — в задумчивости Глеб остановился у окна, отодвинул рукой штору и бессмысленным взглядом принялся исследовать больничный двор. — Время может быть упущено... И тогда никакой Гордеев уже не поможет. — Ну что ты, Глебушка... Теперь всего бояться будешь? — Нина ласково обняла его за плечи. — Не можешь забыть? Это ещё только начало в нашей профессии. — Нин, и у тебя умирали пациенты? — Глеб повернулся к ней. Тяжело вздохнул. — Бог миловал, — Нина ободряюще улыбнулась. — Не переживай так. Не будешь? Глеб кивнул. ...Как же не переживать? Глеб медленно поднимался по лестнице. Он зашёл в палату, где лежала девочка и где все они, доктора и студенты, такие разнохарактерные, были её семьей в последние дни. Палата была пуста и кроватку ещё не убрали, как будто хотели продлить пребывание этой удивительной девочки в отделении. Глеб стоял над пустой кроваткой, бессмысленно уставившись на жёлтую клеёнку. Почему медицинские клеёнки делают такого страшного цвета? У них в отделении яркие, зелёные. — Сказали, ты пришёл, — в палату заглянул Шурыгин. — Не знаешь, как Гордеев? — Что ему будет? Всё в порядке с вашим Гордеевым, — Глеб собрался уходить. Тупая боль, тупая безнадёжная боль присутствовала в этих стенах. С исчезновением девочки боль не исчезла. Да и куда ей было исчезнуть? Стены, потолок и особенно одинокая кроватка, не застеленная, с жёлтой клеёнкой, буквально изливали поток этой боли. Боль не давала нормально дышать. — Отпусти уже эту смерть, — сказал Шурыгин. — Это только начало. Начало… Он не единожды слышал это слово. .......... Глеб уже несколько раз звонил Альке, но она не ответила. Вот значит, как. Его кризис миновал, он снова стал шёлковым, и теперь можно уже не брать трубку и заниматься своими делами. Сейчас перерыв — где она? Раздражение медленно вползало в душу. За весь день они мало разговаривали, и она повела себя странно. Он точно догнал бы её и узнал, почему она убежала, но нужно было идти в операционную. Он заглянул в кафе, но не увидел Альки среди товарищей. Он хотел было уйти незамеченным, но его позвал Смертин. Глеб подошёл и сел со всеми. Он слушал весёлые непринуждённые разговоры товарищей и думал о тех временах, когда он и сам был таким юным и беззаботным. Ещё с утра Глеб заметил, что Новиков расстроен и не принимает участия в общих разговорах. Капустина бросала на мужа (Глеб усмехнулся — Новиков совсем не был похож на «мужа») жалостливые взгляды. — Чего такой загруженный? — Глеб подсел к Новикову. — А, ничего, — поджал губы Новиков. — А тебе не рассказывали? — Представь себе, нет, — тихо, чтобы не слышали товарищи, ответил Глеб. — Чего у тебя? — Ладно, всё равно узнаешь, — вздохнул Новиков. Он помолчал. — Мать напилась, прямо на свадьбе... Со всеми вытекающими. — Все видели, значит, — Глеб крошил кусок хлеба на стол. — Сделали вид, что всё нормально, но я-то понимаю, что они подумали, — Новиков нервно крутил пустой стакан. — Фигня, не грузись. Никто ничего не подумал. Смотри, вон все веселятся и никто пальцем на тебя не показывает. У нас у каждого много чего есть… — Чего? — Нелицеприятного, — Глеб наконец раскрошил весь кусок. — А ты что подумал, когда увидел в первый раз? — спросил Новиков. — Я? Да ничего я не подумал, — сказал Глеб. — Ну, осуждать и жалеть точно не кинулся, — добавил он, отвечая на недоверчивый взгляд товарища. — Ты вон Машку лучше пожалей. Совсем извелась