Живой

Глеб вышел из здания подстанции ровно в восемь. Он не остался помочь Косареву заполнить карты вызовов и попросил Ахметова отмыть реанимобиль, пообещав отблагодарить частью зарплаты. — Ты что, с дуба рухнул, студент? Мы тут все в одной связке, а он мне деньги суёт! Иди, куда надо, я всё сделаю, — обиделся Ахметов и, не попрощавшись, полез в машину. Ему нужно было найти Альку, и он рванул к общежитию. Взбегая по лестнице, вспомнил про Алькин телефон. Несколько секунд колебался, потом решительно достал из кармана. В журнале вызовов за прошедший день осталось много вызовов, но только от них двоих – от него, Глеба, и от Рыжова. Она кинула их двоих, и сейчас, судя по всему, они были товарищами по несчастью. Глеб усмехнулся. Значит, всё-таки Рыжов… Значит, всё же есть между ними что-то. Только — что? Глеб снова впился глазами в экран телефона. Рыжов названивал весь вечер, а ночью сдался. Глеб звонил всю ночь. Ну нет! Альку он не уступит. Тут он представил, что Рыжов уже топчется под дверью Алькиной комнаты, и ринулся вверх по ступенькам. Подгоняемый буйной фантазией, которая не замедлила явиться и нарисовать страшную картину единения его девушки и Рыжова, он меньше чем за десять секунд преодолел четыре лестничных пролёта. Остановился, переводя дыхание, и выглянул из-за угла. Перед Алькиной дверью никого не было. Ну, где же этот принц на белом вертолёте? Глеб решительно подошёл к двери и постучал, еле сдерживая шумное дыхание. Открыла Аня, Алькина соседка. Патологоанатом, однако... Глеб даже улыбнулся. — Приветствую, Анна. Соседка твоя здесь? — Которая? Нас четверо, — напомнила девушка. — Так Алевтина. — Ушла, — Аня рассматривала его. — Да ты в крови. Откуда? — Ааа, — Глеб потрогал себя и на ушах нащупал засохшую кровь. — С Шариковым за котами гонялся. — Что? — Аня широко раскрыла глаза. — Забудь, — шутка оказалась неудачной. В последнее время он разучился острословить. — Так, значит, дома ночевала? — спросил Глеб. — Кто? — не поняла Анна. — Алевтина, кто ж ещё, — нетерпеливо сказал Глеб. — Дома ночевала. — А к ней вчера никто не приходил? — Приходил. — И часто этот «никто» приходит? — облокотившись о дверной косяк, Глеб угрожающе навис над Аней. — Ого! – Аня отступила назад и засмеялась. — Да ты готов драться! Это тебя коты так разъярили? Ещё не всех передушил? — Один остался, будь он неладен, негодяй... Ну так что, часто он здесь бывает? — Успокойся, нечасто, но вчера приходил два раза и Альку не застал. Она телефон где-то забыла, он не мог дозвониться. Как же, забыла она… Спрятала подальше, потому что не хотела его видеть. Его, Глеба. А ведь они решили быть друг у друга… Глеб подавил вздох. — Ну, бывай, патологоанатом. Глеб медленно спускался по лестнице. Хотелось вернуться и спросить, как Аля смотрит на этого «никто», о чём они беседуют и куда ходят. Наверняка же делилась… Девчонки любят похвастаться женихами. Нетерпение у них… Он нашёл её в храме. Как это он вчера не догадался, что она была здесь? Странно, как быстро он забыл пережитое… Хотя сегодня ночью он молился Богу. Богу, от которого он, Глеб Лобов, отказался. Он зашёл внутрь, не перекрестившись, огляделся и, удостоверившись, что Алька внутри храма, вышел на улицу. Он стоял, прижавшись к стене, и представлял её — маленькую, трогательную, беззащитную и так жестоко поступающую с ним. Да и не только с ним… — Глеб, — она прошла мимо, но потом вернулась, заметила. — Ты пришёл? — подобие улыбки тронуло её губы. — Я не сюда пришёл, я к тебе пришёл, — Глеб взял её за руку. — Пойдём. Он вёл её к машине, не глядя на неё и не выпуская её руки из своей. Он не знал в эту минуту, злится он на неё или уже нет. Хотелось закричать на неё и докричаться, что нельзя так предавать, хотелось крикнуть ей, что с теми, с кем обменялся крестами, так не поступают. И в то же время хотелось прижаться к ней и жаловаться, как он всю ночь упрямо долбил по зелёной телефонной трубке на экране смартфона и как противный женский голос бубнил ему: «Абонент не отвечает». А ещё хотелось забыть всё и задушить её в объятиях. — Твой? — Глеб протянул телефон, и Алька виновато взяла его из его рук. — Откуда? — Обнаружил среди твоих вещей, — небрежно ответил Глеб. Алька молчала. — Я звонил вчера, — Глеб зачем-то принялся наводить порядок в бардачке. Её молчание злило его и убивало в нём всякую надежду на какое бы то ни было совместное будущее. Она снова стала отстранённой, такой же, как и раньше, в первые дни их дружбы. Дружбы ли? Он уже ни чём не был уверен. Может, она просто терпела его — жалела. — Я звонил всю ночь, — он повернулся к ней. — Ты не отвечала. Что я мог думать? Я искал тебя везде. Мне нужно было увидеть тебя, поговорить, в конце концов, — он вдруг заговорил горячо. — Я уехал на дежурство и вместо работы постоянно звонил тебе, сходя с ума. Разве так поступают с людьми, которым ты дорог? И которые дороги тебе, если это, конечно, правда. Мы же решили, что будем друг у друга, — он не мог обуздать своего раздражения. — А ты, значит, спрятала телефон в шкафу... Почему? Он высказал ей всё и готов был броситься на неё и заключить в объятия, но сдерживал себя. Он вдруг потерял всякое прежнее стеснение и впился глазами в Алькино лицо. Она сидела, опустив голову, и смотрела на свои коленки. — Почему? — он накрыл ладонью её сплетенные в нервный комок руки. Он старался сдерживать себя, чтобы не натворить чего-нибудь. — Мне нужно было побыть одной, — Алька высвободила руки из его ладони. — Но зачем?! — это был глупый вопрос. Она имела право быть одной, она не давала никаких обязательств. Он откинулся на спинку сиденья. — Но ты могла бы предупредить, — он тяжело проглотил слюну. — Что случилось? Объясни, — он закрыл глаза. Она молчала. Глеб открыл глаза и посмотрел на неё. Маленькая, красивая, родная и недолюбленная, она пыталась унять дрожь в руках. Искалеченная этими уродами в белых халатах, она и так хлебнула много, и ещё он — отчётов требует. — Аль, — он рывком притянул её к себе. — Аль, — он зарылся лицом в её волосы. — Аля. — Не надо этого больше, Глеб, — она попыталась высвободиться из его рук. — Чего не надо? Почему? — он не понял. Она с силой оттолкнула его, и он разжал руки. — Больше не делай так, — сказала