Живой

Глеб ушёл, но Алька так и не заснула. Она ходила по комнате, размышляя, уйти ли ей по-английски или дождаться всё же, когда встанут хозяева. Нужно было ехать — первое января, воскресенье, литургия. Нужно было ещё заехать к Нине за Лизой. Глеб теперь отказывался водить Лизу на причастие, хотя и был крёстным. Совсем запутался Глеб. Казалось, он осознанно шёл к тому, чтобы стать крёстным. Он же на глазах менялся. Но вот искушение — умирала девочка, и Глеб не выдержал — сдался. Откат назад оказался страшным — Глеб обвинил во всём Бога. Впал в богохульство. Алька замерла на месте, на секунду закрыла глаза… Как же помочь Глебу? Это состояние войны с Богом не должно затянуться. Затяжные войны заканчиваются охлаждением чувств, равнодушием. Если Глеб окончательно перестанет верить… Что с ним станет? Он же погибнет… Алька искала выход. Кажется, все аргументы уже прозвучали. И вообще Глеб раздражается, когда заводишь разговор на эту тему. Больную для него... Алька видела, что поначалу Глеб был ожесточён против Бога, но потом смягчился, переживал свой отход. Как подросток, который нахамил родителям и знает что не прав, и переживает, но с независимым видом продолжает отстаивать свою правоту. Ничего не придумав, Алька в очередной раз дала себе зарок ещё больше молиться за Глеба, и объездить ближайшие монастыри, чтобы заказать за Глеба чтение псалтыри. Сколько же это стоит? Алька мысленно подсчитывала свои сбережения. В последнее время она порядком истратилась. Алька взглянула на себя в зеркало. Изменилась. Серьги… Алька откинула волосы назад. Вчера позвонила Нина Алексеевна и позвала её пройтись по торговому центру. «Нужно купить к празднику платье, поможешь мне?» — спросила она. И целое утро они ходили по центру. Нина выбирала серьги. «Давай и тебе купим», — предложила она и удивилась, что Алька не носит сережёк. «Это легко исправить», — и Нина, подхватив Лизу, потащила Альку к «Весёлой расчёске». Вот в этой детской парикмахерской Альке и прокололи уши. И тут же повесили серьги — маленькие гвоздики из медицинского сплава, с рубиновыми камушками, так подходящими к каштановым Алькиным волосам. А потом в этой же парикмахерской Альку и Лизу стригли. Конечно, не совсем, а только кончики, придавая нижней границе волос красивую округлую форму. У неё теперь был маникюр, который надолго — месяца на полтора. Только посуду мыть нужно обязательно в перчатках. Ну уж Алька будет мыть только в перчатках — ведь хочется подольше ходить с такими красивыми ногтями. Это тоже Нина Алексеевна постаралась. Правда, пришлось немного уговаривать Альку. Ей было неудобно — маникюр, как и серьги, и стрижка, дорого стоил. У Альки не было лишних денег. Разве что отнести в ломбард очередное колечко Аллы Евгеньевны. Но нет, это уже не хорошо. В прошлый раз она заложила кольцо, зная, что не сможет выкупить его. Но то было для дела. Для настоящего дела — для Глеба. Девочка умерла, и Глеб ушёл в себя. Ему нужна была радость, и она купила на вырученные деньги цветы и торт. Глупо, кажется, получилось. Глеб нервничал, и они чуть не поругались. И она, Алька, сорвалась до крика. Крик… Алька вспомнила об этом и расстроилась. В последний раз она кричала в «Тёплом домике», когда пришла в себя после интерната. С ней все носились, как с драгоценной вазой, и она не выдержала. Она не привыкла к такому обращению, не привыкла быть свободной, всё пугало её. Картинки из прошлой жизни мелькали у неё перед глазами. Началась истерика. Она плохо помнит себя в этот, казалось бы, счастливый период своей жизни. Нянечки между собой шептались — «синдром отмены». Но у того, чем её накачивали, нет синдрома отмены. Если только от передозировки… Нет, они не поняли никто. Не от лекарств она кричала — от страха. И вот прошло несколько лет, и она снова крикнула — уже на Глеба. Ей было страшно за него, она боялась ухода его в депрессию, боялась, что он может решиться на что угодно. Он же мог — Лера с другим, а разочарование в жизни оказалось слишком сильным. Алька стало не по себе — истеричка. Любуется собой, а сама — истеричка. Переносит собственные страхи на других. Алька закрыла волосами уши — не на что тут смотреть. Надо над собой работать, меняться. И всё в жизни правильно произошло — что Рудик женился на Маше. Маша весёлая, доброжелательная. Ему с ней будет легко. А у неё, у Альки, одни проблемы. И эти проблемы становятся очевидными, как только она начинает ближе сходиться с людьми. Вот как с Глебом. Теперь он всё про неё знает — и про руки, и про подбородок дрожащий, и вот теперь про крик. Стыдно… Нет, просто нужно быть одной. Не сближаться с людьми. Тогда все проблемы останутся только с ней и никому не будут отравлять жизнь. Только что теперь делать с Глебом? Он просто так не отпустит — ему нужен друг, а больше он ни с кем не общается. Разве что с Ниной Алексеевной, но та выходит замуж. А ещё никто не знает, как боится она смотреть на больных в нейроотделении, особенно