Живой

В это субботнее утро он проснулся рано. Привычка поднимала его с постели в любом состоянии — даже измотанного, даже не отдохнувшего. Он встал и тихо одевался в прихожей под пространные рассуждения Франсуа и кокетливые реплики матери, приглушённо доносящиеся из кухни. Кажется, Франсуа тут приняли как члена семьи. — Мам, я пошёл, — он высунулся из прихожей. — Приветствую, старик, — кивнул он Франсуа. — Глебушка, ну куда ты? — мать метнулась к нему. — Пришёл поздно, лёг не раздеваясь. Сегодня суббота, неужели не хочешь отдохнуть?.. Нет, вы посмотрите, Франсуа, до чего он себя довёл. Может, вы ему скажете? Может, он хотя бы вас послушает. Глеб покидал дом под причитания матери. Вчера они повздорили с Лерой. Конечно, не так как в былые времена, но расстались отчуждёнными. Глеб снова убеждал её вернуться. Вспоминая недавнее кесарево в их жёлтом реанимобиле, Глеб упрекал Леру в том, что она не жалеет ребёнка, что всей этой нервотрёпкой она вредит ему. Кажется, он угрожал ей, что, если и дальше так будет продолжаться, в последующем неврологических проблем с малышом не избежать. Лера не слушала его, не слышала, не хотела слышать. Говорила, что, если вернётся домой, будет только хуже. Она достала чемодан – собиралась лететь во Францию. Оказалось, у Леры есть загранпаспорт. Глеб об этом не знал. Он тихо бесился от того, что она собралась куда-то ехать, в положении. Выговаривал ей, в ответ получая прежние колкости. Нужно было мириться — Лера ждала ребёнка. Это был теперь главный аргумент. Было невыносимо жаль Гордеева. Он приехал и тихо, стараясь не звенеть ключами, открыл дверь. В очередной раз отругал себя за то, что так и не снял ключ со связки. В квартире стояла сонная тишина. Он прошёл на кухню и сел. Огляделся. Появление Леры было заметно — в доме стало как-то уютнее. Франсуа тоже следил за уютом, покупал что-то в дом, убирал его и готовил. Но Лера привнесла сюда своё, женское — шторы, салфеточки, цветочки, особым образом разложенные кухонные приборы… Женщина, одним словом. Глеб вдруг подумал, что если бы он сумел придавить свою совесть, то был бы безмерно счастлив с Лерой. Он снова заметался. Думал об Альке, мучительно искал хоть какие-то доказательства того, что Лера, может быть, любит его, Глеба. Вспоминал Гордеева вчерашнего, после операции… Завибрировал телефон — Лера. Она не знала, что он пришёл. — Лерка, привет, — тихо сказал он в трубку и направился в её комнату. Она удивится, немного испугается, засмеётся — отличный повод вернуться к человеческим отношениям. — Глеб! Почему ты шепчешь? Ты где? — спрашивала Лера в трубку. — Я здесь, — он рывком открыл дверь в Лерину комнату, в последний момент соображая, что именно сейчас Лера может стоять раздетая. Но она лежала ещё в постели — сонная, красивая. Родная, улыбнулся про себя Глеб. — Глебка! — от неожиданности Лера бросила телефон на одеяло. — Ты?! — Я, сестричка, — он присел на край дивана. — Рано пришёл, ты спала. Как ты? — он положил руку поверх одеяла на её живот, но тут же убрал руку, смутившись своей вольности. Хотя он припал бы сейчас лицом к этому горячему животу и слушал бы — жизнь внутри неё. Мучительно захотелось сделать это — откинуть одеяло и прижаться к её животу. — Чай? Кофе? — спросил он. — Впрочем, от кофе лучше воздержаться. Я принесу что-нибудь. — Принеси, — благосклонно улыбнулась Лера. Он сбежал на кухню, подальше от своих странных желаний, и суетился там, собирая Лере завтрак. Репетиция семейной жизни? Если Гордеев не одумается и не разнесёт весь город, это будет уже не репетицией, а реальностью. А совесть? Да чёрт с ней, с совестью. Можно подумать, все вокруг живут по совести. Не он первый, не он последний. А Аля?.. Заныло сердце. Нет, он не сможет жить без неё — собирать Лере завтрак, обнимать Леру, говорить по душам с Лерой… Без Али теперь никак. Он что, будет ночами смотреть в потолок, думая о ней? Обнимать Леру — и думать о другой? Какая мерзость… Глеб бросил полотенце на стол и сел. Нет, Лера не его женщина. Гордеевская она. Из этого и надо исходить — даже если будет больно Лере. Он вдруг понял, почему он до сих пор не принял никакого определённого решения — он боится сделать больно Лере, потому что чувствует себя виноватым перед ней. Но ведь правильные решения не предполагают всеобщего блаженства? Иногда — и через боль? Как операция, например. Он снова начал думать о том, как убедить Леру принять Гордеева. Потом он прибивал картину, которую Лера подарила ему. Он привёз эту картину в квартиру сразу после дня рождения и оставил тут, потому что не хотелось вспоминать тот вечер, те обстоятельства, при которых он получил этот подарок. Не хотел вспоминать Гордеева, его ревность, чувство вины, оттого что влез в чужую жизнь. Жизнь, где только двое… Но Лера нашла картину и сейчас вручила Глебу молоток и гвоздь. Потом они пили чай на кухне и разговаривали о незначительном. — Будем вместе отмечать новый год? — Лера взяла его за руку и прижалась к нему. — Лер, об этом я тоже хотел поговорить, — Глеб снова напрягся. — Новогодняя ночь для меня полный треш. Я сегодня дежурю. — Глеб! Как же так? Зачем ты согласился? Лера расстроилась. — Да не мог я не согласиться. Пусть семейные с жёнами побудут, с детишками. Сам Бог велел… А мы, холостые, перебьёмся, — уговаривал он Леру. — Лер, это негласный закон. — Глебка, зачем? Жизнь одна… — Ну вот так. И как же ты одна-то будешь? Я уже боюсь тебе предлагать, чтобы ты пошла к родителям. Но что тебе одной-то тут сидеть? Или Вику к родителям для компании тебе позовём, — поспешно добавил он, глядя на упрямо поджатые губы. — С Франсуа. Давай? У нас в доме теперь большие изменения. Знаешь? У нас сразу несколько новых членов семьи появилось. — Это что ещё за новости? — удивилась Лера. — Воот, а если бы наведалась к родителям, то всё своими глазами и увидела бы, — улыбнулся Глеб. — У нас теперь Морель живёт и ещё один товарищ, Денискин друг. Необычный пацан, — Глеб загадочно улыбнулся. — Глаза жёлтые, роста маленького, по-русски ни бум-бум… а волосы серые, шерстью называются. Мурзиком зовётся. Лера грустно улыбнулась: — Кота завели? — Да, на днюху знакомые подарили, а Дениске по душе пришёлся. Спит с ним, и таскает его везде, а тот и рад, засранец. Глеб улыбнулся, вспомнив, как котёнок топчется по их животам, выпуская когти и примеряясь, где бы потеплее приземлиться. — Ну так как, Алькович позовёшь и к родителям отвезти вас? — спросил Глеб. — Отец ждёт тебя всегда... И мама будет рада, Лер, — в последнем он был не уверен, но надеялся, что, если Лера согласится, он сумеет договориться с матерью. Он был уверен в этом — мать любила его. — Нет, Глеб, — Лера покачала головой. — Я к Даше поеду. У них загородный дом. Будет большой приём. — Вроде того, что в галерее? — Глеб поморщился. — Зачем? Среди чужих людей... Какой в этом кайф? — Глеб, я слишком долго сидела дома. И у вас… никуда не ходила. Ты помнишь? Конечно, не ходила. Не ходила, да Гордеева выходила. Шевельнулась давняя обида, но он тут же задавил её. — Сейчас я буду рисовать. Помнишь, ты спрашивал меня про первый снег? Помнишь? — Помню. Мы еще тогда о прекрасном дискутировали, кажется. Он помнил. Он помнил все разговоры с Лерой. Может быть, потому что их было не так много. Может быть, потому, что поговорить по-человечески им удавалось не часто. ******** — Диня, привет. Выспался? — Глеб ехал по нарядным улицам. Было уже светло. — Рули к торговому центру, будем подарками затариваться. И ёлки надо выбрать. Он спешил. Эту неделю он провёл как в бреду, практически жил в больнице, с больными. Кровь, боль, запах смерти, запах лекарств, физически тяжёлая нагрузка, давящая ответственность за Леру, чувство вины… Сегодня нужно забыть об этом и просто — жить. Наверстать упущенное — вечером снова к больным. Глеб лихорадочно думал, какие подарки выбрать для всех своих дорогих, любимых, родных. Хотелось снова дарить, радовать. Дарить тепло. Сегодня он немного спал, но этого хватило, чтобы ожить. Дениска приехал быстро. Они выбирали подарки и на ходу разговаривали. Глеб корил себя, что, разбираясь со своей жизнью, он совсем