Живой

В семь утра они уже сидели в «Тёплом домике». Грелись у камина и разговаривали, несмотря на то что оба не выспались. Но Глеб уже привык мало спать. Глеб намеренно увёл Альку из своего дома так рано — хотелось быть наедине. Камин полыхал, щедро одаривая их теплом. Хотелось романтики, нежности, любви. — Давай, что ли, напишем в наших «Открытиях и откровениях», — если только так можно было говорить о личном, то он будет именно так и говорить. — Доставай тетрадь. Он открыл их страницы и задумался, о чём бы написать. Ему давно уже мучительно хотелось прочитать записи Алькиного дневника, начиная с того дня, как они сблизились. Хотелось узнать, что чувствовала она, что думала – о нём, о Новикове и обо всём, что происходило вокруг них. Сама она мало рассказывала о себе. Но он не смел просить — было неловко так глубоко лезть в её жизнь. Достаточно и того что она даёт — её смущение, её слова и её попытки радоваться жизни… Разве может быть что-то важнее и информативнее? Он убеждал себя, что ничего нового он не узнает о ней. Разве только что о Рыжове…Что делал она в те дни, когда он торчал в операционной Гордеева и потом дежурил? Он не спрашивал — боялся, что вынудит сказать нелицеприятную правду, если, конечно, она была, эта нелицеприятная правда. Или заставит её лгать — чтобы только он, Глеб, не бесился. Он не спрашивал, но беспокоился. — Ты, я знаю, стишками балуешься. И я в детстве тоже. Он написал — провокационное, двусмысленное. Быть может, сейчас… — Ты для меня? — Звезда. — Я для тебя? — Свет. — Вместе навек? — Да. — Ты меня любишь? — …………………… — Вот, - он пододвинул к ней тетрадь. — Автора не помню, кто-то малоизвестный. А стишок девчонки у нас в классе переписывали в дневнички. Знакомо? — Знакомо, — улыбнулась Алька. — Там многоточие. Допиши. Она ещё раз перечитала: — Глеб… — Давай пиши, — он отвернулся к окну. Нервничал и подтрунивал над собой — как пацан. Что он делает? Вместо того чтобы просто сказать ей, играет в глупые игры… Берн отдыхает. Сценарий повторяется. И как сойти с этого колеса? Господи, отдай её мне, отдай. Власть Твою признаю, силу признаю, всё признаю, кроме... Но всё равно — отдай. Рука потянулась перекреститься, но он не смог… — Написала. Тетрадь с шумом проехалась по столу. Глеб медленно повернулся: НЕТ. — Почему нет? — он прищурился, чтобы скрыть подступающее волнение и разочарование. — Потому что в рифму, — улыбнулась Алька. — А конкретнее? — Глеб… — Что? — Она честная, — со вздохом добавила Алька в ответ на его ждущий взгляд. — Но ради него… — В любви нельзя обманывать, Глеб… Ну вот и всё. Облом. Опять провал — и не за что зацепиться. Её логика — убийственно правильная. Он улыбнулся. — Ладно, я другого ожидал, — он захлопнул тетрадь. — Почитаешь мне? Соскучился я по старине Мартину, — он потянулся и зевнул. И она снова читала ему, и он снова следил за её пальчиком, старательно следующим за слетающими с её губ словами и иногда теряющим строку, когда она, украдкой взглянув на своего слушателя, вдруг смущалась от его странного взгляда, который тяготил её. — Лобов пришёл? — в раздевалку заглянула Тертель. — Так точно, Галина Алексеевна, — Глеб высунулся из-за ширмы. — В триста десятую зайди. Там тебя Михеева спрашивала, — сказала Тертель и побежала по своим делам. — Ого, Глеб, ты уже нарасхват, — подошедший Фролов с размаху пожал ему руку. — Как нейрохирургия поживает? Сильно мучил Гордеев? — Да фигня. Стенку подпирал полдня. — Что, и не дал ничего делать? — Конечно, дал — мозги увлажнять, а то вдруг засохнут. — Чё, серьёзно? — услышал их разговор Пинцет. — Расскажи, Глеб, — попросил он, и Глеб представил, как растянулось в придурковатой улыбке лицо Вовки. — Да что рассказывать-то? — Глеб вышел из-за ширмы. — Кровь, вонь, полбашки всмятку и Гордеев с дрелью. — Ой, — поежилась Маша. — Я туда не хочу. — А Гордеев? Не орал? — спросил Фрол. — Гордеев-то? — Глеб стал серьёзным. — А Гордеев всё-таки… гений, — встретился взглядом с Лерой. — О как! Глеб по-другому заговорил, а то всё спорил с Гордеевым, — Валя энергично наводила порядок в своём шкафчике. — Да когда это было-то? — заступилась Маша. — Давно уже они не спорили. Только вчера… Только вчера. Глеб отвернулся. Он присел на стул с телефоном в руках – нужно было освежить знания перед плановой. Ковалец предупредила – ушивание грыжи. Он читал, поглядывая на Альку, ревниво следя, как она снова шепчется с Катей. Давно он уже не видел их вместе. Дурные сообщества развращают добрые нравы, вспомнилось ему. Откуда, правда, не вспомнил. С Катей Алька начала слоняться по барам… Нежелательная дружба, но что он мог сделать? — Сегодня узнала, что в реанимации дед умер. Ему паллиативно что-то делали, долго бы всё равно не прожил. Помните? — Валя нарушила тишину в раздевалке. — Помним, а сын-то как? — сочувственно спросил Фролов. — В том-то и дело, что не сын! — Валентина возбуждённо взмахнула руками. — Как так? — удивился Фролов. — Я ж его сам проводил в палату. Я его спросил, он сказал, что сын. В раздевалке установилась тишина. Глеб тоже оторвался от экрана телефона. — А вот так! Не сын он оказался! — Валя огляделась, довольная произведённым эффектом. — Просидел с дедом двое суток, не отходя ни на минуту, разговаривал с ним, держал за руку. А дед слепой, старый — не узнал. Думал — сын приехал к нему. С тем и умер. А когда стали с документами деда разбираться, чтобы тело выдать, тут-то всё и всплыло. Студенты молчали. — А зачем он мне тогда сказал, что сын? — почесал затылок Фролов. — Сказал, жалко деда стало. Сразу понял, что не жилец он, медсёстры просветили. Решил помочь, поработать сыном. Двое суток не спал мужчина. И всё время говорил, говорил деду что-то, — голос железной Вали дрогнул. — Вот люди бывают, — тихо сказала Вика. — Да уж, — Фролов взлохматил волосы. Он не выспался, был после очередного дежурства. Размышляя об услышанном, Глеб шёл по больничному коридору в десятую палату. Вот оно, милосердие в чистом виде — дед ушёл спокойно. В отличие от товарищей, Глеб не был потрясён поступком мужчины… Эта история была для него лишь продолжением ночного разговора с Алькой, а поступок мужчины — дополнением к списку дел милосердия. Он прошёл мимо триста десятой палаты и поднялся в терапию — теперь и его время пришло. Он тихо открыл дверь. — Нина. — Глебушка! Напугал! Проходи, что в пороге стоишь, — Нина улыбнулась ему из-за стола и продолжила разбирать бумаги. — Как жизнь? — спросил он с напускным безразличием, словно мимоходом, и, пройдя в кабинет, сел на край стола. — Глебушка, ты мне тут сейчас всё перепутаешь, — Нина озабоченно попыталась его