Живой

Он вскрикнул и проснулся. Через тошноту вкупе с головной болью приоткрыл глаза — настенные часы показывали шесть. Проклятый кошмар добрался до него даже через орущую музыку, ещё более невыносимый в своей мучительной подробности. Глеб выдернул наушники и бросил их на пол. Он попытался снова уснуть, но не смог. В доме началось движение. Покашливая, прошёлся перед самой его дверью отец, шурша неизменной газетой. Его отец до сих пор читал газеты — интернет он не признавал. Потом раздались торопливые лёгкие шаги матери, её тихие недовольные выговоры мужу и весёлое приветствие Франсуа. Франсуа вернулся с ночного дежурства. Слушая, как просыпается дом, Глеб думал. О Гордееве, о Лере, об Але, о неродившемся ребёнке Леры. Обречённо думал о том, что не сможет бросить Леру, если та окончательно решила уйти от Гордеева. Чувство вины, которое вмиг исчезло с появлением в его жизни Альки, вернулось вновь. Глеб вспоминал все пакости, что он сделал Лере и думал о том, что пожертвовать своими нравственными приобретениями — теперь логично и правильно. Так он сможет искупить вину перед Лерой. Это расплата — и за себя, и за мать. Да, сын за отца не отвечает… Но кто это придумал? Люди? Ещё как отвечает. И теперь он, Глеб, ответит за всё: примет Леру, не любящую его, переступит через себя, будет жить подло, мучиться. А как он хотел? Расплата не бывает лёгкой. Глеб обречённо думал о своей участи, о вмиг развалившихся надеждах. Только одно обстоятельство не вписывалось в его мрачную картину будущего — Аля. Он не должен был её предать. Она уж точно не виновата. Да, не любит, но без него она погибнет. Он отчего-то думал, что только с ним, с Глебом, она может полноценно жить. Он был в этом уверен потому лишь, что только он один знал все ужасающие подробности её жизни, что только ему, ему одному, она доверилась и потому что именно с ним она стала оживать, смеяться, смотреть в глаза. Потому что он её любит. Он мучительно искал выход. И выход был, трудноисполнимый, но единственный: Гордеевы должны помириться. Лера должна принять образ жизни Гордеева, Гордеев должен найти время для жены. Но выходило — слишком много они должны. Если бы он, Глеб, мог повлиять на их мышление... Он вышел в гостиную. Мать угощала мужчин кофе. Глеб сел за стол, поздоровался, не вникая в неторопливые разговоры. Раскалывалась голова. Он поймал скользящий взгляд отца и внимательный — Франсуа. Удивился — после ночного дежурства Франсуа был свеж, полон сил и доброжелателен. У них что, в сердечно-сосудистом нет работы? — Глебушка, поешь, — мать поставила перед ним тарелку, и он, обняв мать за талию, прижался к ней. Скучал. Может быть, ему не к кому было прислониться в последние дни — Альки больше не было. — Ну что ты, сынок? — смущаясь перед гостем, мать попыталась отстраниться, и Глеб почувствовал это. Отпустил, опять встретившись с внимательным взглядом друга, который говорил что-то отцу. Глеб не слушал их — неразрешимые проблемы давили. Лера, Лера… вчера он бросил её. Она же ждала его? Звонила. Он проверял телефон. Трус. Нужно ехать убеждать её не ломать жизнь — себе, Гордееву, ребёнку. Ему, Глебу. ...Он ехал к Лере по утренним нарядным улицам, освещённым разноцветными фонариками, закреплёнными прямо на деревьях, и не верил в то, что он сможет переубедить её. Голова раскалывалась. Он не готов был сегодня жить. Он не готовился к предстоящим операциям, а вчера совершал ошибку за ошибкой. И он опять не выспался, потому что после ночного дежурства допоздна без дела торчал в операционной нейрохирургии — Гордеев убивал в нём не соперника, Гордеев убивал в нём врача. Его ресурс закончился. Он открыл дверь и встретился глазами с Лерой. Она стояла на пороге своей комнаты все в том же, непозволительно