девушка, глядя, как ты грузишься. — Сколько раз тебе говорить: не Машку, а Машу... Новиков повернулся к Маше и улыбнулся ей едва заметно, краем губ. — Ты не можешь повлиять на мать, но свою жизнь-то ты точно можешь организовать, как хочешь. Так? Капустина тебе в рот смотрит, восхищена тобой. Рудольф, — Глеб толкнул его плечом, — с такой по жизни не пропадёшь. Глеб вздохнул. Его бы так кто любил. Почему одним всё, а другим ничего, капризно спросил его маленький человечек, живущий внутри. — Она всё-таки сделает из тебя профессора, — сказал Глеб, и они оба тихо засмеялись. — А ты чего не пришёл на свадьбу? — спросил Новиков. — Не мог я, Рудольф, — Глеб опустил голову, не желая объяснять, — не мог, — добавил он. — Но за мной должок, — Глеб снова подтолкнул Новикова плечом. — Пока, — Глеб встал и направился к выходу. — Лобов! Щас! У меня, Шосточка, имя есть! Глеб, демонстративно выставив в сторону руку, крутанул на пальце кольцо с ключами. Имя вспомнишь, остановлюсь. — Лобов! Пока, Шостко! Глеб ещё выше задрал руку со связкой. — Глеб! — Ну, что тебе? — он остановился. Обернулся. — На лекции не опаздывай! — подбежала Валя. — Валь, — Глеб укоризненно склонился над на старостой, — и ты из-за этого так надрывалась? — Вот отчислят, будешь знать! — Валя обиженно развернулась и, демонстративно сунув руки в карманы, пошла к столику. ............... Он опять не мог до неё дозвониться. Алька исчезла. В «Тёплом домике» её не было. Глеб проверял. В общежитии тоже не было — он тоже проверял. На лекциях она не появилась — Глеб заглядывал в аудиторию. Его беспокойство всё более сменялось раздражением. Он чувствовал, что земля снова уходит из-под ног. Его часы сбились, а сердце нервно выдавало неравномерный ритм. Он уговаривал себя, что Алька просто, как обычно, забыла телефон, или потеряла. Она может. Он не знал, чем заняться, и, подавляя раздражение, позвонил Дениске. Нужно было, наконец, поинтересоваться братом. — Слушаю, — солидно ответил мальчик, хотя знал, что звонит Глеб. — Диня, давай встретимся. Ты у Лерки? — он старался говорить приветливо. — Нет, Глебчик, я на моделировании. — Когда освободишься? Я подъеду. Он ждал Дениску и нервно курил. Наверное, она с Рыжовым... По-другому и быть не могло. Он с шумом выдохнул воздух, мельком взглянув в зеркало на свои раздувающиеся в напряжении ноздри. Он уговаривал себя успокоиться, но руки не слушались его и дрожали, и в этой нервной дрожи у него всё валилось из рук, и делал он всё не так. — Рассказывай, — Глеб залпом выпил кофе. — С чего начать? — Давай сначала про Лерку. Ты Гордеева видел утром? Что там у них? — Видел. Пришёл, весь такой неразговорчивый. — А Лера? — Ну ты что, нашу Лерку не знаешь? Молчит, конечно. Стоит с независимым видом, руки на груди скрестила, деловая. — Проклятье, я ж ей сказал бабой побыть немного. До чего упрямая наша Лерка, — расстроился Глеб. — Чё за баба? — не понял Дениска. — Баба... Русская женщина. Вроде Ярославны, которая на крыльце выла по мужу. Ну, такой, чтоб и голову склонила, и со смирением, и с харчами. Понял? — Понял, — Денис обдумывал услышанное. — Нет, — сказал он, подумав, — Лерка на бабу не тянет. — В том-то и дело, — вздохнул Глеб. — Ну, а дальше-то что? — Ну, раздевается, значит, Гордеев, со мной здоровается, и к Лерке. Та стоит с независимым видом, фэйс в пол опустила, губы кусает. — Ну, дальше-то, — нетерпеливо сказал