отодвинуть, но он не сдвинулся с места. — Олег Викторович срочно запросил сводку, а я никак не могу найти нужную бумагу, — Нина откинулась на спинку стула. — Совсем в последнее время работать не хочется. Другое на уме. — Что же? – Глеб вертел в руках чью-то выписку. — Устала я, выгорела. — А хотите, я вам чаю налью? — Нет, нет, нельзя, некогда, — Нина снова принялась искать среди вороха бумаг нужную. — Нина, я был неправ, — это было трудно сказать, но он уже начал, и обратного пути не было. — В чём же, Глебушка? — Нина невнимательно слушала его. — Я про Емельянова… — Глебушка, давай не будем об этом, только расстраиваться, — Нина бросила бумаги и села, отвернувшись. — Нин, живи, как хочешь. Я был неправ тогда… там, в торговом центре. — Глеб, ты что, издеваешься надо мной? Я помню про твои условия, — Нина не верила тому, что слышала. Чтобы упрямый Лобов вот так просто взял и передумал. Да не может быть. — Я серьёзно, — Глеб встал. — Можешь встречаться, с кем хочешь. Я был неправ тогда, извини. Он пошёл к двери. — Нет, нет, — деликатный стук её каблуков, и Нина догнала его. — Ну-ка, стой! — она преградила ему путь. — Что произошло, Глеб, что ты так заговорил? А Лиза? — Лиза?.. Она твоя дочь, не моя, — он постарался придать голосу больше равнодушия. — И ты, — Нина заглянула ему в глаза, — ничего не сделаешь? — осторожно спросила она. — Не сделаю. Или ты хочешь, чтобы я передумал? — он принуждённо засмеялся. Нина тоже засмеялась. — Ну и самодур же ты, Глеб! — она принялась лохматить его волосы. — Нина! — Глеб увернулся. — Хватит! — он подошел к зеркалу, приглаживая волосы. — Ты, кажется, сводку должна была представить. — Какая мелочь! — Нина обняла его и через его плечо весело посмотрелась в зеркало. — Какая мелочь все эти сводки, бумажки, вся эта бессмысленная писанина. Правда, Глебушка? — она весело улыбнулась ему в зеркале. Когда за Глебом закрылась дверь, Нина ещё долго разглядывала себя в зеркале. Вот и дождалась — она умеет ждать. Что ж, ей нет привыкать — ждать, плакать ночами, зависеть от мужских прихотей. Но теперь, когда даже Лобов сдался, всё будет хорошо. Кстати, не он ли ей это обещал? Нина ещё раз засмеялась и взяла в руки сотовый телефон. — Алло, Григорий Анатольевич? Не помешала?.. …Он шёл по коридору раздвоенный. Он только что собственноручно отдал Нину Емельянову. Правильно ли он поступил, пойдя на поводу у Алькиных рассуждений, чувственных, интуитивных, лишённых всякой логики? Конечно, Нине нужно было бы всё рассказать про этого типа, и пусть сама решает, что ей с ним делать. Но — как рассказать? Про маму — тоже? Он не мог этого сделать. Оставалось верить Альке, верить Емельянову — в том, что о раскаянии просто так не лгут. И всё-таки он был встревожен и сомневался. — Кто здесь Михеева? — он открыл дверь в десятую, женскую, палату. Ему указали на кровать у стенки. Неловко пробираясь между полураздетыми женщинами, он прошёл к стене. — Здравствуйте, — он склонился над женщиной. В отличие от соседок по палате она лежала, укрывшись одеялом по самый подбородок. Она была бледна. — Вы хотели меня видеть. — Да, — женщина открыла глаза. — Вы мне в четверг операцию делали, — её голос звучал слабо. В четверг… в четверг. Да разве вспомнит он, что они там делали. Кажется, вечность прошла с четверга. Он попытался вспомнить её лицо — в очередной раз укорил себя за то, что не интересовался своими пациентами, рассматривая их исключительно как операционный материал. — Холецистэктомия? — неуверенно спросил он. — Вы желчный удалили… — Да, оно. Что-то болит? Беспокоит? — С операцией всё хорошо, другой врач смотрел. Давление у неё скачет, — вмешалась соседка. — Доктор… Он вынужден был склониться над пациенткой. Первая благодарность от пациента — прикосновение руки, и произнесённое шёпотом: «Спаси вас Бог». Он никогда не забудет этого и будет хранить это благословение в памяти как драгоценность… ...Он решил не ходить на занятия к Гордееву — столкновения не избежать, а спорить и строить из себя паяца не хотелось. Устал. — Привет, пап! — Нуу, здравствуй, сынище! — Олег Викторович, бросив папку на стол, устремился к сыну. — Ты почему не на занятиях? Сейчас, кажется, занятия у Гордеева. — Да я, пап, на одну минуту. Разговор есть. — Ну, садись тогда, — Олег Викторович указал на стул и сел напротив. — Слушаю тебя, Глеб. — Пап, — он не знал, как начать, и оттого был напряжён. — Пап, тебе не кажется, что в последнее время мама слишком увлекается вином? — было как-то неловко обсуждать такое с отцом. — Как ни прихожу домой, она всё время с бокалом. — Никогда не подумал бы, что ты, Глеб, будешь волноваться из-за этого, — Олег Викторович растерялся. — Сам-то недавно… — Не просыхал… Это в прошлом, пап, — Глеб опустил голову. — Так что с мамой? — А ты бы сам взял да и поговорил с ней, — Олег Викторович расстроился. — Может быть, она тебя и послушала бы. А меня она уже давно не слушает. — Не могу я с ней говорить, пойми. Я же понимаю, что всё это из-за той истории, — он украдкой взглянул на отца — тот опять волновался, потому что озабоченно крутил головой, пытаясь освободиться из тесного воротника очередной, наверное, сотой по счёту, модной рубашки. — Может, ты как-то поддержишь её? Может, выберетесь, наконец, отдохнуть куда-нибудь? Мама давно хотела. А то всё работаете, работаете… — Я подумаю, Глеб, — сказал Олег Викторович. — А я за Дениской присмотрю, — он попытался смягчить разговор. — Тоже мне, присмотрит он, — повеселевший Олег Викторович махнул рукой. — Тебе только доверь! Иди на занятия! — Олег Викторович встал и открыл дверь. — Иди, кому говорят! — он в шутку слегка подтолкнул Глеба, но тут же остановил его. — Как Лерочка? — спросил с тоской в голосе. — Не волнуйся, я за ней присматриваю, — через силу улыбнулся Глеб. — Тоже мне, присматривает он, — Олег Викторович попытался разрядить обстановку. — Иди! — он снова подтолкнул сына в спину. — Иду, иду, — Глеб со смехом вышел из кабинета. — Вот так-то, Зоя, — сказал он в ответ на вопросительный взгляд вседосужей секретарши отца. — Смотрите у меня! — он склонился над ней и погрозил ей пальцем и, получив в ответ испуганное лицо с прижатой ко рту ладонью, довольный, вышел в коридор. Гордеев пришёл в больницу весь какой-то помятый, даже постаревший. Собрал студентов в учебной комнате, но потом вдруг вышел и исчез. Шостко ходила узнавать, куда пропал куратор. Сказали — на экстренной. Он вернулся как раз в тот момент, когда Глеб вышел от отца и медленно брёл по коридору. До его операции с Ковалец оставалось полчаса. — Лобов, — догнал его Гордеев, — почему не в учебной комнате? Он