если привозят после аварий. Особенно, если потом — на аппаратах. Она ухаживает за ними, и Гордеев хвалит её, и у неё получается, да. Но это не от любви к больным. Нет, она очень любит людей, но чужие страдания пугают её. А старшая медсестра, как специально, поручает самых сложных. И страх заставляет её делать всё быстрее, и хорошо, и ласково. Чем страшнее — тем ласковее. Только быстрее. И не смотреть в глаза больным. Она вообще-то привыкла работать быстро и бесшумно — ещё в интернате. Страх, что накажут, что обратят внимание, заставлял работать быстро и хорошо. И сейчас — страх. Тогда — страх боли, сейчас — страх перед чужими страданиями. А в абдоминальном отделении было легко, хорошо. Страха не было — можно было любить людей. Зря она пошла в медицинский. Тоже вот, спаситель несправедливо осуждённых на психиатрическую казнь. Сейчас бросила бы институт, но тогда проблем не оберёшься — из общежития выселят, пособия лишат. Если только сразу не поступить куда-нибудь, но не факт, что она ещё раз таким чудесным образом пройдёт медкомиссию. Поэтому надо терпеть и тренироваться в любви к людям. Да, она, сжав зубы от страха и шепча молитву, всё равно идёт к тяжёлым больным Гордеева и согласна остаться в отделении на ночные смены. И она именно так и сделает — надо преодолевать себя и учиться любить людей, а не замыкаться в своём желании замереть, которое загоняет её на кровать под одеяло, чтобы никто не трогал. Зачем тогда жить? А в целом она очень счастливый человек, и она каждый день благодарит Бога за всё, что имеет. У неё всё есть и всё будет. Кроме семьи — потому что она не имеет права вешать на других свои проблемы. Кому нужна жена-истеричка? Кто знает, может, её выпад ещё когда-нибудь повторится. А ведь её предполагаемый муж имеет право на уважение и спокойствие. Кстати, она же ещё не извинилась перед Глебом… Ну что ж, у каждого в жизни своё предназначение. Лучше быть хорошей сиделкой, чем плохой женой и матерью. Но если бы могла быть семья… Алька легла на кровать. Если бы могла быть семья… Вот как у Глеба, а ещё лучше — как у Нины Алексеевны, когда они все собирались вечерами в её уютной квартирке. Когда весело, тепло, когда обнимаешься, когда хочется остаться навсегда. Если бы могла быть семья, если бы она, Алька, была нормальной, как все, она любила бы их бесконечно и посвящала бы им каждую минуту своей жизни. Она молилась бы за них, терпела бы, служила бы им. Это было бы счастьем — служить им, дарить им любовь. Тихую нежность. Вся жизнь их была бы тихой нежностью. Она любила бы их — мужа и детей. Алька вздохнула и встала. Снова подошла к зеркалу. А теперь — зачем всё это? Пальцы медленно разбирали пряди волос. Нина Алексеевна купила ей новый джемпер и духи. Кажется, она потратила большую сумму. «Я отдам», — лепетала смущённая Алька, но Нина Алексеевна смеялась. «Это подарок тебе и Глебу», — сказала она. «И Глебу?» — переспросила Алька. «Конечно, ведь ты должна стараться ему нравиться», — смеялась Старкова. «Зачем?» — снова не поняла Алька, думая о Новикове. «Потому что он молодой мужчина, и кажется, неравнодушен к тебе, — с улыбкой ответила Нина Алексеевна, — и потому что он любит розы. Мне Дениска сказал. Помни, ты должна быть розой, — сказала она, протягивая Альке флакон с духами. — Это вообще обязанность женщины — быть красивой для всех мужчин». Наверное, она права. Только ей это теперь ни к чему. Ей же не надо замуж выходить, как Кате, например. Для мужчин не надо, а для себя… Очень даже приятно просыпаться красивой… Алька уложила волосы на плечи. Вспомнила себя вчерашнюю, с косметикой на лице. Это уже Катя постаралась — позвонила поздравить, но как только узнала, что Алька поедет в гости, приехала и накрасила её. Её губы до сих пор хранят следы помады, правда, остались только контуры, но Алька специально не стала смывать помаду — хотелось подольше сохранить эту красоту. Пришлось лечь спать неумытой — было немного неуютно, но зато теперь — соблазнительные губы. Алька приблизилась губами к зеркалу и поцеловала его. Испугалась, и отошла. В последнее время в её голову стали приходить неожиданные мысли. И желания... Алька села на кровать. Лерина кровать. Алька не хотела в эту комнату, порывалась уехать домой, но в пять утра Алла Евгеньевна не отпустила её. Алька долго не могла заснуть, ей казалось, что своим присутствием она оскверняет комнату Леры. И Глеб — пришёл не к себе, а в комнату Леры. Наверное, часто сюда заходит, чтобы вспоминать её… Бедный, одинокий Глеб. Алька вздохнула. Она выглянула в гостиную. Глеб спал прямо под дверью, на коротком кожаном диване. Уставший, осунувшийся, бледный. Если сейчас пойти мимо, можно разбудить его, а ведь он всю ночь трудился. Алька тихо прикрыла дверь. Время ещё есть, можно и подождать. Надо попросить Нину Алексеевну, чтобы устроила забор крови для Глеба. Слишком уж он бледный. Не анемия ли? Алька села в кресло. В памяти крутились сцены прошедшей