Алька взволнованно. — Как? — он не понял. — Я опять сделал тебе больно? — Не в этом дело. Просто не делай так. — Ты можешь сказать яснее? — Глеб ничего не понимал и снова начал раздражаться. — Могу, — она, кажется, собралась с духом и даже выпрямилась, словно готовилась произнести официальную речь. — Я больше не хочу, чтобы ты обнимал меня. — Что?! — Глеб развернулся к ней всем телом. — Почему?! — Да, согласна, что в последние дни мы стали общаться намного больше, — начала Алька с середины. — Намного больше, — она повторила эти слова. — Были трудные времена. Но, — она остановилась и со значением посмотрела на Глеба, но тут же отвела взгляд, — ты странно смотришь… Я была этим летом в лагере, работала там. Я видела, как вожатые сегодня с одной, завтра с другой. Границ нет... И всё это как в порядке вещей... Я понимаю, сейчас такое время. Время вольных отношений, но не могу я так, — она посмотрела на Глеба. — Мне стыдно, понимаешь? — сказала она с отчаянием. — Это нецеломудренно! — Нецеломудренно? — ошарашенный, Глеб не знал что сказать. — Слово-то какое. Сейчас так не говорят. И почему же — нецеломудренно? — Это порождает нехорошие желания с моей стороны, — она отвернулась. Ему вдруг стало душно. Желания, значит. Значит, не всё потеряно, раз есть желания. — Аль, так ведь мужчина и женщина для того и существуют, чтоб порождать желания друг в друге, — он испугался своей откровенности. — Это второе. А первый пункт — родство душ. — А у нас нет родства душ? Для меня ты самая родная, — он развернул её к себе. Алька сидела красная, он другого и не ожидал. — Такие отношения возможны только в браке, а не так просто проводить время. Батюшка говорит, что это блуд. Глеб засмеялся. — Обниматься — это блуд? Я думал, блуд — это что-то куда более серьёзное. Так ты что, чтобы не блудить, бегать от меня решила? Так ты каяться побежала, что ли? — догадался он. — Аль, ты смешная, — он погладил её по руке. — Беспокоиться из-за таких мелочей. — Это не мелочи, это разврат. Сейчас многим это кажется нормальным. Я тоже всё думала, что это я какая-то не такая, пыталась привыкнуть и... — Терпела меня? — перебил Глеб. — Я пыталась убедить себя, что сейчас все так живут, — Алька упрямо сжала губы. — Но я не могу так. Поэтому я прошу тебя держать дистанцию, — он чувствовал, как с каждым её словом с лица его медленно сползает улыбка, и он начинает пылать. — Я прошу тебя больше не трогать меня. Глеб, я не могу принять таких отношений, когда люди любят одних, обнимают других, и … — она, видно, не нашла приличного слова, — ещё с третьими. Меня развращают такие отношения. — Пробуждают желания, ты хотела сказать, — Глеб снова обкусывал губы изнутри. — Но ты сама гладила меня по щеке, я помню, это было совсем недавно. Что в этом плохого? Мне было хорошо, тепло от того, что ты жалеешь меня. — Я, правда, тебя жалела, — Алька опустила голову ещё ниже. — Раньше мне тоже было хорошо и тепло от того, что ты жалеешь меня. Но сейчас всё наполнилось другим смыслом, и это уже … — Разврат, — иронично подсказал он. — Это неправильно, Глеб. Пойми меня, я не хочу… Она замолчала, на эту деликатную тему было невероятно трудно говорить. — Ладно, — она только что отодвинула его на то расстояние, на котором они находились в самом начале отношений. Но он ещё поборется. — Но за руку я могу тебя брать? Мне это необходимо — чувствовать, что ты живая, тёплая. — За руку? Целая гамма чувств отразилась на её лице — волнение, сомнения, грусть, отчаяние, тревога. Этакая борьба целомудрия со светскими приличиями. — За руку можно, — нерешительно ответила Алька. Детский сад... А он выторговал право… Глеб горько усмехнулся про себя. — И тихую нежность, — сказал он, — тут уж извини, привык я. Сама приучила. Алька кивнула. — Ты весь в крови, — она сменила тему. — Тяжёлое дежурство? Заметила, значит… Значит, не всё равно… Они ехали в машине молча. Сегодня валил снег. Земля была прекрасна как никогда. Кажется, это для них двоих природа устроила такой романтичный праздник. Они должны были сблизиться, но вместо этого отдалились. Он должен был приехать утром к общежитию и увидеть радостное лицо в окне — её лицо. Он должен был знать в тот момент, что она ждала его. Она должна была спуститься вниз и поцеловать его — тихо, нежно. И потом они должны были, обнявшись, идти по заснеженным тротуарам и тихо беседовать, и греться в их кофейне. Всё это они должны были природе, старательно создающей для них романтический антураж. Должны были… А вместо этого они возвели китайскую стену под названием «Целомудрие», потому что в их отношениях поселилась большая ложь. В возведении стены нет её вины — она воспринимала их отношения как дружбу. И она права, конечно, — дружба не предполагает близости. Она считает его другом, но он лжёт ей — он не друг. Ему нужно большее — всё. Может быть, если он ей признается, всё изменится. Или, наоборот, — она отодвинет его ещё дальше, чтобы он не волновал её душу своими домогательствами. Сейчас она ещё сомневается в его отношении к ней, принимая его за одного из многих парней, готовых переспать с кем попало. Он не из тех парней и, кажется, в момент исповеди перед ней он говорил об этом. Но она не поняла. Да, всё верно, она считает его влюблённым в Леру и готовым переспать с ней, с Алькой. Хорошенькое дельце… Ну да, он же сам и даёт повод так думать о себе. Она не знает, что он хранил верность Лерке целых семь лет, а все эти девицы и Инна — это так, для самоуважения, показуха. И не было там ничего, кроме объятий и поцелуев. Хотя для Альки даже объятия и поцелуи уже разврат. А ведь это даже очень хорошо, что разврат. Будет верной женой. Глеб искоса посмотрел на Альку. Он теперь ещё больше жаждал на ней жениться. Они остановились у кофейни. Он взял её за руку, отстаивая своё право на близость: — Кажется, у нас проблемы с доверием. Ты могла бы не прятаться от меня. — Я спряталась от себя, Глеб. — В другой раз можешь говорить начистоту, я всё понимаю. — Я думала, ты обидишься, — Алька виновато взглянула на него. — Неожиданно, верно, — его голос звучал ласково. Нужно было во что бы то ни стало сохранить хотя бы хрупкие мосты, — но я готов принять всё, что для тебя важно. Помни это