обогнал Глеба и пошёл впереди. — Здравствуйте, доктора, — Гордеев сел за стол. — Прошу садиться. — Сегодня занятие отменяется, так как я… а впрочем, я не обязан вам объяснять, — Гордеев задумался. В напряжённой тишине учебной комнаты он сидел неподвижно и мял листок бумаги. Глеб открыл глаза и встретился глазами с Лерой. Она казалась расстроенной, но смотрела с вызовом — совсем как тогда, в их детстве. Может быть, вызов был адресован их товарищам, которые бросали многозначительные взгляды на Леру, надеясь получить объяснение тому, что происходит с её великим мужем. Опять поругались, подумал Глеб. Когда это кончится? И чем он может помочь? Ну ведь взрослые же люди, шевельнулось раздражение. Глеб закрыл глаза. Инстинктивно выставил коленку вправо, чтобы почувствовать Алькино тепло, но тут же отдёрнул её — рядом расположилась Вика. Он устал. Устал от выяснения отношений, от постоянных страхов, от обид. Он попробовал, как это — тепло, спокойно, размеренно и с доверием. И он больше не хотел возвращаться к прежней риторике. Он устал от Гордеева, от чужих семейных проблем. Ему нужна была своя семья, своя жена, свои дети, свои семейные вечера — всё своё. Он уже набегался — хотелось тишины. Чтобы не встречаться взглядом с Лерой, Глеб не открывал глаз. …Гордеев сидел за столом учебной комнаты, обдумывая произошедшее. Они снова поругались. Он не понимал, что нужно Лере, отчего она мечется. Он взглянул на Леру — упрямые поджатые губы, взгляд — в пустую тетрадь, и рука с шариковой ручкой наготове. Гордеев устал от женских капризов. Вчера он неожиданно рано вернулся домой — было одиннадцать вечера. Он заставил себя уехать из больницы, от тяжёлого больного, прооперированного им же несколько часов назад, — ради Леры. Сидя в пустом кабинете, в ночной тишине нейрохирургического отделения, изредка нарушаемой почти бесшумными шагами персонала, Гордеев убедил себя, что Свиридов справится один, и потому нужно, наконец, уехать домой к жене. Он вернулся в пустую квартиру — в пустую, холодную, неуютную квартиру. Он был голоден, но холодильник оказался пуст, кастрюли — тоже. Как тогда, в его холостяцкой жизни… Он не позвонил Лере, потому что знал, что ей больше негде быть, кроме как в своей галерее. Тогда он подумал, что Лерке весело среди всех этих напыщенных и кичащихся тонким вкусом господ, и потому, загруженный проблемами пациентов, он — не позвонил. Мысленно он был всё ещё в больнице. Он сидел в тёмной кухне, ожидая Леру и в очередной раз обдумывая тактику хирургического вмешательства. Завтра ему предстояла сложная операция. Опухоль ствола мозга… Однажды проявив самонадеянность, хирург Гордеев теперь не был так уверен в себе. Уже не раз пожалел он о том, что принял предложение главного возглавить нейрохирургическое отделение — возвращение к прошлому лишило его покоя и буквально рушило семейную жизнь. Но он знал, зачем он вернулся в нейрохирургию — доказать себе, что он по-прежнему хороший нейрохирург. Лучший ученик Попова, превзошедший самого Попова. Он яростно доказывал это себе, беря самые сложные операции. Работая на износ, он выдохся. Там, в Москве, был огромный штат нейрохирургов, работа распределялась равномерно — и после двенадцатичасовых среднестатистических операционных марафонов была возможность отдохнуть и восстановить себя. Здесь же, в этом захолустье, работы было не меньше, но штат… Три нейрохирурга… Один из которых Дима Иванович. Молодой, буквально на глазах выросший из стеснительного и осторожного юноши в делового, достаточно грамотного и уверенного врача. Но пока ещё Дима — не Дмитрий… Хорошо Свиридову — его жена работает вместе с ним — операционной сестрой. Уходят с работы они вместе. Гордеев вдруг вспомнил те ночи, когда они с Леркой ещё только поженились. Тогда они тоже проводили ночи в ординаторской общей хирургии. Лера не могла оставаться дома одна — она неслась к нему через весь город, иногда глубокой ночью, и, когда он, протирая на ходу воспалённые глаза, заходил в ординаторскую, Лерка встречала его ароматными блюдами и неизменным кофе. Он устало ел, а она, опершись на ладони, смотрела на него влюблёнными глазами, и от этого его усталость куда-то исчезала. А потом они, устроившись на неудобном диване, разговаривали — порой до самого утра, или, обнявшись, спали, или бегали на экстренные… Хорошие это были времена. Он, Гордеев, тогда впервые за много лет чувствовал себя счастливым, состоявшимся человеком. Чёрт его дёрнул вернуться в нейрохирургию… Дважды в одну реку не входят, а он … ну да, он же ненавидел поступать по правилам. Его семейная идиллия мгновенно разрушилась. Постоянное дикое напряжение, усталость, многочасовые на пределе операции, работа на два отделения — и он, раздражённый, усталый и отрешённый от всех радостей жизни человек. Они вдруг перестали разговаривать с Лерой. О чём? Его ничто, кроме сложных больных, не интересовало — постоянная тревога за них съедала все другие интересы. Однажды прождав его всю ночь в кабинете, когда он даже утром не вышел из операционной, Лерка перестала срываться к нему по ночам. Да оно и понятно — зачем это ей, девчонке? Лобов-то прав — ей нужно жить, как живут молодые… Правда, у него, у Гордеева, молодости-то и не было. Он начал оперировать рано, в обход всех правил… Но ведь его куратором был Попов — Попов мог нарушать правила. Молодость у него, Гордеева, наступила поздно — когда он переехал в этот тихий провинциальный городок и смог, наконец, расслабиться, работая абдоминальным хирургом. После нейрохирургии эта работа казалась ему пустяковой. И хотя он по-прежнему ответственно относился к новой работе, у него появилось время на многочисленные романы, и вот, угораздило влюбиться… и жениться. Может быть, он не женился бы, но главный поднял такой шум из-за его отношений с Леркой, что пришлось решать быстро. Не было времени подумать. Нет, Лерку он любил и любит. Но сейчас с ней — тяжело… Что ей надо? Она же знала, что выходит замуж за врача. Она и сама собиралась в нейрохирурги. И он, подсмеиваясь над ней, сделал бы из неё первоклассного врача. Лера — способная девочка, самая способная из всей этот очаровательной белой биомассы. Но она передумала. Пусть, он был не против. Однако, передумав становиться врачом, она начала перекраивать и его, Гордеева. А он не может без своей работы. Чёрт его дёрнул вернуться в нейрохирургию… Дёрнул и привязал окончательно. И что теперь — разорваться? Остаётся только разорваться. Он пробовал — разорваться, после разговора с заигравшимся в старшего брата его жены Лобовым. Пробовал — но сорвался. Он, Гордеев, конечно, двужильный, но всему