ночи. Покровительство Олега Викторовича, его «Аленька, что тебе ещё подложить?». Из вежливости она просто объелась. Хороший отец у Глеба. Папа… Как хочется назвать кого-то папой. А Глеб так смешно в прошлый раз на своём празднике называл его папой… В эти минуты Глеб сразу становился как будто маленьким, каким-то совсем понятным и беззащитным. Вспомнился смех Аллы Евгеньевны и Франсуа. И неумелое ухаживание Дениски. Кажется, он назвал её фиалкой и сиренью.. Хороший, добрый мальчик. Совсем не грубый, как многие подростки. Алька снова вспомнила интернат, и тех рано повзрослевших мальчиков. Некоторые их них больше походили на видавших виды уголовников. С ними было страшно встречаться взглядом, не то чтобы мимо проходить. Они сквернословили и отпускали похабные комментарии. А Дениска нежный, стеснительный — домашний. До-маш-ний… Как он трогательно заботился о ней ночью, постоянно был рядом. Много говорил о Глебе. Глеб… Кто бы мог подумать, как он изменит её жизнь. Он вошёл в её жизнь громко, не спрашивая разрешения, разом поломал привычный уклад. В первые дни, после его откровений, она тяготилась его постоянным присутствием — он не отпускал её от себя. Вместе с ним она прогуливала лекции, перестала ходить на все службы в храме, почти перестала бывать в «Домике», гуляла допоздна. Она почти перестала читать, и её план по усовершенствованию себя до уровня Рудика расстроился. Но в то же время она вдруг стала разговаривать. Она не знала, что вообще умеет разговаривать. Раньше ей не с кем было говорить о главном. Оказалось, они похожи. Оказалось, дышат одним. Она и раньше считала Глеба своим другом, но, только когда они начали общаться, поняла, что совсем не знала его. Глеб оказался намного глубже, драматичнее и совсем непонятным. Глеб… С ним она стремительно вернулась в обычную, радостную жизнь — она снова каталась на катке, ходила в кофейню, танцевала, просто гуляла. Ела снег… Он, конечно, не вернул её в ту беззаботную жизнь, которая была до гибели родителей, но всё же помог прикоснуться к ней. Она ведь забыла, как это — просто жить. Алька вспомнила то радостное чувство чего-то необычного, нового, которое не давало ей заснуть после того, как Глеб отвозил её в общежитие. Глеб наполнил её жизнь яркими красками. Постепенно Алька привыкла к его почти постоянному присутствию в её жизни, и даже с самого утра, когда они гуляли и завтракали перед практикой. Алька с улыбкой вспомнила, как Глеб впервые приехал утром к общежитию и позвонил ей. Она помнит, как испуганно отдёрнула штору и, увидев машину Глеба, поняла, что это не шутка. Она помнит, как судорожно натягивала на себя одежду, торопилась, потому что он ждёт. Потому что нельзя заставлять людей ждать. Помнит, как не хотела спускаться вниз. Потому что она привыкла быть одна, ей было вполне уютно в своём замкнутом мире. Он многое заставил её сделать — целовать себя, держаться за руку, писать слишком откровенные для неё смс в ответ на его откровенные смс, делиться своим сокровенным в «Откровениях». Многое она делала из вежливости, считая себя обязанной этому миру, гостеприимно принявшему её после её ада. Но потом многое понравилось, вошло в привычку. С Глебом она становилась нормальным человеком. Разве не этого хотела она? Она впервые стала доверять. Она доверила свою жизнь Глебу, когда согласилась дать ему свой дневник. Он, единственный, знал о ней всё. И как ни странно, он не считал её неполноценной. А ведь она так боялась этого, что ни с кем не сближалась. Да и просто не умела — сближаться. И с Глебом никогда не сблизилась бы, но он буквально заставил её быть с ним откровенной. Поначалу было страшно говорить — под его требовательным взглядом, от его требовательных слов. Но она привыкла к Глебу. Он просто такой, резкий. Просто его никто не любит. Это ведь от нелюбви люди ожесточаются. Если бы рядом не было Глеба, женитьба Рудольфа прошла для неё более драматично. А так, плакала и грустила, но не долго. Глеб не давал ей времени грустить. С Глебом пришло острое желание иметь семью. Он привел её в свою семью, в семью Нины Старковой. Она видела, как тепло и уютно могут жить люди. И все эти разговоры про то, как будет хорошо с ним его будущей жене, и сколько детей он хочет… Нормальные желания, человеческие. Она вдруг чаще стала об этом думать. Ей тоже хотелось, чтобы вот так, как тогда, — прижавшись к чьей-то тёплой груди, слушать стук сердца. Но с Глебом же разом всё и оборвалось. Она настолько прилипла к нему сердцем, что стала болезненно воспринимать его падения. Она часто думала о том, как он мучается из-за Леры, даже плакала из-за этого, и даже мысленно вела диалоги с Лерой, доказывая ей, что Глеб хороший. Кажется, она слишком радовалась, когда Глеб и Лера уединялись где-нибудь в коридоре и разговаривали. Он радовалась и стыдилась своей радости — ведь Лера была замужем, и никакая она ему не сестра. Все эти разговоры про сестру, которые велись в группе… Никто же не