всегда. — Всегда-всегда? — Алька даже улыбнулась. — Честное пионерское. Пойдём греться, — Глеб вышел из машины и подал ей руку. Они снова сидели в кофейне и разговаривали. Глеб смотрел на Альку и думал о том, как он соскучился по их разговорам, по ней, по откровениям, когда можно говорить друг другу многое, даже всё. Он неимоверно устал за прошедшую ночь, но сейчас он взбодрился — рядом был она, та, на которой он всё-таки женится. Она открылась ему с другой стороны и, сама того не подозревая, обнадёжила его — он волнует её. Чёртова физиология работает! Это замечательная новость. Физиология — фундамент отношений. Он вспомнил неряшливого Пинцета. Такого, даже с его прекрасной душой, кто полюбит-то? Разве что только Валька, да и то, в этом большие сомнения. На безрыбье и рак рыба, как говорится. Франсуа — да, самец. Каждая вторая — его будет. А потом уже и с душой разбираться можно. Нет, ну конечно, есть ещё белоснежный Квазимодо. Но это, скорее, французская романтика. В жизни так редко случается. Он говорил и говорил сегодня, и Алька снова ему читала. Он любил теперь, когда она ему читала. В эти минуты она была целиком его. Он мог смотреть на неё, не скрываясь, следить за движениями её губ и пальцев и ловить краткий её взгляд. Единственное, чего ему не хватало, так это близости — отныне ему было запрещено приближаться к ней. Она выдала ему это предписание, как французский суд мужу-дебоширу. — Я соскучилась по Ангелинке, — с грустью в голосе сказала Алька, когда они шли к машине. — Как там она? — Там... — помрачнел он. Мгновенно все краски померкли. — Нет, я не про ту Ангелинку, — торопливо поправилась Алька, — я про дочку Толика. — А, вот как… Хочешь, договорюсь со Светланой и мы съездим? Вы же знакомы. — Нет, не знакомы. Когда забирали девочку, я не вышла. Алла Евгеньевна сама отдавала малышку Толику. Но я бы хотела снова посмотреть на неё. Я привыкла уже к ней. — Я позвоню Светлане. Надо вообще узнать, как там она. …....... — Глеб, где тебя носит?! — встретила его внизу Тертель. — Ковалец сбилась с ног. С утра экстренная, скоро плановая. Гордеев в отпуске, Семён Аркадич на больничном! — Я сейчас, — Глеб ринулся в раздевалку. В хирургическом костюме он снова почувствовал себя человеком. Он бежал по коридору — у Ковалец шла экстренная, нужно было помочь. Он забежал в оперблок и начал готовиться к операции. — Пришёл? — Ковалец появилась из второй операционной. — Острый перитонит. Я закончила. — Уже? — Глеб расстроился. — Не успел. — Не расстраивайся, успеешь настояться. Наши доблестные хирурги-мужчины решили отдохнуть. Хороши доктора, что тут скажешь. Один в отпуске прохлаждается, другой чихнул и тут же слёг. Всё оставили на хрупкую женщину и на студента. Вот я им задам трёпку, пусть только выйдут. — Сколько плановых на сегодня? — спросил Глеб. — Четыре. Будем здесь жить. И в травме нет свободных хирургов. Ну что, доктор Лобов, вы готовы к подвигу? — Всегда готов, — он браво щёлкнул каблуками. Он стоял у операционного стола и ушивал грыжу. Стандартная ситуация, классическая операция, но было тяжело. Переживания прошедшей ночи, особенно искромсанная беременная женщина, — всё это потрясло его до глубины души. Он очень устал и еле стоял на ногах. Но он не мог выдать себя и потому шутил. Никто не должен знать, что у него болят внутренности, что подступает тошнота и подкашиваются ноги. Он оглянулся на Ковалец. Хорошо, что на лице маска, иначе пришлось бы улыбаться. Улыбаться он не мог. Лапароскопическая холецистэктомия. Если пойдёт без осложнений, то продлится не более сорока минут. — Начинайте, доктор Лобов. Я сменю вас, когда будет необходимо. Лапароскопически он ещё не делал сам. Присутствовал — да, помогал — да, но самому... Сегодня был не лучший момент для освоения новых навыков. Господи, помоги. — Говорите, что делаете. — Обработка операционного поля. — По кому? — По этому, как его там… Ирина Васильевна, на «Г» кажется. — По Гроссиху, но, вы правы, терминология, не важна. Дальше находим параумбиликальную область для надреза. Где? — Над пупком. Делаю… Иглу. — Вводите лапароскоп. Глеб вводит троакар в брюшную полость. — Проводите ревизию. — Сейчас. Желчный не увеличен, спайки вижу. — Размеры спаек? — Незначительные. — Приступайте. — Я? — Вы, доктор Лобов. Так и будете прятаться за моей юбкой? — Ни в коем случае, Ирина Васильевна. Страшновато, но ничего, вчера вот труп зарезал, выпотрошил. Зато ребёнка спасли. Кстати, сколько ему по Апгар дали? Надо подняться в родильное. Господи, не оставь всех нас… Руки автоматически отделяют желчный пузырь от сальника. — Клипируйте артерии. — Делаю. Как там Лерка-то? Сводить её, что ли, куда-нибудь? Может, в галерею наведаться? Надеть костюм, наконец. Когда он в последний раз костюм-то надевал? На школьный выпускной, наверное. — Выделяю пузырь и удаляю. …Глеб бросает орган в контейнер. — Санирую подпечёночное пространство. — Убедитесь, что кровотечений нет. — Нет, Ирина Васильевна, кровотечений нет… Дренаж. — Доктор Лобов, вы опять допускаете одну и ту же ошибку. — Виноват, Ирина Васильевна. Да, установка дренажей, самый сложный этап операции, иронизирует Глеб. — Ушивайте, и научитесь уже, наконец, правильно устанавливать дренажи. — Научусь, Ирина Васильевна, обязательно научусь. Глеб шьёт, поглядывая на раздражённую Ковалец. У неё третья операция после ночного дежурства. Это ведь только кажется, что она стоит и ничего не делает. Она, может, ещё больше напряжена, чем он, ведь операции — это её зона ответственности как минимум за несостоятельность швов. Он бы вообще никому не доверил свою работу. Его отправили на полчаса «проветриться» и выпить кофе. — Хочешь, иди в мой кабинет, хочешь, сиди в ординаторской, — сказала Ковалец и куда-то убежала. Вот так, теперь, доктор Лобов, можно сразу и без стука в кабинет к заведующей. Глеб не спеша шёл по коридору. Семимильными шагами шагаешь, скоро Новикова перерастёшь. Как там она сказала? Чтоб не хуже был… А ты, Лобов, даже название обработки операционного поля никак не выучишь. Как же она называется? По кому? Что за тип на «г»? Не знаешь? А вот Новиков знает. — Рудольф, — Глеб вошёл под лестницу, — что за учёный муж на «Г» имеет отношение к методике обработки