Глеб. — Александр Николаевич, значит, говорит ей: так мол и так, дорогая, прости. А Лерка наша ещё нос поворотила, а потом прилегла ему на плечо и всплакнула. — А он? — А он пошёл в ванную. — Значит, помирились они, — задумчиво сказал Глеб. — Это хорошо. — Я теперь могу съезжать? Ты меня забрать обещал, и до сих пор забираешь. Брат называется, — недовольно спросил Денис. — Надоело мне. То разборки, то контроль. Жизни никакой нет. — Да ладно, — Глеб улыбнулся. — Теперь про тебя... Что там у тебя с Лизаветой? Дениска смутился. — Да ты не смущайся. Мы ж с тобой вместе всё это провернули. Имею я право знать? — Имеешь, — вздохнул мальчик. — Только ты имей ввиду, я взрослый уже... Я это... стесняюсь про себя рассказывать. — Взрослый, взрослый, — подтвердил Глеб. — Говори уже, не томи. — В общем, в день Х она догнала в коридоре. Ты, спрашивает, Денис Чехов будешь? А я иду, весь такой независимый, ну, как ты и учил. Я это, говорю. Она стала тут в благодарностях рассыпаться, а я дальше иду, руки в карманы, как ты прям. А она за мной. А я ей, мол, не стоит благодарностей, это так, мелочишка, а вот, говорю, подарок. И достаю из-за пазухи браслет. Она тут вся расплылась в улыбке. Какой ты милый, говорит. А откуда у вас финансы, молодой человек, спрашивает. А это, говорю, брат мой. Хороший брат, говорит, щедрый. Какой есть, отвечаю... Тут её позвал Витёк. Она с ним и пошла. Обернулась так на меня загадочно и говорит, мол, ещё увидимся. А я дураком стоять остался. Расстроился я, конечно, но хожу с независимым видом — руки в карманы и смотрю поверх голов всей школы. Всё, как ты и учил. Короче, хожу задрав нос и вроде как посвистыванием занят, а сам это... краем глаза наблюдаю. Она с фрэндом стоит, а сама меня разглядывает. Конечно, чтобы Витёк не просёк. Короче, не выдержала она и подошла где-то день на третий. Смотри, говорит, и показывает мне руку с браслетом. Ни на минуту не забывала о тебе, говорит. Может, сходим куда-нибудь, спрашивает. Я, говорит, тебя отблагодарить хочу. Я вырываю из её рук инициативу и говорю, мол, это... в пять у твоего подъезда. Всё, как ты учил, — не позволять руководить собой и не оставлять иллюзий, что это она меня пригласила. Короче, это... повёл я её в «Макдональдс» травиться, потом в кино, на последний ряд. Дениска замолчал. — А дальше-то что? — Глеб даже подался вперёд, слушая брата. — Поцеловал? — Нет, — Дениска примял пальцем крошку на столе. — Я это... не решился. — Диня, ты мазила, — расстроился Глеб. — Она для чего с тобой на последний ряд согласилась? Думаешь, чтоб кино смотреть? — Так и думал, что ты меня поддержишь, — с упрёком сказал мальчик. — Ладно, ладно, не обижайся. Я ж от чистого сердца, — Глеб обнял брата. — Короче, слушай, — Глеб склонился к уху брата. — Приглашаешь её снова, билеты уже на руках. В подходящий момент, когда в фильме кто-то заплачет, кого-то обидят или кто-то признается в любви, ты кладёшь свою руку на её руку. Если она не против, то ты просто берёшь её за плечи, поворачиваешь к себе и... — И... — Вытираешь слезу, да без предисловий. Ясно? — Ясно. И всё? — И всё. А ты что подумал? Для первого раза хватит с тебя геройства. Только не мнись, как первоклассник. Настоящие мужчины уверены в себе! — Глеб хлопнул брата по плечу. Потирая плечо, Дениска слабо улыбнулся в ответ. — А деньги где взял на фастфуд и кино? — спросил Глеб, поедая гамбургер. — Нина