забросил брата. — Как прошло культурное мероприятие? — Глеб крутил термос. — Дама сердца удовлетворена? — Ага! — Денис заважничал. — Так визжала! Там все визжали. А я позади топтался. — Что так? Не покатило? Парнишка вроде ничего так поет. — Поёт ничё так, биты слабые. — Биты, — Глеб улыбнулся. — Ну а песни с цензурой были или вживую? — Без цензуры. Ну, оно так и круче заходит. — Да уж, не любит нынешняя молодёжь русский язык. — Сам-то когда успел полюбить? Как примешь на грудь, так таким русским языком изъясняешься, что уши в трубочку сворачиваются, и сами краснеют. — Да ладно, сворачиваются. Песни пел — помню, косноязычный — был грех. Но чтобы матом… Нет, не я это… Ну а ты-то чем сейчас балуешь слух? Глеб положил в корзину два термоса — для Франсуа и Косарева. — Я? Фэйса слушаю. — Чего? Это чувак, который роняет Запад, что ли? — Ага, — довольно подтвердил Денис. — А он, значит, битовый... Рано тебе такую муть слушать. Да и вообще, у парня голос, будто он обкурился. Дениска недовольно отодвинулся. — Слушай, Глебчик, а я не говорил тебе, что ты стареешь? Всё нудишь, всё ворчишь. — Чего? — повернувшись, Глеб натолкнулся на сердитый взгляд брата. — Уж лучше Фэйса, чем ваши псалмы, — буркнул Денис. — Ладно, беру свои слова обратно, — мгновенно согласился Глеб. — Давай не будем сегодня устраивать баттлы, — он прижал мальчика к себе. — Я устал, достало всё. Хочу хоть один день нормально прожить. — Вот и не ворчи, — Денис высвободился из объятий Глеба и стыдливо оглянулся по сторонам. Довольный расположением брата, мальчик, однако же, стеснялся любых публичных проявлений столь недавно горячо желанного этого расположения — в единственном в городе приличном торговом центре было людно, и потому в любой момент они рисковали натолкнуться на одноклассников Дениса. Они расплатились и отправились в другой отдел, где купили конфеты и шампанское. — Ну, в общем барышне твоей понравилось? — Зашло, вестимо... Этот… как его... Крид… расписался на руке. Вот здесь, — Дениска задрал рукав и показал то место, где расписался артист. — Ух ты! А чё не на груди? Сколько же теперь она мыться не будет? — рассмеялся Глеб. — Глебчик! Я тебя прибью щас! — Дениска толкнул его в плечо. — Пошляк, а ещё доктор называется. — Прости, — со смехом сказал Глеб. — Куда я денусь, придётся... Брат всё-таки, — притворно вздохнул Дениска, и это было так трогательно, что Глебу безудержно захотелось снова обнять мальчика, но он сдержался. Всё-таки надо больше времени уделять ребёнку, подумал Глеб и улыбнулся, вспомнив Ковалец. Ребёнку... — Как отблагодарила? — Глеб выбирал украшения для матери, Нины и Альки. — Спасибом, — вздохнул Дениска. — Знаешь, что я тут подумал? Я это… малолетка я для неё. Не понтовый. И ростом не вышел. Короче, без вариантов. Рука Глеба с цепочкой в руке застыла в воздухе. Он снова повернулся к брату. — Да это и не главное, поверь, — сказал он тихо. — А что главное? — Дениска смотрел невесело. — Главное быть... рядом, разумеется, — сказал Глеб. — И страховать... Аля… снова щемило. — Как ты со своей фиалкой в аду? — Или с кустом сирени? Они засмеялись. — Мне вот эти вещички упакуйте, — сказал Глеб продавцу. — Слушай, — он повернулся к брату, — сегодня солнечно. Возьми мою зеркалку, устрой ей фотосессию. Посмотри в интернете, какие виды можно сделать. Потом отфотошопишь, ты вроде шаришь в этом. Ей понравится, я гарантирую. Сделаешь ей классные фотки, потом она тебя на все сэйшены звать будет личным фотографом. — Можно? Ты разрешишь взять фотик? — обрадовался Дениска. — Блин, Глебчик, какой ты продуманный. — Бери, — великодушно кивнул Глеб. — В ближайшем будущем мне свобода не светит. Меня Гордеев, знаешь как, прессует. — Из-за Лерки? — Именно, из-за неё. Вообразил, что я её, как Кощей Бессмертный, прячу от него в тридевятом царстве. — Во даёт, фантазёр. Они отошли от стеклянной витрины. — Ну, Денис Петрович, а вам что подарить? Чего душа требует? Кстати, тебе валюту подкинуть на мелкие расходы? — Давай, не откажусь, — обрадовался мальчик. — А подарка не надо. Ты это… и так всё для меня. — Да ладно, — Глеб подтолкнул брата плечом. — Колись, чё хотел? — Да тут дело такое, — Денис сомневался, сказать или не сказать. — Ну в общем, ты не одобришь, — махнул он рукой. — Это почему? Сегодня одобрю. Сегодня я, Диня, добрый. Давай выкладывай, — нетерпеливо сказал Глеб. — Мне бы вон тот гаджет, — Денис показал пальцем на витрину «Евросети». — Недурно, — Глеб присвистнул. — Сколько? — Семьдесят косарей, — Денис опустил голову и вздохнул. — Но это слишком. — Согласен. Для семиклассника это круто. Ладно, пошли, — Глеб подтолкнул брата в сторону «Евросети». ........ — Меня отец убьёт, и тебя заодно, — говорил полчаса спустя довольный Дениска, пряча в карман коробку с новым смартфоном. — Договоримся как-нибудь, — небрежно кивнул Глеб. — Глебчик, а Лерке что дарить будем? — Лерке? Ей позже. Пошли, ещё отцу надо очередной «Паркер» выбрать, — Глеб увлёк за собой брата. Они купили Олегу Викторовичу канцелярию, которую сам Олег Викторович считал статусной и вполне подходящей его образу главного врача главной больницы провинциального города, и теперь направлялись к «Детскому миру». — Надо ещё Лизе что-то придумать, — сказал Глеб. — Очередную развивающую пластмассу? — иронично спросил Дениска. — А ты можешь предложить что-то получше? — улыбнулся Глеб. — Конечно. Я уже два раза котяру возил к Нине. Лизка в восторге. Кота ей надо. — Хорошая идея. Как это он сам не догадался? Вспомнилось Алькино — «тебе нужно много нежности»… Лизе нежности нужно больше, чем ему. Он-то что, он взрослый. Снова щемило в груди… Аля… Алька была везде — в каждом слове, в каждом явлении, в каждом событии. Она была уже — его жизнью. Но он предал её. — Поехали за котом? — Глеб вздохнул и свернул к выходу. Они ездили в зоомагазин и выбрали там вполне симпатичного, громко мяукающего белого котика. Купили его вместе с многоэтажным плюшевым домиком и прочими принадлежностями для животных. — Норм, Лизке понравится, — сказал довольный Денис, засовывая шумного котёнка за пазуху. — Остались Лерка и Гордеев. — Гордеев, говоришь? — молниеносная мысль пришла ему в голову. — А ну-ка, поехали, — Глеб открыл дверь и усадил мальчика в машину. — Вот, это возьмём. Они стояли в «Детском мире» в отделе детской мебели. — Ну, это… не уверен, что хорошая идея, — Денис озадаченно чесал затылок. — Зато я уверен, — пальцы Глеба с особой тщательностью ощупывали прутья деревянной кроватки. — У них будет ребёнок. Не в картонной же коробке его растить. — Так-то оно так, но Лерка с Саней разбежались. Ты не забыл? — напомнил Денис. — Вот заодно и помирятся, — Глеб хлопнул ладонью по спинке кроватки, словно принял окончательное решение, и побежал в центр зала, чтобы найти свободного продавца. ......... Когда они шумные, с ёлкой, кроваткой и в шапках Деда Мороза ввалились в квартиру, Лера растерялась. — Ребята, зачем? Спасибо, — повторяла она на все лады, хлопоча около ёлки, которая тут же была установлена и уже наряжалась. Захваченная суматохой, в одно мгновение воцарившейся в её тихой квартирке, Лера принялась тискать белого котёнка, которого Дениска выпустил «размять лапы». — Глеб, ну а кроватка зачем? — руки Леры обвили руку Глеба и её очаровательная головка прижалась к его плечу. — Ещё рано, и-и нельзя заранее. — В самый раз, — кивнул Глеб. — Заранее как раз нужно. Ребёнок должен знать, что его ждут... Ты ждёшь? — Глеб повернулся к Лере и не удержался — поцеловал в макушку. Лерка так отчаянно нуждалась в защите, что льнула даже к нему. — Конечно, что за вопросы! — улыбнулась Лера. Мучительно хотелось спросить, зачем она тогда собралась в эту чужую по духу Францию, но он не спросил. — Вообще-то я был бы рад, если бы племяш в моей кроватке вырос. Мама сохранила. Но только кроватка облезла уже. Такую не подаришь, — сказал Глеб. — А я... я взяла бы… с радостью. Лера подняла к нему голову. Красивая, родная… Одно движение — и будет его. Ничего, что на время. Только вот — ребёнок и муж… — Эх, знал бы, я бы вечерами её давно уже привёл в приличный вид, — сказал Глеб с