операционного поля? — Странные вопросы, — Новиков поправил очки и внимательно посмотрел на Глеба. — Это проходят на первом курсе. — А вот представь себе, Рудольф, что как раз на первом курсе мне было не до учёбы. Ну так как? Что там на «Г»? — Ну, обработка операционного поля по Гроссиху. — Точно, — Глеб картинно ударил себя в лоб. — По Гроссиху! — И Филончикову, — добавил Новиков. Глеб нашёл взглядом Альку — восхищённый взор, украдкой брошенный на «профессора» Новикова, не удивил его, но он всё же расстроился. Зачем он вообще эту сцену устроил? Чтобы убедиться, что его Алька по-прежнему грезит Новиковым? Он не понимал себя и раздражался. — Алевтина, сгоняй за кофе, — Глеб небрежно развалился на диване. Он отсчитал несколько минут и вышел под благовидным предлогом. — Аля, стой, — он поймал её за рукав на первом этаже. — Я пошутил. Хотя, ладно, кофе мне не помешает. — Глеб... — Алька улыбнулась в пол. — Просто хотел поговорить с тобой, но не при всех. А то опять языками чесать будут. — Не будут, — сказала Алька. — Это не интересно. Они присели на кушетку. — Ты совсем измученный, — сказала Алька. — Я это ещё в кофейне заметила. Так ведь и заболеть не долго. — А ты не хочешь, чтобы я заболел? Может, мне заболеть? Я буду лежать в бреду, а ты будешь ухаживать за мной, — Глеб улыбнулся. — Будешь? — Буду. Он сжал её ладонь. Надо признаться. Так жить невыносимо. Ее близость — просто невыносима. Сидеть рядом — и не обнять, не поцеловать. … — О, Лобов, Погода! — их догнала в коридоре Валя. — Лекции сегодня сокращённые, мы группой вечером идём в клуб. Вы с нами? — Мы с вами, Валя! — Глеб обрадовался. Да, он был рад — можно будет приглашать Альку на танцы и обнимать, дышать ею и прижиматься щекой, и ощущать ласкающие прикосновения её волос. И надо всё-таки сказать… — Мне не хочется идти, — сказала Алька. — Я не пойду. — Пойдёшь, куда ты денешься, — Глеб взял её под руку. — Мне без тебя там делать нечего. — Глеб… — Говори это почаще… Пошёл я, Аленька, дальше резать и шить, шить и резать. Проводишь меня? — Конечно, провожу. Он взял её за руку и повёл по этажам. И снова операции. Теперь уже на полдня. Во время плановой холицестэктомии, второй за сегодня, Ковалец позвала медсестра: — Ирина Васильевна, там больного привезли с перитонитом. Нужно срочно решение принимать. — Опять с перитонитом? Да что же это за день такой?! Мне что, разорваться, что ли? — Ирина Васильевна, — Глеб повернулся к озабоченной Ковалец, — идите, я справлюсь. — Думаешь, справишься? — с сомнением спросила Ковалец. — Я справлюсь, не сомневайтесь и идите, — Глеб отвернулся и занялся работой. — Ну ладно, доктор Лобов. Я быстро. Если что, сразу звоните мне, я приду. — Идите, Ирина Васильевна, — сказал Глеб через плечо. Так он провёл первую самостоятельную операцию. Он вышел из больницы после трёх — присутствовал ещё на экстренной. Жизнь изматывала его вконец. Но он всё-таки предложил свою помощь Ковалец, у которой было второе подряд ночное дежурство. — Ирина Васильевна, если возникнет необходимость, звоните. Я приеду, — сказал он Ковалец на прощание, хотя плохо представлял в ту минуту, как он может приехать. Он едва стоял на ногах. — Спасибо, Глеб. Но если что-то случится, я Кузовлёва из травмы позову, он сегодня тоже дежурит. Он приехал в квартиру Чеховых и, установив будильник на семь, бросился в одежде на кровать в своей «сонной норе», как назвал её Франсуа. Он уснул сразу же и спал крепко и без привычных кошмаров. Резкий, раздражающий звонок телефонного будильника вырвал его из сна. Надо сменить сигнал, подумал он и отвернулся к стене. — Эй, приятель, просыпайся, — услышал он над собой голос Франсуа. — Для чего ты завёл будильник? Для чего? Спал бы себе и спал. Ночь. Для чего он завёл этот чёртов будильник?.. Аля! Глеб резко сел и схватился за голову. Голова просто раскалывалась. — Добрый вечер! — Франсуа стоял над ним, скрестив руки. — Уж не на студенческую вечеринку ли ты собираешься? — На неё. Но мне, кажется, нужна реанимация, — Глеб сжал голову в надежде унять боль. — Прими ледяной душ, а я пока подумаю, как тебя реанимировать, — Франсуа подал ему руку. — Сколько раз я говорил тебе не заваливаться как медведь в одежде на постель, — говорил Франсуа, толкая его в ванную комнату. — Что это за привычка у вас, у русских, такая? — Не знал, что медведи вообще в одежде ходят. И, Франсуа, мне сейчас не до твоих нотаций,— сказал Глеб, скрываясь за дверью. Ледяной душ… Ни за что на свете не полезет он под ледяной душ. Он же всё время мёрзнет. Вот и сейчас — мёрзнет. Глеб открыл кран с горячей водой… Надо позвонить родителям. Он, кажется, давно уже не появлялся дома. Надо позвонить Лере, узнать семейную обстановку. Семейную… Может, Диню позвать в клуб? Вроде взрослый уже. Но не известно, как Лерка отреагирует. Нет, лучше не надо. Нине с Лизой надо продуктов купить. Он давно уже не покупал — как это люди все успевают? Почему он не подошёл сегодня к Филюрину? С Лизой надо что-то делать. Интересно, Нина всё еще сохнет по Емельянову или снова — Гордеев? Вон она как ворковала у него за плечами тогда… тогда… Надо на кладбище сходить к Лериным… как он будет ходить теперь? Там же она, мученица. Больно… Теперь будет постоянно больно… Хватит, хватит думать обо всём на свете. Сейчас он оденется и отправится в клуб — там нет проблем, там — Алька. Аля… Аленька. И всё же… как она его отшила… Они приехали в клуб вдвоём — Глеб и Франсуа. Франсуа не хотелось ехать, но Вика настояла. Вероятно, ей хотелось похвастаться перед друзьями. Оглушающая музыка, танцующие тела, улыбающиеся лица, ослепляющая светомузыка — почти эйфория. Дофамин хлещет. Глеб, оставив позади себя обнимающихся Вику и Франсуа, шёл в центр зала, разыскивая глазами товарищей. Среди них должна быть Аля. Нашёл её глазами — всё-таки пришла. — Привет, — поцеловал её в щеку. Здесь и сейчас — можно. Это же ночной клуб. Алька улыбнулась ему. Сел рядом — непозволительно близко. Но — плевать на предписания. Пусть лягушатники их исполняют. — Привет, старик, — протянул руку Фролов. — Приветствую, — Глеб пожал руку. Потом так же пожал и все остальные протянутые руки. Ему хорошо было сегодня среди своих товарищей, хотя он с большим удовольствием