дала, — Дениска покраснел. — То есть она тоже в курсе твоих амурных похождений? — удивился Глеб. — Да, — коротко ответил Дениска. — Ты жил в своей больнице, дела у тебя, занятой... С кем-то мне надо было посоветоваться, — виновато сказал мальчик. — Да я не против, — Глеб щёлкнул его по носу. — А у меня сложный пациент был, — тихо сказал Глеб. — Который умер? — осторожно спросил Дениска. — Это из-за которого Гордеев так расстроился? — Да, — кивнул Глеб. — Я не мог быть с тобой рядом в те дни. Понимаешь? — Понимаю, не парься, — Денискино тёплое плечо прижалось к плечу Глеба. — Побудешь ещё сегодня с Лерой? — спросил Глеб, помолчав. — Мне на дежурство. — Куда я денусь от вас, — нехотя согласился Денис. …Он уже в сотый раз, наверное, нажал на запись с её именем, но Алька не отвечала. — Мальчики, а вот и чай, — Нина изящно внесла поднос в комнату. Дениска встретил её радостными возгласами. Он соскучился по Нине, потому что за последнюю неделю виделся с ней лишь несколько раз. Чувство долга держало мальчика рядом с Лерой. — Почему она не говорит до сих пор? — Глеб не один раз за вечер задавал Нине этот вопрос. Нина убеждала его не волноваться и ждать. Ещё есть время, говорила она. Её нужно лечить, а не надеяться на время, настаивал Глеб. Прижимая девочку к себе, Глеб вдруг начал жалеть, что он отдал её Нине. Он соскучился по людям, соскучился по своему скромному, но хитроватому брату, который весь вечер льнул к нему. Увлечение небом у мальчика не прошло, но восторга поубавилось, и теперь Дениска снова скучал по Глебу. К тому же Дениске нужно было с кем-то обсудить переживания первой любви. С кем же, если не со старшим братом, который почти никогда не ругает его и даже поощряет смелые поступки? Жажда жизни, проснувшаяся с момента избавления от постоянных головных болей, владела теперь мальчиком. Компьютер стал ему не интересен — версия досуга для инвалидов, говорил он. Хотелось жить, любить, летать и просто ничего не делать в кругу любимых людей. Круг любимых людей Дениски был узок: Глеб, Нина, Костя и Лерка. К Лизе Дениска привыкал с трудом. В этой малой, как Денис называл девочку, он видел конкурента в борьбе за любовь Нины и Глеба. Но Дениска всегда держался вежливо и приветливо с Лизой, и даже играл с ней. Вот и сейчас, прижимаясь к брату, мальчик ревниво наблюдал, как Глеб ласкает девочку и заглядывает ей в глаза, как прижимает её к себе и что-то шепчет ей на ухо и как противная Лизка целует его брата в щёку. И Дениска ещё сильнее прижимался к брату и спрашивал его о чём-то несущественном, перетягивая внимание на себя. — Лер, что там у вас? — он выдохнул дым в морозную темноту, стоя на Нинином балконе. — Саша спит, — сказала Лера. — Извинился, ничего не объяснил, но был вежлив. Разве я для этого замуж выходила? — голос Леры задрожал. — Лер, не трогай его сейчас. Просто будь рядом, — он вспомнил Альку. — Хочешь, привезу вам что-нибудь вкусное? Посидите вдвоём. — Не надо, Глеб, — отказалась Лера. — У меня токсикоз и давление повышенное, мне не до банкетов. — Бедная моя, родная сестрёнка, — Глеб проглотил слюну, — как помочь тебе? — Давай погуляем, — предложила Лера. — Я давно уже не гуляла. — Лер, у меня дежурство. — Тогда я провожу тебя на дежурство. — Чтобы ты одна потом возвращалась? Нет уж, — Глеб выкинул сигарету в ночную пустоту. — Сейчас Дениску пришлю к тебе с цветами. Готовь вазы. У Гордеева есть