Живой

Вопреки ожиданиям он выспался. Ему ничего не снилось. Он заснул с учебником в руках ближе к полуночи и проснулся в семь. Голова была ясной — без обычной тошноты. Он лежал, замерев, всем телом впитывая тепло постели. Жить спокойно… Как научиться жить спокойно? Наступит ли в его жизни такое время, когда он будет жить спокойно? Вставать по будильнику — дома, завтракать — дома, идти в больницу, потом обедать — с ней, разумеется, и снова — в институт, вечером заниматься Дениской и Лизой, потом готовиться к завтрашнему дню — учить лекции, засыпать — с ней… Нет, два раза в неделю, — но только два раза! — уходить на ночное дежурство и самозабвенно работать, чтобы снова вернуться к родным и любимым… Идиллия. Нехотя выпутываясь из тёплого одеяла, Глеб сел в темноте. Он опять надел рубашку, в которой почти неделю спала в его постели Алька. Быть может, ему сегодня так хорошо и спокойно спалось, потому что он надел её рубашку? Быть может, так она обнимала его? Записка с понравившейся ему фразой, рубашка и сон без кошмаров — знаки? Он улыбнулся своей романтической суеверности. …Он вышел из дома ещё затемно, на ходу засыпал крошки в кормушку. Несмотря на постигшее разочарование, он по-прежнему верил, что птицы кормят усопших. В каждом до конца дней будет жить чистый, наивный ребёнок, ожидающий чуда. Глеб не был исключением. Он по-прежнему любил Лериных родителей и по-прежнему переживал причастность его матери к их гибели, только он давил в себе эти переживания и культивировал любовь. Он рассчитывал до встречи с Алькой навестить Чеховых — вчерашний разговор всколыхнул в нём переживания о внезапной гибели Лериных родителей. Было ли у них время покаяться? В эти считанные секунды, до столкновения с другим автомобилем, о чём они думали, что говорили? Он мог бы спросить об этом Леру, но понимал, что это почти преступление — спрашивать о последних минутах жизни её дорогих и близких. Он проник на кладбище через ограду, с задней его стороны. Если идти по дорожке, со входа, то обязательно — мимо неё… Концентрат ещё не утихшей боли — не вынести. Он курил, сидя на холодной скамейке. Было удивительно тихо. Последнее пристанище, думал он, все будут здесь, никого не минует эта участь. Умирать — не страшно. Он точно знал — он прошёл через это. Страшно — нераскаянным, озлобленным, непримирившимся. Как он сейчас. Но как жить, чтобы не чувствовать пустоты, заполняющей сердце? Как жить, чтобы не чувствовать постоянного раздражения от бесцельности жизни? Как не бегать от собственных мыслей, отгоняя от себя прочь мысли о Боге? Как каяться Ему, если разочарован в Нём? Как молиться, если считаешь Его бессмысленно жестоким? А он так и живёт последние дни. Избегает думать о Боге, хотя знает, что все, абсолютно все, будут там. Как долго он будет прятаться, не понимая, что делать со своим разочарованием? И как — снова полюбить? Как побороть разочарование? Если бы существовала в природе волшебная кнопочка, одним нажатием на которую можно было бы переключить сознание, поменять мировоззрение… Он встал и, стараясь не смотреть ТУДА, начал руками вычищать снег, огромной шапкой возвышающийся до половины плиты и закрывающий нишу с лампадой. Он выбрасывал снег за оградку до тех пор, пока могила не приняла привычный, ухоженный вид. Весной надо покрасить, записал он в памяти, ощупывая шершавую, местами облупившуюся чёрную оградку. Он всё-таки посмотрел туда, где похоронили его пациентку, мученическая жизнь которой перевернула его сознание. Деревянный крест наполовину торчал из снега. Глеб не мог просто так уйти — нужно было расчистить крест. Он добрёл до последнего пристанища крошечной терпеливой девочки с глубоким нежным взглядом, откопал крест, расчистил небольшой холмик и теперь стоял над этим холмиком. Жил маленький человечек, тихо мучился и так же тихо ушёл. И теперь он никому не нужен. Безвестная, заваленная снегом могилка… Замёрзшие, в снегу, бывшие когда-то живыми розы… Глеб лег рядом с холмиком и закрыл глаза. Щемило сердце — невозможная боль… Как жить с этой болью дальше? Сколько будет ещё таких холмиков? Зачем он выбрал такой жизненный путь? Зачем он пошёл в медицинский? Разве знали они тогда, весёлые и беззаботные, через какой ужас им придётся пройти? Они, его товарищи, ещё не поняли, — пока ещё не поняли! — что означает произносимая, и обычно по-философски, фраза «У каждого врача своё кладбище»… В тишине раздались шаги, кто-то свернул с дорожки и направился в его сторону. Шаги затихли рядом с ним. Кто-то сел — Глеб почувствовал, как теплое прижалось к его ноге. — Глеб… Он знал, что это она. Он протянул руку, и её тонкие горячие пальчики обхватили его ледяную ладонь. — Глебушка, родной мой, не надо так убиваться, — она грела его теплом своих рук, ощупывая шрамы ладони. — Так хреново, ты даже не представляешь как, — он открыл глаза. — Зачем мы пошли в медицинский, Аль? Чтобы раз за разом хоронить своих пациентов? Нет никакой романтики в нашей профессии. — Глебушка, ты прав. Но ведь у нас нужная профессия. В нашей профессии остаются только люди с большим сердцем. — Как Степанюга? — Такие как наш Александр Николаевич, как Дима, как Ирина Васильевна, и, наверное, как твой Франсуа…И как ты… — С большим сердцем… Красиво сказано. А оно болит, это сердце, и разодрано на множество мелких клочков, — Глеб сел. — И я больше ни во что не верю. Внутренние часы сбились. — А знаешь, — Алька заглянула ему в глаза, — вот ты сейчас сидишь тут и плачешь внутри, а твой Ангел-хранитель гладит тебя по спинке. Ласково, нежно так гладит и утешает, только ты не слышишь этого. От её слов стало на мгновение тепло. Он улыбнулся — Алька, как всегда, сложные вещи облекала в такую простую и порой трогательную форму, что даже на слезу прошибало. — Что? — сказала Алька в ответ на его улыбку. — Почему не веришь? Все мы там будем, — она как будто читала его недавние мысли. — А девочка, Ангелинка, уже не страдает, ей хорошо. Понимаешь? — Я понимаю. Только не могу принять, что Бог заставляет при жизни страдать невинных. Не вижу смысла в детских страданиях. Тот ребёнок, из моих кошмаров, над которым поглумились две дуры-студентки, он тоже не виноват. И их сердца не содрогнулись при виде того, что они натворили. Мое содрогнулось, да. Так что я спать не могу. Но какой в этом смысл? — А ты не думал никогда о том, что спустя много лет одна из тех девушек вдруг вспомнит о том, что сделала, вспомнит твоё лицо, искажённое страданием, и… — Точнее, брезгливостью, — перебил Глеб. — Хорошо, брезгливостью к ней же, дурёхе… Может, она каяться побежит и много чего доброго потом сделает… Если бы не было этого ужаса, не было бы крови… — Точнее, кровавого месива из фрагментов тела, — упрямо поправил он. Он не собирался смягчать картину человеческого зверства. — Если бы всего этого не было, — Алька не могла повторить его страшных слов, ежилась, - а было бы все быстро — аборт и чистота — то как бы они смогли ужаснуться и раскаяться потом? — Аль, но ведь этого может и не произойти? — Может и не произойти, но мы точно ничего не знаем. И страдаешь ты не просто так. Может, ты вообще страданием искупаешь прошлые грехи… С кого больше спросится, тому и дано больше испытаний… И, Глеб, ты осудил Бога. А кто осуждает, тот ставит себя выше Него. Мы просто должны доверять Ему, а не судить… — Так что, глаза закрыть и делать вид, что все нормально? Что нормально то, что страдают безвинные дети? — Нужно смиряться, Глеб… — Аля, невозможно смириться с несправедливостью… — Возможно. Если веришь. — Да верю я. Только разочаровался… — Глебушка, — она поднесла его ладонь к своим губам, дыхнула на нее горячим воздухом, пытаясь согреть, и поцеловала. — Ты веришь в Бога, а надо верить Богу. Бесы ведь тоже верят в Бога… Доверься и принимай как должное все, что происходит. Все дается нам ко спасению. Но мы, как маленькие дети не могут понять в силу возраста мотивы многих поступков взрослых родителей, не можем понять воли Божьей. Понимаешь? Ты сейчас похож на бунтующего подростка, которого мама заставляет носить шапку в декабре. Глеб засмеялся. — Я все равно не могу понять, — он снова сделался серьезным. — Знаешь, ты пытаешься мыслить головным мозгом. Вот этим, что в черепной коробке, — Алька постучала себе по голове. Глеб снова засмеялся и удивленно поднял брови: — А чем же еще думать-то? — А ты знаешь, что у сердца тоже есть ум? Надо думать сердечным умом. Он никогда не ошибается. А голова твоя такой каши наварит, не расхлебаешь, — Алька стряхнула с его волос снег. — Ум сердца, значит, — Глеб покачал головой. — Впервые слышу такое. Ты сама это придумала? — Да нет, конечно. Куда уж мне, — Алька улыбнулась. — Читала где-то. — Я вроде разочаровался в Боге, а все равно молился, на операции, — Глеб захватил горсть снега и мял его. — Не понимаю себя. Как раздвоился. — Так ведь это душа твоя сама молилась, без участия ума. Видишь, ты и сам все понимаешь. — Понимаю. Не хватает мне чего-то теперь, пустота. — Глебушка, — она пододвинулась к нему, и он не мог не отметить этого, — ты, главное, вернись обратно к Боженьке, — смешная, право, говорит, как ребенок малый. — Потом поймешь все, главное, не ожесточайся. Я так хочу, чтоб ты вернулся. Когда я узнала, что ты … такой же, как и я… я удивилась, — и так раскрасневшаяся от мороза, она вдруг залилась румянцем. — Мне ведь и поговорить-то об этом не с кем, только с тобой. Да с бабушками из храма. Но ты — это другое дело. Вернись… Она заглянула ему в глаза. Она давно уже не отводила глаз от него, не пряталась. Родная, совсем уже его… — Сложно это, пока не надо об этом, — он протянул руку, чтобы смахнуть снежинку с ее щеки, но тут же отдернул руку. Как ни странно, без его страстных поползновений у них получился удивительно хороший разговор, душевный, что ли. — И откуда ты такая взялась-то? Маленькая, а все знаешь, — он улыбнулся. — Да ничего я не знаю. Разве можно точно знать такие вещи? — Алька поднялась. — Пойдем. Она протянула ему руку, и он встал. — Я думала, тут все завалено снегом, думала пораньше сбегать и почистить, а тут ты… — А тебе от меня никуда уже не деться, — Глеб взялся отряхивать Алькино пальто. Потом они сидели в кофейне и грелись у камина. И она снова читала ему историю старины Мартина. А он снова смотрел на неё и любовался ею. Переживания утра отступили. И несмотря на то, что Глеб остался при своём, они хорошо поговорили. Он слушал её, выхватывая важные для себя фразы, произносимые страстно желанными её губами. ....