коротком шёлковом халате. — Глеб, ты обманул меня… — Ну это не новость. Впервые узнала, что твой обожаемый сводный брат всегда обманывал тебя? И не только обманывал, — он бросил ключи на тумбочку и, не глядя на Леру, прошёл в кухню. — Глебка, — Лера обняла его за плечи, когда он сел. — Ну что ты делаешь? Так долго ждал... — Лер, как ты себя чувствуешь? — он высвободился из её тёплых рук, боясь сорваться в пропасть своих желаний. — Сядь напротив. — Всё хорошо, Глеб. Меня уже не тошнит, — Лера послушно пересела. — Кто у тебя будет, мальчик? — Глебка, — Лера грустно улыбнулась, — ещё рано определять пол ребёнка. — А, ну да. Вот что значит не ходить на лекции. Как он мог такое ляпнуть — про мальчика? Крыша едет, подумал он. — Это понятно и без институтских лекций, — улыбнулась Лера. — А сама кого хочешь, мальчика или девочку? — спросил он, тщательно выбирая вопрос. — Да всё равно, Глеб. Я буду любить своего ребёнка! — И это правильно, сестричка. Ты будешь хорошей матерью, — Глеб улыбнулся в скатерть. — Лер, — добавил он, помолчав, — когда отец… когда он… когда про маму узнал... ты поняла, о чём я, — Глеб шумно вздохнул, — он думал бросить ее. Знаешь, почему не бросил? — Да это и так понятно, — удивилась Лера. — Олег Викторович очень любит… её. — Ты знаешь, нет, не из-за этого, — почему так тяжело говорить? — Из-за меня. Он мог отнять меня у мамы, но он не хотел, чтобы я… — Глеб тяжело проглотил слюну. Это была слишком болезненная тема. — И знаешь, я… я ему благодарен за это. Мы не можем найти общий язык, это правда. Но я точно знаю, что отец пожертвовал для меня всем. Понимаешь? — Понимаю, Глеб, — кивнула Лера. — И понимаю, для чего ты мне сейчас всё это говоришь. — Вот, значит, как, — Глеб поднял голову и с надеждой посмотрел на Леру. — Да, я понимаю. Только у моего ребёнка ты будешь отцом. Ты будешь хорошим отцом. Да, он, Лобов, был бы хорошим отцом. Он бы в лепёшку расшибся, чтобы стать хорошим отцом для Лериного ребёнка. Если бы не Гордеев… — Лер, понимаешь, отец в то время был человеком видным. Он долго не остался бы один, и была бы у меня другая мать. Да вот хотя бы Ковалец. Она не замужем до сих пор, и тогда они вместе работали, ты знаешь… Хорошая женщина, правда? — Правда, — улыбнулась Лера. — Но только мне моя мать нужна, — Глеб впился глазами в её лицо. Ну должно же что-то дрогнуть в её сердце. — Понимаешь, любая — хорошая, плохая — но моя. Я как представлю, что отец мог лишить меня моей матери, так мороз по коже. Слава Богу, он оказался мудрым человеком, мой отец… И твоему ребёнку тоже нужен его отец. Понимаешь? — он напряжённо всматривался в её лицо, пытаясь понять, проняло ли. — И Вика так говорит, — сказала Лера. — Да права твоя Вика, права! Вспомни, как она Толяна строила, чтобы к матери ребёнка вернулся... Лерка, ну ты же всё понимаешь. Я не знаю, что на тебя нашло, почему ты так… — Можешь не продолжать! — Лера перебила его. — Вы никто не слышите меня! Я не могу жить с ходячим телом, с роботом! Я тоже живой человек… — она низко наклонила голову. — Что я видела в жизни? Одни упрёки и враньё, и равнодушие. И теперь равнодушие. И опять всех понимать?! Я устала всех понимать. — Лер, — он пересел к ней и прижал к себе. Он не мог выносить её слёз. — Лерочка, — он гладил её по волосам, как маленькую, — но ведь ты любишь Гордеева, и он любит. Я знаю, любит. Можно при желании сделать шаг навстречу друг другу? Лер, ну не верю я, что нет выхода. Он звонит тебе. Почему ты не отвечаешь? — Это сейчас он звонит, а как только я вернусь, он снова бросит меня. — Лер, давай я уговорю отца уволить твоего Гордеева из нашего отделения. Он же задыхается от нагрузки. Зачем он тянет эту лямку? Он уволится, и у него будет больше времени на