знал, что она ему не сестра. Почему никто не видел, как он нервничает, оказываясь рядом с Лерой, как теряется, как краснеет, как судорожно глотает воздух, как прячет руки в карманы и боится смотреть ей в глаза? Глеб был весь как на ладони в эти моменты, и она, Алька, болезненно переживала эти моменты — боялась, что кто-нибудь, кроме неё, заметит состояние Глеба, и тогда его тайна откроется. Но никто ничего не видел. Она так привязалась к Глебу, что, когда его забрали после истории с Емельяновым, она рыдала. Рыдала, что он вообще решился задушить человека, рыдала, что его посадят или просто замучают на допросах, выколачивая признание. Потом, правда, оказалось, что не в Емельянове дело. Но её переживания… Сам факт! Она слишком переживала, когда он стремительно уходил в себя после смерти девочки. Слишком. Когда он собрался бросить институт… А ведь он талантливый. Не зря же его выбрала Ковалец. Она переживала и допереживалась. До истерики. Тут-то всё разом и оборвалось. И что теперь? Невозможность иметь семью, потому что ей нельзя сближаться с людьми, потому что она не сможет себя контролировать. Невозможность дружить, потому что… желания. Невозможность служить людям, потому что Глеб просил её уйти из нейроотделения. Надумал себе что-то насчёт Гордеева. А она не может отказать Глебу, ведь он так много для неё сделал. Как не могла отказать ему в требовании больше не встречаться с Костей. Альке до сих пор стыдно за тот свой неблагодарный и подлый поступок. Глеб сказал, что не потерпит Рыжова и может что-нибудь сделать с ним. А ведь — мог. Мог — потому что набросился на Емельянова. Мог — потому что бросился под нож, защищая Леру. Глеб отчаянный. Ради Глеба Алька предложила Косте больше не видеться. Он спросил тогда: «Это правда, что мне Глеб сказал? Вы встречаетесь?» Она соврала, что да. Она не могла подвести Глеба, не могла подвести Костю — она слишком подробно узнала историю с Латухиным от самого Глеба. Глеб умел мстить, и она не посмела провоцировать его. Он был слишком эмоционален от своей нелюбви, он мог что-нибудь натворить. Но она никогда не забудет этот взгляд Кости в тот момент, когда она сказала, что у них с Глебом что-то есть. Алька до сих пор чувствовала себя виноватой — Костя был её школьным другом, а она обманула его. Но ведь это же – ради Глеба. Костя сильный, выдержанный, а Глеб ранимый, страдающий. Она выбрала Глеба. Глеб больше нуждался в поддержке. «Но я теперь не оставлю тебя, — сказал тогда Костя. — Можешь на меня рассчитывать, — он постарался улыбнуться. — Звонить-то можно?» Он звонил, и спрашивал о «житье-бытье», и о Глебе спрашивал. И ей до сих пор приходится лгать о них с Глебом. Вчера Костя приехал, с подарком. Они пили чай, и как только Костя ушёл, в дверь постучался Глеб. Подарок Кости ещё не был убран, да и Алька не думала, что Глеб придёт к ней вот так, без предупреждения. Он спросил, от кого подарок, и Альке пришлось бросить чашку, чтобы не врать. А Глеба нельзя подводить, у него и так проблем хватает. Просто надо пережить это время. Глеб обязательно встретит свою девушку и полюбит её. И у него обязательно всё будет хорошо, потому что он встал на правильный путь — работает, хочет семью. Нельзя подводить его сейчас. Пусть живёт спокойно. Поэтому она, Алька, сделает всё, о чём он её попросит. И даже откажется от работы. А так не хочется отказываться... И Лера ревнует. Алька узнала об этом сегодня ночью. Претензий в соблазнении чужих мужчин ей ещё никто не предъявлял, и она с трудом представляла себя в роли роковой соблазнительницы. Её обвинила Вика. Вика пришла в дом Глеба с Франсуа. Весь вечер Алла Евгеньевна не давала им общаться, занимая Франсуа шутками и разговорами. Как выяснилось, им было о чем поговорить. Франсуа был зрелым мужчиной, так же как и Алла Евгеньевна. Он разбирался в политике, в проблемах лекарственного рынка и медицины в целом, умел философствовать. В общем, у них было много общих тем, и кокетство Аллы Евгеньевны было столь откровенным, что Вика нервничала. Алька видела, как Вика нервничала, и жалела её. Вика выпила лишнего, потому что нервничала. И сорвалась на ней, на Альке. «Долго ты будешь увиваться за Гордеевым? — спросила она, когда они вдвоём оказались в кухне. — Тебе никто не говорил, что крутиться около чужих мужиков плохо, особенно когда их жёны беременны? Все эти твои чаи, бутерброды и прочая услужливость — такая фальшь». Это было неожиданно. Объяснения не помогли, да и слова застревали в горле. Дар речи был потерян. И тем более потерян, чем более Алька чувствовала правоту сокурсницы. Нет, она и в мыслях не имела ничего про Гордеева. Он был просто хорошим человеком, хорошим доктором. Но Алька смущалась тогда под взглядом Вики — она чувствовала себя виноватой перед ней. Да, и о ужас, ей стали нравиться другие. Глеб разбудит в ней эти проклятые желания, когда обнимал непозволительно крепко и смотрел так откровенно, странно. Осознав в себе волнение, она