«У каждого своя мудрость, в зависимости от склада души». Её мудрости ему пока не одолеть, это точно. Ее склад души – особенный. Это такой огромный, устроенный мир, в который ему пока нет доступа. Это мир величайшего терпения, странной мудрости и большой глубины. Но он обязательно туда проникнет, потому стать частью этого мира и раствориться в нём стало одной из его жизненных задач. …«А невысказанное меня душит». Душит, ещё как душит... Трус Лобов, когда ты уже скажешь ей? Чего ты боишься? Ты всегда боялся. С Лерой – боялся… … «Он так её любит, так отчаянно, так безнадёжно». Как и я, старина Мартин, как и я. Не ты один такой безнадёжный… Её губы… Почему он не помнит вкус её губ, ведь он уже целовал их? Может, потому что тогда не любил ещё… В эту минуту Алька оторвалась от книги, чтобы взглянуть, слушает ли он её, но тут же низко опустила голову, смутившись его задумчивого странного взгляда. …«Мне требуется или правда или ничего. Иллюзия, которая не убеждает, это явная ложь...» Да, вокруг одни иллюзии. Даже справедливость любящего Бога оказалась иллюзией. Щемило в груди — как жить теперь? ***** Гордеев появился в хирургическом отделении рано и теперь бродил по коридорам, пугая персонал отрешённым видом. Сегодня была пятница, и плановые операции не проводились. Гордеев слонялся без дела, машинально отвечая на приветствия. Примирение с женой привело его в чувство, и он заскучал по больничным стенам. Впервые за неделю студентов позвали на занятия. Тему определила Ковалец — «Малоинвазивные хирургические вмешательства». Гордеев равнодушно согласился. Он автоматически диктовал материал, как будто читал лекцию в медицинском, и рассматривал своих студентов, к которым уже привык и которых почти любил, и уже не считал тупой белой биомассой. Что будет с ними после окончания института? Лерка… Гордеев вспомнил её нежный шёпот и даже улыбнулся. А не всё так плохо в жизни, Гордеев. Вспомнив, что он на занятиях, усилием воли стряхнул с себя воспоминания прошедшей ночи. Лерка не станет врачом. Его талантливая Лерка, самая способная из всей группы, не станет врачом. Зато как старательно выводит буквы, едва поспевая записывать его слова… старательная… Гордеев улыбнулся. Примерная, как школьница, совсем ребёнок. Жена. Гордеев встряхнул головой, пытаясь освободиться от навязчивых воспоминаний о прикосновении её рук… Ну что ж, каждому своё. Пусть рисует, решил он. Может статься, она будет счастливее, а то в последнее время у них совсем не ладится. Кажется, он накричал на неё, надо как-то извиняться… Алькович, приятная барышня… Жаль, что со Смертиным разругалась — два сапога пара. А девчонка хваткая, не растерялась и ухватила себе жирный кусок пирога под названием «Морель». Надо же… Но хирургом ей не быть, слишком легкомысленная. Смертин в последнее время потерян и тих. Что происходит в жизни Смертина? Не шутит, сидит и не пишет. Гордеев специально вытянулся вперёд и посмотрел — нет, не пишет, рисует какие-то абракадабры. Хотя толк из него может быть. И интуиция есть. Хотя наитием в медицине многого не достигнешь. Может, взять его на операцию в понедельник? Встряхнуть как-то… Погодина… вот строчит, и тремор не мешает… какого лешего она в медицинском оказалась и что с ней делать теперь? Посредственная, как врач — ноль. Ей бы в сёстры милосердия, в богадельню, что ли. С Погодиной надо что-то решать. А кстати, Лобов не дурак — хорошую себе выбрал… Но весьма неожиданный ход, неожиданный. Лобов, опять Лобов… Опять спрятался за чужие спины и спит, паршивец. Н-да, горбатого могила исправит, а лентяя дубина. — Доктор Лобов, повторите, что я только что сказал. — Я? Вскочил, паршивец, делает вид, что испуган… — Вы. У нас, кажется, один доктор Лобов. А, нет, ещё один есть. Отлично, Лобов злится. Почему он так раздражает? Может быть, потому что Лерка опять пялится на своего «братишку»? — Садитесь, доктор Лобов. И проснитесь уже наконец. Этот станет хирургом, может быть, неплохим. Если не сгорит и не сопьётся. Может, ему нервы пощекотать в нейрохирургии? А? Взять на операцию, пусть с десяток часов постоит, попотеет. Тогда и понятно станет, будет из него толк или нет. А аппендиксы, это даже Степанюга умеет. Лобов, Лобов… Он тоже был в той команде, они даже давали друг другу по морде и горе заливали… Н-да, но человечность и чувствительность — это ещё далеко не залог успешности хирурга… Капустина… Если останется в городе, а теперь уже точно останется, потому что, кажется, выскочила замуж, надо её пристроить. Старательная, с пациентами ладит, внештатный психолог… А штатных и нет, это вам не заграница, где с пациентами носятся. Новиков… Новиков… Почему он так раздражает? Бездарность, кичащаяся знаниями… Кажется, с Лобовым они на ножах. Раздражают оба… Хмелина… Залётная барышня. Хотя ножки у неё ничего. Шурыгин вот купился. Ого, Фролов не спит. Наверное, тоже в объятиях жены ночью нежился… Нежные ночи — такая редкость, а жизнь проходит… Рудаковский и Шостко — нелепее не придумаешь. Хотя, Шостко… в ней что-то есть. Что же? Кем она станет? А, точно, завотделением… Гордеев представил, как командный голос Шостко разносится по коридору его хирургии, и улыбнулся. И всё ж таки, родные лица…. И Лерка… Гордеев улыбнулся Лере, на секунду оторвавшейся от конспекта. — На сегодня все, доктора. Возьмёте себе больных у Тертель Галины Алексеевны, а у меня нет больше никаких сил на вас. — Что-то после отпуска у вас совсем не отдохнувший вид, Александр Николаевич, — сказал Вовка. Студенты зашумели. Потерянный и взвинченный ещё совсем недавно, задумчивый сегодня, Гордеев пугал их и одновременно вызывал сочувствие. Гордеева любили. — Что есть то есть, доктор Рудаковский, — равнодушно ответил Гордеев. — Доктор Лобов, вам сегодня делать нечего, поэтому вы отправляетесь со мной в нейрохирургическое отделение. Милости прошу через полчаса. По комнате пробежал шепоток, выражающий одновременно восхищение, удивление и зависть. — А что, без меня никак? Не справляетесь? Загнётся нейрохирургия? Можно мне не ходить? — Глеб встал в позу. Он не мог, физически не мог идти в отделение, из которого веяло смертью. — Боюсь, без вас, доктор Лобов, никак не обойтись. Глеб выругался про себя и, прорываясь сквозь густую толпу товарищей, побежал за Алькой, выхватив краем глаза Леру. Лера казалась умиротворённой. Он удовлетворённо провёл ладонью по волосам. Замечательно, вот все и налаживается. — Толян! — по пути к стойке старшей медсестры Глеб догнал Смертина. — Чего такой убитый? Как у тебя с женой-то? — Блин, Глеб, хватит уже про жену, — Толик пошёл быстрее. — Погодина хотела вашу дочь навестить, привязалась. Да не гони так, — Глеб едва успевал за Смертиным. — Что у тебя со Светкой? — А ничего, — Толик остановился. — Съехались. — Жениться будешь? — Глеб отчего-то обрадовался. — Буду, — Смертин незаметно вздохнул. — Нашим не говори, и так тошно. — Что, никак? — сочувственно спросил Глеб. — Никак, — криво улыбнулся Толик в ответ на понимающий взгляд товарища. — А ради дочери? — Вот ради дочери только и сошлись. Что мне терять-то? Вике я не нужен, соперничать с иностранным коллегой, — Толик усмехнулся, — не дорос я ещё. Тошно. Думал, впереди ковровая дорожка меня ждёт, большое будущее, любовь, а вышло… Пелёнки, ор по ночам, бессонница, нелюбимая чужая женщина. — Ну какая ж она чужая-то? — Глеб вздохнул. В голосе товарища было столько безысходности и тоски, что сердце Глеба сжималось, будто это ему, Глебу, пришлось делить крышу над головой, общие заботы и супружескую спальню с нелюбимой женщиной. — Когда-то же любил? — В том-то и дело — не любил. Она запала на меня, а я горд был, польщён. Как же, преподавательница, старше меня, замужняя, опытная. — А она и сейчас тебя любит, Толь, — Глеб сел на кушетку. — Что, вы и об этом говорили? — Толик уселся рядом. — Да нет, по тону её понял. Тебе ещё повезло, старик, а то попалась бы какая-нибудь стервоза, — Глеб вспомнил Инну и брезгливо поморщился, — а