оказался бы где-нибудь среди незнакомых. Там было бы проще обнимать Альку, не привлекая внимания. Вот внимания совсем не хотелось. С Алькой ещё всё совсем не ясно. Может, она не примет его, зато разговоров будет на несколько дней. Не хотелось, чтобы трепали её имя, чтобы обсуждали их отношения и следили украдкой. Правда, некоторые в курсе, но, похоже, не верят увиденному и услышанному. Среди танцующих он заметил Леру и кивнул ей. Она подбежала и села рядом. — Как ты? — спросил Глеб, наливая ей сока. — Как глоток воздуха сделала, — сказала Лера. — Дома тягостно и невыносимо. Саша в себе. — Не хамит? — Глеб прижался к Альке. — Нет, что ты. Но почти не разговаривает. Только курит без конца. Дениска уехал на свои кружки, вот я и решила развеяться. — Правильно, чего киснуть дома. Молодость, Лера, одна. — Да, я молодая и только сейчас об этом вспомнила, — Лера загрустила. — Лерааа, идём танцевать, — Вика потянула Леру за руку. — Иди, Лера, иди, — кивнул Глеб. И они унеслись вдвоём, весело щебеча. Лера и Вика… Глеб улыбнулся. По-прежнему болела голова, несмотря на принятую таблетку. Зазвучала медленная мелодия. Вот, дождался. — Аленька, — сказал Глеб пересохшими губами, — пошли танцевать. Он встал и, не дожидаясь Алькиного согласия, взял за её руку. Алька пошла за ним. Всё отлично, она — его. Хотя бы на этот вечер. Глеб обнял девушку и прижался лицом к её волосам, втягивая ноздрями знакомый запах. Её волосы по-прежнему пахли травой, лугами, свежим сеном. Есениным…. Родная, любимая…Услышь меня, я же люблю… Как хочется схватить её и унести подальше отсюда, туда, где они будут наедине и где он, наконец, сможет сказать всё, что чувствует. Рассказать, как мечтает о ней, как ревнует, как назначил её уже своей женой. Если только она смогла бы полюбить его, ни дня тогда не станет он встречаться с ней просто так. Он сразу женится, и только тогда он сможет наслаждаться ею и быть спокойным, что она никуда не исчезнет. И как он устал быть один, притворяться. Как же хочется урвать свой кусочек счастья и сделать счастливой её. Он бы мог дарить ей тепло каждый день, каждую минуту, если бы только она позволила… Он открыл глаза и встретился взглядом с Лерой. Лера сердилась — это было заметно. Ну и что, пусть — Глеб снова закрыл глаза. Всё. Он устал. Он тоже имеет право быть счастливым. В его жизни только две девушки, и ни одна его по-настоящему не любит. Что ты наделала, Лера? Зачем ты поспешила выскочить замуж? Зачем теперь укоряюще смотришь? Уйди, Лера, уйди. Глеб сильнее закрыл глаза и прижался губами к каштановым Алькиным волосам. — Глеб, танец закончился, — Алька шевельнулась в его руках, не в силах вырваться из его объятий. Глеб всегда держал её крепко, как будто подчёркивая свое право на неё. Глеб отпустил её. Не хотелось расставаться. — Аль, а ты помнишь, на этом месте ты надела мне шею крест? Помнишь? — Помню, — кивнула Алька. Она помнила тот вечер, и как надевала на его шею тонкую верёвочку, помнила, и как смущалась от прикосновения к его горячей коже. И как он обнимал её и тепло разливалось по всему её телу, и она прижималась к нему, преодолевая смущение, — потому что очень хотелось греться в человеческих объятиях. Кто и когда ее обнимал? Когда её в последний раз обнимали? Это было давно, так давно, что она помнила эти времена сквозь туман. В последний раз её обнимала мать. Семь лет назад. Нет, конечно, потом её обнимали дядя, Света, воспитатель из интерната, обнимали в «Тёплом домике». Но это были, скорее, дежурные объятия. Потом её обнимал Глеб. Кто бы мог подумать, Глеб… Может быть, поэтому, поддавшись порыву благодарности, она надевала ему на шею эту верёвочку, вместо того чтобы просто отдать ему её. Может быть, ей даже хотелось прикоснуться к нему. Может быть, ей хотелось быть, как все. Алька боялась думать об этом. Она боялась своих желаний, своих чувств и не принимала их, как что-то грязное. Приятно ли ей было с ним танцевать сейчас? Да, приятно. Она со стыдом признавалась себе в этом. В непозволительно крепких объятиях Глеба было уютно, тепло и волнительно. Какие-то смутные желания просыпались в ней, не хотелось отрываться от его тёплой сильной груди. Её всё волновало в нём — взгляд, запах, его сильное тело. Пьянило — и от того Алька чувствовала себя преступившей все мыслимые нравственные пороги. Она ещё больше осознавала себя порочной от того, что не любила его. Она ещё допускала в своём сознании какие-то мысли и желания в отношении любимого человека. Наверное, любимый человек должен волновать и смущать. Но нелюбимый?! Она точно испорченная, решила про себя Алька. — Как вы выносите громкую музыку? — запустили социальный ролик Емельянова, и Франсуа воспользовался перерывом, чтобы перекинуться парой слов. — Тебе это нравится? — Нравится, — Глеб чокнулся с Франсуа кофейной чашкой. — Возможность ни о чём не думать и жить сегодняшним днём. — У нас в группе начался свадебный марафон, — сказал он, помолчав. — В январе женятся Рудаковские. В феврале, полагаю, Виктория выходит замуж за тебя? Не мучай ты девушку, Франсуа. — Не торопи события, — уклончиво ответил Франсуа. — А ты тоже участвуешь в этом свадебном марафоне? — Да я бы с удовольствием, да никто не идёт. — Что у тебя с твоей подружкой? — Франсуа указал жестом на Альку рядом с Катей. Катя пришла одна — Шурыгин работал. — Она не подружка, — пальцы Глеба начали нервную дробь по столешнице. — Не тот формат отношений. — А какой формат? — Франсуа весело посмотрел на Глеба. — Любишь ее? — Не обязательно обсуждать очевидные вещи, — Глеб хлопнул ладонью по гладкой поверхности барной стойки. — Но она… она смотрит в другую сторону. — Так в чём дело? Завоюй её сердце, — Франсуа закинул горсть орехов в рот. Глеб с горечью усмехнулся. Если бы это было так просто, как закинуть в рот горсть орехов. — Если бы это было так просто, Франсуа, если бы это было так просто, — задумчиво сказал Глеб, наблюдая за смеющейся Алькой, которая бросала пылкие взгляды на совершенно счастливого Новикова. — Потанцуем? — Катя подошла к ним и призывно взглянула на Франсуа. Ещё чего, хищница. Мало ей Смертина, так решила снова обобрать Алькович. — Потанцуем, — Глеб схватил Катину руку и повёл девушку в центр зала. Он