Живой

— Дружище, — кто-то тряс его за плечо. — Эй, просыпайся! Глеб! Он открыл глаза — над ним склонился улыбающийся Франсуа. — Ты забыл ключ? Глеб зевнул и… всё вспомнил. — Тут такое дело… В общем, нельзя тебе туда, — Глеб показал головой на дверь позади себя. — Там сеструха моя, с мужем поругалась. — С Гордеевым? — Франсуа сел рядом. — С Гордеевым, — раздражённо ответил Глеб. — Ты жди, я вещи твои соберу. Поедем к моим. — Но этот неудобно. — Никаких но. Не оставлять же тебя на улице. — Послушай, дружище. Я могу теперь в больнице ночевать, у себя в кабинете. — Доктор Морель, ты хочешь стать посмешищем всей больницы? Внимания не хватает? О тебе мало говорят? Жди, я сейчас. Едва дыша Глеб прокрался в квартиру и собрал немногочисленные вещи Франсуа. Они заехали в ближайший круглосуточный магазин и купили продуктов. И опять, у кассы, расплачиваясь, он зацепился взглядом за прозрачный бокс — собирали деньги на лечение ребёнка. Кругом одна боль — отвернулся и быстро ушёл. Вернулись обратно — Глеб снова зашёл в квартиру — кажется, Лера ещё спала. Он оставил пакеты в кухне — кто знает, как долго она будет дуться на Гордеева. …... Это декабрьское, пахнущее из-за ёлки Франсуа новым годом утро Глеб провёл в родительском доме. Здесь снова с утра царило необычное возбуждение — Алла Евгеньевна была рада неожиданному гостю и снова кокетничала. Она приготовила роскошный завтрак — готовить она умела, хотя и держала прислугу. Когда решали вопрос с временным проживанием Франсуа в доме, Олег Викторович хотел было возразить, но жена так сверкнула на него глазами, что тот весь сразу как-то обмяк и ушёл в сторону от разговора. Решено было поселить Франсуа в комнате Глеба. — Я тогда посплю на диване в гостиной, — сказал Глеб. — И Дениска тут рядом будет, — Глеб прижал к себе сонного мальчика, который стоял тут же, ещё теплый и с котёнком под мышкой. — Почему в гостиной, Глебушка? — возразила Алла. — У нас ещё комната есть, — Алла многозначительно посмотрела на дверь Лериной комнаты. — Валерия больше не вернётся в этот дом, и нечего держать её комнату, — раздражённо добавила она. Под внимательным взглядом Франсуа Глеб опустил голову. Снова кусал губы изнутри. Да, теперь Франсуа узнает все их семейные тайны… Не самые лучшие тайны. — Я надеюсь, что когда-нибудь смогу отблагодарить вас за гостеприимство, — сказал Франсуа отцу. — Не стоит, не стоит, — Олег Викторович суетился, пытался разыгрывать великодушие, и Глеб это видел, — вы вот лучше работайте хорошо, доктор Морель. А? Надеюсь, мы сработаемся? — Без всяких сомнений, — снисходительно ответил Франсуа, и его снисходительность болью отозвалась в сердце молодого Лобова: он любил отца, но ненавидел и стыдился этих его попыток казаться значимым и главным. И в этих попытках его отец был смешон и уязвим. И к сожалению, другие это замечали. — Олег! Хватит уже о делах, — Алла весело увлекла всех на кухню. — Ещё чай не пили! — Динь, ты вообще как? — Глеб смотрел, как Денис собирает школьный рюкзак. — Нормас, — Дениска выкидывал из рюкзака лишние учебники вперемешку с использованными контейнерами для еды. — Ну и бардак у тебя, — заметил Глеб, поднимая вверх почерневшую кожуру от банана. — Так и знал, что мне с тебя пример брать надо, — Дениска обиженно вздохнул. — Динь… — Блин, отец уже вчера мозг выносил. Теперь ты… У меня, может, жизнь рушится, а он мне тут… замечания делает. Тоже мне, брат называется. — Ну-ка, давай поподробнее, — Глеб схватил Дениску и повалил на диван. Сам лёг рядом. — Колись, что там у тебя стряслось с Лизаветой. Они лежали, одинаково закинув руки за голову и смотря в белый полутёмный потолок, и молчали. — В кино водил? — спросил Глеб. — Водил, — Дениска вздохнул. — Ну? — Баранки гну. Ничего. — Не решился или отшила? — Не решился, — вздохнул Денис. – Малолетка я для неё. Так весь сеанс попкорн и ели. — Попкорн тоже ничего. Давай, может, её полетать возьмём? Ты как там, с… Костей, летаешь ещё? — Летаю. А ты тоже будешь? — Дениска приподнялся и облокотился на локоть. — Мне группа поддержки нужна. Ты ж у нас умеешь с девушками обращаться. — Да я уж такой умелец, — засмеялся Глеб и вспомнил Леру. — Ты давай, организовывай. Договаривайся с Рыжовым. Скажешь мне, когда вас отвезти. — Замётано. Только вот что, — он замялся, — она про тебя как-то часто спрашивает. Боюсь, как бы… — Даже не думай, несовершеннолетние меня не интересуют, — засмеялся Глеб. — Мы для надежности Алю возьмём с собой. — Точно, — обрадовался Денис. — Ты мне сочинение поможешь написать? — лукаво блеснул глазами. — Когда нужно? — Завтра. — Пришлёшь тему по вайберу. Только не задерживай, а то у меня весь день занят, — сказал Глеб, наблюдая, как Мурзик топчется по ним двоим, выбирая, где бы ему помягче и потеплее улечься. — Ты только это... смотри, не списывай, а то русичка наловчилась искать готовые сочинения в инете и палит. — Что, продвинутая стала? — Глеб наблюдал, как котёнок лез по Дениске, скрипя в тишине когтями. — Ага. У неё дочь взрослая теперь. В целом шестом классе. Научила маман на нашу голову. — В целом шестом, — Глеб взлохматил волосы на голове брата. — А сам-то… Лерка наша из дома ушла, — он стал серьёзным. — Свалила всё-таки? — ахнул Денис. — Так я и думал! — он расстроился и сильно сжал Мурзика, так что тот громко мяукнул. — И где она теперь обитает? — Дениска гладил обиженного им котёнка. — Мамка вот её комнату тебе отдала. — Да не возьму я, — Глеб сел. — Это Леркина комната. — И где она теперь? — Дениска тоже сел. — Где, где? В вашей квартире. Ты только никому, — Глеб приложил палец к губам, призывая брата молчать. — Буду молчать, как рыба об лёд, — вздохнул мальчик. — Блин, одни проблемы. Глеб тоже вздохнул. Если бы брат знал, у кого проблемы. Вот у него, у Глеба, проблемы… Он позорно сбежал, но надо же что-то решать с Лерой. ***** Он отвёз брата в школу и теперь ехал в больницу. Полутёмные