тебя, на вас с ребёнком. — Нет, — Лера выпрямилась. — Я хочу, чтобы он сам хоть что-то сделал для нас. Он никогда ничего не делал сам. Это я всё время бегала за ним, это Олег Викторович требовал от него чего-то. А сам он и пальцем не пошевелил. Сидит обиженная... Родная... — Лерка, — Глеб грустно улыбнулся. — Да как же не пошевелил-то? Женился на тебе вот, — Глеб улыбался и гладил Леру по волосам, по лицу, вытирая её слёзы. – Дурочка ты моя, — ему казалось, что он почти убедил Леру. — Да он просто взрослый мужик, уставший. Приземлённый, потрёпанный жизнью мужик. Не до романтики ему, Лер. — Не до романтики? А секретаршу себе завёл. — Лер, да ты ревнуешь. — Не ревную! Просто противно. Знаешь, в те дни, когда у нас с ним всё… — она остановилась, подбирая, вероятно, слова, щадящие чувства Глеба. — Я понял, — он проглотил слюну, — когда вы начали встречаться. Те страшные дни, когда он безвозвратно терял надежду… — В те дни со мной разговаривала его жена… — Женя? — Да. И Старкова. — Нина Алексеевна? — Глеб удивился. — Угрожали? — Если бы, — Лера грустно улыбнулась. — Предупреждали о том, что Саша непостоянный, ненадёжный и что я буду с ним несчастна. Я не верила им, наивная. А они были правы. — Правы? Только вот Старкова до сих пор любит твоего ненадёжного Гордеева и готова идти с ним на край света, лишь бы позвал… — А теперь вот Погодина… — Лер, ну Лер, — он снова обнял её. — Это абсурд. Не выдумывай. — Да я и не выдумываю, — Лера поджала губы. — Она носит ему еду из дома, и в его столе хозяйничает. Прибирается. Тебе не кажется, что это слишком? — Да она просто жалеет нашего светилу. Ну хочешь, я скажу Погодиной, чтобы она больше не жалела Гордеева? Ты знаешь, она меня слушается. — Нет. Не хочу. Дело не в Погодиной, а в Саше. Это он впустил её в свой кабинет, это его решение было… — Лера, но… — Прекрати, Глеб! Мне не понятно, почему ты не видишь очевидного?! Сашка живёт, как ему заблагорассудится, не считаясь ни с какими нормами морали. Меня предупреждали! И закончим этот бессмысленный разговор! Обрубила... Впрочем, ничего нового... Не получилось. Не убедил. Рассказал о больном, об отношениях отца с матерью. И не убедил. Глеб ехал в больницу. Давило то, что — рассказал про родителей. На что он надеялся? Быть может, как раз на то, что, услышав их историю, растерянная Лера проникнется, пожалеет его, Глеба, и потом также пожалеет и своего ребёнка? Но она не прониклась и не пожалела. Слишком обижена на Гордеева. Слишком обижена жизнью. И Лобовыми. Господи, да что же делать-то? Помоги, Господи, помоги... Он почти стонал. От того что не получалось. Ничего не получалось, даже поговорить по душам не получалось. И — он всё-таки терял Альку, потому что он не мог оставить Леру один на один с жизнью. ***** Он переодевался за ширмой, слушая разговоры товарищей, доносящиеся откуда-то издалека. Говорили о своих назначениях. Смертин недобро поминал Гордеева за гинекологию, Пинцет, заикаясь, жаловался на страшное зрелище — колоноскопию. Фролов подсмеивался над ними. Рудольф вставлял что-то обиженно-осудительное про Гордеева. В другое время Глеб не пропустил бы столь деликатные темы, но сейчас ему было всё равно. — Кать, — вдыхая знакомый запах духов, Глеб прислонился к тонкой перегородке ширмы, за которой переодевалась Катя Хмелина. — Что, — она, кажется, тоже прислонилась с другой стороны, потому что Глеб почувствовал на своей спине её острые лопатки. — Кать, ну как ты так? Держишь Погодину в подружках, а сама сплетничаешь про неё. Вот, Алькович наболтала. — Так! За кого ты меня принимаешь? — ширма дёрнулась, едва не свалившись, и через пространство между перегородкой и стеной просунулась голова Кати. — О чём ты? — А вот это уже разврат, — Глеб усмехнулся