сожалением. — Ну ничего, будешь приходить к нам… Он осёкся от собственной глупости и теперь лихорадочно подбирал слова оправдания. С Леркой, оно всегда так — как по минному полю. — Я не приду, — Лера опустила голову, но прижалась ещё сильнее. — Лер, прости нас ещё раз. Только ты всё равно знай, что мы… твоя семья. Отец, знаешь… он переживает твоё молчание. Может, вам поговорить как-нибудь без спешки? Хочешь, организую?.. Подумай, у тебя никого нет, кроме Дэна, а ребёнку нужны все эти бесчисленные бабушки-дедушки, тёти-дяди. — У моего ребёнка будешь ты. И Дениска. — Не, Лер, бабушки и дедушки незаменимы. У Гордеева, кстати, родители живы? — Нет, мама уже умерла, а отца он ещё подростком лишился. — Тоже умер? — Ушёл из семьи. — Да, не так всё безоблачно у грозного Гордеева, — задумчиво сказал Глеб. — Жизнь и его помяла. — Давай не будем о грустном, — сказала Лера, и ему показалось, что она тоже грустит вместе с ним, с Глебом. — Ты там в пакете посмотри пелёнки-распашонки, если что, не суди строго. Опыта не имеем,— Глеб нагнулся и поднял с пола большой увесистый пакет. — Глебка, — Лера с ласковым укором смотрела на него. — Спасибо, неожиданный ты мне подарок сделал. — А это не тебе, — Глеб подмигнул ей и состроил одну из своих фирменных полухулиганских гримас. — А кому же? — Лера мгновенно нахмурилась. — Это вам с Гордеевым, на двоих, — он осторожно высвободился из Лериных рук. — Вы семья, и подарок, соответственно, семейный, — произнёс он по слогам последнее слово. — И это не только от меня. Это от нас всех, — он хотел сказать «от нашей семьи», но вовремя спохватился. Может быть, сейчас проймёт? Господи, помоги моей Лерке. Пожалуйста. — Мы пошли. Пока, Лера. Будь на связи, — он быстро обувался, неловко наступая Дениске на ноги. — И смотри у меня, — он обернулся в дверях, — будь хорошей девочкой, — сказал строго. — Буду, обязательно буду, — Лера вытолкала братьев за дверь. ***** Семья. Глеб сказал — семья. Закрыв дверь, Лера без сил опустилась на небольшую тумбочку и взялась без цели перебирать пачку денег, оставленную ей братом. Лобовы — семья. Он что, не понимает, как ей больно слушать это каждый раз? И особенно — от него? А что будет, если они с Глебом останутся вместе? Придётся делать вид, что простила, придётся обманывать себя, Лобовых, Глеба. Придётся отдавать своего сына, а это будет именно сын, раз Глеб так ждёт его, Алле. Хотя — оставила же она Дениску Лобовым. Оставила, а сколько раз порывалась уйти вместе с братом. И ничего — доволен Дениска, вон какой радостный, розовощёкий. Потому что Глеб рядом. Может быть, и ей рядом с Глебом будет не так страшно заходить в мрачный и враждебный лобовский дом, пропитанный ложью и лицемерием? Но может статься и наоборот — Глеб встанет на сторону своей обожаемой матери. Что он только в ней нашёл? Почему так трясётся над ней? А Аллочка-людоедка будет непременно настраивать Глеба против неё, Леры. Алле всегда это удавалось. Чем больше Лера думала об Алле, тем быстрее рушился образ новой счастливой семьи с Глебом. Создав этот образ, Лера уже решила: взаимная любовь — слишком редкое явление в жизни, но дружба, забота, уважение смогут сделать семью надёжной и крепкой. Прежде чем уйти от Гордеева, Лера несколько дней обдумывала — куда. Глеб казался ей самым надёжным человеком, там более что он уже однажды доказал, что на него можно положиться. Тем более, что — любил. Лера подозревала, что у Глеба кто-то есть, и она даже знала, кто, но не хотела называть её имени, но почему-то она была уверена, что всё это несерьёзно и лишь для того, чтобы заполнить пустоту. Лера была уверена, что Глеб не мог никого любить, кроме неё, ведь он любил — так долго и так жертвенно. И хотя Глеб далеко не Гордеев, он ей тоже нравился — в нём много было мужского и вполне привлекательного. Глеб был молод, горяч и энергичен. Но Лера ошиблась, когда думала, что Глеб, увидев её с чемоданом, сразу же заключит её в объятия. Тогда, на кладбище, он отверг её, но и разговор про них двоих был лишь «а что будет, если». Сейчас Лера сникла — нерешительность Глеба и его постоянные бегства напоминали Сашу. Однако Лера утешала себя тем, что Глеб вбил себе в голову какие-то идеи, ставшие вдруг сверхценными для него, и что именно это обстоятельство, а не нежелание жить с нею мешает им быть вместе. Лера терпеливо ждала до сегодняшнего дня. Но мысль об Алле вдруг стала пугать её. Разведёт или отберёт ребёнка — тревожила мысль. Алла Лобова способна на всё. И Лера испугалась. Но идти ей было некуда. Поглощённая новыми отношениями, единственная подруга Виктория не поддерживала её ухода из семьи. С Дашей ещё не понятно, сложится ли дружба. Больше у Леры никого не было. Нет, конечно, её не бросят одну, с ребёнком. И Глеб, и Вадим Куратов, и Вика, и даже Даша — все они будут помогать. Но хотелось — семьи, чтобы любили. Лера устала от одиночества. Поэтому Лера решила терпеливо ждать решения Глеба, пресекая всяческие его попытки обелить Гордеева. ***** Глеб стоял на балконе и вспоминал лицо Лизы в тот момент, когда они вдвоём с Дениской втащили огромную ёлку в квартиру. Глазёнки — широко распахнутые, огромные просто. Испуг — и тут же восторг. Искренняя детская радость. Если бы Лиза умела говорить, он так и не понял бы, что в глазах можно читать много, много слов. Правда, он надеялся, что при виде ёлки и кота Лиза заговорит. Но нет — она осторожно протянула руки и неумело, под самый живот, взяла котёнка, радостно блеснув глазёнками на него, Глеба. Её молчание тревожило, и он ругал себя за то, что, регулярно усмиряемый Нининым спокойствием, так и не нашёл времени сходить к Филюрину за консультацией. — Вот ты где, — Нина вышла на балкон и закурила. — Нин, зима, чего неодетая? Они стояли, обнявшись, и смотрели на суетливый предновогодний город. — Нин… — Что, Глебушка? — Ты чего такая рассеянная в последние дни? — Замуж я выхожу, Глебушка, — Нина тихо засмеялась. — Замуж. До него не сразу дошёл смысл её слов. — Быстро, однако... А присмотреться, Нина? Они оба говорили о Емельянове. — Некогда уже присматриваться, Глебушка.. В моём-то возрасте, — Нина мечтательно положила голову на плечо Глеба. — Нин, ты не любишь его. — Глебушка, какой же ты ещё наивный, — Нина со вздохом взлохматила ему волосы. — Григорий Анатольевич хороший человек, и любит нас с Лизой. А мне больше ни-че-го и не надо. — Такой же хороший, как Гордеев? Лицо Нины омрачилось, и Глеб уже обругал себя. Зачем он ляпнул это? Что за привычка мучить людей? Ну да, лишь в страшном сне можно было такое увидеть — Нину и Емельянова вместе. Но мир неидеален. Пусть поживёт по-человечески, хватит ей уже одной скитаться. Господи, как же мало ей надо для счастья, только чтобы как у всех. Помоги ей, Господи... — Да ладно, не обращай внимания, — Глеб повернулся к Нине. — А хорошей женой ты будешь, Нина Алексеевна Старкова! — с наигранной весёлостью сказал он. — Фамилию хоть свою оставишь? — Неа, — беззаботно ответила Нина и в мечтательной улыбке закрыла глаза. ***** Расставшись с Дениской, который куда-то звонил и теперь поспешно попрощался и умчался в радостном возбуждении, Глеб ехал по суетящемуся в предпраздничной лихорадке городу. Нине было не до Глеба — она собиралась к Емельянову. — Уверена, что Лизе стоит ехать с тобой? — спросил Глеб перед уходом. — Я могу забрать её на ночь. — Уверена, уверена, — Нина вытолкала его за дверь. — А за цепочку спасибо. Как же я тебя люблю, Глеб! Ну всё, иди, — Нина послала ему воздушный поцелуй и захлопнула дверь. У Нины начиналась новая жизнь, в которой не было места Глебу Лобову. Сейчас он тревожился — загородный дом Емельянова, Нина с ребёнком, беззащитные. Кто знает, что может произойти за высоким забором вдали от посторонних глаз. Ладно Нина, сама за себя отвечает, но Лиза… И так ли нужна она Емельянову, если он даже от родной племянницы отказался, поборник морали. Но потом Глеб вспоминал слова Альки, что людям надо доверять и убеждал себя, что ничего не случится, ведь Емельянов позвал Нину замуж — даже не на свидание. С ума сойти — Емельянов и Нина… В общежитии было пугающе тихо — студенты