утренние улицы города светились огнями — город вовсю готовился к празднику. Глеб вдруг вспомнил это щемящее радостное светлое чувство – ожидание нового года. Ожидание чуда. Ожидание, что вот оно, случится, — и новогодняя ночь своим волшебством в одно мгновение соединит их с Лерой. И оно случилось — Лера ждёт его в пустой квартире. Только вот волшебства — нет, чуда — нет. Одни метания, сомнения и угрызения совести. Глеб усилием воли заставил себя перестать думать о Лере. Надо сводить Алю на каток, спланировал он, она же любит кататься. Он зашёл в раздевалку, быстро окинул присутствующих взглядом — Леры не было. Облегчённо вздохнул, расслабился. Преодолевая гнетущие мысли, поздоровался со всеми за руку. Скользнул взглядом — нашёл Альку. Получил в ответ едва заметную и одному только ему предназначенную улыбку. Родная… Хотелось броситься к ней и спрятаться от проблем в её ласковых руках. Она ласковая — он видел это. Только сдерживает себя. Целомудрие — нельзя. Глеб улыбнулся про себя. В очередной раз отметил — слово-то какое. Но ничего, придёт время, и эта вся её ласка и нежность обрушатся на него. Он прерывисто вздохнул — хватит врать себе, теперь, кажется, это время никогда не настанет. Лера… Переступить через всех и жениться на ней, разом решив все её проблемы… А правильно ли? Едва заметным кивком головы он сделал знак Альке и вышел в коридор. Он свернул за ближайший угол и ждал её в проходе, мешая передвигаться больным и медсёстрам. Алька пронеслась мимо него, но из прохода он поймал её за руку. — Тут я. — Глеб, напугал! Отметил радостное удивление на её лице. — Опять до ночи работали? Я звонила, ты был недоступен. Точно, он не включил телефон со вчерашнего дня. — А ты звонила? — с надеждой посмотрел ей в глаза. — Мне? — глупый вопрос, конечно. Но хотелось услышать, что звонила, волновалась, скучала, наконец. — Да, хотела тебе напомнить, что двадцать девятого семинар и у тебя доклад. Ты помнишь? Он не помнил. Он был разочарован. И это всё? Не соскучилась, не хотела поговорить… Только напомнить про доклад. — Да сделаю я этот чёртов доклад, — сказал, пытаясь скрыть предательскую игру желваков. — Давно мы на катке не были. Пойдём? — Пойдём, — Алька внимательно посмотрела на него. — Да не переживай ты так. Хочешь, я напишу за тебя этот доклад? Она не поняла. Не чувствует его — не любит. Может, оно и к лучшему? Теперь он точно женится на Лерке. Он, как Иван-царевич, — на перепутье, перед камнем. Налево пойдёшь — с Алькой проживёшь, направо свернёшь — с Леркой проживёшь. Прямо пойдёшь — на дно упадёшь. На дно — не надо, налево — не получается. Направо — путь открыт. Вот осталось только разгрести маленький завальчик из камней его обострённой до абсурда совести. И всего дел-то. Глеб вздохнул. — А напиши, — сказал он, понимая, что сейчас, в его состоянии, он ничего написать не сможет. — А то мне брату ещё сочинение настрочить нужно. Ну, так что, в шесть? — Каток до десяти, — сказала Алька. — Мы недавно были там с Катей. — С Катей… Держалась бы ты от неё подальше, — сказал Глеб, наматывая каштановый Алькин локон себе на палец. Они столкнулись в оперблоке — нос к носу, и Глеб опустил глаза. — Не знаешь, где Лера? Не у вас? — устало спросил Гордеев. Несколько секунд колебаний, и он все же сказал правду. — Знаю. Не у нас. — Она как, надолго или так, побегать? — иронично спросил Гордеев. — Не знаю, — было невыносимо жаль Гордеева. Может быть, ему не было бы жаль Гордеева, если бы он не видел его ковыряющимся в чужих мозгах и истекающего потом от напряжения. Может быть — если бы не эти проклятые миллиметры, приводящие к синдрому запертого человека, когда полная обездвиженность и только моргание ресницами. Может быть — если бы Гордеев не был теперь в его глазах вторым после Бога. Титаном — вспомнилось ему. Почему-то мучила вина перед Гордеевым. — Передай ей, пусть возвращается, — Гордеев пошёл ко второй операционной. — Александр Николаевич, — окликнул Глеб, с трудом произнося это имя. — Да? — быстро обернулся Гордеев. С надеждой, отметил Глеб. Любит. Такой не может не любить. — Бросайте работу в абдоминальной. Гордеев отвернулся и, быстро открыв дверь, скрылся в первой операционной. Сквозь стеклянную дверь Глеб смотрел, как Гордеев устало надевает хирургический халат, как пытается сам завязать непослушные верёвочки, и как медсестра, не выдержав его безуспешных попыток, что-то с серьёзным лицом сказала ему и быстро завязала эти шнурочки. Он чувствовал себя мучителем этих двух людей — Леры и Гордеева. Ему нужно было посоветоваться с Алькой — но он не мог советоваться с ней по таким вопросам. Господи, помоги этим двоим. Что мне сделать, чтобы ты помог им? У самого у меня ничего не получается. «Я всё жду, жду тебя, а ты не приходишь», вспомнилось ему. Где он это слышал? Где-то слышал… Глеб силился вспомнить и не мог. Две операции с Ковалец. Одна — полностью самостоятельная, ещё одна селезёнка. Спленэктомия. Он работал упорно, сосредоточенно, потому что — устал. И оттого что устал, работал даже лучше обычного. Ковалец хвалила его. «Глеб, я вынуждена буду просить Олега Викторовича, чтобы он запретил тебе поздно ложиться спать, — сказала она, глядя в его заострившееся лицо с лихорадочным румянцем на впалых щеках. —Ты мне нужен живым». «Ирина Васильевна, — ответил ей Глеб, — увольте Гордеева». «Доктор Лобов! Что вы себе позволяете?» — возмутилась Ковалец. «Увольте. Работать на два отделения — это сущий ад. У него семья», — Глеб смотрел Ковалец в глаза. «А что, так плохо?» — Ирина Васильевна доверительно взяла его под руку. «Хуже некуда, ну вы же знаете нашего Гордеева», — сказал Глеб. «Да уж мне ли не знать», — Ирина Васильевна вспомнила, как не раз при малейших неурядицах Гордеев бросал отделение и исчезал. Она хотела расспросить Глеба о Лере, но передумала. «А кого же я вместо Гордеева возьму? — рассуждала вслух она. — Может, Кузовлёва