эта ещё ничего — любит. Они тихо засмеялись. — На цыпочках бегает, — Толик покрутил пуговицу халата. — Толик, дорогой, что приготовить? Ой, не делай, я сама, отдыхай, — передразнил Смертин Светлану. — Везунчик ты, Толя, — Глеб усмехнулся. — А с дочкой как? — Привыкаю, гулять люблю с коляской, уйду из дома часа на два и думаю о своём, а она спит, спит, как будто понимает, что даёт возможность мне дышать свободно, — Толик вздохнул. — Дочку я люблю. Если уйду от Светки, то скучать по дочке буду. — Да куда тебе уходить-то? Только в монастырь, — Глеб толкнул товарища плечом. — Окстись, — Толик выпрямился. — Светка звонила тебе, говорит, ты её заблокировал. Она отблагодарить хотела за дочь. — Я не блокировал. Сейчас посмотрю, — Глеб полез в телефон. — Точно, случайно, наверное, нажал... Ну, так мы приедем к вам с Погодиной? — Давай после лекций, в пять, — Толик встал. — Что, и на лекции примерно ходишь? — Хожу, так хотя бы дома меньше бываю. Они дошли до поста медсестры, но Альки уже там не было. Глеб хотел спросить у Тертель, в какую палату назначили Погодину, но у стойки толпились его товарищи, и спрашивать при них было неудобно, поэтому Глеб отправился к Старковой. Поднимаясь по лестнице, он встретил Емельянова. — Здравствуй, Глеб, — остановился тот. Глеб прошёл мимо, сделав жест приветствия. Опять около Нины крутится, далась она ему... Ну да, Нина — женщина видная, красивая, молодая... — Глеб, — снова окликнул его Емельянов. — Ну, что вам? — Глеб остановился на лестнице и засунул руки в карманы брюк. — Опять около Старковой крутитесь? Емельянов поморщился. — А ведь ты обманул меня, — сказал он, прищурившись. — В чём же? — Глеб с вызовом выпрямился. Насмешка в его голосе покоробила Емельянова. Пыжится, мальчишка, строит из себя… — Рёбенок твой. Нина Алексеевна девочку из детского дома взяла. — Который вы благотворите, — Глеб усмехнулся. — Благотворю, — с барским достоинством кивнул Емельянов. — Скажите, а с чего это у вас к детским домам такая сердечная привязанность? — Родственница когда-то работала в интернате, не здесь, — лицо Емельянова омрачилось. — Знаю много. Глеб вспомнил об Альке и её интернате. Ему нужно было найти тех ублюдков в белых халатах, но Алька отказывалась разговаривать с ним. А тем не менее, Емельянов мог бы пригодиться в этом деле. Он на короткой ноге с руководством чудо-дома. Мог бы узнать, откуда Альку перевели. Конечно, общаться с ним не больно-то и хочется, но ради дела… Если только ради дела… — Может, по кофейку в обеденный перерыв? — ненавидя в себе отца, спросил Глеб. — Дело есть, поговорить надо. — Я как раз собирался тебе предложить где-нибудь пообедать, — Емельянов протянул руку. Наступая себе на глотку, презирая себя, чувствуя, как весь горит, Глеб сухо пожал протянутую огромную ладонь. — Я в нейрохирургии, — он развернулся и пошёл наверх, кусая губы. Гены, чёртовы гены… Он злился на себя и ещё больше на Емельянова. Он оглянулся — Емельянов смотрел ему вслед. Ну, это мы ещё посмотрим, кто кого, пробормотал Глеб себе под нос и, картинно оправив халат и пригладив волосы, свернул в терапию. Он шумно вошёл в кабинет Старковой. Нина сидела на диване, задумавшись. То, что надо, подумал Глеб. — Доброе утро, Нина! — он с размаху бросился на диван, вальяжно развалился, насколько позволяла эта неудобная дешёвая конструкция, и положил голову на колени Нины. — Доброе утро, Глеб, — рассеянно ответила Нина. — Что это с тобой сегодня? — Соскучился, — Глеб и правда соскучился, — и голова болит. Полечите, вы ж терапевт, — попросил он, давя активно шевелящуюся совесть. — Конечно, я сейчас тебе таблетку дам, — ответила Нина рассеянно. — Неа, не надо таблетки, — Глеб сильнее навалился головой на её колени. — Вы лучше руку приложите на лоб, мне так легче будет. Лобов, ты неисправимо подл, говорил он себе. Может, пока не поздно, прекратишь ломать комедию? — Да? Ну ладно, — всё ещё пребывая в задумчивости, Нина положила тёплую ладонь на его лицо. — Как Лиза? — Глеб закрыл глаза, блаженствуя от тёплого прикосновения. Нина не успела ответить – из коридора ворвался больничный шум. — Нина Алексеевна, я вот забыл… Клюнул… ну до чего ж всё просто… Забыл он. Пришёл проверить — и проверил… Глеб усмехнулся. — Григорий Анатольевич! — Нина в порыве хотела встать, но Глеб ещё сильнее прижимал её к дивану своей головой. — А, это опять вы, — Глеб приподнял голову, как будто удивляясь. — Рад, проходите, — Глеб широко улыбнулся топтавшемуся в пороге багровому Емельянову. Он снова лёг на колени растерянной Нины, — не стесняйтесь, у нас тут всё по-семейному. — Глебушка, ну хватит, — Нина отняла руку от его лба. — Я лучше потом зайду, — Емельянов развернулся, чтобы уйти. — Приходите к нам домой! Вечерком! — крикнул ему вслед Глеб. Емельянов, кажется, не расслышал последних слов — дверь за ним тихо закрылась. — Глеб, — голос Нины звучал строго, – что это за спектакль? Ты позоришь меня перед людьми. Глеб лежал, не открывая глаз и скрестив руки. — Ну, если людьми ты называешь этого типа, то всё равно, что он думает. — Глеб, я серьёзно! Встань, пожалуйста! — Нина попыталась его приподнять. — Не встану, — Глеб устроился поудобнее на её коленях. — Это уже не смешно, Глеб, уходи, — Нина была раздражена. — Что, мешаю? Почему он крутится около тебя? — угрожающе-холодно спросил Глеб. — Я ведь предупредил… Ты не забыла? Нина мгновенно остыла. Да, ей нравился Емельянов — аристократизмом, галантным обхождением, чувством юмора и, что уж скрывать, высоким положением в обществе. Емельянов был настроен на серьёзные отношения, и Нина уже мечтала, как станет хозяйкой большого загородного дома и женой уважаемого и хорошего мужчины. Влюблена ли она была в Емельянова? Она об этом не думала. В её возрасте, убеждала она себя, уже не до выбора. Но Глеб, кажется, ревновал и в порыве ревности мог отобрать у неё Лизу. Нужно было затаиться и ждать. Ждать, когда она удочерит Лизу, и тогда ничто не помешает ей стать чьей-то женой. Нина очень хотела замуж. Ей грезилась большая любящая семья. А любовь? Уж она-то, Нина Старкова, умеет терпеть, подстраиваться, ждать… Стерпится, слюбится. — Глебушка, — Нина сменила тон, — какой же ты глупый мальчишка! Ревнуешь, — она ласково перебирала его волосы. — Ну зачем было устраивать это представление? — её тёплая уверенная рука скользила по его щеке и дарила столько нежной ласки, что сердце Глеба бешено подпрыгнуло и кровь бросилась в виски. Кажется, он стремительно покрывался красными пятнами. Глеб резко сел. — Нина, хотелось бы доверять тебе, — трясущиеся руки его никак не могли поправить халат. — Приходи сегодня к нам с Лизочкой и Дениску зови, — засмеялась Нина, с удовлетворением наблюдая эффект, произведённый её ласками. Кажется, она нашла средство усмирения самодурствующей воинственности этого юноши. — Посмотрим, — Глеб встал с дивана. — Я пошёл, — сказал он, и, не оборачиваясь, почти побежал к выходу. — Иди, иди, — Нина улыбалась вслед, наблюдая бегство молодого друга. Оставшись одна, Нина подошла к зеркалу. На неё смотрела совершенно счастливая и необыкновенно красивая молодая женщина. Нина улыбнулась ей. У тебя обязательно будет всё как у всех, Нина, нужно только подождать, сказала она своему отражению. Жди, Нина, ты умеешь ждать. ….. — Нинка, привет, — в кабинет по-хозяйски вошел Гордеев и устало плюхнулся в кресло. — Чаем угостишь? — Что? — Нина очнулась от грёз и отошла от зеркала. — Чаем? Да, конечно, Саша. Стряхивая с себя остатки грёз, Нина машинально нажала на кнопку чайника и бросила чайный пакетик в огромных размеров бокал, из которого любил пить Глеб. Гордеев закрыл глаза. Её запах… Он отвык от её запаха. И как ему не хватало лёгкого стука её каблуков. Её беззаботности и терпеливости. Он вспомнил, как в те страшные дни ожидания конца, когда умирала девочка, появилась Нина. Он сидел тогда в своём кабинете и нервно курил, курил, в миллионный раз прокручивая нюансы выбранной лечебной тактики. Она вошла и сразу обняла его за плечи. Сашка, родной мой, чем помочь, спросила она тогда в самое ухо — ласково, вкрадчиво и жалостливо. Может быть, все те страшные дни она держала его и не давала упасть духом, когда заставляла его есть, умываться, спать, мерила давление и пичкала какими-то фарм-пустышками, когда жарко шептала на ухо какую-то успокоительную чушь и целовала его в затылок… Это её уверенные руки, укрывающие его одеялом, в тот момент, когда он обречённо закрывал глаза на неудобном диване, он как тогда чувствует теперь. Это её жаркое дыхание у самого его лица до сих пор согревает его и вселяет уверенность в том, что он не один на один со своим бессилием… В те дни Нина незаметно стала частью их команды. И ничего не требовала от него… Настоящая баба, думал Гордеев, настоящая, терпеливая русская баба… — Вот, угощайся. Гордеев открыл глаза. Она сидела перед ним — до боли знакомая, до боли родная уже, та, которой он раньше беззастенчиво пользовался, а потом бросил, ничего не объяснив. Он думал, что она сама должна была понять. А собственно, что она должна была понять? Надо было хотя бы извиниться тогда… Он молча отхлебнул чай, обжегшись кипятком, закашлялся. — Нина, как тут было без меня? — спросил, не глядя ей в