разъехались по домам. С непонятным чувством, будто он находится в пустом, заброшенном здании, он поднимался по лестнице. Он должен был забрать Альку отсюда — он уже всё решил. Глеб остановился у двери Алькиной комнаты, особо не надеясь, что застанет её. Звонить заранее он не стал. Быть может, потому что пытался отдалиться от неё. Но пока это предполагаемое отдаление было безуспешно, потому что его тянуло к ней как магнитом, и он думал о ней всё утро, даже когда был у Леры. Глеб осторожно стукнул в дверь. Скрип кроватной сетки, почти беззвучные шаги, щелчок замка — и вот уже они смотрят друг на друга. — Глеб? — Алька смутилась, схватилась за дверной косяк. — Что-то случилось у тебя? — Всё нормально. Можно войти? Ты одна? — спросил он, топчась в пороге. — Одна, проходи, — Алька отошла в сторону, пропуская его в дверь. — Твои где? — спросил Глеб, оглядывая комнату. — Вчера все по домам разъехались, — сказала Алька. — Хочешь чаю? — Хочу, — Глеб скинул пальто и улёгся на кровать. Несколько раз он подпрыгнул всем телом — кровать пружинила. Койка… Надо же, вчерашний век. А что, вполне себе ортопедическая конструкция — для акробатических упражнений. Усмехнулся, подумав, насколько двусмысленны сейчас его рассуждения. Пошляк — кажется, Дениска был прав. Он сложил руки на груди и закрыл глаза, пытаясь уловить в чужом общежитском воздухе Алькин запах. Вот так бы остаться у неё на все праздники… А зачем на праздники — навсегда. Вздохнул и сел. Ты ж на Лерке женишься, Лобов. Женишься, куда ты денешься? С Гордеевым у неё всё разладилось окончательно. Гордеев, лучший скальпель страны, тупит. Впрочем, как всегда. А Лерку бросить нельзя. А Алю, значит, можно? Он снова начал грызть себя и нервно заходил по комнате. Зацепился взглядом за красную подарочную коробку — кто? Наверняка Рыжов. Хотелось посмотреть, но он не стал. — Долго я? — Алька принесла кипящий чайник. — Давай помогу, — Глеб ухватился за возможность избавиться от гнетущих мыслей. Он выхватил чайник из Алькиных рук. — Это чьё? — он кивнул в сторону коробки. — Моё, — сказала Алька, и Глеб, краем глаза наблюдая за ней, заметил — напряглась. Ну точно — Рыжов. Резко сжало сердце. Кажется, сейчас, прямо тут, случится первый предновогодний инфаркт его смены. — И от кого? — постаравшись придать голосу безразличие, спросил Глеб. Нет, он не будет выяснять отношений — он довольно уже наворотил своей ревностью. И он — предатель. — Так кто даритель? Алька не ответила — вскрикнула, хватая на лету стремящуюся к полу чашку. Он понял, но промолчал. А потом они сидели в комнате и снова разговаривали. После почти недельных мытарств по операционным и больным идти никуда не хотелось. Хотелось валяться на кровати, обнявшись, и слушать её. Но они сидели далеко друг от друга — на разных кроватях и чинно-благородно пили чай. Алька смущалась больше обычного — они были вдвоём, в тишине пустого, кажущегося заброшенным, здания. — А где и с кем ты раньше отмечала новый год? — Здесь. Все разъезжались, я одна оставалась. Сначала на утренники ходила в домик, но утренники рано заканчиваются. — А потом? — Потом? А что потом? Потом одна. — А что не с Хмелиной? Подруга вроде... — У Кати всегда кавалеры, — засмеялась Алька. — Я там лишняя. Этот новый год Катя с Дмитрием. — И чем же ты занималась в новогоднюю ночь? — давило в груди, хотелось обнять её, пожалеть. — Читала… — Аль, ты чего? Правда, что ли? Читала? — Так ведь пост идёт, Рождественский. Какие праздники? А настоящий праздник наступит седьмого. — Рождество… — Рождество. А у нас всё как-то наоборот, люди празднуют, а надо молиться… — В этом смысле старине Франсуа везёт. Он своё Рождество уже отметил. Франсуа теперь с полным правом веселиться можно. — У католиков всё по-другому. — Одним словом, е-ре-ти-ки! — Глеб скорчил гримасу. — Глеб... это не смешно, — Алька поморщилась. — А меня Света позвала к себе, но я не пойду, там Толик. Пусть побудут вдвоём. — Может быть, Толяну легче было бы, если бы ты пошла. Терпит он Светку, — задумчиво сказал Глеб. — Кстати, не знаешь, Емельянов позвонил ей? — Нет, не звонил, — Алька вздохнула. – Неужели отказался? — У всех свои тараканы в голове, — задумчиво сказал Глеб. — А Емельянов женится. Знаешь, кто счастливица? — Глеб не удержался и подсел Альке. — Нина. — Что?! Глеб! Как же это прекрасно! Они сидели молча. Глеб грустил, Алька молча переживала радость. — А щедрый подарок твой Боженька Емельянову сделал. За что только? — Наш Боженька, — поправила Алька. — А за что? Да за то, что признался он, Глебушка, и без раздумий разом поменял свою жизнь… И за меня, может быть, — добавила она, помолчав. — Наверное, за тебя, — задумчиво сказал Глеб и сжал маленькую Алькину ладонь. — И всё-таки несправедливо как-то Боженька твой поступил с душегубцем. Не находишь? — добавил он минуту спустя. — Так ведь наш Боженька не справедливый. Совсем не справедливый, — засмеялась Алька. — Разве мы с тобой об этом не говорили раньше? — Алька в умилении сложила руки на груди и подняла голову, словно обращая свой взор к небу. — Да если с нами по справедливости поступать, то нас с нашими грехами на месте испепелить нужно. Все заповеди, какие есть, нарушили. Разве не так? — Но послушай… — Я знаю, ты теперь думаешь по-другому, но Бог не справедлив, Он — милостив. Мы прощения не заслуживаем, а Он прощает, и помогает нам. Перед глазами всплыл образ умирающего ребёнка. – Извини, я думаю по-другому. — А я очень переживаю от того, что ты так думаешь, - кажется, ей было неловко говорить это, потому что она смутилась и отвернулась. — А ты прикажи мне думать по-другому… Зачем он продолжает играть в эти игры? Глеб ругал себя. — Да ты что, Глеб… Нельзя заставлять. Но ты пойми, суды Господни неведомы нам… А я очень-очень жду, когда ты вернёшься. Ждёт… А он не вернётся, потому что он вообще-то уже предал её… Снова щемило в груди. Они прощались. — Я дежурю сегодня, и у меня одна просьба. — Какая? — Обещай, что не откажешь. — Глеб, — она ласково посмотрела на него и тут же смутилась. — Ну как я могу заранее обещать? Вдруг это невыполнимо. — Выполнимо. Ты сегодня должна быть у меня дома. — Нет, нет… — Не возражай, — он приложил палец к её губам. — Это не обсуждается. — Но ты же сказал: просьба. — Это не совсем так, — Глеб улыбнулся. — Франсуа заедет за тобой после восьми. Кажется, вы неплохо ладите, — он взял Альку за руки. — Это не обсуждается. Он развернулся, чтобы уйти, но вспомнил, что не подарил подарок. Надо больше спать, голова совсем не работает. — Это тебе, — он протянул коробочку. — Спасибо, — Алька, кажется, готова была сквозь землю провалиться, когда открыла подарок. Она покраснела ещё больше. — Давай надену, — он открыл коробку и достал серебряный браслет с сердечком. Он взял её руку и, с полным правом обладая её рукой и трогая её, как ему хочется, намеренно долго застёгивал браслет на её запястье. Отметил накрашенные ногти — для кого? И тут же запихнул свою ревность обратно. — Вы прелестны, сударыня, — он склонился в шутливом полупоклоне и поцеловал Алькину руку. Отвернулся. Предатель… — Спасибо, Глеб, — Алька метнулась куда-то от него. — А я тоже тебе приготовила. — Уж не кота ли? — он засмеялся, чтобы сгладить напряжение между ними. — Кстати, котейка прижился. Брат его с рук не спускает, тискает. Можешь считать, что сердце Дениса ты уже завоевала. — Да? — рассеянно спросила Алька. — А это тебе, — она протянула ему ручку, из фирменных, в футляре. — А то ты у меня ломатель ручек. — Согласен, это моё хобби, — Глеб сжал футляр и, вдруг осмелев, поцеловал Альку в щёку. У меня… Уже — «у меня». Снова саднило — предал. — Ты молись за меня и дальше, — прошептал ей прямо в губы, чувствуя её дыхание. — Молись. Он зачем-то тряхнул её за плечи и быстро ушёл. Пропуская ступеньки, он сбегал по лестнице. Щемило в груди так, что он вынужден был остановиться и передохнуть. Отчаяние снова накрыло — он не мог жить без Альки, не мог бросить Леру, не мог принять правильного решения. Ничего не мог. И никто не мог подсказать ему, помочь. Господи, знаю, что виноват перед Тобой, но помоги. Помоги. Кажется, он требовал