из травмы переманить?» «Да хоть кого, но Гордееву нужно дать возможность дышать», — ответил ей Глеб. «Странно, он никогда не жаловался, — задумчиво произнесла Ковалец. — Я подумаю». — Пап, привет, — он зашёл в кабинет отца. — Давно не виделись, — Олег Викторович оторвался от бумаг. — Что, какие-то проблемы? — Проблемы. — Выкладывай, сынище, — насторожился Олег Викторович, одновременно радуясь, что со своими проблемами сын всё-таки пришёл к нему, к отцу. — Уволь Гордеева из отделения абдоминальной. Сам он не уйдёт. — Глеб! Ты в своём уме? — Олег Викторович привстал. — Что? Опять поцапались, и ты пришёл … Да как ты вообще мог подумать, что я… — Олег Викторович начал привычно расходиться, — буду участвовать в таком грязном деле?! — Пап, — Глеб сел, привычно схватил руками бронзовую лошадь. Он когда-нибудь всё-таки расколотит эту лошадь. — Гордеев всё время торчит на работе. Лерка в положении, дёргается. Они ругаются. Помоги им. Олег Викторович встал со всего стула и прошёлся по кабинету. Он нервничал. Он всегда теперь нервничал, когда речь заходила о Лере, которую он любил больше родного сына и которая так несправедливо поступила с ним. Он сел напротив Глеба. — Что? Всё так плохо? Насколько плохо? — глухо спросил он, расстёгивая ворот очередной модной рубашки. — Хуже некуда, пап, — сказал Глеб. — Они на ножах. А у них… дети. — Ребёнок, ты хотел сказать, — раздражённо поправил Олег Викторович. — Но может, дело не в работе? — с сомнением спросил он. — Если в работе, то это всё решается. Но чаще всего не в работе дело бывает. — Может быть, пап. Но работа подливает масла в огонь. Гордеев вчера домой вернулся в три ночи, а сегодня снова оперирует. Ты не знал? — Ну почему не знал? — тихо возмутился отец. — А ты-то откуда знаешь? — Знаю, — Глеб сжал пальцами холодную бронзу. — Ты поможешь? Кузовлёв из травмы не хуже Гордеева. — Ну! Будет он мне тут ещё указывать! Сам разберусь! — махнул рукой Лобов-старший. — Иди, не мешай работать. Олег Викторович вытолкал сына и долго ещё ходил из угла в угол, обдумывая услышанное. …В середине рабочего дня Ковалец под вполне благовидным предлогом — обсудить восстановительную терапию одного из больных — вызвала Гордеева к себе. — Что-то вы неважно выглядите, Александр Николаевич, — доверительно сказала она, привычно подавая Гордееву кружку с чаем. — Спасибо за заботу, Ирина Васильевна, но вам показалось, — Гордеев удобно устроился на диване. — Так что там насчёт Мельниченко? — Да, — спохватилась Ковалец. — Хочу поменять тактику лечения. Вот, посмотрите, я всё написала, — она протянула Гордееву лист с назначениями. — Прошу вашего скромного мнения. — Ну что вы, Ирина Васильевна, — Гордеев пробежался глазами по записям, — если вам нужно скромное мнение, то это не ко мне. У меня вполне себе нескромное мнение. — И какое же? — с улыбкой спросила Ковалец. — Пирожки, — завотделением указала на вазочку, — угощайтесь. — И какое же у вас мнение? — переспросила она. — Что вам, уважаемая Ирина Васильевна, не пристало спрашивать совета по таким пустякам, — Гордеев откинулся на спинку дивана и смачно откусил пирожок. — Ну вы и нахал, — покачала головой Ковалец. — И всё-таки, не тяжело ли вам работать на два отделения? Может быть, остановиться на чём-нибудь одном? Может быть... — Я понял, — перебил Гордеев. Он вдруг почувствовал приступ острого раздражения. Почему все кому не лень лезут в его жизнь? — Вы хотите от меня избавиться. Теперь мне ясна цель вашего скромного, — он выделил голосом это слово «скромного», — приглашения меня сюда. — Подождите, Александр Николаич, — Ковалец улыбнулась, — не кипятитесь вы так. — Нет, я буду, как вы изволили выразиться, кипятиться! Буду! Тем более что мне уже сегодня сделали подобное предложение и, надо сказать, это ни в какие ворота не лезет! — Гордеев затолкал в рот пирожок и взялся за другой. — Возмутительно! — И кто же, позвольте полюбопытствовать, осмелился сделать вам столь возмутительное предложение? — удивилась Ковалец. — Небезызвестный вам обрубок со скальпелем! — Гордеев закипел при мысли о Лобове. — Кто? Глеб? — снова удивилась Ковалец. — Ну я же говорил, что это заговор! — Гордеев нервно заходил по кабинету. — Да успокойтесь вы, Александр Николаич, — Ковалец едва успевала поворачивать голову, следуя взглядом за крепкой фигурой хирурга, мерящего кабинет большими шагами. — Кстати, о Глебе. Зачем вы его вчера таскали в нейрохирургию? Вы закончили ночью, я узнавала. Ну пожалейте вы его, он же ещё ребёнок. За что вы его так? Гордеев хотел вспылить и уже было раскрыл рот, чтобы выпалить что-нибудь обидное, едкое, но, на счастье Ковалец, дверь открылась, и в дверях показалась Тонечка. — Александр Николаич, вот вы где! Я не виновата, вас там главный срочно требует, — с жалобным полустоном пролепетала она. — Что? — возмутился Гордеев. — Я понял: вы, — он обвёл рукой кабинет, — вы все решили свести меня с ума... Уходите отсюда, Лебедева! Вы видите, я занят! И впредь не суйтесь ко мне с подобными поручениями! — Но, Александр Николаич, я не виновата! — Закройте дверь, Лебедева! — рявкнул Гордеев. — Ну, Александр Николаич, ну так же нельзя, ну держите себя в руках! — сдерживая смех, сказала Ковалец, дождавшись, когда перестанут звенеть стёкла, потревоженные сильным звуком захлопнувшейся в испуге двери. — Нет, ну вы видели это, Ирина Васильевна! — возмущался Гордеев. — Нигде от них покоя нет! Они даже в нейрохирургии умудряются меня доставать со своими нелепыми поручениями. — Вот и я об этом же. Сядьте вы, наконец, — Ковалец стала серьёзной. — В последнее время вы слишком напряжены, а для врача это вредно, — Ковалец удовлетворённо наблюдала, как Гордеев наконец сел и снова взялся за свой чай. — Вы много работаете, а между тем у вас семья, Александр Николаич. Скоро родится ребёнок, будет много хлопот… — Ну вам-то откуда это знать?! — перебил Гордеев и тут же пожалел