прижался к Кате и с удивлением отметил, что она его больше не волновала. Это была чужая, холодная и пахнущая духами девушка. Надушенная кукла, подумал Глеб равнодушно. Он отстранился и стал смотреть в зал. — Пойдём ко мне? — Катя обвила его руками за шею. — Выпьем шампанского, поговорим. Помнишь, как мы с тобой говорили? — Помню, Катя. Кажется, мы с тобой в последний раз окончательно объяснились, — Глеб не смотрел на девушку. Ещё недавно желанная, она была ему неприятна. Вспомнилось Алькино — «целомудрие». — Ну, так что? Я жду ответа, — Катя многообещающе смотрела ему в глаза. — Кать, а ты знаешь, что такое целомудрие? — Глеб смотрел сквозь неё. — Опять ты за свою философию! — Катя засмеялась и поцеловала его в щеку. — Вот таким я тебя люблю. Пойдём ко мне и поговорим обо всём, и даже о целомудрии. — Катя непозволительно близко приблизилась к его лицу, так что её губы почти касались его. — Не в этот раз, — он отстранился. — И вообще, у тебя Шурыгин есть. Глеб разомкнул Катины руки и пошёл прочь, ища глазами Альку. Скользнул взглядом по грустящей Лере. Родная, одинокая… Смертин! Смертина нет. Неужели у Светланы? Ему вдруг остро захотелось, чтобы Смертин сейчас рядом со Светланой стоял у кроватки дочери Ангелинки, которая сблизила их с Алькой. Он снова пригласил Альку на танец, стараясь не пересекаться с укоризненным взглядом Леры. Ты только сестра, Лера, мысленно говорил он ей, только сестра. Он вздыхал и зарывался в Алькины волосы, незаметно целуя их. Лера — прошлое, Аля — настоящее и будущее. Обязательно — будущее. Он даже злился на Леру за её укоризненный взгляд, преследовавший его повсюду. Он уже жалел о том, что пришёл сюда. И в то же время он признавался себе, что Лерин укор во взгляде не мог не волновать его, потому что прошлое ещё не ушло из его жизни. Чем больше он злился на Леру, тем отчётливее понимал, что всё ещё любит её. Он так давил в себе эти чувства к ней, что думал, что все чувства уже умерли. Но сейчас, стоило Лере даже взглядом заявить на него свои права, как всё разом ожило. Он так и не смог вырезать прошлое. К сожалению, чувства не орган и решение удалить их далеко не скальпель. Он скрывался от Лериного взгляда, прижимаясь к Альке и пряча лицо в её волосах, но все его тело горело. Он чувствовал себя виноватым перед Лерой и одновременно раздражался на неё. Он считал её претензии на него совершенно законными и в то же время злился, что Лера не даёт ему дышать, жить, как он хочет. В порыве мучительного бегства от её взгляда, жегшего ему спину, он приник губами к Алькиному виску, ища защиты в любимой девушке. Тоже — любимой. На мгновение ему показалось, что он раздвоился и сходит с ума. Час расплаты наступил. Давая себе время насладиться Алькой, её теплом и тихой нежностью, он не понимал, что уже не сможет отдалиться от неё, не сможет повернуть обратно, как предполагал, и рано или поздно возникнет ситуация, когда станет неизбежным выбор, который сделать будет невозможно трудно. Он не мог забыть Леру, не мог не любить Альку. Но Лерка была — чужая жена. — Аля, обними меня крепче, — прошептал он своей спутнице. — Спаси меня. Он чувствовал, как Алька дрожала, и эта дрожь передалась и ему. Танец закончился, но он боялся отпустить её руки, боялся оглянуться. Лера… Он остался один посреди зала. Кружилась голова. Признаться, немедленно признаться, стучало молотком в голове. Прошлое всего лишь тень, Лера — это тень, тень из прошлого. Она — настоящее другого человека. Она носит под сердцем чужого ребёнка. Живи своей жизнью, Лера, мысленно говорил он ей. Стараясь не смотреть на Леру, Глеб медленно обвёл глазами зал. Альки не было. — Погодину не видел? — схватил он за руку пробегавшего Фролова. — Туда пошла, — Фролов показал в сторону выхода. Тени из прошлого, зыбкое настоящее, ускользающее будущее… Глеб ринулся к выходу. Он бежал по заснеженной дороге, мокрые снежные хлопья залепляли глаза. Валил снег, и Глеб где-то подсознанием отметил, что специально для них двоих природа устроила этот праздник. Он догнал её. — Аля! — он схватил её и повернул к себе. — Глеб, отпусти! — она вырывалась. — Не отпущу. Зачем ты убегаешь? — Пожалей меня, Глеб! — Я и так всё время тебя жалею, — он ничего не понимал. — Объясни! — Я чувствую себя последней дрянью, безнравственным человеком, потому что ты всё время обнимаешь меня, и я просила не делать этого! — она уже не вырывалась. — Желания? — Глеб вдруг остыл. Она заплакала. Какой же она ребёнок! Чистый наивный ребёнок, переживает по таким пустякам. Он порывисто прижал её к себе. — Я больше не буду, я обещаю, только не плачь, — заговорил он. — Я просто не понял, что для тебя это важно. И ты не дрянь, ты просто маленькая женщина. — Для меня это очень важно, Глеб, — Алька отстранилась. — Я люблю другого человека, но ты… то что я чувствую, когда ты… — она стеснялась сказать, что он слишком страстно обнимал её и целовал. Он хотел признаться ей в эту минуту, что давно уже любит её и что будет ждать вечно… - Пойдём, я отвезу тебя домой, — вместо этого сказал он. Алька уже перестала плакать. — Да, да, и ты раздет, ты можешь заболеть, — она принялась застёгивать верхнюю пуговицу на белой рубашке, которую он специально для неё надел сегодня. Рубашку пришлось выпросить у Франсуа. …. — Как выяснилось, я знаю о тебе слишком много и не знаю ничего. Они подъехали к общежитию. Было ещё не поздно, и ему казалось глупым расставаться сейчас в такую рань. — Давай поговорим откровенно, — предложил он. — Давай, - сказала Алька устало. — Прости за истерику. — Я не о том. Я хочу, чтобы ты не убегала больше от меня, а просто приходила и делилась со мной. Я уже говорил тебе это, но ты забыла… Ты помнишь, когда я впервые рассказал тебе всё о себе? Помнишь тот вечер? Я столько лет носил всё в себе и тогда только понял, как легко освобождение. Мне было нужно, чтобы кто-то выслушал меня. Наверное, я тебя и ждал, только не понимал этого. Ты не судила. Какое это наслаждение, когда ты говоришь всю нелицеприятную правду, а тебя не судят. Я благодарен за то, что ты слушала меня… — Да? — Алька улыбнулась. — Да. А теперь я хочу, чтобы ты тоже приходила и говорила мне всю правду. — Но есть такая правда, Глеб, которую самому