и, обнажённый по пояс, начал спешно одеваться. — Ой, да что я тут не видела, — Катя улыбнулась, оценивающе оглядывая Глеба и с насмешкой наблюдая, как он путается в одежде. — Так что за дурные обвинения? — Ну как же, — Глеб наконец надел футболку. — Какого… ты трепалась Алькович, что Погодина… крутится возле Гордеева? — он постарался придать голосу максимум небрежности, однако при упоминании Алькиной фамилии голос его предательски сорвался. — Теперь Лерка вбила себе в голову невесть что. — Знаешь, Глеб, а я не ожидала, что ты так про меня подумаешь, — Катя высокомерно тряхнула головой. — Я думала, ты умнее. — Знаю, знаю, — Глеб раздражённо, рывком натянул хирургическую рубашку. — Ты ненавидишь сплетни. Но как прикажешь понимать? — Я сказала Алькович, что Алька правая рука Гордеева. В бумажных делах, Глеб! В бумажных делах! И всё, — отрезала Катя и спряталась за ширму. — Спасибо. — Пожалуйста. Глеб прислонился к перегородке и выдохнул. Он ненавидел теперь предателей, как ненавидел себя прошлого. И он был рад, что Хмелина оказалась порядочным человеком. В общем-то он и затеял этот разговор, чтобы убедиться в непричастности Хмелиной к грязным сплетням. Несмотря ни на какие размолвки, он упорно пытался сохранить в себе образ той весёлой, чистой девушки, которая, сама того не подозревая, тащила его из жизненного болота сразу после возвращения в институт. Катя, кажется, тоже прислонилась к перегородке. Они постояли так ещё какое-то время — соприкасаясь через тонкую перегородку. Не ясно, какие цели преследовала Катя в этом стоянии спина к спине, но Глеб так благодарил — за то, что не предала, за то, что всё-таки заботилась об Альке. Он любил всех, кто мало-мальски любил Альку. Операции были назначены на десять, и потому пришлось идти на занятия. Перед занятиями Глеб забежал к Нине. Нина стояла у зеркала, была рассеянна и отвечала невпопад. Они поговорили о Лизе, и Глеб ушёл — опаздывал. Разочаровалась в своём Емельянове, с удовлетворением подумал Глеб, вяло размышляя о причинах перемены Нининого настроения. На занятии Алька села рядом с ним, и он не мог удержаться от того, чтобы взять её руку в свою, и всё занятие перебирать её тонкие пальчики. Он промучился всё занятие от чувства безысходности и от безумной любви к Альке, которую ему всё-таки придётся предать, если Лера не вернётся к Гордееву. Гордеев раздал назначения. Несмотря на всеобщее больничное предпраздничное настроение, хирург был непреклонен. Смертин, подбадриваемый Капустиной, снова отправился в гинекологическое отделение, Новиков в офтальмологическое, Шостко и Пинцет в кабинет эндоскописта, Туда же, к эндоскопистам, отправилась и Катя Хмелина. Накануне она печатала выписки в кабинете Гордеева и напечатала слишком мало, на притязательный взгляд куратора. Теперь выписки будет печатать Погодина, сообщил Гордеев, а вы, доктор Хмелина, отправляйтесь вместе с Шостко. В ответ он получил презрительный взгляд и поклялся себе, что Хмелина не выйдет из-под опеки колоноскописта до самого окончания практики. Он забыл, что до окончания практики остались считаные дни. Алькович, как единственная подруга его жены, была помилована и отправлена в неврологическое отделение. Фролов тоже получил гуманное назначение — снова был отправлен в ординаторскую печатать выписки. Николай уже довольно потирал руки от заманчивой возможности выспаться наконец, не подозревая, что коварный Семён Аркадич Степанюга предусмотрительно подготовил для него огромную стопу бумаг и не собирался покидать ординаторскую — Ковалец забрала у него операции для Лобова. Теперь же Семён Аркадич с мечтательным выражением на лице и кофе в руках расположился в ординаторской, чтобы в полной мере во время рабочего дня насладиться жизнью. Про