помощи. Он повторял это снова и снова, сидя на лестничной ступеньке. Он вошёл в людный собор — близилась вечерняя. Я жду тебя, а ты не приходишь… Он сразу вспомнил, где слышал эти слова. Да тут же, в соборе, когда в первый раз пришёл сюда к Альке. Аля… Везде она. Он медленно приблизился к Распятому Христу, хотел перекреститься и не смог. Снова вспомнилась мучительно умирающая девочка — за что? Господи, пришёл к Тебе за помощью, но как Ты мог? Спас нас и допустил такое... Глеб всматривался в лицо Спасителя, пытаясь найти ответ на мучающий его вопрос. Почему все вокруг знали ответ на этот вопрос и только он один — не знал, не понимал, не мог принять? — Что, коленочки не гнутся больше? — рядом с ним стоял отец Алексий. Тот самый… Я жду, а ты не приходишь… — Гордыня ещё не удушила? Смотри, как она тебя заселила. До самой глотки. Вцепилась и не даёт головы склонить, — он сжал кулак перед носом Глеба. — Вот так схватила. Вспомнился кулак Гордеева… Глеб смотрел на Христа воспалёнными глазами и судорожно глотал пересохшим ртом. — Нет, это я сам. Сам не принимаю. — Сам он! Ишь! Сам ты никто. Управляют тобой. Гони её, гордыню. — Как? — Глеб с усмешкой повернулся к священнику. — Для начала исповедуйся. Пошли-ка, — настоятель взял его за рукав. — Нет, спасибо. Это не для меня, — Глеб выдернул руку из руки отца Алексия и пошёл прочь из храма. Он чувствовал себя совершенно одиноким и беспомощным. Ему не к кому было прислониться. Бога он отверг, Альку предал. А ближе их у него, как оказалось, никого и не было. Он сел в машину и думал, что делать. Ему нельзя было быть одному. Один на один с собой он сходил с ума. Глеб поехал в родительский дом. Дома было тихо и празднично. Пахло корицей, мандаринами и чем-то из духовки. Мать суетилась в кухне, отец, как обычно, сидел в гостиной с газетой. — Привет, пап, — Глеб бросил пальто на диван. — Где Дениска? Дома? — Не вернулся ещё твой Дениска, — отец мельком взглянул на него и поправил сползшие на нос очки. — Совсем дома не живёт, впрочем, как и ты, — махнул он рукой. — Ты бы вот лучше маме помог. — На кухне, что ли? — Глеб устало улыбнулся. — Пойду схожу. — Мамуля, как вы без меня? — он зашёл в кухню и обнял мать. Прижался к щекой к её щеке. — Ну хватит, Глеб, — отмахнулась Алла. — Что за телячьи нежности! Вот сгорит сейчас всё, будет у нас застолье. Изменилась мама. Молодится перед заокеанским доктором. Эх, мама, мама… Его рассеянный взгляд остановился на полупустом фужере с красным вином. Вздохнул. — Мой сыновний подарок. Ничего, что новый год ещё не наступил? Ну ты же всё равно в деда Мороза не веришь, — он надел ей на шею цепочку. — Ой, Глебушка, сынок, — Алла расчувствовалась. — Спасибо, мой дорогой. И у нас есть подарок для тебя. Мать рванулась из кухни, но Глеб остановил её. — Не надо, мам, под ёлку положишь, как обычно. — Большой, большой, а сам ещё такой ты у меня маленький, — Алла ласково пригладила сыну волосы. — Мам, — Глеб пригладил волосы, — я сегодня дежурю. Только не спорь. Я холостой, а у других семьи, — поспешно добавил он, предвидя возражения матери. — Просьбу выполнишь? — Смотря что, — мать расстроилась из-за его дежурства. — Мам, очень надо, и на тебя вся надежда, — Глеб обнял мать. — Сделаешь? — Ну, говори уже, хитрец, знаешь же, что мать всё для тебя сделает, — улыбнулась Алла. — Ну вот так-то лучше, — довольный, что мать сдалась, Глеб улыбнулся. — Алевтина побудет сегодня с вами? Мам, она сирота, ей идти некуда. Не оставлять же её в общаге одну. Всё, что угодно, может случиться. — Сирота? — Алла Евгеньевна удивилась и расстроилась одновременно. — А что, у твоей сироты нет друзей? Почему ты? — Нет у неё друзей. Я их всех разогнал, — Глеб не заметил внимательного взгляда матери. — Только не обижай её, договорились? — Ну о чём речь, Глеб? Разве я могу кого-нибудь обидеть, — раздражаясь, ответила мать, и Глеб заметил это раздражение, но списал его на то, что мать задели его подозрения. — Ну всё, мамуля, не обижайся, — он поцеловал её. — Я пойду к Франсуа. Он пришёл? — У себя, — голос матери потеплел. Эх, мама, мама, вздыхал Глеб, взбегая по лестнице. — Как дела, старик? — Глеб заглянул в комнату. — Мой юный друг, тебя не учили стучать? — Франсуа отложил книгу в сторону. — Заходи. — Захожу, — Глеб сел напротив. — Это тебе, для длительных больничных марафонов, — он протянул Франсуа термос. — С новым годом. Ты с Викой сегодня? — Спасибо. Сначала у твоих гостеприимных родителей, а потом с Викторией. Почему спрашиваешь? — Просьба есть, личная. Отказа не принимаю. Меня не будет, я дежурю, — сказал Глеб под сочувственным взглядом друга. — Ты можешь матери сказать, что с Викой придёшь к ним? А что, побудете у нас. — Мы, конечно, можем и у вас. Но я не понимаю, зачем, а ты темнишь. — Алю, ты помнишь её, надо сюда привезти в восемь. Ей неловко будет одной, без меня, а ты и Вика — свои, знакомые. — Ааа, понятно, — улыбнулся Франсуа. — Ты хочешь пристроить свою девушку, пока будешь носиться по городу. А что, у неё нет родных? — Нет, — Глеб закусил губу. — Сирота. — Хорошо, — Франсуа хлопнул его по руке. — Последнее обстоятельство окончательно убедило меня. Мы придём в ваш дом вместе с Викторией, и я буду всю ночь присматривать за твоей девушкой. Идёт? — Спасибо, Франсуа, — Глеб протянул руку. — Только ты с мамой сам реши вопрос насчёт Вики. — Об этом не беспокойся, у тебя чудесная мать, — улыбнулся Франсуа, пропуская пальцы сквозь роскошную шевелюру. — У тебя всё? Мне ещё надо почитать, третьего операция. — Я думал, ты знаешь всё. — Всё знает только Всевышний. — Ну давай, старик. Они ударились по рукам, и Глеб уже открыл дверь в коридор, но резко передумал. — Поговорить надо, — голос его сорвался. — Запутался я, не могу решения принять. Невозмутимый Франсуа жестом пригласил сесть. — Слушаю тебя, — сказал он. Глеб вдруг передумал рассказывать. И в то же время нужно было рассказать — он устал метаться в поисках решения, а Франсуа можно было доверять. И — он убеждал себя Алькиными словами, что иногда нужно что-то делать, ни о чём не думая. Просто сделать это, и всё. Франсуа молчал, пока слушал сбивчивый, эмоциональный монолог юного друга. Потом они оба молчали. — Ну! Что ты молчишь? — не выдержал Глеб. Франсуа вздохнул. — Отчего ты не восточный деспот? Ты бы мог завести гарем. — Слушай, мне не до шуток. Я готов сдохнуть. — Ты доверился и ждёшь от меня совета. А я боюсь сказать лишнее. Мы в ответе за каждое брошенное во Вселенную слово. Давать советы — неблагодарное дело, но я всё же поделюсь своими соображениями, — Франсуа переменил позу и продолжил. — Будь прагматиком. Жизнь можно сравнить с игрой в шахматы. От расстановки сил зависит исход игры. С кем тебе легко и хорошо? С кем ты себя чувствуешь личностью? Я настаиваю, — Франсуа подался вперёд, предвидя возражения Глеба, — именно личностью. — Конечно, с Алей. Но я люблю и… Франсуа перебил. — А любовь, друг мой, это в высшей степени субъективно. Любовь разная бывает. Она может уничтожить в человеке личность. Ты не знал? Это чувство, которое ты много лет испытываешь к сестрице, убивало и наконец убьёт тебя. Она никогда не будет твоей, вас всегда будет трое — ты, она и он…Ты убьёшь себя ревностью и её тоже… Загрызёшь себя от того, что разрушил чужую семью. Потому что ты идеалист. А если Лера начнёт метаться? Даже уйдя от мужа, она никогда не будет полностью твоей, не обольщайся. Ребёнок не отпустит её от него до конца. К тому же, как я понял, Гордеев не пьяница, не распускает рук и не бабник. Лере и тебе нечем будет оправдать себя перед Высшим Судьей за разрушенную семью, за обделённого ребёнка… Предвижу твои возражения и скажу, что если ты думаешь, что сможешь стать отцом их ребёнку, то ты ошибаешься. Его отец жив и навсегда останется его отцом, — Франсуа помолчал. — А Гордеев? Что станет с его жизнью? — Но она несчастна с ним, — тихо возразил Глеб. — Но есть еще личная ответственность за свой выбор, друг мой. Нельзя потакать своим чувствам и, извини, по прихоти души прыгать из койки в койку. — Грубо. — Зато правда. И помни, она так же может разлюбить и тебя. Ведь никаких обязательств