вазы? — Вот именно, что у Гордеева, — кажется, Лера на том конце города вздохнула. — Не надо цветов. Это не поможет. — Поможет, ещё как поможет, — Глеб вспомнил Алькин цветник. — От цветов настроение лучшает. У тебя аллергии на цветы нет? Вроде не наблюдалось. Вдвоём с Дениской они зашли в цветочный магазин и купили все хризантемы, какие там продавались. Расплачиваясь, Глеб наткнулся взглядом на небольшой прозрачный бокс. Пробежался взглядом по табличке на боксе — собирали на лечение ребёнка. Глеб на несколько секунд закрыл глаза. — Хотите поучаствовать в благотворительной акции? — услужливо поинтересовался продавец, пересчитывая купюры. Не ответив, Глеб сгрёб цветы с прилавка и пошёл к выходу. — Дениска, Глебка, дорогие мои, — Лера целовала их обоих по очереди в прихожей, — ну зачем вы так? Не надо было. — Проходи, Глеб, — Лера потянула его за рукав. — Нет, Лерка, у меня времени в обрез, — отказался Глеб, поймав её тёплый грустный взгляд из-под косой чёлки. Как же она красива, родная… Почему так всё сложно? Зачем она вышла замуж? Ей так хотелось замуж? Уж замуж невтерпёж, вспомнилось ему из школьного. Почему нельзя было подождать?.. Заныло сердце. Глеб сбежал по лестнице вниз и закурил. Щемило сердце — прошлое безвозвратно отдалялось. У него начиналась новая жизнь, в которой Лера не была главной, была где-то с краю. Она сама так решила. Что же она наделала? Почему он позволил ей это сделать? — Это Глебчик всё придумал, — тем временем говорил Денис, проводя рукой по разноцветным веткам. — Да, красиво, трогательно, — задумчиво сказала Лера, прижимаясь щекой к жёлтым цветкам. Нежность, бесконечная нежность… её Глеб. Щемило сердце. Зачем она спешила выйти замуж? Всё могло быть по-другому… А она слишком поздно сделала шаг навстречу — выяснилось, что Глеб уважает семейные узы, семью. Её семью, которой нет. Лера обернулась на спящего мужа. ***** Казалось, жизнь решила добить его окончательно. И это в то время, когда он в надежде поднял голову и решил снова двигаться по заданной однажды жизненной траектории. В карете скорой, несущейся из элитного загородного посёлка на предельной скорости, на каталке стонет молодая пациентка с сильным солоноватым привкусом во рту. Это серьёзно — есть вероятность повреждения сосудов пищевода, в медкарте — направления на исследование печени. На обследование пациентка так и не решилась. О чём только думают люди? В карте — диагностированная сердечная недостаточность. Сложный набор болячек, пациентка — беременна, срок 38 недель. Кто разрешил ей беременеть с таким букетом хворей, спрашивает себя Глеб. Нарушена свёртываемость крови, констатирует Косарев. Он занимается пациенткой на ходу, в реанимобиле. Примерно на восьмой минуте у женщины начинается фонтанная рвота кровью — внезапное массивное кровотечение. Они, и Косарев и Глеб, все в крови. Косарев пытается ввести зонд, чтобы остановить кровотечение. Кровь застилает глаза. Ожидаемого результата нет. Пациентка изворачивается — зонд вызывает у нее панику, она вырывает зонд, и её приходится держать. Уговаривать и держать. У женщины начинается истерика. Обширная кровопотеря, летальный исход. — Всё, — Косарев бросает аппаратуру. — Всё? — Глеб непонимающе смотрит на него. — Всё, — говорит Косарев, рукавом куртки вытирая залитое кровью лицо. — Слишком поздно вызвали. Нелепая смерть. Сквозь кровавую пелену Глеб смотрит на живот