есть предел. Работать, работать и нянчить жену — увольте. Есть ещё вариант — отпустить Лерку… Но, оказалось, — поздно. Лерка ждёт ребёнка. И трепет нервы слезами, молчаливыми обидами. Теперь вот — готовить перестала, жрать нечего. И вот вчера — вызов во взгляде, вызов в голосе, поза обиженного ребёнка, упрёки, молчание, Лобов… Ревность… Быть может, только вчера, когда он почувствовал реальную угрозу, он понял, как сильно он любит Лерку. Но он не может разорваться на две половины, и выбирать между работой и женой он не может. — Александр Николаевич, Александр Николаевич, — перед его носом возникло небритое лицо Рудаковского. Достали вы меня все, господа студенты… Щелчок пальцами перед его носом. — Александр Николаевич, — снова щелчок. Мгновение — и Рудаковский стонет, вырывая руку, сжимаемую гордеевскими железными пальцами. Отпустил. — Садитесь на место, Рудаковский. И всегда помните о субординации, — сказал почти спокойно. — Вы просто не реагировали на нас, — подал голос довольный зрелищем Смертин, — вот Пинцет и решил проверить, в адеквате вы или нет. — Проверил? — усмехнулся Гордеев. — А теперь назначения. Гордеев проводил взглядом скулящего Рудаковского, над которым все тихо посмеивались и который пробирался к своему месту во втором ряду, встречаемый кулаком пунцовой Шостко. — Итак, доктор Рудаковский и доктор Шостко отправляются в кабинет эндоскопии, я договорюсь. Там на сегодня две колоноскопии запланировано… Немое молчание… Почти наслаждение от их глупо-недоуменных лиц. Даже Фролов открыл глаза. А Лобов спит… ну ничего, обломаем. — Доктор Капустина… — Я Новикова, — тихое, Машино. — Да, доктор Новикова, кстати, поздравляю вас, вы отправляетесь в гинекологическое отделение, тоже договорюсь. Просветлевшее лицо Капустиной… Ладно, тут промахнулся. — И доктор Смертин тоже. А вот сейчас будет весело… — Что?! Я не согласен, — вскочил Смертин. — Я не пойду! — снова сел, красный, смущённо-злой. — Ну ты попал, старик, — оживлённое, Фролова. И общий смех. — Доктор Смертин, встаньте, — предельная вежливость порой как ледяной душ. — Вы не барышня, и вашего согласия я не спрашивал. И запомните все, — Гордеев обвёл глазами вмиг притихших студентов, — здесь я даю указания. Не Семён Аркадич, не Ирина Васильевна, и уж тем более не доктор Смертин. Вам всё ясно? Отлично, кивают, ошарашенные. — Прошу садиться, доктор Смертин. — Доктор Фролов, — его жалко, он хотя бы работал, — остаётся в отделении для оформления выписок. Компьютер в ординаторской в вашем распоряжении, — пусть выспится, главное, чтоб клавиатуру лбом не продавил… Озадаченно-радостное лицо Фролова… Хоть в чём-то повезло парню. — Доктор Гордеева и доктор Алькович отправляются в… Терапию… Тьфу, там же Нинка… — Доктор Гордеева и доктор Алькович отправляются в неврологию. Переглянулись. Кажется, довольны. — Доктор Хмелина и доктор Погодина — в нейрохирургию. Первая в ординаторскую — на выписки, вторая, как обычно, — к больным. Хмелина довольна. Бездельница… Погодина, как всегда, согласна. Наверное, даже к эндоскопистам согласна. — Доктор Новиков… — Да! Вскочил… Может, тебе сразу же скальпель вручить? — Вы, доктор Новиков, отправляетесь в офтальмологическое. А что, неплохая идея… — Я? Почему я?!! Красный…ух… — Доктор Новиков, вам что-то не ясно? — Не ясно, Александр Николаевич. Прошу объяснить, — голова набок, очки поглубже, поджатые губы... — Позвольте. Объясняю в последний раз. Куратор практики здесь я. Поэтому я решаю, куда и кому идти. — Но у нас практика по хирургии! Новиков, кажется, считает, что он тут самый умный. — Так, — оглядел студентов, — кто не согласен, тот может отправляться в институт и забирать документы, потому что зачёта я не поставлю. Ясно? — Ясно, ясно, — покорно закивали головами. А куда им деваться… Новиков… лицом слился с волосами, выскочка. — И доктор Лобов… Поднял-таки голову от каталки, щенок. — Вынужден заметить, доктор Лобов, вы портите больничное имущество. Непонимающий взгляд… Н-да… — В каталочке вмятина уже от вашей головы… Вытянутая шея Шостко, пытающейся рассмотреть вмятину и уже готовой сделать вливание Лобову. — Шостко! Вздрогнула… Хоть чего-то боится. — Итак, доктор Лобов сразу же после своих упражнений… — Операций… Что он о себе вообразил… — Пока вы не врач — упражнений, — припечатал. — Так вот, сразу же после своих упражнений вы отправляетесь в нейрохирургическую операционную под начало доктора Гордеева. Ничего, обломаешься, умотаю так, что отобью охоту увиваться за чужими женами… — Я надеюсь, доктора Гордеева вам не надо представлять. — Как же. Усмехается…Ну, смейся, смейся… — Александр Николаевич, а можно я вместо Лобова?! Опять Новиков… Достал… — Доктор Новиков, я вам всё-таки не поставлю зачета… Студенты покидали учебную комнату молча. Задержавшись на несколько секунд из-за затора в дверях, Глеб оказался рядом с Алькой и успел даже несколько секунд незамеченным подержать её за пальцы и поймать её едва заметную улыбку краешком губ, предназначенную только ему. Что ж, по крайней мере они будут в одном отделении… Лера успела проскочить в двери первая. Нужно было побыть одной — обдумать вчерашнее. Вчерашнюю его язвительную ревность — без падения на колени и целования рук, как в Викиных мелодрамах. Мелодрамы — врут. Или её муж слишком толстокож, или просто не любит. А она не хочет жить, как многие, — равнодушно, под одной крышей, ради детей, хороня всё самое лучшее в себе. Ничего не помогло — ни растерянность, ни слёзы, ни упрёки, ни долгое просиживание в ванной со включенным краном — она вела себя, как последняя дура, провоцируя мужа на извинения и признания в любви. Но вместо извинений — колкие вопросы, а действительно ли она была в галерее и каково это — обниматься с «почтибратом», и какова степень интимности этих объятий. И вопросы — почему есть нечего, ведь могла «хотя бы сосисок купить». И все эти обидные «я всё для тебя делаю, что тебе ещё надо?», «я не могу разорваться между тобой и работой», «да, иногда мне нужно побыть одному»… Это «иногда» стало случаться слишком часто. И абсолютная глухота. Его глухота. Он никого не слышит — даже Куратова, который приезжает теперь в их дом к ней, к Лере. Приезжает, чтобы постоять в прихожей, переброситься парой фраз и, озадаченно отфыркиваясь, виновато уйти — Гордеев теперь и его не слушает. Да, просидев в ванной под шум льющейся воды, она вышла и обнаружила… спящее тело мужа. Ему всё равно. Она всё же попыталась побыть «русской бабой» и прилегла рядом, прижавшись к нему, но он — не проснулся. Устал, понятно, — хорошо. Но утром встал и ушёл в больницу, не разбудив её. И Глеб… Ведь