решила больше не общаться с Глебом — его вольность дорого ей стоила. Однако Глеб оказался понимающим, и перестал обнимать её. Если бы дело этим ограничилось… Но этим дело не ограничилось. Да, ей нравился Франсуа. Он тоже волновал её воображение. И да, эту ночь она провела, наблюдая за ним и волнуясь от его прикосновений в те минуты, когда он ухаживал за ней за столом. В Франсуа было столько обаяния, мужского, что это не могло не волновать. А между тем он встречался с Викой. Да, все эти волнения не имели ничего общего с любовью — просто она стала засматриваться на противоположный пол. И Вика была недалека от истины, когда обвиняла её в разврате… Алька расстроилась от самой себя. Очарование сегодняшнего утра исчезло. Нужно было идти, и всё же ей не хотелось уходить из этого дома, где всё казалось пропитанным любовью, заботой и нежностью, где умели смеяться, устраивать шумные вечеринки, беззлобно подтрунивать друг над другом, где родители Глеба так мило переругивались, что хотелось просто обхватить их и-и-и… расцеловать. Алька пригладила волну на покрывале и, ещё раз взглянув на себя в зеркало, тихо открыла дверь в гостиную. — Ты куда это собралась? — Глеб поймал её за руку, заставив вздрогнуть. Алька пробиралась мимо дивана к прихожей, но он мгновенно открыл глаза — почувствовал её присутствие. — Не бойся. Это я, — Глеб встал. Посмотрел на часы — проспал всего-то часа полтора. Но больше спать он не мог — началось первое января, праздничный день, полная свобода и рядом она. Аля… — Пойдём позавтракаем, что ли, — он потянул её в столовую, на ходу протирая глаза и стряхивая с себя остатки сна. Спать было некогда — нужно навёрстывать жизнь. Последняя неделя метаний, приправленная операциями, дежурствами и местью Гордеева, была адом. — Глеб, — Алька высвободила свою руку, — мне надо идти. Лизу нужно причастить. — Ладно, — согласился Глеб. — Одевайся. Я сейчас. В одно мгновение он взмыл по лестнице в свою комнату за одеждой. Осторожно, чтобы не разбудить друга, приоткрыл дверь и присвистнул — кровать Франсуа стояла тщательно заправленной. Нежится в объятиях, подумал Глеб и улыбнулся. Умеет человек жить без суеты и с удовольствием. Они приехали к дому Нины. В дороге Алька не могла дозвониться до неё, и по звонку дверь никто не открыл. — Я тебе сразу говорил, что Нина сегодня не вернётся, — сказал Глеб, распахивая перед Алькой дверь подъезда. — Может, позавтракаем всё же? — Нет, Глеб, я всё равно на службу пойду, — сказала Алька. — Жаль, что Нина Алексеевна забыла про литургию. — Да не до нас ей теперь, у неё своё, — сказал Глеб. В молчании они дошли до машины. — Садись, — Глеб открыл дверцу. — Я был там вчера, — он выехал из пустынного двора на столь же пустынную улицу, которая из-за отсутствия на ней активного движения казалась теперь необычайно широкой. Город как будто вымер — отдыхал после ночных празднеств. — Я был там, — повторил Глеб. Он буквально почувствовал, как Алька развернулась к нему всем телом. Ждёт, надеется на его возвращение. А он — не может. — И что? — Алька спросила это осторожно, понизив голос, затаив дыхание. — И ничего, — Глеб помрачнел. В машинное зеркало он видел, что Алька едва улыбнулась себе в коленки. Казалось, она что-то знает о нём такое, чего он сам не знал о себе. — Пойдёшь со мной? — спросила она, когда вышла из машины. — Позвони, как освободишься, — он нервничал. Он хотел пойти с ней и уже не мог идти. Он предал их — Бога, Альку. ***** …Нина открыла глаза и с минуту, переживая внезапно свалившееся счастье, просто смотрела в потолок, на его золотую отделку. Она перевела глаза на часы — полдень. Лиза! Где? Эта мысль подкинула Нину. В панике она ощупала подушку дочери, а затем бросилась в коридор, путаясь в шёлковом халате, прихваченном и надеваемом по пути, ругая себя за преступную безмятежность и уже заранее оправдываясь перед Глебом. Она пробежала по коридору, заглядывая во все двери и наконец из-за одной из них услышала мужской разговор. Опомнившись от того, что не одета, Нина крадучись подошла к приотворённой двери и сквозь щель увидела дочь, Григория и пожилого мужчину. Отец приехал, догадалась Нина, наблюдая, как старик разговаривает с сыном, одновременно занимая Лизу. Она успокоилась. Занятный старик, смешной, подумала Нина. Не скажешь, что отец Григория — ростом маловат, усатый и излишне эмоциональный. Ребячлив, кажется. Ну да, что стар что млад, всё одно. Нина вернулась в комнату и снова легла. Не хотелось выбираться из роскошной постели. Не хотелось уезжать из этого роскошного замка. Ей здесь нравилось всё — размах, достаток, покой, Григорий. И даже его отец, занятный старик, который сейчас играл с её ребёнком. Нина тревожилась только об одном — как примут её дочь в этом доме. Будут ли её любить? Будет ли любить Лизу Григорий? А его отец, о котором она столь наслышана, что стала уже сомневаться, стоит ли связывать себя узами брака с человеком, который в столь