только что умершей женщины. Ребёнок… вместе с ней погибнет и ребёнок — умрёт от асфиксии прямо у него на глазах. Жизнь умеет издеваться основательно. Мгновенная мысль промелькнула и повисла вопросом в голове. Глеб бросает взгляд на Косарева: — Довезём? Тот качает головой: — Не довезём. А если довезём, то уже инвалида. — Скальпель давайте, — говорит Глеб Косареву. — Ты уверен? — спрашивает Косарев. Он не уверен. Он всего лишь санитар, и в случае… В каком, кстати, случае? Рисков много… Обвинят во всём Косарева. Имеет ли он право приносить в жертву карьеру и репутацию Косарева? Блуждающий взгляд его останавливается на вздымающемся животе умершей. Да, имеет. Решение принято. — Ребёнка ждет неминуемая смерть. Если он ещё не пострадал внутриутробно, то у него есть шанс, и я ему этот шанс дам, — говорит он. — На камеру снимите, мало ли что. Внезапная жажда и дрожь во всём теле пытаются парализовать его волю, но он уже знает, что иного выхода нет. — Сам буду делать, — хрипло говорит Глеб и берёт скальпель из рук врача. — Уверен? — на лице Косарева впервые сомнения. — Уверен, — Глеб берёт скальпель. — Лапаратомию я смогу сделать. Антисептик. Обработка операционного поля… Он совсем не уверен, но об этом никто не должен знать. И у него есть не более пяти минут. Чёрт его знает, какой техникой нужно воспользоваться. Их там целая туча, этих техник в гинекологии. По Джоэл-Кохену, Мисгав-Ладах, по Пелоси, и как там его – по Пфан…чего? Язык сломаешь. Если бы он хоть одну технику знал! Он же ничего не знает. Да какая разница – главное, ребёнка не зарезать. Матери ведь уже всё равно, да? Глеб на секунду закрывает глаза. Господи, помоги... Неожиданно противный звук вскрывающейся упаковки скальпеля — нижнесрединный разрез. Поворот матки — разрез по средней линии. Жарко, невыносимо жарко. Жарко и грязно. От запаха и вкуса крови во рту накатывает тошнота. Лобов, других вариантов нет! — Ножницы. Сколько крови… Господи, помоги... Руки работают в автоматическом режиме. Плодный пузырь – вот он, ребёнок. Всматриваясь в сморщенное личико ребёнка и пытаясь одновременно угадать, жив ли он, Глеб делает вскрытие пузыря. Дотрагивается — живой, тёплый. Господи, да как же это брать-то? Косарев избавляет его от сомнений и вынимает ребёнка за ножки. Зашивать? Её нужно зашивать, если ей уже всё равно? Глеб в нерешительности смотрит на лицо умершей матери. Окровавленная, с широко открытыми глазами, со вскрытой брюшиной — страшное зрелище. И боковым зрением — Косарев, весь в крови. Глеб содрогается — маньяки… Сознание медленно уходит. — Шей, — откуда-то издалека говорит Косарев. Глеб силой воли встряхивает себя, с трудом отрывая взгляд от лица умершей. Соберись, приказывает он себе, соберись и доведи дело до конца. Зажимы, удаление последа, ручное обследование полости матки. Матка — это такой же орган, как и остальные, говорит себе Глеб. — Ребёнок живой? — Живой. — Не кричит, — он заставляет себя разговаривать. — Сейчас закричит, — говорит Косарев через плечо. Он сосредоточенно занимается ребёнком. Когда раздается слабый плач, Глеб облегчённо вздыхает. Его руки начинают быстрее шить. Тщательно выполняя двухрядный шов, они, кажется, живут отдельной жизнью. — Зачем вы спасли ребёнка? Кто мне вернёт жену? Надо было спасать жену, а не ребёнка! — у парня истерика. Он трясёт Косарева за воротник окровавленной формы. Глеб медленно оглядывается