не существует, если ты разлюбил? Так? — Франсуа испытующе смотрел на Глеба. Пальцы медленно выбивали дробь — Глеб тоже об этом думал не раз. — Эти отношения будут тянуть тебя вниз, — продолжал Франсуа. — Да, раньше, возможно, Лера смогла бы вылепить из тебя нечто приличное. Да и то вряд ли, раз даже общего языка не сумела найти с тобой. — Но я сам виноват, — возразил Глеб. — Э, нет! Отношения — это двое, не один… Франсуа помолчал. — Но сейчас, друг мой, ты перерос эти отношения. Оставь всё, как есть, и будь её братом. И иди вперёд — ты знаешь, с кем. Она вытянет тебя. — Ты об Але? — уточнил Глеб, хотя он понял Франсуа. — Конечно, об Але, — Франсуа улыбнулся. — Я видел твоё лицо, когда ты рядом с ней. Оно светится. Она — твой друг. Это очень важно — то, что она твой друг. Любовь, выросшая из дружбы, самая надёжная. Ваш союз будет замешан не на плотском, а на духовном. Вы будете помогать друг другу подниматься. Это будут здоровые отношения, без натягивания одеяла на себя и завышенных ожиданий. Любовь и брак — это движение вперёд, а не назад. Выбирайся из своего сценария, в котором ты жертва. Да, да, именно жертва и не смотри на меня так удивлённо. В своем сценарии ты перед всеми виноват — не оправдал надежд, не так себя вёл, не так сказал, многого не сделал. Другие же в твоём сценарии чисты и ты их видишь своими жертвами. В то время как жертва тут ты — жертва собственных измышлений. Франсуа помолчал. Глеб тоже. — Лера не способна сделать тебя счастливым, а ведь брак призван делать людей счастливыми. — Но я способен осчастливить её. — Нет, — Франсуа вытянул вперёд руку. — Ей нужен отец, ты никогда им не станешь. А тебе нужен друг и любовница. Чувствуешь разницу? Вы оба будете несчастны в этом союзе. Несчастный человек никого не сможет осчастливить… Одумайся, потому что то, что ты делаешь со своей жизнью… Он снова перебил. — Но если я останусь с Алей, это будет предательством по отношению к Лере… — Все эти разговоры про предательство не более чем обесценивание своих потребностей, я уже говорил это. Ты — личность, и хватит прятаться за своими мнимыми или, быть может, даже настоящими грехами и приносить себя в жертву выдуманной или, быть может, даже настоящей вине. Ты ценен сам по себе и заслуживаешь счастья. И не надо придумывать отговорки про долг. Предательство — это когда ты что-то должен. Но ты ничего не должен. Тебе удобно прятаться за самообвинениями, просто потому что ты боишься быть счастливым. У тебя низкая самооценка, друг мой. — Но разве моё личное счастье — это главное? — задумчиво спросил Глеб. — Главное, чтобы Лера была счастлива. — Посмотрите на него! — воскликнул Франсуа, теряя терпение. — Ему не нужно счастье! А ты знаешь, друг мой, что, отказывая себе в счастье, ты совершаешь психологическое насилие над собой? Ты думаешь, ты так долго выдержишь — в одном метре от счастья? Есть такой фильм «В одном метре от счастья». Я не знаком с его содержанием, но полагаю, что ты станешь главным героем этого фильма... Нет, принуждая себя к аскетизму, ты всё же будешь ждать ответа от Леры. Его не будет. Она не любит тебя и не полюбит, раз не смогла за семь лет. Прекрати прятаться и признайся, что в браке тебе нужно быть счастливым. Работай над своей самооценкой. — А ты, Франсуа, оказывается, философ. — Нет, это всего лишь достаточный жизненный опыт и правильное его осмысление. Надо выбирать партнёра с похожим уровнем зрелости. Твоя сестра, и я настаиваю, что она только сестра, некогда более зрелая, чем ты, застряла в прошлом. Ты не сможешь ей помочь, потому что она сама этого не хочет. Ты будешь тащить её багаж на себе всю жизнь. Кстати, она от этого счастливее не станет. И, поверь, ты устанешь, но не сможешь бросить, надрываясь, и ты будешь несчастен... Вспомни себя в начале твоей хирургической карьеры. Сначала ты был рад мыть и чистить, то есть таскать багаж. Но потом тебе стало этого мало, ты захотел играть первую скрипку. Ковалец тебе дала такую возможность. А она не даст, она не сможет, не доросла. Ты так и будешь нянчить её, обесценивая собственные потребности в любви. Муж-нянька, муж-носильщик… Жалкая роль, если ты — муж. Ты будешь несчастен. А ты будь счастлив, так ты больше поможешь ей. Будь счастлив сам и помогай ей. Будь мужем для одной и братом-помощником для другой. Разве это противоречит здравому смыслу и морали?.. Глеб медленно спускался с лестницы. Конечно, Франсуа был прав. Но разговор с Франсуа не убедил его. Ему были чужды и непонятны аргументы Франсуа, напоминающие ему разглагольствования западных психоаналитиков с их классическим набором штампов. Все эти разговоры о личности, личной ответственности, обесценивании потребностей, о самооценке, об уровнях зрелости и о психологическом насилии над собой — вот он, зажравшийся в любви к себе запад! — казались ему искусственными, оторванными от настоящей жизни. Любовь, совесть, долг, страсть — вот оно, настоящее, думал Глеб. И, однако же, со своими кажущимися понятными ему ценностями он не мог никак принять правильного решения. Вот Алька смогла бы. Он точно знал — она смогла бы. Есть у неё ориентир, и мерило. Но с таким вопросом к Альке не сунешься. Простите, сударыня, не подскажете, кого мне бросить — вас или Леру? Или еще лучше — как пристроить Леру и жениться на вас одновременно? Да уж… — Глеб, — он очнулся от своих размышлений. Его позвал отец. — Иди-ка, присядь. — Да, пап, — он свернул с пути и с размаху уселся на диван. — Чего хотел? — заставил себя беззаботно улыбнуться отцу. — Да я… я … — Олег Викторович мялся. — Как Лерочка? — решился он наконец. — Давно её видел? — Пап, — улыбка сползла с лица Глеба. Он подался вперёд. — Всё нормально с нашей Леркой. Не переживай так. — Да как тут не переживать, скажешь тоже, — махнул рукой Олег Викторович. — Гордеев её вон ночное дежурство взял, — в голосе Олега Викторовича сквозило раздражение. — А Лера как же? У них… всё нормально? — Пап, — Глеб подсел к отцу и обнял его за плечи, попутно отметив, что такого не было между ними, наверное, ни разу. — Всё будет нормально с Леркой. Лерка поедет к Гордееву в отделение. Он же у себя, в нейро? Олег Викторович кивнул. — Ну вот видишь, у себя. У них там тихо. Ночь, Гордеевы вдвоём, смена обстановки, — Глеб мечтательно закатил глаза к потолку. — Ну неужели ты не понимаешь? Лерка твоя уже вовсю салаты строгает, — убеждал он отца. — Откуда знаешь? — Олег Викторович недоверчиво посмотрел на сына. — Забегал к ним с утра. Подарок занес. Сказал — от нас. — Что подарил? — Кроватку детскую, и всякие там тряпки для племяша. — Молодец, — похвалил Олег Викторович. Они помолчали. — А к нам звал? — нарушил молчание Олег Викторович. — Я звонил ей, но она не хочет говорить со мной. Трубку, понимаешь ли, не берёт. — Звал, пап, — устало ответил Глеб. — За что она так? – задумчиво спросил Лобов-старший. — Пап, дай ей время. Со временем, я думаю, всё наладится. — Думаешь? — Уверен. Глеб с тоской думал о том, что если он всё-таки женится на Лере, то вопрос с родителями придётся как-то решать. Но как? Лера была непреклонна. Как он будет разрываться между ними? Чью сторону принять? А как же семейные сборища? А дети? У них же с Леркой должны быть дети. У детей, что, не будет бабушек-дедушек? Всего этого, что так дорого было ему, не будет?.. Глеб ушёл на дежурство, с полным пакетом контейнеров с салатами и прочими вкусными атрибутами праздничного стола. Для коллег, деловито сказала Алла Евгеньевна, украдкой поглядывая на наполовину обнажённые бицепсы Франсуа. Он заехал ещё на кладбище к родителям Леры. Он любил их, хотя не мог объяснить себе тяги к ним. Зачем постоянно ходить на кладбище, не раз говорила ему Алька. Надо в храм ходить и молиться за них. Он вспомнил её слова, пробираясь по пустынному в этот предновогодний вечер кладбищу. Он давно здесь не был. Наверное, с тех самых пор, когда лежал у могилы умершей девочки и никак не мог понять, почему Бог допускает страдания детей. Он не ходил сюда, потому что избегал теперь душевной боли. Тяжёлая кладбищенская тишина, многочисленные боксы для сбора денег на лечение неизлечимых