глаза. — Странный вопрос, Гордеев, — он чувствовал, что Нина улыбается. — Без тебя здесь было пусто. — А серьёзно? — А если серьёзно, то Ковалец тащила все операции на себе. Жила в больнице твоя Ковалец. — А Сенечка? — Семён Аркадич? Благополучно ушёл на больничный. — А Лобов? — Оперировал одновременно с Ковалец, один, — Нина явно гордилась Лобовым, и это было неприятно Гордееву. — Значит, незаменимых людей нет? — Гордеев сделал новую попытку отхлебнуть чай, но кипяток снова обжёг его, и он, поморщившись, поставил кружку на стол. — Я разбавлю, — Нина встала и, взяв со столика у двери кувшин с холодной водой, грациозно склонилась над Гордеевым, чтобы налить воды в его бокал. — Иди сюда, Нинка, — Гордеев небрежно дёрнул её за руку, и она вынуждена была сесть ему на колени. – Соскучился я по тебе, — он неловко прижался к знакомому, родному, тёплому. Как давно это было. Почему он не ценил тогда всё, что она давала ему? А ведь она из кожи вон лезла, чтобы угодить… — Саш, — Нина поставила кувшин на стол и обвила его шею руками, — Сашка, — она прижалась лицом к его щеке. — Родной мой, как же хорошо, что ты вернулся. Как же хорошо, что ты пришёл в себя, что ты снова работаешь, что живой. Ты главное, живи, не убивайся так, береги себя, — шептала она. — Ты, главное, живи. Я хочу, чтобы ты жил и был счастлив, мне очень-очень нужно знать, что ты счастлив. Он слушал её и с тоской думал о том, что он натворил в своей жизни. Как он мог бросить такую женщину? И почему не понял тогда, что она создана для него? Почему он так и не полюбил её? Уж не за то ли, что она растворялась в нём, угождая ему во всём, и терпела, терпела? Не за то ли, что прощала ему его многочисленные интрижки с медсёстрами, делая вид, что ни о чём не догадывается, и глупо хохоча над очередными намёками со стороны коллег? Уж не за то ли, что считал её недалёкой карьеристкой, хотя женщине и не требуется быть преданной своей работе, потому что в её жизни главными должны быть мужчина и дети? А ведь Нинка так хотела замуж за него. Сколько раз она прямо говорила об этом. Если бы он женился на Нинке, что было бы? Тихий дом, шпроты и коньячок, плавно переходящие в спокойные ночи, чистые рубашки и полное доверие. Видимость доверия, потому что Нинка умная, она б молчала. А самое главное — он ничего никому не был бы должен. Он мог бы полноценно работать и не слушать бесконечных упрёков в том, что он невнимателен, толстокож и груб. Нинке не нужна нянька. Она сидела бы дома и ждала его. Гордеев внутренне улыбнулся. Как же он не разглядел-то её? А теперь поздно… слишком поздно. Хотя… — Нинка, как же я соскучился, — он прижался к ней. — Пойдём, может, сходим куда-нибудь сегодня. Хотя у меня нет на это никаких сил. — Нет, Гордеев, — Нина как будто очнулась и встала с его колен. — Нет. — Пойдём, — он снова дёрнул её за руку, приглашая сесть к нему на колени, но Нина высвободила руку и отошла к креслу напротив. Гордеев усмехнулся. — Раньше ты была согласна на всё. — Всё изменилось, — Нина выпрямилась в кресле. — Разлюбила? — Гордеев иронизировал. — Разве тебя можно разлюбить, Гордеев? — спросила Нина серьёзно. — Нет, я буду тащить это ярмо до конца своих дней. — Ярмо? — Гордеев иронично покачал головой. — Почему так грубо? — Потому что осталась одна горечь, Саша, — Нина обиженно покачала головой. — Но ты была со мной все те дни, — Гордеев не узнавал себя: он добивался, и кого — Нинки! — Была! — Нина выпрямилась. — Знаешь почему? — Знаю, только что сказала, — Гордеев подался вперёд. — Тогда пойдём? — Разведёшься, и брошусь за тобой на край света, а сейчас нет, извини, — Нина поджала губы. — Раньше тебя такие мелочи волновали меньше всего, — он наблюдал, как Нина нервно выкручивает тонкие пальцы, увешанные кольцами. — Что изменилось? — Ты женат, Гордеев. Ты не забыл? Предпочитаю не лезть в чужую семью, — вздохнула Нина. — С каких это пор семья стала для тебя преградой? — засмеялся Гордеев. — С тех пор, как меня одинокую, рыдающую, разуверившуюся в жизни женщину вот тут, в этом самом кабинете, утешал молодой шалопай. И говорил, что любит меня, совершенно искренне любит, — сказала Нина холодно. — В то время, когда ты развлекался со своей студенткой, — голос Нины дрогнул, — И теперь, Гордеев, я на меньшее не согласна. Гордеев рассмеялся. А что ему оставалось делать — он был уязвлен. — А этот шалопай не Лобов случайно? — Да, Глеб, — Нина расслабилась и уселась в кресло поглубже. — Нинка, скажи, у тебя с ним что-то было? — Гордеев прищурился. — Было, Саша, было, — Нина смотрела, как медленно сужались зрачки глаз Гордеева и нервно задёргался его кадык. — Но не то, что все вы думаете, — она уже вдоволь насладилась гордеевской ревностью. — Он вытащил меня из депрессии, и мой дом ожил. Ты знаешь, каково это приходить в пустой, мёртвый дом? — Знаю, — Гордеев кивнул. — Так в твоей жизни появился, наконец, роковой мужчина? — Саш, этот тон неуместен, — серьёзно сказала Нина. — И Глеб глубокий и хороший юноша, просто он, как и все мы, носит маску. — И любит мою жену, — мрачно произнёс Гордеев. — А теперь отобрал… — Отобрал ещё и любовницу, — нервно рассмеялась Нина. — В этом ты прав. Я стала больше ценить себя. — Но зачем ты пришла тогда ко мне? — Я всё ещё люблю одного наглого, самоуверенного и такого беззащитного гениального хирурга. Знаешь его? — Нина грустно улыбнулась. — Знаю, Нина. Только он уже не такой наглый, не такой самоуверенный и ещё более беззащитный, этот хирург Гордеев. — Гениальный хирург, — поправила Нина. — Нет, Нинка, он ошибался относительно себя. Он не гениальный, — грустно улыбнулся Гордеев. Они засмеялись. — Мир? — протянул руку Гордеев. — Мир! — звонко ответила ему Нина. …Нейрохирургическое отделение встретило его всё той же стерильной тишиной и пустотой, и леденящим душу холодом. Он шёл по пустому коридору, изредка навстречу ему попадались медсёстры. Они кивали ему и бесшумно скользили дальше. Здесь все знали Глеба. Нейрохирургическое отделение жило своей, отдельной от всей остальной больничной суеты, жизнью. Хотелось повернуться и выбежать отсюда, но Гордеев зачем-то потащил его сюда. Вероятно, нужно было над кем-то поиздеваться. Над кем же, как не над ним, Лобовым? В операционной было так же холодно. Глеб пробежал глазами по стенам и тумбам. Жуть. Вот он, тот самый коловорот, которым в прошлом году Гордеев пугал Лерку. Глеб хотел потрогать фрезы и свёрла, лежащие тут, рядом, но, вспомнив инструкции, не стал. Через пару минут должны были привезти пациента. Он представил, как Гордеев с коловоротом в руках долбит дыру в черепе какого-нибудь бедолаги. Проволочная пила… Ладно, не особо впечатляет. Кусачки… Это что же, ими кости отламывают? Глеб представил себе вскрытие черепной коробки и кусачки, наложенные на край кости. Кусачки захватывают костную пластину и с противным звуком выкусывают её… Бррр… Не зря ему всё время хочется сбежать отсюда. Здесь хирург уже не мясник, хуже — пыточник из казематов Петропавловской крепости. Да, о пытках Глеб знал всё — подстёгиваемый нездоровым любопытством, в старших классах он как-то изучал виды пыток. Было не по себе, противно и страшно, но он дочитал тогда до конца…Щипцы, сколько же здесь щипцов… Гортанный нож — Глеб видел такой в учебнике. Он представил, его в действии — содрогнулся. Никогда бы он не хотел оказаться пациентом данного отделения… — Изучаешь? — операционная сестра Маша склонилась над инструментами через его плечо. — Жуть, — сказал Глеб. — Не представлял, что наш Гордеев работает в таких условиях. — Это наш Гордеев, — тихо поправила его Маша. — Тебе повезло. Ты увидишь настоящего ювелира. — Ты серьёзно? — Глеб повернул голову и уткнулся почти в самое Машино лицо. — Серьёзнее некуда. Александр Николаевич второй после Бога. — А вы тут все в Бога верите? — спросил Глеб, глядя Маше в глаза. — Все, — Маша смотрела серьёзно. — Во время операции возникают ситуации, которые по снимкам предсказать было просто невозможно. Решение нужно принять за долю секунд. Один миллиметр лишнего разреза скальпелем, и пациент — инвалид на всю оставшуюся жизнь. Мы все молимся в этот момент. — И Гордеев? — отчего-то прошептал Глеб. — И Гордеев, — Маша улыбнулась. — Он не сверхчеловек, как думают многие. Он тоже в этот момент молится, я знаю. Вижу по сосредоточенному его лицу. Все мы люди, Глеб. Глеб отшатнулся от Маши и отвернулся к стене. — Все мы люди, — повторил её слова. — Все мы люди… Пока он ждал начала операции, рассмотрел ещё две навигационные станции, три эндоскопические стойки. Глеб чувствовал восторг. Система для стереотаксических операций… Обеспечивает попадание в любую точку в глубине головного мозга с точностью до одного миллиметра. Микроскоп LEICA M720… Надо сказать, очень дорогой микроскоп, идёт, в основном, на оснащение японских клиник. Да, Емельянов не пожалел денег. Видно, совесть его здорово достаёт. …Все те же привычные для любой операционной звуки: тихие обрывочные разговоры персонала, шипение прибора для искусственной вентиляции лёгких, писк оборудования анестезиолога… Глеб стоит у стены, его никто не зовёт и не поручает ему никакой работы. Он просто наблюдает за врачами. Оперирует, конечно, Гордеев, ассистирует Шурыгин. Свиридов после