о сказанном. Ковалец как-то сразу сжалась. — Простите, Ирина Васильевна, я не то имел ввиду, — примирительно добавил Гордеев. — Ничего, ничего. Вам, Александр Николаич, можно, — Ковалец натянуто улыбнулась. — Так вот… о чём я говорила? Ах, да. Скоро родится ребёнок, и ему нужно уделять много времени. А времени у вас, Александр Николаевич, нет, — закончила она. — И что вы предлагаете? — тихо спросил Гордеев. Недавняя оплошность в отношении бездетной и незамужней Ковалец сбила с него спесь. — Я предлагаю вам выбрать между двумя отделениями и сосредоточиться на чём-то одном. Ведь это правильно, — вкрадчиво сказала Ковалец. — Согласитесь, Александр Николаевич. Гордеев молчал. — Я приму любой ваш выбор, хотя… — Ковалец грустно улыбнулась, — мне вас будет недоставать. Хороший вы человек, Александр Николаич. Гордеев вздохнул — она уже все решила. Все всё за него решили. Он подозревал, что Лобов-старший тоже решил. И всё-таки Ковалец была права — он разрывался на части. — Спасибо, Ирина Васильевна, за заботу, но я уж как-нибудь сам разберусь со своей жизнью. — Вот в этом он весь, хирург Гордеев, — вздохнула Ковалец, когда за доктором звучно захлопнулась дверь. А потом вся больница узнала, что Гордеева вызывал на ковёр главный и что они опять поругались, и кричали друг на друга, и что Гордеев своим хамством чуть не довёл главного до сердечного приступа. По больнице ползли слухи один страшнее другого, тем более что Гордеев, вернувшись от главврача, метал громы и молнии, придираясь к медсёстрам, санитаркам и студентам, которые имели несчастье попасться ему под горячую руку. Закрывшись в ординаторской, Гордеев нервно курил. Ему всё надоело. Хроническое недосыпание сделало своё дело — нервы никудышные. Он устал уже от собственного крика. А Лерка пропала. И Лобов знает, но не говорит, а унижаться перед этим будто бы братиком — не дождётесь! Ещё и виноватого из себя изображает… А Лерка хороша. Сделала его посмешищем всей больницы. Ушла из дома в неизвестном направлении. Где она? Да какая разница, где? Бросилась в нежные объятия братика. Дождался, поганец, своего звёздного часа. Только не любит она его — не дорос он. И никогда не полюбит. Гордеев даже не мог представить себе, что Лерка может полюбить кого-то ещё, кроме него, Гордеева. Он попытался выяснить у Вики, где Лера. Но Вика ничего не знала. Сказала только, что Лера звонила утром, просила передать, что плохо себя чувствует. «А что, разве она вам не звонила?» — задала Алькович бестактный вопрос. «Звонила, но не дозвонилась, а сейчас не отвечает», — Гордеев был готов убить Алькович за это вынужденное столь пространное оправдание. Он шёл по коридору нейрохирургии и размышлял о том, что ему предпринять. Леркин телефон не отвечал. Он набирал ей каждый час. Взгляд его упал на Погодину, которая возилась с лежачим больным в коме и что-то шептала. Было видно, как двигались под маской её губы. Лобовская подружка, мелькнуло раздражённое. Гордеев прошёл несколько шагов по коридору и вернулся. Зашёл в реанимацию. — Сводка сделана? — спросил он безразлично. Чёрт бы побрал этого Лобова с его сводками. Сплошное бумагомарание. — У вас в столе, — ответила Погодина, корпя над больным. — Чем занимаешься? Да, ему трудно давалась попытка быть дружелюбным. — Мою, Александр Николаевич, — Алька подняла голову, и Гордеев по её реакции понял — ничего не знает. Он сел на стул. — Как ты? — спросил он, как обычно это делал на протяжении уже не одного месяца. — В институте учишься как? — Так себе, — улыбнулась Погодина. — По-разному. — Алевтина, так много работать нельзя, — Гордеев попытался изобразить шутку, но не получилось. — Развлекаться-то ходишь? А то непозволительно серьёзная ты у нас, — Гордеев не нравился сам себе, но что поделать — не спросишь же в лоб. — Нет, я развлекаюсь. Вот сегодня на каток пойду, — Алька мельком взглянула на куратора, удивляясь его словоохотливости. — Одна? — задал Гордеев самый главный вопрос. — Нет, с Глебом, — Алька, наконец, закончила свою бессмысленную работу — аккуратно сложила грязные простыни вместо того чтобы просто затолкать их в мешок. — Ему, правда, потом на дежурство. — Ах, с Глебом, — Гордеев встал, уставившись на приборную панель. — Ну-ну. — Александр Николаевич, вам чаю сделать? – спросила Алька, опять мельком взглянув на Гордеева. Её привычка не смотреть на людей раздражала сейчас Гордеева. — Сделай. Гордеев, сунув руки в карманы халата, медленно пошёл к себе. ...Итак, думал он, привычно наблюдая, как Алька тихо передвигается по кабинету, собирая ему небольшой перекус из принесённых ею же запасов, Лобов сегодня идёт на каток. С Погодиной. А Лерка? Значит, не вместе? Отличная новость. Перебесится, вернётся — успокаивал он себя. Но всё равно — царапало. Лобов знает, где она. В их тайне он — лишний. Лерка, Лерка, что за детский сад. — Когда уже поженитесь с Глебом? — спросил Гордеев и в ответ на изумлённый взгляд студентки расхохотался. — Шучу. — А я испугалась, что вы и правда так думаете, — улыбнулась Погодина. — Мы просто друзья. Н-да, тут всё глухо… Ничего не понимает в этой жизни. Особенно насчёт дружбы. Впрочем, он всё выяснил. Их так называемая дружба опять отягощает анамнез… Забрать, что ли, опять Лобова к себе и вытрясти из него всю душу, наконец, работой? Ничего, от работы ещё никто не умирал. А то — «ребёнок». Гордеев чуть не расхохотался снова. Ну Ирина Васильевна! Хотя, нет, не надо его сегодня брать, он дежурит. Пусть побегает на благо родине, а завтра посмотрим, решил Гордеев. — Алевтина, практика скоро закончится. Хочу оставить тебя в отделении, ночной. Зарплату премией перекрою. Тебе нужны деньги и практика, а мне старательные нужны, — сказал Гордеев, наблюдая, как Алька ловко сортирует стопку бумаг у него не столе. В последнее время она взяла на себя все мелкие заботы, освободив его от писанины и прочих проблем для настоящей работы. Его