он же любил её… Любит, может быть, ещё. С ним — хорошо, весело и как-то светло, что ли. Но он неожиданно оказался заложником непонятных принципов. Странная ситуация — она, Лерка, никому теперь не нужна. И ждёт ребёнка, а Вика твердит, что нельзя лишать ребёнка отца. А как жить с таким отцом? В нелюбви, в равнодушии? Она и так прожила целых семь долгих, одиноких лет в доме Лобовых. И даже Глеб, тоже Лобов, не может пожертвовать своими принципами ради неё. Ну, что тут сказать — Лобов он… А она не может — одна. …Глеб вышел из учебной комнаты и медленно шёл по коридору. Он думал о Лерином подарке — картине, которая так и осталась лежать на заднем сидении автомобиля. Да, это была та самая картина, которую Лера начала писать ещё тогда, когда они все вместе — Глеб, Дениска и Лера — ездили на природу. То был один из самых счастливых его дней рядом с Лерой, когда они не ссорились, как обычно, а разговаривали об искусстве, о жизни… Да какая разница, о чём, главное — разговаривали. В другое время он обрадовался бы такому подарку. Часть её души, отданная ему, — любоваться. Но не сейчас. Вчерашний вечер, обстоятельства, при которых была подарена эта картина… Почему осталось такое странное ощущение, что Лерка его использовала? А между тем, он любил ее так глубоко и серьезно… В конце коридора он заметил Леру, уныло бредущую к хозяйственному блоку. Глеб догнал её. — Ну, как ты? — он пошёл рядом. Лера повернула голову, и он понял — хуже некуда. — Лер, опять, что ли? — обречённо спросил. Кажется, их проблемы не закончатся никогда. — Да, опять, — обиженно сказала Лера, прижимая к груди конспекты. — Лер, да не грузись ты так. Устал твой Гордеев на два отделения бегать, уговори его уйти из абдоминалки. Будет больше времени. — Это не поможет, — Лера покачала головой. — Он не слышит меня. — Он устал, Лерка. Я был с ним в пятницу в нейроотделении. Это ад, а не работа. Может, тебе напроситься к нему на операцию, сестрёнка? Ты всё сама поймёшь. — Он устал, а я не устала? Всё время одна. И я устал… — Хочешь, я с ним поговорю, — неуверенно предложил Глеб. Выяснять отношения с Гордеевым не хотелось. — Спасибо, конечно, но... нет, Глеб. — Картина замечательная, Лер. Ты, главное, продолжай писать. Договорились? — Да. Сегодня поеду к Даше, посмотрю на её келью. — Не нравится мне эта твоя новая приятельница, чувствую, научит она тебя. — Нуу, заворчал... Они расстались, и теперь он направлялся в операционный блок. Близилось время операции. Ныло в груди — он чувствовал себя виноватым перед Лерой, за это её несчастье, за её неумение радоваться жизни, и… за Гордеева. Чем он мог помочь Лере? Он не знал, чем. Поговорить с Гордеевым? Что сказать ему? Что он, сопляк Глеб Лобов, знает больше его, умного и знающего хирурга, как надо жить? Смешно — со своей бы жизнью разобраться. Или что гениальность в хирургии ещё не делает человека хорошим? Так ведь Гордеев нормальный мужик-то, настоящий. Он, Глеб, давно это понял уже. Нет, он не будет говорить с Гордеевым — не дорос он, да и нечего нос свой совать в святая святых. Разберутся в своей семье… Он тихо вошёл в операционный блок, и белая дверь, бесшумно закрывшаяся за ним, в одно мгновение отделила его от мира, напичканного неразрешимыми проблемами. Тишина операционной прерывалась руганью Гордеева, но это было привычно. Это был другой Гордеев — хирург, а не муж Леры Чеховой. Глеб с облегчением выдохнул и направился во вторую операционную. — Грыжа? — спросил он у незнакомой медсестры. — Селезёнка, — ответила та и взялась помогать ему одеваться. — Ковалец уже там. Надо же, удивился Глеб, а сказала, грыжа. — Обследования? – Глеб склонился над столом и начал быстро просматривать распечатки. — В операционной всё есть, это просто, — нетерпеливо сказала медсестра. Изогнувшийся над столом Глеб мешал ей завязывать хирургический халат на его спине. — Когда не знаешь, всё просто, особенно чужими руками, — пробурчал Глеб, не отрываясь от обследований. — Доброе утро, Глеб, — озабоченно встретила его Ковалец. — Удаляем селезёнку. — По поводу? — Глеб кивком головы поздоровался с Семечевым. Он лихорадочно вспоминал, как однажды они с Ковалец уже делали это. Он читал потом материалы по операции, но это было давно. И вообще — всё теперь было давно. После нейрохирургической операционной всё казалось далёким и размытым, как будто те долгие часы, проведённые с тяжёлыми больными, разделили жизнь на две неравные половины. — Спленомегалия. Олег Викторович особенно просил, важная шишка, — многозначительно понизила голос Ковалец. — Ааа, ну да. Глеб отвернулся. — И Семён Аркадьич отличился. Отпросился. Я думала приболел, а оказалось — на юбилей бывшей тещи! — пояснила Ковалец. — Приходится его работу брать на себя. Слышишь, как Александр Николаич благодарит Семён Аркадича? — она выразительно скосила глаза на стенку, из-за которой доносился грозный голос Гордеева. Глеб кивнул, ему было не до разговоров. Ковалец сама будет делать или его поставит? Он вдруг почувствовал неуверенность. — Можно начинать, — Семечев закончил свою работу. — Смотри, Глеб, на снимке увеличенная селезёнка. Случай не самый простой. Доступ? — Увеличение умеренное, — он посмотрел на снимки. — Широкий доступ, верхний срединный с перпендикулярным поперечным разрезом, — он всё-таки вспомнил. Вдруг вспомнил всё. — Или левосторонняя верхняя срединная лапаротомия? — Как вариант, Ирина Васильевна, но с поперечным будет удобнее. — Некрасивые швы, доктор Лобов. Не любите вы пациентов. Но делайте, как считаете нужным, — разрешила она. — Ничего, — Глеб взял протянутый скальпель, следя за скользящими движениями рук медсестры с пинцетом и ватой, пропитанной антисептиком. — Лишь бы жили. — А лапароскопически, доктор Лобов, при умеренном увеличении размеров, малоинвазивно… — Обширная кровопотеря, Ирина Васильевна, и дольше по времени. Риск. — Вы не любите рисковать, доктор Лобов? — Ради эстетичного шва? Нет. — Вы начали спорить, доктор Лобов? Это хорошо. Начинайте. Он ещё раз посмотрел на снимки, выведенные на большой экран, и спокойно начал работу. Присутствие Ковалец вселяло уверенность. После ада нейрохирургии работалось легко. — Ищи селезёночную артерию. — Уже… Перевязываю. — Видишь, размеры селезёнки сократились. — Вижу. Лигирую… Зажимы. — Медленнее делай, Глеб. Медленнее. Дай, я сама! — Нет, Ирина Васильевна. Исправляюсь. — Вы посмотрите на него. Тщательнее. А то… — … поддиафрагмального абсцесса не избежать, знаю. Это не в наших интересах. — Не в интересах больного, доктор Лобов… Разрез аккуратней делай, не торопись. Вывихивание? — В данном случае травматично. — Сейчас