Глеба Гордеев умолчал, и тот надеялся, что Гордеев просто-напросто забыл о нём. Он покидал учебную комнату, нарочно затесавшись в гущу товарищей, но Гордеев окликнул его. Тихо ругаясь, Глеб вынужден был вернуться, пробираясь сквозь толпу студентов. Гордеев встал из-за стола. — Ну, как она? Чёрт бы тебя побрал, Гордеев! Да будь я на твоём месте, я бы давно уже вцепился в глотку и вытряс её адрес. Тряпка… — Лучше некуда, — Глеб вызывающе смотрел в глаза Гордееву. — Вчера блистала в галерее. — А ты, полагаю, блистал с ней. — Неверно полагаете. Я блистал с вами, но подвёз её до дома. Кстати, вы могли бы ответить ночью на её звонок. Вам не нужно? — в опустевшей учебной комнате он пытался спровоцировать Гордеева. Гордеев усмехнулся. — Увы, в столь поздний час она звонила не мне, — иронично ответил он. Прищурился. — После операционной — в нейрохирургию! — Гордеев, чего ты добиваешься? — один на один Глеб вдруг осмелел. — Так ты не решишь проблем с Лерой. — Ах, с Лерой, — Гордеев недобро усмехнулся и вышел, хлопнув дверью. Он шёл по коридору в бешенстве. Он знал, чего он добивался. Он уничтожал соперника, и кого — Лобова! Противно. Ну ничего, Лобов, крутилось мстительное в его сознании, я стою в операционной, и ты будешь стоять со мной столько, сколько я скажу. Не пущу к ней! ................ Операционный период прошёл из ряда вон плохо. Аппендэктомию он выполнил довольно сносно, но от удаления конкрементов из желчного пузыря Ковалец его отстранила. Он путался. Тошнота с головной болью, общая усталость, тревожность не давали ему сосредоточиться. Кажется, он был не очень вежлив с Ковалец и огрызался. Поэтому теперь он слонялся по коридору в плохом настроении. Наконец он решил зайти к Ковалец и извиниться, а заодно пообещать ей, что впредь такого не повторится. Понимая, что тонет, он отчаянно пытался удержать свои позиции, да и сама Ковалец не заслужила подобного отношения к себе. Он открыл дверь в кабинет к Ковалец и обнаружил там Гордеева. Они бурно объяснялись. Глеб слушал, как Ковалец требовала от Гордеева ответа, с какой целью он таскает «мальчика» в нейрохирургическое отделение и отрывает его от учёбы в институте. Она упрекала хирурга в том, что её перспективный студент теперь «ни на что не годится» в операционной и «выглядит измученным». Гордеев смеялся и огрызался. Основным его аргументом было «я тут куратор, а не вы, Ирина Васильевна, и я буду ставить ему зачёт, и при ином раскладе Лобов не получит вожделенного зачёта». — Даже не смотря на то, что мальчик оперирует? — негодовала Ковалец. — Студент-четверокурсник, и тем паче мальчик, не имеет права оперировать, и вам это известно не хуже меня, Ирина Васильевна! — парировал Гордеев. — Это не вносится в протоколы, и давайте оставим эти разговоры про самостоятельные операции! — С каких это пор, вы, Александр Николаич, стали обращать внимание на протоколы? — раздражённо спрашивала Ковалец. — А с таких самых пор, как я сделал большую глупость и согласился стать заведующим нейрохирургическим отделением! И вы, Ирина Васильевна, из вашего горздрава, помнится, меня активно продвигали, за что вам отдельное спасибо! — Ну знаете ли, — возмущалась Ковалец, — это уже ни в какие ворота не лезет! — А вы и не в деревне, чтобы в ворота лезть! — парировал Гордеев. — Не цепляйтесь к словам, доктор Гордеев! — Ковалец возмущённо откинула прядь волос со лба и тут только заметила Глеба. — Проходи, Глеб. Мы тут как раз о тебе говорим. — А вот и мальчик! — съязвил Гордеев и затрясся от едва сдерживаемого смеха. — Что ты хотел, Глеб? — спросила Ковалец, пытаясь успокоиться после бурного объяснения. — Я потом зайду, — Глеб не мог так, при Гордееве. Потом решил, что всё равно. — Я извиниться хотел, за хамство. Больше этого не повторится. Гордеев расхохотался. — Ну что вы смеетесь? — Ковалец пыталась урезонить не в меру развеселившегося Гордеева. — Вот видите, до чего вы довели… — ...