это устраивало. ................. Глеб позвонил Лере, и она ответила ему. — Тебя Гордеев спрашивал. — Надеюсь, ты не сказал, где я? — напряжённо спросила Лера. — Нет. Ты как себя чувствуешь? Ты ела? — Да, спасибо. Продукты сложила в холодильник. Не знала, что ты так хорошо готовишь, — сказала Лера. Лера не знала, что в её квартире живёт Франсуа, а тот, в свою очередь, не сказал об этом Вике, поэтому сарафанное радио в данном случае дало осечку. Лера приняла стряпню Франсуа за его, Глеба. Глеб улыбнулся. — Когда ты придешь? — спросила Лера, и холодок пробежал у него по спине. Нужно было что-то решать — с ней, с собой, с Гордеевым. С Алей. — Я жду тебя, — она уже всё решила за него. — Лер, я сегодня дежурю, не приду. Встретимся завтра в больнице, — Глеб облегчённо прервал разговор. — Езжай домой, не мучай ты мужика. Альку задержали в нейрохирургии, и Глеб ждал её под лестницей, развалившись на диване с книгой, прихваченной из машины. Он читал, чтобы не думать о том, в какие тяжёлые жизненные обстоятельства загнала его жизнь. Златоуст — давно он уже не читал его. Он лениво листал страницы, выдёргивая то одну цитату, то другую, каждый раз удивляясь, как точно, как проникновенно сказано, и жалея о том, что нет с собой карандаша, чтобы подчеркнуть понравившееся. «От целомудрия рождается любовь» — Глеб скользнул взглядом, вздрогнул и вернулся — любовь… От целомудрия рождается любовь, повторил он. Как это? Он даже сел, размышляя об этом, но так ничего и не понял. Он многократно повторял эту фразу — про целомудрие и любовь, вспоминая Альку и горько сожалея о том, что теперь придётся расстаться со всем тем новым и дорогим, что он приобрёл в последнее время. С её целомудрием…Слово-то какое, отметил он в очередной раз. Снова стало тоскливо — жизнь отнимала у него Альку, хотя она никогда ему и не принадлежала. Он захлопнул книгу и вышел в больничный двор. Посмотрел на часы — почти четыре, и направился в детский сад, расположенный неподалёку от больницы. В «Трех котах» тихо текла детская жизнь — дети умывались после дневного сна, сонно качались под руками воспитателей, расчёсывающих их, пахло едой. — Да вы не беспокойтесь, всё хорошо с вашей девочкой, — сказала заведующая, провожая его до стеклянной двери групповой комнаты. — Если очень беспокоитесь, я вам могу записи с камер наблюдения предоставить. Сейчас только приглашу системщика. — Не надо, спасибо, — отказался Глеб. — Я так посмотрю и уйду. Ещё один отнятый, дорогой человечек… Глеб смотрел, как Лиза вместе со всеми детьми стоит в очереди на причёску, держа в руках, так же как и остальные девочки, щётку для волос. И как её порой толкают расшалившиеся мальчишки, до сих пор не одетые, в майках и трусах. Глеб вспомнил себя, такого же маленького, озорного. Его часто ругали и ставили в угол воспитатели, часто отсаживали на «тихий» стульчик, чтобы угомонился. Но подобные воспитательные меры его не смущали — ему было весело, и он умудрялся толкаться с мальчишками даже в углах и на «тихих» стульчиках. Особенно веселы были «тихие» часы… — Лиза хорошо засыпает в обед? Хорошо, хорошо, кивнули ему в ответ. Всё у них тут хорошо. Разве ж они скажут, что плохо? Глеб наблюдал, как Лиза садится на стул, подставляя голову под ловкие руки молодой воспитательницы. Может быть, Лиза почувствовала его присутствие, но она неожиданно обернулась на дверь. Глеб едва успел скрыться за шторой. По крайней мере, он надеялся, что она почувствовала. Лиза любила его — несмотря на то, что он совсем перестал появляться у них. Как теперь она поладит с Емельяновым? С Емельяновым дело решённое. Емельянов женится на Нине — Нина такого шанса не упустит, слишком хочет замуж. Нина родит, а Лиза? Останется не у дел… Знает он таких — родных, от первого брака, ставших со вторым замужеством матери лишними и выкинутыми под благовидным предлогом в кадетки, в суворовские, в частные пансионы. Что, если так произойдёт с Лизой? Надо пристально следить за Лизиной жизнью, чтобы вовремя понять ситуацию и забрать её, если понадобится. Глеб всё же сожалел о том, что отдал Лизу Нине, хотя умом и понимал, что девочке лучше с матерью. Но — Емельянов! Почему он не догадался познакомить Нину с Франсуа? Они же идеальная пара. И Франсуа любит детей, он любил бы Лизу. Но мир неидеален, вспомнил он свои же слова, которые сказал некогда Гордееву. Мир неидеален, а потому придётся принять то, что есть… Глеб ещё раз взглянул на Лизу, мысленно поцеловал её и пошёл в больницу. Зашёл в раздевалку и быстро написал сочинение. Ему хватило двадцати минут — для нерадивого семиклассника вполне сгодится, а если лучше будет, то «русичка» не поверит. Он отправил работу энным сообщением по вайберу и пошёл в нейрохирургию, но, заглянув по пути под лестницу, увидел Альку. Она читала оставленную им книгу. — Твоя? — Алька протянула книгу. — Моя, — он взял книгу. — Как догадалась? — Видела у тебя на полке, — улыбнулась. — Тебе, — протянула стаканчик с кофе и пирожок. Целомудрие рождает любовь, вспомнил он и взял стакан из её рук. Обжигаясь, пил этот кофе, держа стакан как драгоценный подарок. Изредка бросал на неё краткие взгляды – сидит, смотрит на него, улыбается. Из её целомудрия может родиться любовь… Она и сейчас уже — любовь. Ведь забота — начало любви? И теперь он теряет всё … …Он вёз Альку на каток, и ощущение, что всё происходящее неправильно, не покидало его. Он не мог бросить Леру, а ехал сейчас с другой. Он любил Леру, и любил другую. Но он ждал Леру целых семь лет. Ждал и дождался — но какой ценой?! Не хотелось больше возвращаться в бессмыслицу и нищету прошлого, которое раньше казалось вполне комфортным и приемлемым для жизни. А вернуться придётся, потому что Лера ждёт его. Придётся изменить тому новому, ценному, истинному, что он приобрёл за последние месяцы, придётся стать прежним Глебом. Он уже почти сдался, но решил, что сегодняшний