себе стыдно сказать. — Есть. Я тоже говорил тебе страшные вещи. Мне было страшно тогда и стыдно, и горько, и больно… Но ты взяла мою боль себе. Ты спасла меня от самого себя. Я тоже хочу брать твою боль, а ты совсем ничего не рассказываешь, отказываешься говорить со мной. А я рядом… Рядом… Кажется, он кричал это внутри. Рядом… Понимает ли она смысл его слов так, как он хотел бы? — Спасибо, Глеб. — Тогда поговорим? — он взял её за руку, но тут же отдёрнул руку. — Расскажи мне об этом целомудрии. Я буду слушать, обещаю. Нет, он больше не совершит прошлой ошибки. Больше не будет этой глухой стены непонимания, которая разделяла их с Лерой целых семь лет. Он будет бороться за доверие и веру друг в друга, за родство душ, за понимание, за полное слияние, за то чтобы быть друг у друга, как бы наивно это не выглядело. В жарко натопленной машине они долго говорили — о грехах. Глебу тяжело давался этот разговор — он рассорился с Богом. Но для неё это было важно, значит, было важно и для него. И он слушал её, слушал внимательно. И, хотя он не во всём был согласен с ней, он не спорил — он дал себе слово слышать её. Он ещё раз убедился в том, что Алька совсем другая, особенная. Её рассуждения порой шокировали его, но в её мыслях была система, было какое-то одно направление, то, чего не было в его обрывочных выводах о жизни. Несомненно, она знала больше его, быть может, потому что больше пережила. Он был не во всём согласен с ней, но он слушал её и знал, что завтра неожиданно для самого себя заговорит её словами. Она ушла, подарив ему на прощание свою тихую нежность, а он ещё долго стоял под её окнами и курил, обдумывая услышанное. Да, они говорили об этом слове — целомудрии. О чистоте душевной и телесной, да — о современных нравах, которые она никак не могла принять. Да — о святых… Он никогда ни с кем об этом не говорил и не задумывался обо всём этом так глубоко. Он тоже стремился стать лучше, но в его стремлениях не было того смысла и той глубины, которые она озвучила. Он бросил пьянки — но лишь от того что чувствовал себя скверно после них, и, да, он просто обещал Богу не пить. Обещания надо выполнять. Да, он стремился исправить свои подлые деяния, но лишь из чувства вины перед Лерой и просто от осознания своего несоответствия моральным нормам. Да, он был верен Лере и ей, Альке, но лишь потому что верность была нормой для него. Его так воспитали. У Альки же всё было подчинено одному простому стремлению — угодить Богу. Угодить — не из страха перед карами небесными, а из любви. Она боялась огорчить Бога. И потому совершив что-то неприглядное, то, что она называла грехом, она искренне переживала. Её переживания по поводу морального падения из-за возникшего телесного томления во время его страстных объятий казались ему примерно такими же наивными, как и переживания ребёнка по поводу грязной коленки на штанах, но в то же время её убеждённость побеждала его скепсис. Глеб был во многом не согласен с ней, но он чувствовал — Алька на верном пути, в то время как он свернул с освещённой дороги и теперь бредет в темноте, хватаясь за воздух. У Альки же была точка опоры, и потому она была сильнее его. — Глебушка, наконец-то, — мать кинулась к нему. — Ты сегодня даже рано. Но почему ты раздет? — Алла Евгеньевна обняла сына. — В машине разделся, мама. Он не мог сказать матери, что не вернулся в ночной клуб за одеждой, потому что там был ОНА. Лера… Под внимательным любящим взглядом матери он молча ел и слушал сетования отца о состоянии дел в больнице, а сам думал о том, что сегодня произошло. Он словно раздвоился, и это беспокоило его всё больше. Он думал, что он уже в метре от счастья, и тут неожиданно на его пути возникла Лера и заявила свои права. Причём, законные права, потому что он, Глеб, всё ещё любил её. Странная ситуация, тяжёлая — любить сразу двух… Любить прошлое и настоящее. Любить прошлое и будущее. Любить одну и прятаться в другой. Почему Лера смотрела? Так. Требовательно. Может быть, она всё же любит его? Может быть, его представления о порядочности и святости брака ошибочны и нужно просто любить и быть вместе? Может быть, это шанс всё исправить — забрать сейчас Леру и любить её? Просто перешагнуть через Гордеева, через правила, придуманные людьми и быть счастливыми вместе? А как же Аля? Он же не сможет без неё… Хорошо, но ведь она не любит его. Может быть, бросить эту затею быть с ней и просто служить Лере? Лера — его судьба, он же всегда знал это. Но как?!! Как он будет дышать? Как будет проживать каждый день без своей маленькой Альки, перед которой не нужно стоять на цыпочках, чтобы казаться выше? Он совсем запутался. Он ушёл к себе сразу после ужина и открыл учебник — сессия на носу, а он появился в институте лишь несколько раз за семестр. Его точно выгонят в этот раз. Алька… за этим столом сидела его Алька. Он провёл по поверхности рукой. Она тоже клала сюда свою руку… Блуждающий взгляд его упал на одну из многочисленных записок, наклеенных на монитор компьютера. Она была написана Алькиной рукой. Упование моё Отец, прибежище моё Сын, покров мой Дух Святой. Троица Святая, слава Тебе! Глеб перечитал это несколько раз. Вспомнилось, как он сфотографировал когда-то эту запись из Алькиной синей тетради. Она понравилась ему тогда, как-то сразу запала в сердце. Они никогда об этом не говорили. И вот теперь Алька написала эту фразу для него. Откуда она знала? Как она поняла, что для него это было важно? Это знак, что они одно целое? Глеб приложил к губам записку. Жаль, что он больше не верит во всё это… Он позвонил Лере в десять. — Куда ты пропал? — спросила она. — Мне нужно было уйти. Разве мог он признаться, что избегает её? — Я забрала твою одежду и сейчас еду домой, — сказала Лера. — Ты одна в такси? — Глеб напряженно встал. Он боялся отпускать Леру в такси — то и дело становились известными случаи насилия таксистами над беззащитными пассажирами. — В такси, но с нами Франсуа. Охраняет нас с Викой, — сказала Лера. — Не волнуйся. — Хорошо, — кивнул Глеб. — Напиши мне, как Гордеев, — добавил он. — Ваше отчуждение до неприличия затянулось. — Хорошо, я напишу. ***** — Наконец-то ты пришла. Я уже думал, мне придётся ночевать одному в этой унылой