мальчика, — со смехом договорил Гордеев. — Ирина Васильевна, такое ощущение, что вы ошиблись профессией. Вам нужно было в детский сад идти. — Так, доктор Гордеев, — Ковалец решительно встала. — Ирина Васильевна, — понимая, что Ковалец проигрывает Гордееву, так же как всегда проигрывал Гордееву отец, Глеб хотел спасти её положение и закончить этот нелепый спор. Нелепый — потому что поведение Гордеева понимал только он, Лобов, и никому другому было даже невдомёк, что Гордеев просто-напросто примитивно ревнует и мстит. Но и рассказать об этом не было возможности — не хотелось подводить Леру. — Ирина Васильевна, я сам вызвался… в нейроотделение. Мне нужно, понимаете? — он ненавидел это отделение и врал. — У нас все мечтают попасть туда. — Ты хочешь сказать, что добровольно задерживаешься там до ночи, отдежурив на «Скорой» двенадцать часов и отстояв в нашей операционной? — Ковалец удивилась. — Ну, знаешь, Глеб, ты взвалил на себя непомерную нагрузку. Толку от этого не будет. Ты у нас способный… —...мальчик, — с услужливой язвительностью вставил Гордеев. — Доктор Гордеев! Замолчите! — Ковалец вскипела. — Это уже наглость! — Так вот, ты у нас способный студент, — при последнем слове Ирина Васильевна многозначительно посмотрела на Гордеева. — Но нужно концентрироваться на чём-то одном,— сказала она Глебу. — Ирина Васильевна, вы правы… Я сегодня был не в форме, — Глеб на несколько секунд прервался, слушая смех Гордеева, — но я исправлюсь, — добавил он, когда Гордеев замолчал. — А теперь, многоуважаемый доктор Лобов, когда все формальности пройдены, милости прошу за мной, — Гордеев сделал жест пройти вперёд. — Уж извините, Ирина Васильевна, откланяюсь. Работа ждёт! — обернулся он к завотделением и коротким ударом ладони вытолкнул Глеба за дверь. Глеб поднимался в нейрохирургию под прицелом взгляда Гордеева. Он ненавидел его. Ненавидел, и в то же время испытывал крайне сложное и болезненно осознаваемое им восторженное чувство, что Гордееву — можно. Можно куражиться, можно ревновать, можно мстить. Он видел Гордеева в операционной — не просто физическое тело, нет. Ему удалось поймать, ощутить этот момент торжества гордеевского гения, как бы патетично это ни звучало. Все остальные, кого он знал, просто оперировали, умело выполняли работу. Гордеев же был гением. Он испытывал по отношению к Гордееву противоречивые чувства. Он мог всё бросить и уйти, чтобы прекратить эту неравную схватку с Гордеевым, но не ушёл. Гордеев не поставил бы ему зачёта, пришлось бы поднимать вопрос на уровне главного. Скандал был бы неизбежен. Не хотелось огласки. Он решил перетерпеть. В коридоре нейрохирургии он высматривал Альку. Он уже обречённо отдалился от неё ради Леры, но не мог порвать с ней. Он любил её. Он увидел её в одной из палат и замедлил шаги. — Идите вперёд, доктор Лобов! — Гордеев, кажется, знал о нём всё. Кипя, он пошёл вперёд, и следом за спиной услышал хозяйское: — Алевтина, сообрази-ка мне кофе. Он чуть не задохнулся от ревности. Оглянулся. Увидел с готовностью кивающую Альку, высунувшуюся в коридор. Встретился с её виноватым взглядом. Он не остановился — ничего криминального пока не происходило. Но он понял: Гордеев давил теперь на все его болевые точки. Гордеев давно просчитал его. Ещё тогда, когда они втроём дежурили рядом с умирающей девочкой. Кто бы мог подумать, Гордеев способен на такое. Светило… Впрочем, он тоже человек. Лерка задела за живое, ушла, бросила. Наверное, до гения Гордеева это с особой ясностью дошло только сегодня. Теперь он мстит, но, конечно, не Лере. Он любит её. Любит. В