детей, баннеры с призывами помочь — всего этого он теперь избегал. И может быть, именно сейчас начал по-настоящему понимать Альку в её нежелании обсуждать своё прошлое, в её страхе перед его оцепенением после смерти девочки и в её отчаянно-смешных попытках вывести его из депрессии, не давая ему времени страдать в одиночестве. Потом он ездил в «Домик» и оставил там шампанское и конфеты для заведующей. К Ковалец, решил он, можно заехать ночью — всё равно придётся везти кого-нибудь в центральную. Глеб любил Ковалец. В последнее время они сроднились. И конечно же — звонил. Дорогим, близким, родным. Дениска обещал через час приехать домой и обязательно присмотреть за «фиалкой». Он всё ещё гулял со своей музой. А Лера… Лера ехала в такси, за город, в пугающую Глеба неизвестность, к незнакомым. Беременная… Алька сидела в такси рядом с Викой и Франсуа, а Нина… Нина просто не ответила ему. Он послал Нине голосовое сообщение с просьбой отзвониться и вышел из машины. Оторванный от мира за неделю в тисках Гордеева, в стенах операционных и с больными, он, кажется, наверстал прошедшие дни и успел сегодня раздать свою любовь тем, кто был дорог ему. Он удовлетворённо вдохнул морозный воздух и зашёл в здание подстанции «Скорой помощи». Звонок в дверь. Кого это ещё принесло? Вика только что вышла из ванной. Сегодня приедет Франсуа. Новогоднюю ночь они проведут у неё дома. Нет, конечно, сначала Франсуа послушает бой Курантов с родителями Лобова. Но это всего лишь благодарность за то, что его приютили. Да, Франсуа негде жить, а у неё он жить наотрез отказался. Боится близких отношений. Был женат и предан. Как и она, Виктория Алькович. Ничего, она не обижается на Франсуа, она понимает его. Она готова понимать его и слышать, потому что он — лучшее, что есть в её жизни. Взрослый, умный мужчина, за которым — как за каменной стеной. И это случится. Он обязательно сделает ей признание и предложит пожениться. И сегодня это должно произойти. Это неизбежно. Это новогодняя ночь. Время для чуда. Вика оглядела комнату — всё ли готово? Ёлка, свечи, дорогое вино… Она постаралась. Потому что — любит, потому что если он бросит её — она не сможет жить, потому что другие ей не нужны. Повторный звонок в дверь вывел её из оцепенения. Кого это принесло? Вика нехотя открыла дверь и замерла от неожиданности. На пороге стоял Франсуа. — Франсуа?!! — Ты позволишь войти? Как всегда — руки в карманы, внимательный взгляд смеющихся глаз, на лице полуулыбка. Она молча отступила назад, и Франсуа вошёл, заполнив собою прихожую. Пахнуло — мужским, сильным, пьянящим до дрожи. — Что-то случилось? — Вика целует его в щёку. — Почему так рано? — Виктория, планы изменились. Мой друг попросил присмотреть за его родителями. Так что нужно будет всю ночь провести в их доме. Могу я просить тебя составить мне компанию? Он делает шаг вперёд, и она отступает назад. У неё сейчас начнётся истерика — всё отменяется. — А друг — это Глеб, конечно, — бросает раздражённое. — Ты права, Глеб. Он мой единственный друг в этой стране. Он снова делает шаг вперёд, и она снова отступает. — Я хочу, чтобы ты поехала со мной. — Но меня туда не звали! Она снова отступает назад, потому что он невозмутимо сделал шаг к ней. — Об этом не волнуйся, родители Глеба знают о тебе. — Что знают? — Что ты моя девушка. Но она не хочет никуда ехать и злится на Франсуа и Глеба. Он делает шаг вперёд. Его глаза всё так же доброжелательно внимательны, смеются и, кажется, смотрят в самое сердце. Она отступает, схватив распахнувшийся халат. Обида не даёт думать. — Франсуа! Но он неумолимо приближается, властно давя на неё. Последние миллиметры, и Виктория чувствует дыхание Франсуа. Всё, больше нет сил притворяться равнодушной. В порыве, забыв обиду, она бросается ему на шею, оттесняемая в комнату, на ходу выключая свет. — Что ты со мной делаешь, — вздох из темноты, и плач со смехом. Опоздал. Надолго. Навсегда. На пороге незакрытой квартиры топчется растерянный Смертин с шампанским в руках. Опоздал. Бутылка с шампанским… Он смотрит на бутылку и тихо ставит её на пол. Из комнаты — плачущее и смеющееся, чужое теперь счастье. Тихо прикрыв дверь, Смертин несётся по лестнице вниз и, выбежав на улицу, падает в ближайший сугроб. Ему жарко. Отчаяние и злость на себя — душат. Так погано загубить свою жизнь! Отдать любимую девушку просто так, потому что… потому что — козёл. Смертин беззвучно рыдает. Он лежит на снегу и стонет внутри. Потом встаёт и обречённо бредёт домой к нелюбимой, постылой женщине. Понимает — расплата. ***** Последние приготовления к празднику. Город охвачен всеобщим весельем. Но им не до веселья. Массивное кровотечение — муж в припадке (чего? — ревности, психоза, человеческой дури?) пнул беременную жену. Последний триместр. Довезти бы. Глеб сосредоточенно молится, наблюдая за руками Косарева. Дорогу то и дело перебегают весёлые, беззаботные, в шутовских колпаках с белыми шариками на конце, с шампанским. Это задерживает реанимобиль, заставляя его двигаться по городу с недопустимо низкой скоростью. С преступно низкой. Потому что — массивное кровотечение, последний триместр… Пьяные, просто какая-то бездна пьяных. У кого новый год — запах мандаринов, а у кого – и рвоты. Охватывает отчаяние — всех не спасёшь. И злость — сволочи, не умеют веселиться, как люди. Инфаркты участились — ещё бы, столько пить и есть. Где оно — чувство меры? Безудержное веселье… Эх. Вызов в ресторан. Женщина съела что-то острое. Не в смысле, перчёное, жгучее. Острое –буквально. Наверное, кость. Это острое пропороло желудок. Кровотечение, артериальное давление критично. Хорошо хоть ресторан в центре — до больницы близко. Авария. Раздавленные конечности, помятые головы. Вдавленный череп — леденеет кровь. В травме аншлаг. По кускам собирать фрагменты тел — подходящее новогоднее развлечение для врача. Адреналин обеспечен. Ещё один рубец на сердце — тоже. Жаль, невыносимо жаль людей. Отравления — отдельная тема. Ещё бы — столы ломятся. Столько жрать, думает Глеб, оказываясь в очередной квартире с застольем. Это ж надо столько жрать, иронично думает он. Сначала бегать неделю по магазинам и скупать всё подряд, а потом сесть и жрать… Он знает, что он не совсем прав. Но обильные застолья его сейчас раздражают. Вызов к ночному клубу. За клубом — девушка с ножевым. Инна, бывшая подружка. Хватает ртом воздух, тянет руки, бредит. Крови, кажется, не осталось — вся вытекла. Вокруг кровавый снег, кажется, слипся от крови. Приходится шагать по крови. — Инночка, кто? — руки делают свою работу, но мозг отказывается верить — Инка, на снегу, тяжёлое ножевое. — Инночка, терпи, терпи, мы спасем тебя, — руки привычно делают свою работу. Мозг лихорадочно ищет слова. Открыла глаза. Бегающим взглядом — узнала. — Глеб… — Кто? — склонился близко. — Юрасик... те… Лерку… тебя, — помертвевшими губами. — За что, Инна? — Деньги… — Инна, имена скажи, — его губы, кажется, кричат, а между тем он шепчет. — Потеря сознания, — Косарев. — Продолжай реанимацию. Руки привычно работают, а в голове — вихрь лихорадочных вопросов — кто, зачем, почему? Господи, пусть только живёт. Господи, не оставь её. Помоги. — Ирина Васильевна, это Глеб. Возьмите к себе, проникающее. Ножевое… И Гордеева зовите. Снова ножевое. Парнишка в сознании, истекает кровью, цепляется за руки: «Умоляю, спасите, у меня брат инвалид, отец парализован, им нельзя без меня». Всё это – почти бессвязно. Глеб по слову собирает мольбу. Молится сам, помогая Косареву. Но парень умирает на глазах — хрипит, затихает, всё заканчивается быстро. Можно вздохнуть — этот марафон не удался. Можно ехать дальше, но «Умоляю, спасите…» ещё долго преследует их. И злость на себя, на бессилие перед смертью. Он снова возил в центральную, в травму. В перерыве подхватил пакет из машины и поднялся к Ковалец. По его расчётам, Инну уже прооперировали. — Как она? — Глеб зашёл и сел на диван, не глядя на сидящего тут же Гордеева. — Глеб, и что тебе дома не сидится, — по-матерински проворчала Ковалец. — Вы посмотрите на него, в новый год и дежурить! — Как она? — переспросил Глеб, понимая — хорошо. Ковалец