день проведёт с Алькой, которая всё равно его не любит, и с которой всё ещё — может быть. А может и не быть. Пусть это будет прощанием. Они катались, держась за руки, как раньше, но Глеб больше не получал удовольствия от этой близости — щемило в груди, болело сердце. Снова нужно было жертвовать, отдавать, расставаться. Он машинально отвечал на её вопросы, часто невпопад, иногда они просто молчали. — Глеб, ты чем-то расстроен… и растерян, — осторожно сказала Алька, когда они уселись в кофейне. — Ты не здесь. — Всё нормально, — он принялся есть, чтобы скрыть подавленное состояние. Может быть, Гордеевы ещё помирятся, мелькнуло обнадёживающее. — Напишем что-нибудь в «Откровениях»? — предложила Алька. Глеб понял — ждала от него откровенности. — Давай, — он неохотно кивнул. Пусть это будет прощанием. Алька открыла тетрадь. — Напиши, о чём хочешь, а я о своём напишу. — Ладно, — Глеб невесело подмигнул Альке. Застыл с ручкой в руках, подбирая прощальное. А может… А что, если — поймёт, если откликнется? Он тогда всё бросит, и Лерку… Нет, Лерку невозможно… Верно, он будет бороться за Гордеевых, он притащит этого доморощенного гения и заставит его встать на колени перед Леркой. Если надо — встанет рядом со светочем. Ради Лерки. Глеб начал писать. Глупо, конечно, смешно, наивно, однако же и Пушкин писал. Я вас люблю — хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной У ваших ног я признаюсь… Ну, куда уж откровеннее… — Читай, — он откинулся на спинку стула. — Нет, я ещё не написала, — сказала Алька и, закрыв его запись ладонью, быстро написала что-то. – Всё. — Читай, — сказал Глеб и взял из её рук ручку. Алька склонилась над тетрадью и покраснела. — Глеб… — Ну давай уже, не томи, — он крутил ручку в руках. — Ты ещё будешь счастлив, Глеб, — Алька участливо положила свою ладонь на его руку, но тут же отдёрнула её, вздрогнув от щелчка сломанной ручки. — Дай-ка свои излияния, — сказал он и взял тетрадь, пытаясь скрыть состояние полной безнадёги. — Закон любви — служить другим людям? Отлично сказано, сама придумала? Они были не на одной волне… — Прочитала где-то, — Алька улыбнулась. — Хочу любить всех, а боль и страдания не люблю. А Боженька всё устраивает. Александр Николаевич постоянно отправляет меня в нейрохирургию, а там очень-очень больные, безнадёжные, ты знаешь. Я не хочу, но приходится ухаживать за ними. Тяжело это. Теперь вот Александр Николаевич предложил остаться в отделении после практики. Боженька всё так устроил, чтоб я могла служить людям. — Может, тебе ассенизатором тогда устроиться, Аля? — он не удержался от иронии: Гордеев предложил, надо же… — Глеб, — она поджала губы. — Это нехорошо так сравнивать. Там – люди. — Да это я так, прости, — Глеб переменил позу. — Значит, решил за тебя всё старик Гордеев? — Нет, я сама согласилась. — Не думаю, что это правильное решение. Тебе нужно заниматься собой. Если бы я был твоим мужем, я бы не разрешил. Но я не муж, — Глеб крутил обломки ручки в руках. — Почитаешь? Толмуд с собой? Она читала. Так было легче. Общаться вдруг стало не о чем. О чём говорить, если завтра… Он закрыл глаза — не надо видеть её, тяжело. Уже безнадёжная потеря… Вспомнил Леру. Одна, в пустой квартире. Нужно было приехать, поговорить – уговорить. Трус. Осталось застрелиться. Он отвёз Альку к общежитию и сухо попрощался. — Глеб! — она окликнула его, когда он уже садился в машину. Выбежала из подъезда. Подбежала. Хотела дотянуться, чтобы поцеловать, но он не склонился, как обычно. Однако, настойчивая, она взяла его ладонь и поцеловала её. — Иди, Аля, — Глеб хотел отвернуться, но она быстро перекрестила его. — Глебушка, не расстраивайся, всё в жизни проходит, ты сам так говорил. Он хотел схватить её и прижать к себе, но сдержался. — Обещаю не расстраиваться... никогда… честное пионерское. Он сел в машину. Потрогал руку, помнящую её теплые, участливые губы. Глебушка… Хотелось бросить всё и подняться к ней на этаж. Но он не сделал этого. Без неё — невыносимо, но и с ней теперь — тяжело. Страшный выбор, не хотелось жить. Мелькнула мысль — как Мартин. Но он тут же отогнал эту мысль как крамольную. Господи, вмешайся, схожу с ума. Помири Леру с Гордеевым, что ж они как дети-то. А я тебя всё жду, жду, а ты не приходишь, вспомнилось снова. Где он это слышал? Где? ***** У здания подстанции его ждали Нина и её маленькая семья — Лиза и Дениска. Но он не был рад. Мучительный выбор не давал ему теперь полноценно жить. Он шёл, в лихорадке, по длинному коридору, плечом задевая врачей в синих формах. — Приветствую, Фрол, — на ходу он поздоровался с Фроловым. Документы, медикаменты, проверка реанимобиля, первый вызов. Понеслось. Средненькая квартирка, парень шестнадцати лет, школьник. Тряска, потеет, весь красный, рвота и паника. «Мне плохо», — повторяет без конца. — Это наркотическая ломка, — говорит Косарев. — Забираем. — Вы что, совсем *** ! – возмущается мать, подкрепляя своё возмущение ненормативной лексикой. — Мой сын не может быть наркоманом! Он победитель всероссийских олимпиад! Вы что, ломку от продромального синдрома отличить не можете?! Грамотная, интернета начиталась. Ныне все сами себе диагносты. — Павлик, скажи, ты наркотики употреблял? — мать трясёт и без того трясущегося сына. — Н-н-нет, мам, — лепечет парень. — Я вам ещё раз объясняю, что это ломка, — спокойно говорит Косарев. — Отойдите, не мешайте работать. — Что?! Я на вас жаловаться буду! Мне ребёнок не будет врать! Убирайтесь, ***! Бурным потоком неслась отборная брань в адрес всего врачебного сообщества из константиновского «колхоза». Взгляд скользнул по стенам, сплошь увешанным грамотами Павлика. История Европы, Великая Отечественная, мировая история... Да, действительно, победитель. Глеб перевёл взгляд на трясущегося шестнадцатилетнего Павлика, до трагического исхода замученного победами во всероссийских олимпиадах. Изгнанные с позором, они