вместе. Фиксируй. Смотри, чтобы не надорвалась капсула. Сейчас совсем не надо торопиться, доктор Лобов… — Дальше я сам… Ножка. — Зажми получше. Культя может ускользнуть в забрюшинное. Будешь там копаться потом. — Ножницы. — Отделяй… Молодец… — Контроль на гемостаз… — Смотри по связке…прошивай… Что молчишь? — Думаю, Ирина Васильевна… Где дренаж ставить будем? — Странный вопрос для доктора. Ниже двенадцатого ребра. — Молодец, Ирина Васильевна. Это я так, пошутил. — Ах вот как! А вы нахал, доктор Лобов. — Ирина Васильевна, может вам чайку пойти попить? — Доктор Лобов… — Смотрите, Ирина Васильевна, он вас скоро к операционному столу не допустит, — медсестра. — Правильно, а для чего он тут тогда стоит? — Семечев. — Воспитала на свою голову, — Ковалец. — Что ж никак дренажи не освоите, доктор? — Ой, боюсь никогда, — Глеб. — Ниже выводи… ещё ниже, до самого ложа… Хорошо…. Шей. — Шью, Ирина Васильевна. И шёпотом — спасибо, Господи. — Что вы сказали, доктор Лобов? — Да это я так, песню подбираю. Он закрыл глаза и прижался спиной к холодной стене коридора оперблока. Отлично. Сложная операция — для него сложная — прошла неплохо. Лишь бы не было осложнений. Процент осложнений достаточно высокий. Он вроде всё тщательно сделал, да и Ковалец проверяла. Ковалец… Хватит ему уже на Ковалец надеяться. А сосуды? Сосуды… Господи, помоги. И разговор в коридоре… — Что он так кричит сегодня? — Ковалец подошла к Семечеву, появившемуся из первой операционной. — Новый анестезиолог, — многозначительно шепнул тот. — Ааа, не угодил их гениальному величеству, — понимающе покачала головой Ковалец. — Там по вскрытии сюрприз оказался, Аркадич проглядел, — шепнул Семечев, покосившись на Глеба. — Вот как, — Ковалец приподняла брови, — тогда пусть кричит, можно. — Ох, и задам же я Семён Аркадичу, — заведующая пошла к выходу. — Глеб! — обернулась она. — Готовься к плановому ушиванию. …Он закончил вторую операцию и рассчитывал посидеть с товарищами под лестницей и послушать их разговоры. Студенты были взбудоражены новыми назначениями Гордеева и сейчас бурно обсуждали это, пользуясь тем, что Гордеев не мог проконтролировать их, так как сразу же после занятий поспешно удалился в оперблок. Глеб почти не участвовал в общих беседах. Он всё еще был обижен за бойкот, за готовность товарищей всегда осудить его. Перерыв в общении повлёк за собой полное равнодушие Глеба к интересам группы, хотя он и раньше не особо был привязан к ней. Кроме того, открыв в Альке родственную душу, он окончательно замкнулся в своём узком мире. Никто из его товарищей не мог разговаривать с ним на одном языке, никто не мог понять его, а он, в свою очередь, утратил всякий интерес к ценностям и переживаниям сокурсников. Но он всё равно пришёл под лестницу — Алька была частью группы, она любила товарищей, каждого по отдельности, любила слушать их разговоры, отвернувшись к окну или зажавшись где-нибудь в углу. А он любил Альку. Он уже удобно устроился на стуле с кофе в руках и как бы невзначай, прикрываясь теснотой пространства, в блаженстве прижался спиной к стоящей у окна тёпло-родной Альке, как ворвалась шумная Тертель и отправила его в нейрохирургию. Он сопротивлялся, как мог, пуская в ход всё свое обаяние, просил отсрочки и милости, но Галина Алексеевна вытолкала его из-под лестницы со словами: «Гордеев требует, и вообще — нечего тут жиром обрастать!» При этом она многозначительно обернулась на спящего Фролова, который, казалось, ещё больше распух от беспросветных дежурств и семейных проблем. Он быстро взбежал по лестнице, краем глаза выхватив массивную фигуру Емельянова на этаже терапии. Эх, Нина, Нина… Уже подсуетилась. Всё-таки как ей хочется замуж... — Глеб! — голос Емельянова догнал его. Он остановился и повернулся, молча наблюдая, как Емельянов степенно поднимается к нему. — Здравствуй, — подал руку. — Ааа, вы. И терапию теперь заблаготворите? — заставил себя пожать протянутую руку. — Глеб, я хотел попросить тебя… В разговорах с Ниной Алексеевной не касайся моего прошлого. В конце концов… вынужден напомнить… Это я привёз Гордеева в ту ночь, когда ты умирал… Договорились? — Боитесь? — Глеб прищурил глаза. — Правильно, что боитесь, — он злился, что стал доверенным лицом в чужих, неприятных ему отношениях. — Я не скажу, но не из-за вас, а из-за Нины Алексеевны. Ни к чему ей это знать, — он отвернулся и пошёл наверх. — Племяннице позвоните! — он обернулся снова, едва коснувшись взглядом напряжённое лицо Емельянова. В отделении нейрохирургии стояла мертвящая тишина, но в конце коридора, перед дверями операционного отделения, было заметно движение. Не глядя на знакомую до боли палату, он подошёл ближе. На каталке лежал мужчина пенсионного возраста, а рядом тихо плакала женщина, вероятно, его жена. Она не давала увезти каталку в оперблок. — Инсульт, — шепнула Глебу медсестра. — Ну, женщина, отойдите же. Вы мешаете, — жалобно стала уговаривать она жену. Женщина плакала и обращалась к мужу, называя его Мишей. И спрашивала, кто будет делать операцию. Ей отвечали, что Гордеев. И она снова спрашивала, не тот ли это Гордеев, знаменитый врач… Да, она так спрашивала о Гордееве, как будто он был гарантией выздоровления ее мужа, как будто он был сверхчеловеком, который обязательно победит смерть и все болезни. Родным и пациентам удобно думать, что врач — это человек с твёрдой рукой и железными нервами, что он всегда мыслит рационально и никогда не ошибается. А между тем врач — это тоже человек. И этот самый знаменитый Гордеев вчера поругался с женой и сегодня неожиданно оторвался на студентах, и орал в операционной абдоминальной хирургии. Он тоже человек, и проблемы у него человеческие. — Где Гордеев? — из дверей оперблока выглянул Шурыгин. — У себя, оперирует, — сказал Глеб. — Он заканчивает. — Почему больной до сих пор не в операционной? Завозите уже, — строго сказал Шурыгин медсестре. Санитар подтолкнул каталку в раскрытые двери, но женщина снова рванулась к каталке, не давая её провезти. Запричитала. — Это что ещё такое? Прекратите истерику, — строго сказал Шурыгин. — Завозите, — приказал он медсестре, глядя в её страдальческое лицо. Что оставалось делать медсестре? Отталкивать жену? Санитар тоже был в нерешительности. Глеб поймал растерянный взгляд медсестры. — Подождите, — он подошёл к женщине. Может, и он на что-нибудь сгодится. — Сейчас вашего мужа увезут и сделают ему операцию. Это не страшно, операция несложная, — Глеб схватил женщину за руки. На «Скорой» уже научился общаться с родственниками. — Смотрите мне в глаза, — он продолжил говорить, только встретившись с ней взглядом. — Это