зрелом возрасте продолжает пребывать под влиянием отца? Ну что ж, сегодня произойдёт знакомство с главой семьи, и тогда станет понятно, приживутся ли они с Лизой в этом доме. Больше всего на свете Нина боялась быть плохой матерью. Отношение к Лизе стало определяющим для Нины, когда она раздумывала, принять ли предложение Емельянова. Она не долго раздумывала — очень хотелось замуж, тем более что Григорий оказался во всех смыслах достойным человеком. Нине нравилась его степенность, учтивость и умение ухаживать без непристойных предложений. Этими предложениями она была сыта. Почему-то каждый второй мужчина, женатый или нет, считал, что раз Нина одинока, то он её непременно осчастливит, явившись на свидание с букетом цветов и бутылкой шампанского. Григорий же, в отличие всех этих самонадеянных глупцов, просто ухаживал и в третий день их знакомства тоже сделал предложение — но руки и сердца. Таким благородством и чистотой чувств Нина была сражена наповал, и в душе она уже согласилась, однако как истинная женщина взяла время для раздумий. Она ответила согласием, когда услышала от Григория, что тот помогает детскому дому. Полюбит Лизу, решила Нина. Нина встала и выглянула в окно. Заснеженный двор загородного дома напоминал сказку. Григорий готовился не только к её приезду, но и к приезду её дочери. Двор был украшен ледяными фигурами и крепостью, деревья светились огоньками. В стороне у забора высилась нарядная ёлка. Это всё было для её дочери. Для их дочери… Нина улыбнулась. Вот ты и дождалась своего счастья, Ниночка Старкова. Помнишь, Глеб обещал тебе? Тогда его слова казались тебе просто утешением самонадеянного мальчишки, но где-то в глубине души ты, потрёпанная жизнью и разочарованная в ней, стареющая Нина Старкова верила в чудо. И это чудо происходит сейчас. Тревожась, как примет её с дочерью отец Григория, Нина тем не менее считала, что лучшей партии для брака ей не сыскать. Богатый, внимательный и щедрый мужчина был просто подарком судьбы. А то, что говорил про Григория Глеб, так это ревность глупого мальчишки. Ревность неумелая, неуёмная и смешная. С его-то замашками это вполне привычно. ***** — Галина Алексеевна, это я, Лобов. С Новым годом. Счастья вам! Как там пациентка с ножевым?.. Фамилия? Я не помню. А что, с ножевым не одна сегодня?.. Две? Замечательно… Её Инной зовут. Посмотрите, пришла в себя?.. Нет ещё? Ладно, перезвоню. Он развернулся и поехал к Чеховым. Десять утра — раннее время для отдыхающего от празднования города, но Лера уже, наверное, вернулась из гостей. — Привет, — он зашел и сел на тумбочку. Стоило только пересечь порог этого дома, и неразрешимые проблемы снова навалились на него. Нужно было решение, всё затянулось до неприличия. Гордеев ничего не предпринял, более того —сбежал от проблем на очередное дежурство. Отличный мужик, настоящий. Глеб усмехнулся. — Здравствуй, — Лера подошла непозволительно близко и тепло улыбнулась. Утомлённая бессонной ночью, она была ещё красивее. — Как прошло дежурство? — Лучше некуда. Поножовщина и инфаркты — побочка буйного веселья. Но это неинтересно. — А как … твои? Как они без тебя? — кажется, Лера сделала над собой усилие, спрашивая о его родителях. — Предки нормально. У них в гостях были, знаешь, кто? — он вдруг обрадовался возникшему поводу для непринуждённого разговора. На нейтральные темы проще было говорить. — Кто? — Да Морели. — Вика?!! — Она самая. — Пойдем, расскажешь, — и, схватив за руку, Лера повела Глеба в комнату. Она усадила его на диван и села рядом — непозволительно близко. Кажется, она решила всё за них двоих. Это было так непохоже на Леру — всё, что она делала в последний месяц… — Да я не знаю ничего, я ещё со своими не виделся. Расскажи про себя... Прости, мне было некогда позвонить тебе ночью, — он боялся смотреть на неё, отдаляя ту минуту, когда они окончательно упадут в адову пропасть, теперь уже вместе. — Роскошный праздник, много гостей. Я такого ещё не видела, — Лера и прижалась к нему. — Только было… одиноко, — она попыталась взять Глеба под руку, но, чувствуя его напряжение, оставила эти попытки. — Гордеев дежурил, — тихо сказал Глеб и почувствовал, как Лера сжалась. — Давай позвоню ему. Он вернулся из больницы. — Не ври. Ему нет до меня никакого дела, — в её голосе прозвучала горечь. — И давай не будем вести эти бессмысленные разговоры. Лера провела ладонью по его щеке. — Я пришла к тебе… — Лера, — он больше не мог выносить этой пытки. — Наконец-то, — услышал он сквозь туман. А то я подумала, что ты… разлюбил. Нет, он не разлюбил. Он просто смирился с её потерей. И теперь, когда всё так сложилось, когда она сама… он готов отступиться от своих идеалов… Он обычный человек. Просто человек… Зазвонил телефон. Глеб взглянул на экран — Аля. Поздно, ничего не изменить. Он медленно взял Леру за плечи и, глядя в её испуганные, ставшие вдруг огромными, глаза, поцеловал… И ничего, кроме обжигающего стыда, не