суток в операционной ушёл домой. С лица пациента Глеб переводит взгляд на Гордеева — другой человек. Взгляд — сосредоточенный, светлый. Гордеев не шутит и не ругается. Молчит. Они здесь все молчат, изредка перебрасываясь непонятными фразами. Сразу видно — команда слаженная. Маша бесшумно и расторопно двигается по операционной, и Глеб перехватывает благодарный взгляд Гордеева, отправленный Маше, в тот момент, когда она подаёт ему очередной инструмент. Любимая операционная сестра его, наверное, думает Глеб. В операционной холодно, так что Глеба слегка трясёт — он не двигается. Гордеев весь мокрый, санитарка не успевает вытирать его лицо и делает это слишком часто, так что Гордеев недовольно отстраняется от ее навязчивой руки, но тут же подставляет лицо обратно — пот застилает глаза и мешает работать. По тому, что хирургический костюм «светилы» покрылся уже тёмными мокрыми разводами, Глеб понимает, что тот испытывает сейчас колоссальное эмоциональное напряжение. Глеб переводит взгляд на Шурыгина — прежнего стеснительного неловкого юноши, с которым он познакомился в клубе, больше нет. Сосредоточенный взгляд с вызовом в глазах — иногда он спорит с Гордеевым, но тот жёстко его обрывает. Второй Гордеев, думает Глеб, хорошая у Гордеева школа. Глеб снова переводит взгляд на пациента. Это необычный пациент — двухмесячный ребенок. …Произошедшая недавно трагедия, несомненно, подорвала белоснежную репутацию центральной больницы по части смертности. Олег Викторович получил-таки выговор от вышестоящего начальства. Но также та трагедия повлияла и на самого главного врача — вызванный на ковёр, он неожиданно для себя произнёс пламенную речь в защиту безнадёжных и экстренных пациентов, которых по каким-то причинам невозможно транспортировать на лечение в Москву, в то время как его учреждение (Олег Викторович убеждённо ткнул себя в грудь) способно оказать качественную медицинскую помощь. И к чёрту всякие бюрократические преграды, когда мы с вами, врачи, давшие клятву, обязаны спасать жизни, крикнул он в удивлённое до немоты пространство кабинета начальства. Вероятно, этот крик отчаяния всё же долетел по нужному адресу. Олегу Викторовичу выговор объявили, но совсем экстренных разрешили брать, и обещали посодействовать выдаче соответствующих документов «в ближайшее время». Сегодня был тот самый экстренный случай, и Гордеев воспользовался им, чтобы реабилитироваться в собственных глазах. На операционном столе оказалась двухмесячная пациентка с редкой врождённой патологией — артериовенозной мальформацией вены Галена. Почему её не отправили в центр, Глеб не знал, знал только, что девочку привезли его коллеги на «Скорой», и мысленно гордился ими. Артериовенозная мальформация, Глеб помнил это из лекционного курса, — врождённая аномалия сосудистой системы, при которой отсутствует капиллярная сеть и артериальная кровь напрямую сбрасывается в венозную, лишая питания определённые участки головного мозга. Эта редкая патология встречается у одного из ста тысяч новорождённых. При несвоевременном лечении 90% детей с этим заболеванием погибают в течение первых месяцев после рождения. Гордеев через бедренную артерию ввел катетер с эмоболизирующим веществом. Из курса лекций Глеб знал, что подобное вмешательство - одно из самых технически сложных вмешательств. Крови не было. Было чисто, тихо и томительно. Казалось, время зависло, потому что стрелки часов двигались невыносимо медленно. Казалось, в какой-то момент все в операционной боялись дышать – в нейрохирургии миллиметр ошибки стоит человеку жизни. Казалось, все внимание было приковано к монитору с данными рентгенконтроля. Колоссальное напряжение душило, парализовывало присутствующих, буквально висело в воздухе и делало время невыносимо тягучим. Но Гордеев справился, как всегда. Ребенок был спасен. — Закончил, — Гордеев выпрямился. — Жить будет. По операционной прокатился общий выдох, а затем шепоток, означающий «Слава Богу» или что-то в этом роде. Глеб тоже облегченно выдохнул вместе со всеми. ...Гордеев удовлетворенно потирал руки. — Ну что, доктор Лобов, не устали еще? Впечатлены нейрохирургией? — спросил довольный Гордеев в предоперационной. — Нет, — Глеб распутывал ему завязки на спине. К чему относилось это лобовское «нет», было не понятно — то ли к усталости, то ли к нейрохирургии. Но Гордееву сейчас не хотелось иронизировать. — Её в специализированный центр нужно было сразу везти, ну да ладно, и у нас все неплохо,— Гордеев был разговорчив. Он даже улыбнулся сам себе. Он повеселел, отметил Глеб, кажется, и его жизнь начала налаживаться. Только бы Лера все не испортила. Лерка, бедная Лерка, вздохнул Глеб. — Неплохо. Но где же кровь? Где море крови? — спросил он. — Крови хотите? Вы ее получите, и я вам не завидую, — прищурился Гордеев. — Часовой перерыв, а потом снова сюда, — голос его прозвучал издевательски. Да, он просто так не отстанет… Ладно, у стены-то можно и постоять. Главное, не трогают, решил Глеб, направляясь по коридору к выходу. Гордеев ему нравился, и «нравился» было даже не то слово. Гордеев, действительно, был мастером, возможно, лучшим из хирургов. Просто не было у него известной всему миру фамилии. Не сложилось, так сказать, не прославился... Но быть с Гордеевым в одной операционной не хотелось. Кроме того, это была нейрохирургия… Глеб покосился на дверь палаты, в которой прожила последние дни маленькая безымянная девочка, и ускорил шаги. Он не мог называть девочку по имени. Почему-то не мог… Они встретились с Емельяновым в кафе. Те несколько часов, когда Глеб подпирал собой стенку операционной, утомили, и Глеб набросился на еду. Нейрохирургия — не для слабонервных и существенно подрывает запас жизненных сил. Он ел, неряшливо роняя еду в тарелку, потому что держал вилку левой рукой. Франсуа посоветовал есть левой рукой, чтобы руки были одинаково развиты. Для хирурга это большой плюс в работе, сказал Франсуа. И, хотя Глеб не собирался быть хирургом, он всё же последовал совету друга — мало ли, где и когда пригодится, говорил он себе. — Ну, давайте, говорите, — Глеб подчёркнуто звучно жевал. Он не мог преодолеть своей враждебности к этому человеку, хотя теперь при виде Емельянова он почти не вспоминал о трагедии Лериных родителей. Он просто решил для себя, что этот человек – враг, и всё. Враг… без которого не обойтись. Емельянов смотрел снисходительно, и это ещё больше раздражало Глеба. — Как Лера и Денис? — спросил Емельянов. — Уж не по кровавому ли родству интересуетесь? — Глеб уткнулся в тарелку. Начав эту войну, он понял, что у него сейчас просто нет сил её продолжать. — Меня волнует судьба этих детей, я уже говорил, — спокойно ответил Емельянов. — Как Денис себя чувствует? Не болит у него голова после операции? — Мой брат в порядке, — сказал Глеб. — Он наконец-то начал жить полноценной жизнью. Все те годы были адом, который вы устроили… — Я знаю, можешь не напоминать, — Емельянов взялся за еду. — Не надо ли чего? Может, отправить твоего брата за границу учиться? Я серьёзно. Мне хочется что-то сделать для него, и для Леры тоже. — Еме…. — он хотел назвать своего врага по фамилии, выражая так презрение к нему, но почему-то не посмел, помня о том, что Емельянов хочет сойтись с ним поближе, — Григорий Анатольевич, давайте оставим всё как есть. У Леры и у Дениса есть я, — Глеб ткнул себя в грудь. — Если им что-то нужно, то я помогу. Я, а не вы. Я понятно выразился? — Вполне… Спасибо за список одиноких стариков, — Емельянов сменил тему. — Как, на вызовах, ощущается? — Да. Ощущается. Надолго вас хватит? — Навсегда, Глеб, — серьёзно ответил Емельянов. — Скоро я стану мэром, и тогда наш город преобразится. Я всё тут изменю к лучшему. Всю социальную сферу перестрою. Будешь в моей команде? Я не привык предлагать дважды, но для тебя делаю исключение. Глеб засмеялся. — Нет, и больше не предлагайте, — сказал он, вытирая губы салфеткой. — Но, несмотря на мое особое отношение к вам, вынужден похвалить вас, — ему почему-то стало жаль Емельянова. — Социальные ролики работают исправно, баннерами увешан весь город, старики кайфуют под присмотром молодых энергичных медсестричек. Вы хорошо начали, резво. О вас говорит весь город. Почётный гражданин буквально. — Весной начну реконструкцию парка, поставлю там площадки, сделаю сцену, как в советское время… Будем крутить патриотическое кино, как любит мой отец… Глеб улыбнулся. Ему трудно было признать это, но его трогала забота Емельянова о городе. — Всё это звучит привлекательно, только жаль, что парк перестанет быть пустынным. — Почему? Ведь с реконструкцией туда хлынет много людей, — удивился Емельянов. — Мы построим там поющие фонтаны… — А романтические прогулки влюблённых и мамаши с колясками? Куда им податься? Только на кладбище. — На кладбище? — Емельянов удивился. — Тихо там, — несмотря на напряжение, его губы тронула улыбка. — А, вот ты о чём, — Емельянов тоже улыбнулся. — Что ж, учту… — Емельянов задумался. — Учту, — повторил он. — В старом парке мы выделим спокойную зону и расширим её. Нужно будет, уладим с градостроителями. Они помолчали. — Что все же у вас с Ниной Алексеевной? Она не объясняет мне, но и не отталкивает. Однако смысл некоторых сцен