весела. — Прооперировали. Слава Богу, удачно. — Удача — плохой друг, — проворчал Глеб себе под нос. — А гарантий вам никто не даст, — подал голос Гордеев. — Привет. Глеб молча подал руку. Отлегло — врачи весёлые, мирно пьют кофе. Хороший знак. — Это вам, — протянул пакет Ковалец. — Спасибо, Глеб, вот уж не ожидала от тебя, — довольно заглянула в пакет. — Что там, Ирина Васильевна? — Гордеев вытянулся на диване, подвинув ногой Глеба. Он был вполне удовлетворён — девчонку отремонтировали, Лобов дежурил. А значит, его сбежавшая жена одна. Наверное, мирно спит и видит десятый сон. Улыбнулся, вспомнив её волосы, разметавшиеся по подушке, сонное её лицо… Аппетитная, вкусная Лерка. Золотой человечек. Когда же она одумается, перебесится? Всё это уже не смешно. Гордеев почувствовал раздражение и досаду. — Шампанское и конфеты, — ответила Ковалец. — Ну шампанское мы открывать не будем — ещё ночь впереди, а вот конфеты откроем. Правда, Александр Николаич? — А я бы и шампанского выпил, — Гордеев с закрытыми глазами скорчил забавную гримасу. — Ну что вы, уважаемый доктор, мы на работе. Глеб, наливай себе чай. — Нет, я пойду. Вы тут за Инной присмотрите. — Одна из многочисленных близких знакомых? Гордеев устало язвил. Машина мчится по ночному праздничному городу. Народу — больше чем днём. Новый год, новое счастье. У кого-то — переход в иной мир. Новая жизнь. На мониторе пугающе-противный писк — фибрилляция желудочков. Клиническая смерть. Удар кулаком по грудной клетке — панель выдаёт успокоительное — синусовый ритм, норма. Выдох. Есть шанс довезти. Через пять минут, на подходе к стационару, — то же самое. Реанимация. Душа пациента мечется между небом и землёй. Руки работают, душа врача молится. Вернуть пациента не удалось… Хочется заглушить невыносимый душевный стон в её объятиях, но её — нет. Ничего уже нет. Пустота. Бездорожье. Страшный выбор… Аля… — Иван Николаевич, а вы как относитесь к смерти? Снится? Они сидят на скамейке пустынного двора, где-то на задворках. — Снится, — рука Косарева с сигаретой заметно дрожит. Он курит, хотя делает это редко. В схватке за жизнь они только что проиграли. А в голове ещё — «Умоляю…» — Себя вините за их смерти? — невыносимо тянет курить, но — бросил. Мужчины выполняют обещания. — Виню, Глеб, — тяжёлый вздох, не по-косаревски, нервы ни к чёрту с такой работой. — Я ведь не всегда на «Скорой» катался. Работал в реанимации, в стационаре. Там смертность ещё выше. Может быть, поэтому ушёл. — А как думаете, есть жизнь после смерти? — он точно знал ответ на этот вопрос. Знал, но хотел, чтобы Косарев сказал. — Есть, — Косарев, наконец, докурил и вынул ещё одну. Дрожащими руками прикурил. — Ты думаешь, от наших технологий многое зависит? В отделении было всё. Но как объяснить, что с тяжёлой травмой после тринадцатичасовой анестезии выжил и бодр, а девчонка ушла от выдавленного прыща? Сепсис, летальный исход. Мистика. — Или Бог. — Или Бог, — эхом повторил Косарев. — Можно сделать всё от тебя зависящее, но результат ты гарантировать не можешь. Это что-то непросчитываемое, едва уловимое и точно не нами определяемое. Глеб вспомнил умирающую девочку. Себя, Альку, Гордеева. Шурыгина. Мрачную растерянность. Бессилие. Это что-то непросчитываемое, повторил он про себя. — А самое страшное, знаешь что? — Что? — Это когда ты должен объяснить матери, что ты всё сделал, но ребёнок её всё равно умер. Этот бессмысленный дикий взгляд… и крик… Приходишь домой и глушишь водкой. Днём, ночью, утром — без разницы. Просто вырубаешь себя, чтобы забыть. А хрен забудешь. Поэтому я ушёл из отделения. Тут хоть какое-то разнообразие. — Желудки промывать, например… — Да, это уже почти развлечение. В первый месяц кайфовал на этой работе. Казалось, что «Скорая» для бездельников. А жена всё равно ушла. — У знакомого хирурга тоже вот жена ушла… Говорит, мало внимания ей. А вы как думаете? — Да верно она говорит, — Косарев затянулся. Руки почти не дрожат. — Она же человек. И жизнь у неё должна быть человеческая. Я вот домой приходил — не трогай меня, отстань. В молчанку играл. А сам водку глушил на кухне. И так через день. Может, поэтому и детей у нас не было. — А выход? — О чём ты? — Ну, как совместить работу и семью? — Если бы я знал… Ладно, пойдём работать. Кажется, опять вызывают, — Косарев махнул рукой в сторону машины, из темноты которой призывно светилось табло. Подвал дома, оборудованный мальчишками под «штаб», «базу». Глеб тоже в детстве лазил по подвалам. Отпросились у «отсталых» предков (шнурков в стакане), собрались, отмечали новый год — взрослые. Примерно от двенадцати до пятнадцати. Отметили — глазными каплями. И кололи — в пах, чтобы незаметно было. А на деле — кто-то опытный подучил. И логика простая — раз в аптеке продают, то не наркотик. И не дорого. А то, что рецептурный — не проблема. Всё равно продадут без рецепта. Иным аптекам как-то же надо зарабатывать — вон их сколько развелось, аптек-то. На каждом углу. Конкуренция, понимаешь ли, толкаются, как говаривала мама. Расширенный зрачок не реагирует на изменение света, галлюцинации, тахикардия, судороги, нарушение глотательного рефлекса… — Передоз. Два парня, мальчишки. Одного он знает — видел у себя дома с Дениской, в компьютерные игры резались, к первенству города готовились, ещё в прошлом году. Одноклассник? — Какой класс? — спрашивает Глеб у оставшихся в живых и готовых продолжать отмечать взрослую новогоднюю свободу мальчишек. Многие из них уже пришли в себя — действие капель недолгое — до получаса. В чём как раз и опасность — малый «кайф» требует большего «кайфа», приём препарата учащается, доза увеличивается. — Седьмой. Ну точно, не обознался. — Михаил? — Мишка, он самый, — испуганно кивают. — Чё он дёргается? Он умрёт? Он умрёт, если не бросит. Два года жизни под кайфом — это немного. Полиция. Допрос. Долгое разбирательство. Глеб не присутствует — он мчится с мальчишками на борту. Передоз с потерей сознания — счёт идёт на минуты. Сдал. Новых вызовов нет — поэтому вернулся обратно и сел писать карты, поглядывая из угла на детей, их виноватых родителей и полицейских. С новым годом, друзья… В ходе допроса услышал, что ещё двое — одноклассники Мишки. Дениса тоже. Вспомнил брата — розовощёк, зрачки нормальные. Усмехнулся — нет, Дениска не может. Он летает — над землей и на крыльях любви. Он не может. Диня, толковый пацан… Мысленно перекрестил. Он ехал по вымершему городу. Было утро, но город спал. Устал город от встречи нового, счастливого года. Глеб тихо вошёл в дом. Его дом тоже спал, утомлённый беседами, шутками и, наверняка, танцами. Мама любит танцы. Глеб склонился над столом, набивая рот заветренными салатами. Теперь можно есть прямо из ваз — всё равно выкинут. А из ваз, заветренное, — вкуснее. Глотнул сок из стакана — с закрытыми глазами можно сказать, что Алькин сок. Допил до конца. Верно, Алькин — под стаканом салфетка, уголок измят. Алькина работа, нервничала. Глеб осторожно пробрался в ванную. Ощущение наступившего чуда пришло только сейчас, в родном доме. Оно же толкало из ванной. К ней. Глеб наспех привёл себя в порядок и нырнул в Леркину комнату. Вот она… Спит, свернувшись калачиком, сжавшись. Несчастный ребёнок, считающий себя счастливым человеком. Счастливые — раскидывают руки. И все равно безумно красивая. Родная, любимая. Целомудренная… Сел в кресло и смотрел, пока она не вздрогнула. Почувствовала его взгляд. Резко открыла глаза. — Ой, — вскочила и закрылась одеялом. — Тише, ложись, это я, — настойчиво уложил обратно, прикрыв до самого подбородка. — Спи, сегодня можно, сегодня первое. — Глеб… — Спи, закрывай глаза, — склонился над ней, чтобы получше укрыть, и едва удержался, чтобы не поцеловать. Не удержался и погладил по спине. — Спи. Я ушёл. Он лёг на диване в гостиной и закрыл глаза. Господи, где же ты? Я виноват, но помоги нам всем. Почему я больше не чувствую Тебя? Помоги. Я не могу её бросить. И Леру не могу. Кстати, он не позвонил Лере. А Нина? Она ответила ему? Он не смотрел в телефон. Он уже начал волноваться, но тут же уснул, не в силах думать. Он смертельно устал за эти дни.