почувствовал. Лера, кажется, заплакала, но он точно этого не понял, потому что смотрел туда, откуда из проёма двери улыбались ему Чеховы. Это было невыносимо, и сильнее его многолетней страсти — доброжелательный взгляд из вечности этих двух убиенных… Глеб оттолкнул Леру и встал. — Куда ты? Я всё решила, — Лера метнулась за ним. — Но я ещё не решил, — он с силой захлопнул за собой дверь и, на ходу поправляя рубашку, ринулся вниз. Он выскочил во двор, схватил огромный ком снега и начал яростно тереть им лицо, терпя жгучую боль колючего твёрдого снега. Перед глазами возникла фотография из Алькиного дневника, и уже её рукой на мониторе — Упование моё Отец, Прибежище моё Сын, Покров мой Дух Святой... Рано сдался, Лобов, рано, ещё поборемся, говорил он себе, на большой скорости выезжая из двора. Бог есть, кайся, упёртый. Бог поможет. Он рванул к храму. Обстоятельства и память толкали его туда — всё время, постоянно, но он упорно сопротивлялся, отрицая очевидное — решение было там и только там. Снова зазвонил телефон. Он мельком взглянул на светящийся экран — Аля. Сбросил — разберись сначала со своей жизнью, Глеб Лобов. Он вошёл в пустой храм — литургия закончилась. Машинально скользнул взглядом по иконам и горящим свечам, привычно ища Альку, и не увидел. Снова зазвонил телефон, и Глеб, не отрывая взгляда от Христа, отключил его. Потом, всё потом. Он снова стоял перед Христом Распятым и всматривался в его страдающее лицо. Разве мог Он обрекать на страдания невинных детей просто так, по прихоти? Может быть, эти страдания — лишь верхушка айсберга и есть некий глубинный смысл, скрытый под водой и оттого невидимый? Нет, Христос не мог был жестоким. Но почему тогда? Он вспомнил и буквально ладонью почувствовал холод маленькой безжизненной руки. Но это же было. Господи, почему я не могу принять? Я люблю Тебя, я знаю. Но почему не могу принять той смерти? И я так больше не могу — жить в пустоте, самому принимать решения, натыкаясь на… ад. Скажи, что делать — я сделаю, только не отдавай меня. Он был почти спокоен, только гулко колотилось сердце. Он чувствовал теперь Его присутствие, как раньше. И он готов был встать на колени, как раньше, но что-то мешало. Он стоял, опустив голову, когда почувствовал, как рядом что-то произошло и её плечо коснулось его плеча. Он не повернул головы, просто знал — она. Непостижимым образом она всегда оказывалась рядом. Теперь они стояли вместе — перед Христом. Он не молился — чего-то ждал. Он всё сказал. — Ну вот, снова пришёл, к Богу, — Глеб узнал голос отца Алексия. — А никуда тебе от Него не деться, убегать бесполезно, — отец Алексий встал рядом. — Он не примет меня, предал я, — Глеб опустил голову и плечом почувствовал Алькино тепло. — Это почему же не примет? — в голосе священника чувствовалась ирония. — Плохо же ты, раб Божий, о Боге думаешь. Разбойника принял, блудницу принял, а тебя не примет… Гордынька в тебе непомерная засела. Глеб почувствовал, как Алькино плечо сильнее прижалось к его руке. — Ну-ка, раб Божий, как там тебя, пойдём со мной. Давно я тебя жду, — уверенный в том, что Глеб непременно последует за ним, священник, не оглядываясь, пошёл его в глубь храма. …Он трудно исповедовался. Трудно и тяжело. Слова застревали в горле, и всё его существо сопротивлялось говорить неприглядную правду своей жизни, но это «я жду, жду тебя, а ты не приходишь» звучало у него в сознании всякий раз, как он хотел утаить что-то, говоря себе — я не готов. И он собирался с силами и коряво, нескладно, путано рассказывал Богу о том, что Бог и без его признаний давно о нём знал. — Бог простил тебя, — сказал священник после разрешительной молитвы. Глеб хотел спросить что-то, и стоял, подыскивая слова. — Иди, — сказал священник. — Иди. …С непонятным чувством он вышел из храма. Он читал, что после исповеди люди чувствуют облегчение — этого не было. Но было другое — он, наконец, смог встать на колени, как прежде, перед распятым Христом, признавая Его власть над собой и Его жертву. И у него ещё не было ответов на вопросы, так мучающие его, но он знал, что прощён за своё отступничество и что ответы обязательно придут. Он верил теперь в Бога Милосердного и поклялся, хотя клясться и нельзя, что будет следовать за Ним. Вместе с этим пришло осознание, что мучительное решение вдруг перестало быть мучительным и, наконец, принято. — Глеб… Он не заметил, как в машину села Алька. — Аля, ты... — он скользнул по ней взглядом и завёл машину. В молчании они доехали до общежития. — Хочешь зайти? — тихо спросила Алька и кивнула на свои окна. — Потом, Аль... Мне нужно… нужно подумать. Извини, — он взял её за руку, — я позвоню. — Понимаю, — Алька слегка сжала его руку и тут же осторожно высвободила свою ладонь. Она перекрестила его и вышла из машины. Он смотрел, как она быстро шла к дверям общежития и обернулась в дверях, едва заметно улыбнувшись. Он вернулся домой и, скупо поприветствовав родных, проскользнул в Лерину комнату. Он