мне непонятен. — А вы откровенны, — Глеб смотрел в тарелку. — Я уже не молод, к чему игры? Хочу жениться, Нина Алексеевна достойная женщина… — Ну хватит, — перебил Глеб. Он занервничал. — Давайте о другом поговорим. — Слушаю тебя внимательно, — Емельянов, казалось, весь обратился в слух. Медленный вдох, такой же выдох. Спокойно — дело превыше всего. — Дело плёвое для вас. Есть один паршивый интернатишко в области, интернат в сговоре с психбольницей. Детей бьют, шьют психдиагнозы, высокая смертность, воспитывают там аминазинчиком и галоперидолом и делают из детей растения… Координат нет… то ли наша область, то ли столичная... Есть зацепка – одного товарища перевели из интерната к нам в город, где вы, — Глеб выразительно указал пальцем на Емельянова, — хозяин. Разгоним эту шайку? Здесь я с вами в одной команде. Емельянов молчал, потом прерывисто вздохнул. — Я, конечно, многое могу, Глеб, и не только в нашем городе. Но не все стены можно пробить… Была у меня одна история, и я сейчас расскажу её, — Емельянов важно откинулся на спинку сиденья. — Утром ты спрашивал меня, почему я помогаю детским домам, и я ответил, что знаю об этой системе от своей родственницы. Была у меня племянница, дальняя родственница, и племянница одно название только. Со мной она не жила, отучилась в Германии на мои деньги, но оказалась идейной и, вернувшись в Россию, пошла работать в интернат для умственно отсталых. Помогать хотела деточкам. Я был против, но она не послушала меня. Родителей у неё нет, я содержал её. Но раз ослушалась – живи сама. Она и жила сама, некоторое время мы не общались. Но потом она нашла в этом интернате какую-то девчонку и решила, что девчонка не больна, и что её держат в интернате насильно. Подбила своего молодого человека, бойфренда, как вы выражаетесь, и вдвоём они выкрали девочку. Той, кажется, лет двенадцать было, подросток. Кровь бросилась в лицо Глебу, всё плыло перед глазами. Удивительные совпадения с событиями синей тетради… — Что с тобой? — Емельянов заметил его состояние. — Нет, продолжайте… Душно тут, — Глеб тяжело сглотнул. Нужно было дослушать эту историю, чтобы убедиться… Он боялся даже думать об этом. Емельянов недоверчиво смотрел на Глеба. — Ну ладно… Украсть она украла, а позвонила–то мне. Мол, выручай, дядюшка, я тут в нехорошую историю попала, что делать дальше, не знаю… В общем, рассказала всё. Я, конечно, не одобрил… Только проблем с законом не хватало. — Раньше вас это не останавливало, — сказал Глеб глухо. — Не напоминай, пожалуйста. Я прекрасно помню. — Продолжайте, — Глеб залпом выпил свой кофе. — Но родственница есть родственница, да и репутацию нельзя было портить. Я в то время о политической карьере задумываться начал. Свою недалёкую племянницу вывез в другой город, девчонку не успел забрать — полиция нашла её в квартире. — Отчего же племянница недалекая? — Глеб уже пришёл в себя, он почти все понял. Нужно было лишь назвать имена. — Она человеку жизнь спасла. — С умом всё делать надо, — раздражённо перебил Емельянов. — Девчонку снова отправили в психиатрическую клинику, я уже от своей племянницы знал всю картину так называемого воспитания и лечения. Ну, нанял я журналистов, набежалось писак больше, чем нанял. Этим журналистам только покажи, где жареным пахнет, сами прибегут, — усмехнулся Емельянов. — В общем, имени своего я не открывал, держался в тени. Копнули мои люди под тот интернат и больничку, но там такая крепость — не подступиться. Не по зубам мне, там на уровне министерства защита. Емельянов задумался. — А девчонка-то, — напомнил Глеб. — А что девчонка? Мои люди всё организовали: журналисты начали строчить обличающие фельетоны, те испугались, с девчонки диагноз сняли. Она, и правда, оказалась здоровой, её проверяли в Сербского. Потом я забрал её сюда, к нам в город. Огласки эта история не получила — мне это было невыгодно. Все заметки почистили, телевидение обработали. Той стороне, здравоохранению, огласка тоже была не нужна. Дело, в общем, замяли. — А племянница? — спросил Глеб. — Племянницу, как сказал, я отправил в другой город. Город выбирал подальше от центра, — с неохотой сказал Емельянов. Был видно, что ему неприятно вспоминать о своей отчаянной родственнице. — Хотел снова за границу её отправить, но она... Упёрлась и всё — жених у неё, видите ли тут. В другом городе я устроил её преподавателем, кстати, в медицинский институт. Там у меня свой человек. Имя оставили, фамилию поменяли, а потом она сразу же замуж выскочила. — А сейчас где она? — Не знаю, мы не поддерживаем родственные связи, — Емельянов поджал губы. — Расскажите, — это был последнее, что ему нужно было знать. Это нужно было знать Альке. — К чему тебе семейные дрязги? — поморщился Емельянов. — Ладно, расскажу, — сказал он, натолкнувшись на выжидательный взгляд Глеба. — Эта моя так называемая племянница, уже будучи замужем, связалась со студентом из своего вуза и забеременела от него. Муж, естественно, развёлся с ней. С тех пор мы не созванивались. Я человек старой закалки и не приветствую такого распущенного поведения, — Емельянов брезгливо поморщился. Что-то знакомое… Глеб напряжённо пытался вспомнить. Где-то он уже слышал эту историю про беременную преподавательницу… Не может быть… — А ведь вашу племянницу Светланой зовут, и жила она в Челябинске, — он нервно крутил чайную ложку. Сломать её оказалось невозможным. Емельянов вздрогнул. — Откуда знаешь? — спросил он быстро. — Светлана здесь, в городе, родила, — его трясло мелкой дрожью. — Студент с ней не живёт, со мной учится теперь. Вы мне лучше про девочку расскажите. Как девочка? — Глеб напряжённо замер. — Какая девочка? — огорошенный новостями, Емельянов не сразу ответил. — Девочка, которую вы из интерната сюда, в наш город, устроили. Куда вы её устроили? Вы имя её знаете? — Зачем тебе? — удивился Емельянов. — Имени я её не помню, да и к чему мне это? Она жила в «Тёплом доме». Мои люди подобрали этот интернат. Приватная атмосфера, мало детей, тихо, спокойно... Санаторные условия… Девчонке после её мытарств и нужно было что-то подобное. А дальше я не интересовался ею. А зачем? — Действительно, зачем? — задумчиво повторил Глеб. — А Верехова может сказать её имя? Она работала тогда? — Ты знаком с Вереховой? — Емельянов удивился. — Да, она работала тогда. После всей этой истории я стал опекать этот детский дом, и мы сошлись поближе. Несколько раз Людмила пыталась благодарить… рассказать мне об этой девочке, но я дал ей понять, что мне это неинтересно. Все эти воспоминания о Светлане… Ни к чему это, — Емельянов задумался. — А откуда ты знаешь Светлану? — Звоните, — Глеб не ответил на вопрос, протянул Емельянову свой телефон, на экране которого высвечивалось ироничное «Директриса». — Спросите имя девочки, наконец. Про Свету потом. — Но зачем? — поморщившись, Емельянов взял телефон. — Я, конечно, могу узнать для тебя, но объясни хотя бы. — Объясню, но позже. Звоните, — в голосе Глеба сквозила раздражительная настойчивость, и Емельянов, снова поморщившись, нажал на кнопку вызова. За эту минуту Глеб чуть не прибил этого Емельянова. Кусая губы и ломая пальцы, он слушал ничего не значащие степенные пустые комплименты и такие же степенные дежурные вопросы, потом обсуждение деталей очередной благотворительной поездки в Петербург на лечение группы детей из интерната. В эту минуту он раздражался на Емельянова как никогда. Наконец Емельянов задал главный вопрос и получил на него ответ. Ещё пара дежурных фраз, витиеватое прощание, сдобренное комплиментами, видимо, обоюдными, судя по тому, как надолго довольный Емельянов замирал с трубкой у уха, — и терпение Глеба было вознаграждено сполна. — Имя девочки Алевтина, — Емельянов протянул через стол телефон. — Извиняюсь, фамилии я не запомнил. Учится в медицинском… Подожди-ка, — брови Емельянова стремительно сдвинулись к переносице, — а это не та девушка, что за мной ухаживала в больнице? Такая маленькая… — Она, — перебил Глеб, раздражаясь, что Емельянов говорит об Альке. Он встал. — Сядь, — спокойно сказал Емельянов. — Я вижу, тебя взволновала эта новость, - продолжил он, когда Глеб снова опустился на стул. — Эта девушка твоя подруга? Я видел вас вместе. Н-да… — губы Емельянова тронула сдержанная улыбка. — Мне, признаться, приятно, что я принял участие в её судьбе. Не зря, не зря… Хорошая девушка, не представляю, что было бы с ней, останься она в закрытом интернате. — Смерть. Была бы смерть, — Глеб пытался унять волнение. — Когда тело живо, а личности нет. — Согласен, — кивнул Емельянов. — Теперь про Светлану расскажи, — Емельянов был напряжён. Наверное, ждал очередного сюрприза от своей неординарной племянницы. Надо же, Светлана! Удивляясь, Глеб мотнул головой. Светлана совсем не казалась легкомысленной… — Я жду, Глеб... — Ну, если вы не собираетесь её убивать, то я дам вам её номер телефона, — пролистывая список контактов, Глеб не удержался от злой иронии. — О чём речь, — Емельянов нахмурился. — Мне неприятен твой тон. — Пишите, — Глеб снова протянул телефон. — А Света ваша совсем не легкомысленная. Она порядочная, насколько я её знаю. Дочка у неё. — Дочка? — лицо Емельянова тронула едва заметная улыбка. — Дочка, это хорошо. Будет моему отцу