несложная операция. А вы сейчас поцелуете мужа и будете ждать. Здесь, — он показал рукой на стулья. — Вы поняли? Всё будет хорошо. Вы поняли? — Я поняла, — женщина неожиданно затихла и, разом присмиревшая, склонившись к мужу, поцеловала его. — Всё, теперь дайте врачам работать, — Глеб отвёл женщину в сторону. Она перестала сопротивляться. — Садитесь и ждите. — Всё будет хорошо, — он снова обернулся в дверях оперблока. Пока анестезиолог хлопотал над больным, Глеб знакомился с вводными данными. У больного — ишемический инсульт, левополушарный. Вот он, на ангиографии, сосуд, закупоренный тромбом, в результате чего произошло кислородное голодание участка головного мозга. Кажется, это несложная операция — всего-то поставить стент для восстановления свободного кровотока. Что ж, старик Гордеев сегодня будет отдыхать. Хотя нет, просвет сосуда минимально допустимый для операции. Но Гордеев — сможет. Это же Гордеев… Гордеев появился через несколько минут. Ещё возбуждённый после предыдущей операции, которую пришлось делать дольше предполагаемого из-за какой-то ошибки доктора Степанюги, он грозно сверкнул глазами на Глеба, но ничего не сказал. Кажется, он забыл, что сам приказал ему сюда явиться. — Инсульт, — пронеслось по операционной. Гордеев на несколько минут завис над компьютером. — Начинаем, — и тут же принялся за работу. — А скажите-ка, доктор Лобов, раз уж вы здесь, какие виды инсультов бывают? — Гордеев уже установил катетер. — Ишемический и геморрагический, — Глеб ещё сильнее вжался в стену. Он не школьник, чтобы вот так сдавать экзамен Гордееву, да ещё публично, да ещё под любопытными взглядами санитарки и медсёстры. Кажется, из-за вчерашних семейных неурядиц Гордеев решил оторваться на нём по полной. — Ну, что вы молчите? Просветите коллег, в чём особенности этих видов инсульта, — Гордееву, кажется, не мешал этот допрос. Работал он сосредоточенно. — Смелее, доктор Лобов! — кажется, Гордеев развлекается. Преодолевая раздражение, Глеб рассказывал о видах инсульта, о симптоматике и реанимационных мероприятиях на догоспитальном этапе, о последствиях после инсульта. Изредка Шурыгин поправлял его. Глеб готов был прибить всезнающего Шурыгина — кажется, Дима Иванович не понимал, в каком дерьме был Глеб. Он рассказывал, глядя в мокрую спину Гордеева и машинально следя за происходящим на экране — Гордеев молча устанавливал стент в сосуд. Три часа он не закрывал рот, рассказывая об инсультах и не только и следя за происходящим. Он вышел из операционной с пересохшим ртом — смысл его пребывания в операционной был сведён к экзамену, да ещё и с указанием ошибок. Лучше уж безмолвно подпирать стенку. Глеб был взвинчен и зол на Гордеева и хотел было уже уйти из отделения, но его вернули и заставили отмывать операционную. А дальше — крупная артериальная аневризма головного мозга. И ещё несколько часов, пока Гордеев устанавливал специальный протез, регулирующий направление потока крови. И ему опять было велено говорить — только теперь об аневризмах и о методах её лечения. В операционной монотонное его бормотание сбивало градус рабочего напряжения. Он пробовал было остановиться, но медсестра одёрнула его — нельзя было отвлекать Гордеева и вынуждать хирурга делать замечания нерадивому студенту. Да, все видели, что Гордеев был сегодня не в себе, но перечить ему никто не смел — данные рентгенконтроля, показывающие операцию изнутри, были важнее. Человеческая жизнь была важнее. А потом врачи ходили отдыхать, а Глеб снова мыл операционную. Близился вечер. Он с тоской думал о том, что не сможет сегодня увидеть Альку, потому что, если его даже и отпустят сейчас домой, он уже не в состоянии будет нормально общаться — он был слишком раздражён. Опухоль ствола мозга, краниотомия. Наконец-то плановая операция. Та самая, которой с напряжением ждал Гордеев. Сложный случай, и нужно быть просто виртуозом, чтобы провести её безупречно. Ствол головного мозга является продолжением спинного. Опухоль локализована близко к проводящим путям и к зоне глазодвигательных нервов. Наисложнейшая локализация. Ошибка в два миллиметра закончится полной парализацией пациента. Грань между трагедией и жизнью в полном её понимании измеряется миллиметрами. И Гордеев — уставший. Глеб сам устал — от бесконечного экзамена, от многочасового стояния у стены. Каково тогда Гордееву? — С Богом. Операция началась. Пациент, обложенный датчиками — тела почти не видно. Разрез в шейно-затылочной области, скелетизация шейно-затылочной кости. Субокципитальная краниотомия с обнажением поперечного синуса, вскрытие твёрдой мозговой оболочки… Нет, он никогда не будет нейрохирургом. Время тянется бесконечно. Глеб молчит. От него больше ничего не требуют — не до него Гордееву. Поглядывая на Гордеева, Глеб, преодолевая тошноту, уставился на экран компьютера, читая данные стимуляции проводящих путей. Но на кривые и цифры смотреть скучно, и он снова переключается на Гордеева и его руки. Энцефалотомия. Вот она, опухоль, жёлтая, блестящая… Руки Гордеева удаляют опухоль. Глеб издали заглядывает ему через плечо. — Снижение ответов есть? — неожиданно спрашивает Гордеев. — Есть, Александр Николаевич, — отвечает медсестра, смотря на экран компьютера. — Не более двадцати процентов. — Хорошо. Работаю в пределах, — Гордеев продолжает разрушение опухолевых тканей. Глеб чувствует тошноту. Он устал и с трудом соображает. Но он напряжён сейчас так же, как и Гордеев. В своём сознании он не может допустить и мысли, что Гордеев ошибётся на этот самый миллиметр. И теперь, следя за руками Гордеева, аккуратно двигающими деструктором, он не может оторвать от них взгляда, не может отпустить ситуацию — Гордеев должен победить. В какой-то момент Глеб думает даже, что он тоже смог бы… Но тут же откидывает эту мысль — куда уж ему, если Гордеев истекает потом от нечеловеческого напряжения, лучше его, Глеба, понимая последствия возможной ошибки. — На, вытирай, — ему дают салфетку. Наверное, потому что он стоит рядом с Гордеевым. Или, может быть, потому что санитарка слишком мала ростом и ей приходится каждый раз высоко тянуться ко лбу Гордеева, теряя драгоценные секунды, отвлекая его от работы. Да, вытирать пот Гордееву — это нечто. Раньше он возмутился бы. Но сейчас, глядя в лицо своему куратору, понимает — не до глупостей. Гордеев ничего не видит и не слышит — кажется, он слился с этот опухолью, физически чувствует её границы. И Глеб, изловчившись сбоку, так, чтобы не мелькать салфеткой перед глазами врача, смахнул капли пота… — Опухоль удалена. Всеобщий выдох — работа пошла живее. Время почти восстановилось