молча спускались по лестнице. А что тут скажешь? Его утомлённый мозг тяжело соображал. Глеб влил в себя банку энергетика — хорошая штука, молодец Шурыгин, подсказал. А Франсуа бы съел за такое. Тот, как типичный американец, помешан на идее здорового образа жизни. Отчего-то вспомнилась мать, смеющаяся, раскрасневшаяся. Ловит уходящую молодость, хорохорится. Но перед кем… Мама, мама… Бабушки… Бабушек стало в разы меньше — Емельянов слов на ветер не бросал и занялся новым делом энергично, основательно. Несколько раз ездили к лежачим — то уколоть, то за стомами поухаживать. Страшнее безысходности лежачих — безысходность их измученных родственников. А что делать — у каждого свой крест, думал Глеб на таких вызовах. Одни мучаются, другие тоже мучаются, но и спасаются — терпением, состраданием, любовью. Жертвой спасаются. Не будет горя — не будет и милосердия. Во всём есть смысл, даже если он и не очевиден, и не понятен и человеческому разуму. Да разве способен человеческий разум вместить в себя разум Божий? Вспомнился диалог с Алькой о том, нужно ли спасать безнадёжных, вспомнилось — о крестах. Лежачие — тяжёлый крест, и не всегда, к сожалению, смиряет. Глеб видел всяких родственников. Ночные вызовы на улицу — чаще всего констатация смерти. Пьяные — замерзали. Но утешало, что пьяных зимой было меньше. В перерывах между вызовами он звонил Лере. Нужно было позвонить Лере. Она ещё не ложилась. — Ты как, сестричка, собираешься завтра в больницу? — поинтересовался Глеб. — Н-нет, пока нет, — коротко ответила Лера. — Слушай, Лера, а ты всё время теперь будешь прятаться от Гордеева? — не удержался от иронии он. Лера промолчала. — Прости, — спохватился Глеб. — Я тебя утром жду, — сказала Лера. Он отключил телефон и засунул его поглубже в куртку. Лера вела себя так, словно они уже жили вместе. Ну да, она же пришла не в гости — жить. Он снова заметался. Начал молиться, потом переключился на вызов. Вызов был знакомый — адрес Новикова. Глеб не стал подниматься, спросил только, справится ли Косарев без него. Косарев удивился, но разрешил остаться в машине. Он не мог идти к Новикову и снова унижать того своим присутствием. Да и самому было неловко от того, что он был свидетелем чужой драмы. Он заполнял карты вызовов, поглядывая на окна Новикова и думая о том, что сейчас на месте жены Новикова могла быть Алька. Аля… Как же он теперь бросит её, если будет с Лерой? И как это возможно — оставить её, даже если она не любит. Вернулся Косарев. — Что там? — Глеб оторвался от блокнота. — Алкогольное, с судорогами. Глеб грустно улыбнулся в тёмное окно Новиковых. У каждого свой крест. И у него — крест. Тяжёлый, дубовый. Но Алька говорит, что непосильных крестов не дают. Аля… Он снова заметался. Глеб пришёл в себя, когда машина рывком сорвалась с места. Посмотрел на табло «М., 63 г., ХОБЛ, обострение, препаратов нет». Не часто такие ёмкие поводы дают. Посмотрел на Косарева — тот уже собрался, понимает, с чем придётся работать. Наверняка, приступ удушья. Хронический обструктивный бронхит коварен и неизлечим. Господи, успеть бы… Взлетая на пятый этаж, мгновенно вспомнил Лерку и Альку. Какая глупость — эти его страдания, когда сейчас задыхается человек. Как всё его, личное, неважно. Страдаешь, Лобов, ни о чём, а в жизни и так всё ясно — нет ничего важнее жизни. Жизни, которой можно оправдаться ТАМ. Дурак ты, Лобов. Дураком был, дураком и помрёшь. Влетел за Косаревым в распахнутую настежь дверь. Распахнутые двери — верный сигнал, что будет жарко. Привычная мгновенная диагностика, первичная, ещё с порога, — тяжёлая одышка, затруднённое дыхание, цианоз. Пациент в панике. — Диагноз подтверждённый? — спрашивает Косарев. — Да, вот, — ему суют толстую медицинскую книжку. — Потом, — говорит он, мельком взглянув в карточку, и смотрит на Глеба. — Учащение ЧСС, — Глеб знает, что нужно делать и успевает снять данные. Присев на низкий табурет, Глеб быстро записывает данные, но рука срывается, задетая чьей-то ногой. — Вышли все отсюда, — Глеб выталкивает присутствующих, не разбирая лиц. Озабоченные родственники мешают работать, суетятся, слишком много спрашивают. — Сальбутамол готовь. Глеб уже держит ингалятор. Четыре дозы — в таких случаях надо давить приступ по максимуму. Бросает взгляд на часы — засекает время, смотрит, как рука Косарева медленно вводит в вену гормон. Машинально отмечает, «Дексаметазона» не осталось. — Эуфиллин, — голос Косарева достигает его уже у укладки. Вскрывая ампулу, Глеб вспоминает, как на первом дежурстве с Пал Егорычем забыл названия всех препаратов. — Санируй и вентилируй. — Уже. Приступ купирован. — Курильщик? — спрашивает Косарев, расслабляясь, в то время как Глеб снова замеряет частоту сердечных сокращений. — Курильщик, — судорожно кивает головой женщина, по-видимому, жена, держа за руку пришедшего в себя мужчину. — Металлург, приезжие мы. Двойной фактор. Надо же, в городе ещё и металлурги есть. Глеб раздражённо оборачивается на дверь, которая постоянно хлопает и в которую то и дело просовываются головы озабоченных родственников. — Приехали сюда, думали климат поменять на более тёплый, а он, — женщина показала головой на мужа, — из дома не выходит совсем, боится, что приступ может начаться, боится напрячься лишний раз. Так всё время и сидит. И курит, курит, и газеты читает. Депрессия у него теперь, а ведь каким человеком был, — пережив, тяжёлые минуты, жена разговорилась под доброжелательным взглядом Косарева. Врачи, они же вторые после Бога, подумал Глеб. Под размеренные откровения жены больного Глеб заполнял карту, переписывая данные из медицинской книжки пациента. — Минут через десять ещё две дозы дайте. Вам завтра к врачу надо, за рецептом, — сказал Косарев, протягивая женщине почти пустой баллончик с ингалятором. Полный отдавать нельзя — впереди ночь. — Да есть он, рецепт-то, — спохватилась она, — только закончились ингаляторы