радость, внучка. — Что, отберёте? — иронично спросил Глеб. — Я не ты, Глеб, — уколол в ответ Емельянов. Они замолчали – каждый думал о своём. Глеб сидел, уставившись в одну точку. Этот обед оказался часом открытий для них обоих. Емельянов снова обрёл племянницу, и, кажется, Светланины мытарства подошли к концу. А Алька… Аля… она же хотела узнать о судьбе Светланы, думала, что её нет в живых. Теперь узнает и обрадуется. И кто бы мог подумать — подружка Смертина! Удивительна всё же жизнь и непредсказуема, думал Глеб. Он был рад этой находке в Алькиной жизни. Он представил Алькино лицо в тот момент, когда они вдвоем приедут к Светлане с Толиком. А может, они не узнают друг друга? В любом случае его Алю ждёт приятный сюрприз. И ещё одни сюрприз сидит сейчас перед ним — Глеб поднял глаза на Емельянова. Она хотела знать о своём таинственном спасителе — вот он, убийца Емельянов. Удар под дых… — Так, значит, я ваш должник теперь, — его голос звучал холодно. — О чём ты, Глеб? — Емельянов оторвался от своих размышлений. — Вы спасли мою знакомую… — голос его прозвучал неестественно, особенно на слове «знакомую». Не была Алька знакомой, и при упоминании о просто знакомых, голоса не срываются от смущения и волнения. — Твою девушку? — Глебу показалось, что Емельянов намеренно называет вещи своими именами. Он злился. — Я понимаю, как она тебе дорога, но… — Послушайте, — Глеб перебил. — Мы не в тех отношениях, чтобы обсуждать некоторые вещи. — Хорошо, — примирительно сказал Емельянов. Казалось, они сблизились во время разговора, но сейчас Лобов-младший снова воевал. Не в мать и не в отца, отметил про себя Григорий Анатольевич. — Вы координаты интерната бросьте мне, — сказал Глеб. — Нет, — Емельянов покачал головой. — Нечего тебе лезть в это пекло. Я тебе говорю — это непробиваемая стена, по крайней мере, с нашими возможностями непробиваемая. И не проси больше. — Больно надо, — пробурчал Глеб себе под нос. — Мне надо идти. — Я рад, что мы поговорили, — Емельянов тоже встал и протянул через стол руку. Ругая себя за малодушие, Глеб не смог отказать в рукопожатии. — Вы пока Светлане про Алевтину ничего не говорите. Я сам, — сказал он на прощание. Он вышел на улицу и написал: «Аль, любишь сюрпризы?» Она ответила почти сразу, что было удивительно: «Да, наверное, люблю». Родная, маленькая, а много ли в её жизни было сюрпризов? «Тебя ждёт СЮРПРИЗИЩЕ». — «???». — «Узнаешь. Скучаю». — «Жду». Ещё одна её смс прилетела спустя минуту — «И я скучаю». Родная… Глеб поцеловал экран телефона. До больницы он, казалось, не шёл, летел. Казалось, что душа его сейчас вырвется наружу от радостного возбуждения — его Алька, наконец, сложит паззл своей жизни. Часы его снова тикали мерно и радостно. …Он поднялся в нейроотделение и переоделся. В операционной снова висела тишина — авария, черепно-мозговая, узнал он от медсестры на посту. Глеб незаметно проскользнул внутрь и встал у стенки. Кровь на полу. Море крови… Он знаком с этим морем — не раз сам возил разможжённых, полуживых, с оторванными конечностями… Шла операция. У больного остановилось сердце, которое всё же удалось запустить. Он мог бы это сделать — он знает, так как делал это не раз, но его никто не зовёт помочь и он стоит, наблюдая, как бреют слипшиеся от крови волосы на голове пациента, чьё лицо невозможно разглядеть — так сильно оно деформировано. Бритая деформированная голова — что может быть страшнее? Это, кажется, страшнее его ночных кошмаров. Глеб выхватывает обрывки разговоров врачей. Черепно-мозговая травма тяжёлой степени, срыв ауторегуляции мозгового кровотока, дислокация мозга… Врачи спокойны и сосредоточенны. Трубки в груди пострадавшего, огромное количество трубок. Они мешают смотреть, и Глеб отходит в сторону, чтобы видеть… Звук работающей дрели и запах горящей кости… Ему кажется, что сейчас он потеряет сознание. Он сильнее прижимается к стене — чтобы чувствовать опору и тем сильнее вжимается в стену, чем настойчивее проникает в его уши едкий звук дрели. Время тянется опять невыносимо медленно, но врачи работают быстро — счёт идёт на минуты. Формирование трепанационного дефекта кажется уже не операцией, а кадром из фильма ужасов — резекционное отверстие всё ширится и становится каких-то немыслимо огромных размеров. Резецирование кусачками отломков костей черепа — и Гордеев кажется средневековым пыточником… И море крови… Глеб никак не может проглотить ком в горле. Язык, кажется, прилип к гортани — во рту пересохло. — Доктор Лобов, подойдите сюда. Ватные ноги слушаются плохо, но он подходит. Невыносимый запах валит с ног. — Аспиратором пользоваться умеете? — Гордеев смотрит сквозь него, кажется, на часы. — Не надо, Александр Николаевич, давайте лучше медсестре, — Шурыгин отодвигает Глеба.— Времени нет. — Нет, Лобов, — голос Гордеева заставляет Шурыгина отступить назад. — Справишься? — обращается он к Глебу. — Да, — выдавливает из себя Глеб, зажимая рукой отсос аспиратора. На мгновение он чувствует тепло Машиной руки, вкладывающей ему в ладонь эту белую трубку, и приходит в себя. Он старается не касаться мозга, чтобы не повредить его и многочисленные сосуды. — Желудочки, — шепчет ему в самое ухо Маша и её тёплое живое дыхание в очередной раз выравнивает его помутнённое сознание. Он старается не смотреть, но не смотреть нельзя — можно задеть мозг, который и так расплющен. Что будет с этим человеком, думает он, кем он выйдет отсюда? Он следит за руками Гордеева. А если будет задет какой-нибудь нерв в этом сложном сплетении нервов и сосудов? Ведь Гордеев работает почти вслепую — в этом месиве невозможно ничего разглядеть. Что, если он заденет нерв? Или извилину? Например, прецентральную? Чёрт его знает, где она, но в Леркином учебнике написано, что она — неприкосновенна. Как и центры Брока и Вернике, отвечающие соответственно за речь и за понимание речи. Повреждение центра Брока лишит этого человека способности говорить, а Вернике — понимать речь. Это же будет растение, причём активно говорящее. А может быть, эти центры уже повреждены? Что тогда? Имеет ли право врач соглашаться на такую операцию, зная, что спасённый им человек будет спасён лишь условно? Что будет спасено только тело? А личность? Да, в абдоминальной хирургии всё намного проще. Там — личность пациента сохранена в любом случае, даже если после операции человек останется физическим инвалидом. А здесь — голова… Ментальный центр, суть личности — тем страшнее выбор в нейрохирургии. — Как ты? Глеб встретился глазами с Гордеевым. Нормальный, человеческий взгляд… Я верю в тебя, читает в нём Глеб, и это заставляет его собраться… Господи, ну почему в обычной жизни Гордеев такой противный? Может быть, потому что всего себя он оставляет здесь? Если он так смотрит на Лерку, когда они одни, то… любит. Такой не может не любить. — Быстрее, Глеб, — голос Шурыгина заставляет его сконцентрироваться ещё больше. — Надо работать быстрее. Время дорого. — Нормально. Запас есть, — ободряюще-тихо говорит Гордеев. — Кстати, доктор Лобов, почему время дорого? — спрашивает он, быстро взглянув на белые настенные часы. Потому что хочется сбежать отсюда! — просится ответ. — Длительная анестезия опасна для больного, могут произойти необратимые изменения в мышцах, нервах, сердце и почках, — говорит Глеб словами анестезиолога Косарева. — Верно, доктор Лобов. Поэтому соберитесь, вы должны помогать, а не мешать. Трубочку влево сдвиньте. Их взгляды снова встречаются — нормальный, человеческий взгляд… Взгляд человека, знающего о жизни всё. И о нём, Глебе, знающего всё. И кажется, Гордеев знает, как сейчас Глеб растерян, и как его мутит… И знает, что сейчас нужно сказать слова поддержки и делает это. Сделай так, чтобы мы тобой гордились, говорят глаза хирурга. И океан внутреннего света… Внутри себя мы несём кусочек неба — он услышал это от Альки. Этот кусочек неба сейчас он увидел — в гордеевских глазах. Почему он, Глеб, раньше никогда не смотрел в его глаза? Почему сейчас эти глаза стали вдруг — самим Гордеевым? Больше ничего не существовало в облике этого человека — только руки и глаза. Не потому ли, что в операционной всё тело хирурга закрыто огромным куском голубой ткани, лицо также наполовину скрыто маской, не видно ни губ, ни складок на лбу, и — только глаза, которые на фоне белой маски и голубого операционного костюма кажутся необыкновенно огромными и выразительными? Мысли Глеба обрывочны и бессвязны. Он прикасался к мозгу почти со священным ужасом. Может быть, потому что мозг для него был не просто органом — в мозге пять петабайт информации. Может быть, потому что в отличие от обычных людей он, как будущий врач, понимал, что это сущность личности, за исключением души, конечно. Может быть, он это понимал так ясно и отчётливо, потому что выучил весь материал учебника, посвящённый нервной системе. Потому что только с десятого раза сдал зачёт. Он ходил всю осень на пересдачу – каждую неделю — и всё безуспешно. Он злился на добродушное подтрунивание своих товарищей и бесился от стыда за него в Леркиных глазах. Да, Лера стыдилась своего названого братца, который, к тому же, имел несчастье родиться сыном главного врача центральной городской больницы. Что ты мучаешься, с