в поисках санитарной комнаты, но не видит её. Тошнота подступает к горлу. Под крики новоиспечённого отца и вдовца одновременно он проходит несколько шагов по коридору, дёргая двери. Он заходит в какую-то палату и наваливается на раковину слева от входа. Жадно пьёт хлещущую из-под крана холодную воду и пытается засунуть под струю окровавленное лицо, разбрызгивая вокруг себя водные струи. Сквозь туманное сознание он слышит женские возмущённо-испуганные крики. Ну да, он же в родильном отделении. Он торопливо смывает с себя чужую кровь — запах смерти невыносим. И вкус — тоже, поэтому он глотает уже ледяную воду, от которой ломит зубы, но он давится и пьёт, не замечая, как вода течёт под одежду. Почему они так кричат, эти женщины? Та, из машины, тоже бы так? Глеб срывает со стены больничное полотенце и вытирается, оставляя на белом слабые красные полосы. — Что раскудахтались, дуры? — он бросает полотенце в раковину и выходит, хватаясь за дверной косяк. Глеб вернулся в реанимобиль и впервые сразу не нажал кнопку принятия следующего вызова. Поглядывая на висящий на табло вызов, он принялся яростно отмывать машину. Ахметов помогал ему. Наконец, не выдержав морального давления этого «Мужчина, температура 40», Глеб нажал на приём. На вызов он поехал один. Косарев остался в родильном отделении — предстояло длительное бумажное оформление ребёнка в стационар, объяснения с отцом новорождённого, полицией. Глеб забрал Косарева два часа спустя, оформляя в городскую центральную очередного пациента. …Комы, шок, инфаркты, инсульты. Инфаркты лидируют. Умерший наркоман, замёрзшие люди, падение из окна… Концентрация человеческой боли в считанные ночные часы. Особое измерение времени. Сегодня они работали до изнеможения, на пределе возможностей. Косарев показывал какой-то сверхчеловеческий уровень терпения и понимания. Глеб внутренне раздражался на всё и на всех. Вместо заполнения карт во время переездов по ночному городу он звонил Альке, и противные длинные гудки доводили его до тихого бешенства. На какое-то время, в очередной схватке за чью-то жизнь, он забывал об Альке, но потом снова возвращался к мыслям о ней. И снова звонил и звонил, получая в ответ издевательские гудки. В один из заездов в центральную больницу он забежал в студенческую раздевалку и рванул дверцу Алькиного шкафа. Она была заперта. Он снова набрал её номер, но из шкафчика убийственно звучала тишина. Если бы Алька забыла свой телефон здесь… Но нет, она взяла его с собой и намеренно не отвечает. Она странно вчера ушла от него… В порыве раздражения и непонимания Глеб рванул дверцу шкафа на себя и сломал хлипкий замок. Нет — телефона нет. Обречённо он засунул руку поглубже, под вещи, и нащупал этот проклятый телефон, который она, судя по всему, нарочно убрала подальше. Не забыла — спрятала. От кого? Глеб сжимал в руке Алькин телефон. Не хотела, чтобы он звонил. Разве, зная, что он будет звонить, она не могла вернуться в больницу и забрать телефон? Ей безразлично, что он чувствует. Да она и не догадывается о его чувствах-то. Нелюбящие, они не способны разглядеть... Глеб остановился. Не любит, и это горькая правда. Да, его штормило, и Алька, сестра милосердия, находилась рядом. Теперь он пришёл в себя, и она преспокойно повернулась к нему спиной. Глеб усмехнулся. Он сунул телефон в карман и, прикрыв дверцу со сломанным замком, тихо вышел из раздевалки.