полном одиночестве Глеб медленно дошёл до конца длинного коридора и тут представил, как хлопочет сейчас Алька, подавая Гордееву кофе. Быть может, касаясь его огромной руки своими маленькими пальчиками. Возвращаться назад было глупо, именно на это и рассчитывал Гордеев. Но Глеб развернулся и ринулся к кабинету. Он рывком открыл дверь и увидел этот момент — как Алька отдаёт Гордееву кружку. И да, их руки соприкасались в момент передачи кружки. Быть может, этого и не было, но Глеб так ясно себе это представлял, что сейчас явно видел это касание. — Лобов! Вам что не ясно?! Идите в операционную! — раздражённый голос Гордеева остановил его в пороге. — Я сейчас, — Алька в два прыжка оказалась рядом с Глебом, неожиданно для него потеснив его в коридор. — Извини, мне показалось, что ты кинешься драться, — сказала она виновато, когда закрыла дверь завотделением нейрохирургии. — Я ошиблась? Прости... Но у тебя было такое лицо. — Ты понимаешь, что тебе нельзя здесь находиться? — Глеб нервничал. Он чувствовал полную беспомощность перед Гордеевым, потерявшим терпение в этих любовных играх и готового танком пройтись по всем, кто станет между ним и Лерой. Сейчас он давит соперника Лобова, но кто знает, как далеко он зайдёт с Алькой, чтобы отомстить… — Иди за мной, — Алька взяла его за руку и быстро завела в санитарную комнату. Она прикрыла дверь. — Что-то происходит... Глеб, я боюсь за тебя, — она излишне горячо сжала его ладонь. Слишком горячо... В другое время он обрадовался бы. — А я за тебя, — Глеб не посмел её обнять. Предал… — Глебушка, если ты сделаешь что-то, как в прошлый раз… с Григорием Анатольевичем, я... буду плакать, — она провела ладонью по его лицу. — Давай поговорим после практики? — то ли предложила она, то ли спросила. Её теплая ладонь отрезвила его. Он почти успокоился. Он шёл по коридору и обречённо думал, что сейчас он, Глеб Лобов, во власти Гордеева и своих чувств к Лере, и что тяжело, когда ты понимаешь, что рядом твой самый родной человек, но тебе с ним уже не быть. Он оглянулся. Алька перекрестила его и улыбнулась. Он отвернулся. Предатель… Однако нёс её улыбку и крестное знамение до самой операционной. Оперировал Свиридов. Гордеев выбрал лучший вид мести: Глеб не просто мучился от головной боли и бесконечных часов в операционной, нет, это было не самое страшное. Самое страшное было то, что он снова ревновал. Ревновал и страдал за Альку. Ему рисовались картины одна страшнее другой. А что, отвергнутый самовлюблённый мачо, даже такой умный как Гордеев, в ослеплении способен на многое, низменное… Он с облегчением выдохнул, когда его позвали во вторую операционную — к Гордееву. И даже бодро и с упрямой злостью снова рассказывал материал прошлых институтских лет. Теперь ему было безразлично, что Гордеев язвительно поправляет его, что на него сочувственно поглядывают молодые симпатичные сестрички и Шурыгин. Главное, Гордеев и Алька находились в разных концах нейрохирургического отделения. Ему снова позвонили, и Гордеев снова сверкнул на него глазами, но Глеб, взглянув на экран телефона, не отдал его. Звонил Косарев. Косарев просто так не звонит — Глеб ответил. Врач просил выйти на дежурство — предпраздничные замены. Глеб согласился. Однако он не представлял, как будет дежурить. От нескольких дней напряжённого, изматывающего графика жизни он чувствовал себя отвратительно. Совершенно не было сил жить — расчёт Гордеева оказался верен. Он не интересовался операцией — только говорил на заданные темы, следя за стрелками настенных часов. Когда ему предложили вытирать пот с лица Гордеева, он отказался. Он был близок к срыву. Он видел, как Гордеев напряжённо работает, но не чувствовал теперь ни восторга, ни уважения — ничего, кроме