ироничным сочувствием сказал ему тогда Новиков, пусть твой отец, как всегда, позвонит в деканат… Раза с восьмого, Глеб точно не помнил, он поклялся себе, что сдаст этот проклятый зачёт сам, без отцовской страховки, и сдал его удовлетворительно. Теперь он с благодарностью вспомнил всех тех, кто подвиг его совершить столь колоссальное усилие над собой. Интересно, сколько баллов дадут этому пациенту по Глазго? Если он выживет, конечно. Летальность послеоперационных исходов при тяжёлой ЧМТ высокая, и показатели приближаются к пятидесяти процентам… А если выживет? Глеб снова вернулся к своим размышлениям — время тянулось невыносимо медленно. Казалось, они все тут в этой операционной жили в другом временном измерении. Выполняя в общем-то несложную и монотонную работу, он лихорадочно задавал себе вопросы. Какая жизнь достойна, чтобы её проживать? Нужно ли оперировать, зная, что ход операции лишит человека способности говорить или думать? Что делает жизнь достаточно значимой, чтобы продолжать жить? Имеет ли моральное право хирург сохранить лишь тот участок головного мозга, который позволит сердцу пациента биться, в то время как все другие функции, в том числе и способность говорить, видеть, есть, будут отсутствовать? Может быть, в ситуации, когда мозг сильно повреждён, оперирующий врач уже не гуманист, а мучитель? А что думает об этом Бог? Наверное, этот вопрос, про Бога, его волновал слишком сильно. Подсознательно он надеялся получить ответ на все свои вопросы именно через этот вопрос — о Боге, которого он теперь потерял. Сколько часов они пробыли в операционной, Глеб сказать не мог. В тот момент, когда он вышел в коридор, его шатало. Он запомнил только, что за окном было уже темно. …. — Александр Николаевич, что будет с этим пациентом? Его мозг сильно повреждён. Он останется инвалидом? — спросил Глеб. Они сидели в кабинете Гордеева — Гордеев, Шурыгин и Глеб. Пили кофе, отдыхали. Была уже глубокая ночь. — Смотря что понимать под словом «инвалид», — Гордеев устал и говорил непривычно тихо. — Ментальный инвалид, — сказал Глеб. — Он же будет растением. — Ну, растения — это по части садоводов, а мы тут врачи, — Гордеев отпил кофе. — Да, мыслительные функции у пациента будут нарушены. В каком объёме — предсказать трудно, — Глебу показалось, что Гордеев подавил вздох. — И двигательные функции тоже будут нарушены, судя по остальным травмам, — сказал Глеб. — Да, — подтвердил Гордеев. — То есть он будет лежачим, — Глеб подался вперёд. — А вы не думаете, для чего его спасали сегодня? Может быть, это была как раз врачебная ошибка? — Глеб! Ты вообще думаешь, о чём ты сейчас говоришь? — перебил Шурыгин. — Мы тут врачи, и наше дело — спасать жизни людей. Последствия — это уже не наша забота. У этого пациента есть, например, родственники. — Началась извечная дискуссия, — устало улыбнулся Гордеев. — Неразрешимые вопросы вы пытаетесь разрешить, доктора. — Нет и не может быть дискуссии по данному вопросу, — отрезал Шурыгин. — Наше дело — спасать. — В данном, конкретном случае — зачем? Чтобы этот пациент остаток жизни провёл в бессознательном состоянии? Ведь он же не сможет думать, чувствовать. Может быть, в этом случае гуманнее было бы позволить ему… уйти? — спросил Глеб осторожно. — Уйти, это если кома третьей степени. Это показание — не оперировать. В остальных случаях нужно пытаться спасти, — убеждённо ответил Дмитрий. — Я видел у вас в отделении больного, — Глеб смотрел на Гордеева. Ему нужно было именно его мнение. — Трубки, пакеты для жидкостей, ИВЛ. Сердце бьётся, а что толку? Человека нет. И будет этот ваш пациент пылиться здесь, брошенный родными, пока не умрёт от пневмонии. Зачем всё это? Это же негуманно. — Так ты сторонник эфтаназии? — едко спросил Шурыгин. — Это уже нарушение всех принципов медицины. — Я? Нет, — испугался Глеб. — Но все же вы, Александр Николаевич, хотели бы, чтобы и вас вот так, в случае чего… Прооперировали, и чтоб… так, — он вдруг потерял мысль и споткнулся. Страшно было такое говорить про живого, сидящего напротив тебя человека. — Нет, не хотел бы, — Гордеев понял. — Я и сам иногда думаю — зачем… Сомневаюсь… Шурыгин удивлённо посмотрел на Гордеева. — Вы? — Да, я, — ответил Гордеев задумчиво. — Я ни в чём не уверен. И это нормально. Врачи не боги. — Но всё же вы оперируете, даже зная исход, — сказал Глеб. — Глеб, есть протокол, есть обязанности, тебе ли не знать, — Шурыгин встал. — Пойду умоюсь. Шурыгин вышел. — А часто у вас в отделении умирают? — спросил Глеб. — Травмы, не совместимые с жизнью, опухоли … Да, бывает, — ответил Гордеев. — Вот это я уже понял из разговоров персонала. То есть вы привыкли к смерти? — Нет, не привык, Глеб. И никогда не привыкну, — тихо сказал Гордеев. — Но я всё равно не понимаю… Глеб помолчал. — Та девочка… ну, вы понимаете… — страшно было называть всё своими именами. — Почему тогда вы так… — Как? — Гордеев криво улыбнулся. — Так… если у вас тут... умирают, — Глеб наконец закончил фразу. Гордеев закурил. — Потому что я мог её прооперировать. Для меня это было пустяковой работой. Но обстоятельства не давали мне сделать это. А я ведь мог, — Гордеев выпустил дым прямо в лицо Глебу. — Бессилие перед обстоятельствами, понимаешь? — Понимаю. Смерть… — Нет, не смерть, — перебил Гордеев. — Жизнь оказалась сильнее меня… Если бы смерть… Когда ты сделал всё от тебя зависящее и смерть тебя переиграла — это нормально. Но когда ты смотришь и ничего не можешь сделать — это страшно. Обстоятельства не дали мне сделать всё, что я мог. — Но ведь даже если ты идеален, мир таким не является… — Странно, что именно ты мне это говоришь, — Гордеев устало улыбнулся. — А вообще ты правильно понял мораль нашей работы. Не ожидал, что вот так сразу, с ходу поймёшь. Он хотел продолжить, но вошёл Шурыгин с банками под мышкой. — Александр Николаевич, всё готово, — он протянул Гордееву банку с энергетиком. — Нейростимуляция и нам не помешает сейчас. — Бери, — Шурыгин протянул другую банку Глебу. — Нет, таурин мне уже ни к чему. Я, пожалуй, пойду, — устало сказал Глеб. — Доктор Лобов, смена нейрохирургов ещё не закончилась, — устало засмеялся Гордеев. — Аневризме без вас никак, — он щёлкнул крышкой бодрящего напитка. — Но почему — ночью? — удивился Глеб. — Потому, Глеб, что ты сегодня был на экстренных, а плановые ещё не сделаны, а завтра будут новые экстренные, потому что травма опять будет работать на пределе, и плановые снова будут отложены. Так что будем делать сейчас, — сказал Шурыгин и открыл дверь, пропуская Гордеева. Глеб, уже мысленно возвращающийся домой, вздохнул. А ведь он ещё рассчитывал увидеть Альку. Его планы летели в тартарары. — Батюшке отчитайтесь о своём местонахождении, — остановился в дверях Гордеев. Он, несмотря на усталость, не мог не иронизировать. — Отчитаюсь, — также едко ответил Глеб. — А вы перед женой не забудьте отчитаться. — Непременно, — съязвил Гордеев. Они посмотрели друг на друга и тихо рассмеялись — кажется, без взаимной иронии они не могли общаться. — Пошли, — Гордеев хлопнул Глеба по спине. Он всё же набрал по пути сообщение. «Мама, я сегодня занят. Домой не приду. Завтра дежурю. Буду в субботу вечером. Целую» — и тут же отключил телефон. Несмотря на то обстоятельство, что операционная нейрохирургии была оборудована по последнему слову техники с высокой степенью защиты, а также была нашпигована компьютерами, Гордеев по старинке запрещал брать в операционную телефоны, указывая, что помехи от работающих сотовых могут повлиять на работу операционного оборудования. …На операционном столе больной с аневризмой. Аневризма, Глеб знает это, мешочек, образующийся на сосуде головного мозга из-за патологии стенки сосуда. В любой момент, особенно в ситуациях, усиливающих давление, этот мешочек может порваться и тогда произойдёт кровоизлияние в мозг. Поражённый участок мозга отомрёт. Может быть и обширное кровоизлияние, фатальное для человека. Ситуация обостряется тем, что, как правило, у пациента несколько аневризм. Можно оперировать аневризмы через бедренную артерию или посредством черепно-мозговой операции. …Анестезиологи колдуют над внутривенным катетером. Разрез в паховой области, установка катетера в бедренный кровеносный сосуд, подведение катетера к поражённому аневризмой сосуду, подача лекарственного препарата через катетер, закупорка кровеносного сосуда. И колоссальное напряжение, и опять — тишина в остановившемся времени. Вот и вся операция. Операция, которая длится более четырёх часов… А потом — опухоль, краниотомия. И снова — застывшее время, снова — тишина, изредка прерываемая малопонятными репликами врачей. Глеб тоже при деле. Его задача — защита мозга от высыхания. Он закрывает обнажённую поверхность мозга ватниками, смоченными изотоническим раствором хлорида натрия, меняет их и смачивает. Эмоций больше нет — одно отупление от монотонности работы, от тягучей тишины, и от усталости. А в голове только одна мысль — титаны… Плановые операции закончились субботним утром. Гордеев остался в отделении — рядом с прооперированными больными. Послеоперационный период может закончиться летальным исходом, несмотря на ювелирную работу врача. Врач должен быть рядом и успеть принять правильное решение.