до нормальной скорости. Теперь стало понятно — за окном глубокая ночь. …Всё, можно выдохнуть. Сейчас ещё часик, и можно будет поехать домой, к Лерке. Наплевать на все правила — оставить пациента на Свиридова. Свиридов — хороший врач, не хуже его, Гордеева. Надо доверять людям. Надо мириться с Леркой. Потом — отгулы… Гордеев мысленно был уже дома, ел очередное итальянское блюдо и чувствовал нежные объятия жены. Все их перепалки казались ему уже неважными, незначительными по сравнению с тем, что он выдержал эту многочасовую схватку в операционной. Он даже подумал, что можно бы купить Лерке ирисов — она их так любит. Но где сейчас ночью в их захолустье возьмёшь ирисы — это не Москва. А Лерка… перебесится. Всё изменится, когда родит. Он встретился глазами с Глебом. Только тут заметил его рядом с собой с салфеткой в руке. Воспаленные глаза, взгляд уставший, сквозь него, от лица ничего не осталось — как тебе, Лобов? В операционной врачи разговаривают глазами — всё остальное закрыто. Каково? — спросил студента глазами. Рад за вас, — получил усталое в ответ. Усмехнулся — вот так вся борзота и вышибается. Работой. Вспомнил, что не дал ему сегодня выйти из операционной. Может, ещё до утра оставить тут? Нет, пожалуй, хватит. Стало жаль Лобова — рано он от мамкиной юбки оторвался. — Как ты? — тихо спросил Гордеев. — Бесподобно, — Глеб, едва касаясь, вытер ему пот. — Ничего, сейчас домой поедем. Операция закончилась. Десять часов стояния. Глеб смотрел, как уставшие врачи покидали операционную. Предвидя, что его никто не выпустит отсюда так просто, схватился мыть, чтобы побыстрее закончить и убраться. — Брось, вечерняя смена отмоет, — остановила его медсестра, показывая на показавшуюся в дверях санитарку из смены, заступившей вместе со Свиридовым. Вечерняя... А ещё дневная не ушла... Глеб бросил салфетку и пошёл переодеваться. — Идём к нам, — из кабинета Гордеева высунулся Шурыгин. — Нет, я домой, — Глеб шатался. — Пойдём, Николаич зовёт, — улыбнулся Шурыгин. После стольких часов он ещё мог улыбаться. Устроившись в кресле, он молча пил двойной кофе. От коньяка отказался — нужно было вести машину. Гордеев и Шурыгин выпили по две стопки — им можно, они врачи. — Я, пожалуй, останусь, — Гордеев передумал ехать домой. Его развезло. — Александр Николаевич, — Глеб ухватился за возможность доставить Гордеева домой, к Лерке. А уж там Лерка увидит, какой убитый Гордеев, и не растеряется, пожалеет. Помирятся, куда они денутся. — Александр Николаевич, — Глеб склонился над Гордеевым, который уже устроился на диване и, скрестив руки на груди, закрыл глаза. — Поехали, я отвезу вас. Лерка ждёт. — Оставь его, — сказал Шурыгин. — Пусть спит. — У него жена, — через плечо ответил Глеб. — А у тебя нет. — Александр Николаевич, — Глеб схватил за руку Гордеева и поднял его. Гордеев сел, протёр глаза: — Ладно, поехали, — махнул он рукой. Они шли по коридору, наблюдая, как медсёстры и санитарка из их бригады одна за другой торопливо покидали отделение, на ходу вызывая такси. Была глубокая ночь. Глеб отвёз Гордеева домой и даже проводил его до двери, убедившись, что тот зашёл домой. Не подведи, Лерка, вяло подумал он. Пытаясь сосредоточиться, он медленно ехал по пустым освещённым улицам. Он мог заснуть и был близок к этому. Господи, дай сил доехать… Помоги Лерке и Гордееву понять, наконец, друг друга. Не могу я быть счастлив, пока Лерке плохо. Не могу. Помоги им, Господи… Он поднимался в Лерину квартиру, ехать в родительский дом и будить всех не хотелось. Аля… С кем провела она этот вечер? Господи, отдай её мне. — Лера, — он слабо удивился. — Ты что здесь делаешь? На лестнице под самой дверью, прижавшись головой к перилам, сидела измученная Лера. Она, вероятно, спала, но при звуке его шагов подняла голову. — Ты что здесь делаешь? — он сел рядом. — Я ушла от Саши, — Лера прижалась к его плечу и скупо заплакала. — Я так больше не могу. Мы поссорились, и он снова исчез. Что это за жизнь? — Дома твой Гордеев, — Глеб не смотрел на Леру. Он был растерян. — Сам его только что до дома подкинул. Поехали, — Глеб встал и протянул руку. — Нет, — Лера покачала головой. — Сашка опоздал. Он мог позвонить мне, но ему всё равно. Я не вернусь, я решила. Только тут Глеб заметил небольшой чемодан за спиной у Леры. — Чего ты тут сидишь-то? Зашла бы, — сказал он вяло. Спорить не хотелось. — Я звонила тебе, но ты не ответил, а тут закрыто, — сказала Лера, вставая со ступеньки. — А мне больше некуда идти. Франсуа дежурит, наверное, подумал Глеб, открывая дверь ключом. Он постелил Лере в её комнате, на диване, напротив портрета Чеховых. — Спи, Лера… — Глеб, — она рванулась к нему и прижалась, — только ты у меня остался. Давай будем вместе, ты же всегда этого хотел. Я развожусь, я так больше не могу жить. Я ошиблась тогда, поспешила, хотела сбежать из вашего дома. А с тобой мне хорошо будет. Ты ещё любишь меня? Вот так расклад… Всё повторяется… Обнимая Леру, Глеб почти ничего не чувствовал — смертельно хотелось спать. Гордеев… Гордеев, несмотря на усталость, поехал к ней. А она сбежала к нему, к Глебу… Да и плевать на Гордеева. Эта канитель надоела — Лерка его, с самого начала он знал, что она его… Жизнь толкает их навстречу друг другу. Глеб увлёк Леру к дивану — всё, теперь вместе, и больше ни в чём не сомневаться… Он стремительно склонялся над Лерой, чтобы поцеловать её, но зацепился взглядом за портрет Чеховых… Они смотрели на него — молодые, влюблённые, верные. Он вздрогнул — он что, вот так, на глазах у них? Глеб резко выпрямился. — Глеб… — Спи, Лера, — он быстро дошёл до включателя и нажал его. В комнате стало темно. Под Леркины всхлипывания он закрыл дверь комнаты. Прислушался — Леркин телефон молчал. Гордеев, Гордеев… Он, Глеб, разнёс бы весь город в поисках жены… Он закрылся в ванной и пытался думать, что же теперь со всем этим делать. Гордеев, Чеховы, сама Лера, её неродившийся ребёнок, Аля… Их нельзя предать. Но самое страшное то, что он всё так же любит Леру, и готов без раздумий отдать за неё жизнь… Любит, хотя чувства к ней удалось задавить… И живёт раздвоенным между ней и Алькой… Альку он тоже любит, она настоящее и будущее. Он так решил, чтобы успокоить себя — Лерка прошлое, Алька — будущее… А сейчас… Ему казалось, что он сойдёт с ума от навалившейся и практически нерешаемой жизненной задачи. …Он открыл дверь ванной — в квартире было тихо. Глеб так же тихо вышел в коридор и сел на лестницу — на то место, где недавно сидела Лера. Хотелось курить, но не было с собой сигарет. Да и бросил же… Тогда он прислонился головой к решётке перил и провалился в сонную яму.