квартире, — встретил её Дениска. — Ты поел? — спросила Лера, сбрасывая сапоги с уставших ног. — Поел. Очередное мексиканское блюдо, — недовольно сказал Дениска. — Хорошо с Глебчиком повеселились? — Итальянское, — поправила Лера брата. — Дениска, — Лера прижала мальчика к груди, — какой ты у меня смешной. Как же я люблю тебя, как же я люблю тебя. — И я, — тихо сказал мальчик и прижался к сестре. — Только мне одному тошно тут. — Как Саша? — прошептала Лера. — Спит. Всё время спит, — Дениска заглянул в комнату. — Ложись и ты спать, братик, — Лера ласково потрепала брата по волосам. Совсем как Глеб, отметил Дениска, только нежнее. Ему не хватало мужского плеча — в последние дни Глеб отдалился. Дениска знал – Глеб переживает смерть пациента, переживает вместе с Гордеевым. Что ж, они врачи, думал он, у них работа такая. Нелегко быть близкими великих людей, уговаривал он себя, но кто-то же должен помогать им. И Дениска помогал, как мог. Он не звонил брату и не беспокоил его своими рассказами; ухаживал за Гордеевым и приносил ему чай, когда тот просыпался, и мыл пепельницу, когда тот засыпал. Они врачи, думал мальчик, они спасают людей. Их надо беречь. Лера сидела в кухне Гордеева, так и не ставшей её кухней. Всё здесь было чужим — только его. Лера мысленно вернулась к тому дню, когда Саша повёл её в ЗАГС подавать заявление. Почему она уступила и согласилась? Она уже тогда сомневалась в своих чувствах. Уже тогда она в миллионный раз задавала себе один единственный вопрос: почему не Саша? Почему Глеб? Почему Саша не встретил её у автобуса? Насколько он любит её? Кто она для него? Она сомневалась весь месяц до бракосочетания, но гнала от себя смущающие мысли. Саша Гордеев, несмотря на все его недостатки и толстокожесть, спас её любимого брата. Любимых братьев… Не клеилось. Совсем не клеилось. Он жил работой, рядом с ней он угасал. Пару часов нежности и потом на несколько дней — молчание или разговоры о больных. Его больные жили в их доме. В его доме — в этом доме не было ничего её. Саша не интересовался её внутренней жизнью, не спрашивал, довольна ли она, чего ей хочется. Нет, он не был равнодушен, он просто думал, что ей нужно то же, что и ему — больные, операции, спасённые жизни и вечное безденежье… Она никогда не думала, что меркантильна, но, оказалось, — хочется жить как все люди. Хочется покупать платья, не считать медяки, заказывая кофе, просто купить себе очередную ненужную помаду… Хочется подарков. Это тогда, на заре их отношений, она радовалась его подарку для настоящего хирурга — потрясающему тренажёру для рук. Но сейчас Сашка забыл что она женщина, что ей нужны духи, цветы и прочие безделушки, без которых трудно чувствовать себя уверенной. Глеб… Она совершила непростительную ошибку, не послушав свою интуицию. Он открылся ей в новом свете, и она должна была использовать этот шанс, чтобы получше узнать его. Вместо этого она быстро выскочила замуж, так и не дав себе понять, кто же для неё теперь Глеб. Оказалось, не брат… Кто-то больший. Теперь она жалела, что не давала себе возможности узнать его, сблизиться с ним, не дала ему возможности проявить свои чувства. Она вспоминала те времена, когда металась в поисках денег для операции Дениса за рубежом. Когда Саша оставил её, исчез, ничего не объяснив, Глеб был с ней. Он ничем не мог помочь ей — у него не было таких огромных денег, но он был рядом. А это — дорогого стоит. Он дорожил ею и был любящим человеком. А Саша? Саша был просто хорошим хирургом, для которого спасти человека было делом профессиональной чести. Вот до каких горьких выводов додумалась Лера. Последние дни, переживая молчаливый разрыв с мужем, Лера все чаще думала о Глебе. Ей некуда было пойти в этом огромном мире. Он один был её скалой, к которой можно было прижаться во время бури. Он один звонил ей, писал сообщения и хоть как-то интересовался её жизнью. Да, он тоже отдалился в последние дни. Она помнит его стеклянный взгляд — сквозь неё — и его равнодушное «Поживи пока у моих». Он тоже, как и Сашка, переживал тогда угасание пациента, маленького ребёнка. Странно, что жизнь свела вместе её мужа и Глеба, совсем ещё недавно непримиримых врагов. Странно, что Глеб вдруг сменил риторику и стал искать оправдания равнодушию её мужа. Вечер в ночном клубе расставил всё по местам — у Глеба появилась девушка. Лера долго не верила слухам — в них никто не верил. Глеб и Погодина держались далеко друг от друга и почти не давали поводов для пересудов. Ну и что, что Погодина жила в доме Лобовых — Глеб использовал Альку, и только. Ну и что, что вместе катали коляску — Валя и Пинцет могли многое додумать. Лера не придавала значения слухам. Но сегодня в ночном клубе она всё видела своими глазами — он обнимал эту тоненькую несчастную Альку так, что, казалось, переломает ей все рёбра. Его лицо… Уж она-то знает, как смотрят влюблённые мужчины — он смотрел на неё так когда-то. Она никогда не забудет его взгляда в тот момент, когда она окончательно уходила из дома Лобовых — странное сочетание нежности, растерянности и боли. Что-то похожее она видела сегодня… Да, он влюбился. Влюбился в Альку. Что он нашёл в этой незаметной и неинтересной девушке? Он, такой харизматичный и яркий… Почему теперь в его взгляде так много нежности и боли? Она что, не любит его? Как можно его не любить?.. Лера закрыла лицо руками… В её жизни все рушилось. Новая работа в галерее не спасала — проект лежал в столе незаконченным. Её рисунки никого не интересовали, Сашка смотрел их лишь из вежливости. Он возвращался из больницы слишком уставшим. Саша… Глеб упрямо ждёт, когда у них всё наладится. Почему? Брак — это святое, сказал ей когда-то Глеб. Боже, разве могла она подозревать, что её брат так глубок?! Брак — это святое, повторила Лера и медленно встала. Она зашла в тёмную прокуренную комнату, пропахшую горем её мужа. Он лежал, отвернувшись к стенке, и переживал своё бессилие перед смертью, искал ошибки. Лера чувствовала, что он не спит — просто смотрит в стену. Надо пожалеть, по-бабьи, как некрасиво выразился Глеб. Лера тихо легла рядом с мужем. — Саша, — она нежно обняла его. — Саша, — провела ладонью по шее, — Сашка. Он повернулся и молча рывком притянул её к себе…