в аптеке, не выдают. Говорят, ждите до следующего месяца. А купить денег нет, — она опустила голову. Косарев достал из кармана несколько купюр и быстро пересчитал, взглянул на Глеба. Тот понял — не хватает, добавил из своих. Их долго благодарили, и предлагали чай, но они отказались. Деньги не брали до тех пор, пока Глеб не сказал, где работает. Глеб не хотел говорить, но Косарев многозначительно посмотрел на него. Глеб понял — препираться не было времени. Это у родных металлурга с ХОБЛ время восстановило свой прежний ход, а у БИТ-1 прежний, бешеный ритм наступившей ночи. Сказали, что деньги обязательно вернут. Потом ездили в рабочее общежитие, называемое хостелом, к строителям из дружественных стран. Вот где грязь и антисанитария, вот где разруха и полное отсутствие элементарной культуры. Сколько же их на один квадратный метр тут набилось? Небольшая комната, без окон, двухъярусные грубо сколоченные кровати, грязные посеревшие простыни. Спёртый воздух валит с ног. И неопрятные лица — сверху и снизу. Глеб брезгливо осматривался — высматривал клопов. Живут же люди… Ни кола ни двора, семьи, наверное, тоже нет, даже в их дружественных тёплых странах. Личных вещей, похоже, тоже нет. А ведь – люди, у них душа есть. Вот тот, небритый… о чём он думает? О чём мечтает? Тоже ведь о счастье мечтает, как и он, Глеб, как и все вокруг… Мечтает, а вынужден жить в этом гадюшнике. У каждого свой крест… — Ему письмо из дома пришло, — сказал один из наблюдателей, тот самый, небритый, невысокого роста, на которого сразу обратил внимание Глеб. — Эрсин, Эрсин, — позвал он, потрогав за плечо лежащего без движения человека. — Кома? — Глеб склонился над лежащим без движения человеком, одновременно откидывая простыню, свисающую сверху и задевающую за его лицо. Встретился глазами со свешивающимся со второго яруса работягой. Косарев, как всегда, спокоен. Кажется, его не смущает десяток пар глаз, устремлённых на него. – Смотри – глотает, — говорит он, и Глеб замечает, как движется гортань у замершего пациента. Глеб попытался открыть глаза больному, но почувствовал сопротивление век. — Симулянт, Иван Николаевич. — Не горячись, — Косареву, судя по всему, картина понятна. — Дайте это письмо, — обращается он в пространство, и ему тут же дают исписанный лист бумаги. Он просматривает. — Переведите. Небритый неловко берёт лист и пробегает взглядом. — Нельзя читать чужое, начальник, — говорит, он оправдываясь. — Но раз доктору надо… Мать у него тяжело заболела, неизлечимый диагноз. — Понятно, больше не надо, — судя по тому, что Косарев спокоен, Глеб понимает, что ничего страшного с пациентом не происходит. — Что, ещё не понял? — Косарев улыбнулся. — Нет, — Глеб мотнул головой. Он действительно ничего не понял. — Руку его подними и заведи за голову. Глеб поднимает руку больного и вопросительно смотрит на Косарева. — Отпускай. Глеб решительно отпускает руку, и рука падает вдоль туловища, хотя по всем законам физики должна бы упасть на лицо. — Ну, я же говорю, симулянт, — удивляется непониманию Косарева Глеб и почему-то вспоминает Степанюгу. У того тоже все работяги были симулянтами — чего с ними возиться-то? — Дайте воды, — просит Косарев. — Кипячёной? – спрашивают его. — Любой, прохладной. — Делай калорическую пробу, — говорит Косарев Глебу, когда им приносят воду. — Ну, делаю, — Глеб вливает воду в ухо больному и смутно начинает догадываться, с каким случаем им пришлось столкнуться. — Нистагм, — говорит он, наблюдая за ритмичными движениями глазных яблок больного. — Психогенная кома? Письмо?! — догадывается он. — Ну вот, ты почти и детектив, — улыбнулся Косарев и тут же стал серьёзным. — Можно ещё проверить на болевую реакцию, но гуманнее кисточкой у носа. Как же он сразу не догадался-то? Эх, надо было на занятиях не спать, а слушать. Ведь наверняка рассказывали подробно. И письмо… Как же он сразу-то не догадался? — психогенная кома – состояние, ответное шокирующей новости, при котором человек может контролировать себя. А он — симулянт, симулянт. Эх, Лобов. У человека мать больна, а ты… — ЭЭГ сделай, — выводит его из размышлений голос Косарева. — Начальник, что с Эрсином? В больницу заберут? — спросил небритый. — Не заберем. Полежит — отойдёт. У вашего товарища шоковая реакция на печальную новость из дома. Разговаривайте с ним, не оставляйте одного, — сказал Косарев. — Возьми, начальник, — небритый суёт в руки Косареву деньги. Кровные, трудом заработанные, раз в таких условиях вынуждены жить люди. — Это лишнее, — Косарев отстраняет протянутую купюру. — Ну вот тогда на, возьми, — небритый извлекает из-под подушки плитку шоколада и протягивает ему. — Бери, — снова говорит он, заискивающе глядя на невозмутимого Косарева. Вспомнилось Алькино — о любви. — Давайте, — преодолевая брезгливость, Глеб берёт из огрубелых, почерневших рук шоколадку в обтрёпанной обёртке. — Спасибо, — он суёт шоколад в карман. Вспомнилось — снова Алькино. Любовь — это забота о людях. Он склонился над человеком, раздавленным горем. Отчётливо понимая, что тот плохо понимает происходящее и сам в себе, Глеб хотел сказать что-то ободряющее, и не смог. Что тут скажешь, если у него мать… После секундного колебания Глеб молча перекрестил больного с красивым именем Эрсин и, мысленно обнимая Альку, с облегчением покинул комнату. Родная, любимая, нежная. Ведь они уже давно — одно целое. Как его рвать-то? Если любишь… Они вышли из душного общежития, сопровождаемые десятком пар глаз. Глеб вдохнул полной грудью морозный воздух, стараясь выдавить из себя острый запах грязных ног, сосредоточенный на входе и распространяющийся из открытых пластиковых контейнеров с потрёпанной уличной обувью. У каждого свой крест, снова подумал он. Это были запоминающиеся случаи. Остальное — привычные уже инфаркты, инсульты, приступы всевозможной природы. И — капельницы, интубации, инъекции… В штатном режиме.