ненависти. Он вышел из больницы в семь вечера. Гордеев отпустил без вопросов — работа превыше личных претензий. Вдохнул холодный воздух — всеми легкими. Вот она — свобода! И поехал к Альке. Слабо шевельнулось — Лера одна. Но не хотелось проблем, уговоров, выяснения отношений. Алька выбежала к нему почти сразу же после его звонка. — Глебушка, тебя отпустили. В салон ворвался её тёплый запах — сена, травы. Есенина. Отчаяние, от того что он уже почти потерял её, навалилось с новой силой и придавило его. Она села на заднее сиденье, наверное, стеснялась, что вышла по-домашнему, в спортивном костюме. Глеб перешёл и сел рядом. — Можно? — спросил он и, не дождавшись ответа, лёг на её колени. Хотелось спать. Кружилась голова. — Аль, откажись завтра же от нейрохирургии. Ну зачем тебе это — чай, кофе, подносы? Ты не официантка, ты врач. Она улыбнулась ему сверху и провела тёплой ладонью по лицу. — А мне не сложно, не волнуйся за меня. Александр Николаевич вечно занят. Почему бы не заварить ему чай? Ну должен же кто-то ему помогать. — Лера ревновать будет, — равнодушно говорить не получалось, и он закрыл глаза. — И сам Гордеев... мужик. А ты женщина. Беззащитная. И не доверяю я Гордееву... Ты можешь ради меня отказаться? Её рука на несколько секунд застыла на его щеке, потом снова начала своё умиротворяющее движение по лицу. Не ответила... Ну может хоть одна из них послушать его?! — Аль, я не просто так беспокоюсь. Это не прихоть. Так нужно. Ты можешь просто послушать меня? — Могу, Глебушка, могу. Ты только не переживай. Я больше не буду делать ему кофе. Я только с больными. Ради тебя я всё сделаю. Всё... Сердце билось в груди с удвоенной силой, но он не шелохнулся. — Я не хочу, чтобы ты огорчался. Ты мой самый близкий друг. Честно, самый-самый. Аааа, ну да… Точно, как это он запамятовал — друг. — Не ходи к нему больше, — повторил Глеб, не открывая глаз. — Глебушка, — её голос ласкал. Он вдруг понял, почему он смертельно устал, — её не было рядом все эти дни. — Что происходит с тобой? — Всё нормально, не придумывай. — Я вижу, ты совсем измученный ходишь. Лицо заострилось, ты как в лихорадке, Глеб. Моё сердце болит за тебя, — каждое её заботливое слово звучало укором и обличало в предательстве. — Только ты помнишь? — О чём? — О том, что мы друг для друга... Ты сам сказал… Так вот, я есть у тебя. Ой, наболтала лишнего, — как и следовало ожидать, она сама смутилась своей ласки и откровенности, потому что тут же убрала руку с его лица. — У меня сейчас дежурство. Знаешь, зачем я приехал к тебе? — Почему, Глебушка? — Мне надо было услышать то, что ты сказала. Они молчали, и Глеб, прижавшись щекой к её коленкам, думал о том, что для счастья ему нужны две вещи: работа и — всего-то! — Алькино присутствие. Он больше не испытывал подозрительной неприязни к Гордееву. ***** Это дежурство он плохо помнил. Недовольство Косарева, испорченные при вскрытии ампулы, полное равнодушие к страданиям больных… Мучительная ночь. На этом же дежурстве, ещё на разбеге, во время первого вечернего выезда они были вызваны в подъезд одного из домов. В обнаруженном соседями скрюченном у грязной батареи парне Глеб узнал шестнадцатилетнего «победителя всероссийских олимпиад» с «продромальным синдромом». Как и диагностировал Косарев — банальная передозировка наркотой. В другое время Глеб пожалел бы его грубую, фанатичную мать, которая в праведном гневе выгнала врачей-недоучек, заподозривших её «честного» сыночка в употреблении наркотиков. Но сейчас он смотрел на её рыдания равнодушно, с тоской понимая, что вместе с будущим врачом погибает в нём и человек. Кажется, жизнь отняла у него всё. Он опять вспомнил про Бога, от которого добровольно отказался. Но он больше не чувствовал Его рядом.