закрылся изнутри и лёг на кровать, переживая произошедшее. Мыслей не было, но было какое-то огромное и невыразимое чувство, от которого он был как в тумане и которое заполняло его изнутри — всего, целиком — концентрируясь теплом в груди. Он нащупал крест и икону Богородицы и накрыл их ладонью. ***** Итак, Глеб убежал. Их первый поцелуй закончился бегством Глеба... Лера закрыла глаза. Решив, что с Глебом ей будет хорошо идти по жизни, она иногда думала, каково им будет вдвоём – целоваться, делить супружескую спальню. Одно дело — доверительно шептаться и даже сидеть в обнимку. Одно дело — мечтать, создавая в воображении идеальную семью. И другое дело — жить по-настоящему, как муж и жена. Глеб поцеловал её сегодня. Может быть, неосознанно она всегда ждала этого от него, и даже неоднократно устраивала провокации, теребя его гордость, играя на его чувствах, о глубине которых она не догадывалась до той роковой ночи в дачном посёлке. Может быть, все его поползновения она воспринимала слишком поверхностно и его чувства — тоже. Глеб поцеловал её сегодня — странно, спокойно и уверенно. И она приняла это — странно, в смятении и неуверенно. И это было… Это было не то, чего она ожидала. Не было страсти, огня, хотя бы искры. И потому она заплакала. Но теперь она знала точно — и отвращения не было. Было просто — хорошо. Да и к чему страсть? Страсть уже была в её жизни. И чем это закончилось? Глеб будет хорошим мужем и отцом её ребёнку — это было вернее верного, и они будут жить спокойно, без феерии, — но зато она сможет положиться на Глеба. Он не подведёт, не бросит и уж точно не будет орать. А то, что убежал… Лера улыбнулась. Бедный, он никак не может принять свалившегося счастья. Ничего, вернётся. Подумает и вернётся. Он всегда возвращался — дерзил, а потом пытался мириться. Лера не сомневалась — Глеб вернётся сегодня же. ***** Глеб резко открыл глаза, нашел глазами будильник — пять. Сел — пять вечера. Проспал целый день, так ничего и не завершив. Оттягивая предстоящий разговор, он свернул в больницу. Инна уже пришла в себя. Она молча наблюдала, как Глеб, не глядя на неё, ставил стул и садился у каталки. — Как ты? — спросил он и, наконец, взглянул на бывшую подругу. Инна была бледна. Глаза её, очерченные чёрными кругами, казались огромными на осунувшемся пожелтевшем лице. Инна попыталась что-то сказать, но иссохшиеся губы слипались. Она с трудом сделала холостой глоток и закрыла глаза. — Инн, кто тебя? Ты ночью говорила про… Леру. Бредила, наверное, — Глеб взял сухую, холодную руку девушки. — Что произошло? Инна открыла глаза и покачала головой, то ли отказываясь говорить, то ли давая понять, что не может. — Ну-ка, давай я тебя водичкой попотчую, — Глеб огляделся в поисках воды и нашел запечатанную бутылку на тумбочке. Вероятно, кто-то уже приходил к Инне и принёс её. — Пей, — он поднёс бутылку к безжизненным губам девушки, и та, торопливо подавшись вперёд, отпила и захлебнулась. — Не торопись, — Глеб приподнял Инну за шею, — пей. — Не усердствуй, Глеб, — в палату заглянула медсестра. — Только самую малость, губы смочить, — обернулся Глеб. Теперь Инна выглядела бодрее. — Глеб… прости, — прошептала она. — Дело прошлое, — он простил окончательно уже тогда, когда, беспомощная, она лежала в кровавом липком снегу, судорожно хватая ртом воздух. – Кто? – Глеб сжал её руку. — Те... что и Леру... и тебя… — Имена скажи. Ты вроде Лёвочку упоминала. Кто он? — Нет... Убьют, — с трудом прошептала Инна. — Тебя за что? — Денег я им должна... за тебя. — Сколько? Инна покачала головой и закрыла глаза, и Глеб понял, что ей трудно говорить. — Ладно, спи, — он приготовился встать, но её ладонь сжала его руку. — Береги себя, — прошептала Инна, не открывая глаз. — Ну что ты, Инночка, — Глеб осторожно высвободил свою руку и, склонившись, поцеловал её в лоб. Перекрестил в воздухе. — Спи. Он вышел из больницы, взяв с Тертель обещание присматривать за Инной. В отделении дежурил Степанюга — могло случиться, что угодно. А если бы её убили? Зарезали, вот так, за ночным клубом, в самый разгар всеобщего новогоднего веселья? Подонки, выбрали удобное время, чтобы убрать Инку — новый год. Расчёт примитивный, но верный — кругом одна пьянь, можно списать на банальную хулиганку. Да и кто разбираться будет — новый год же. Проблема, однако. Глеб поднял воротник и побежал к машине. Он ехал по вечернему городу, расцвеченному огнями. Отдохнувший город ожил. Дороги были забиты машинами, около торгового центра негде было припарковаться. Дополнением к праздничным огням и фонарям светились социальные баннеры Емельянова. Бизнесмен начал активную избирательную гонку. Глеб усмехнулся. — Нина, ты где? — он свернул на тихую улочку. — Я? — в её голосе сквозило умиротворение. — Я у Григория... У Григория Анатольевича, — поправилась она. — У вас всё в порядке? Как Лиза? Отдай её мне на праздники. — Зачем, Глебушка? — осторожно спросила Нина после напряжённой паузы. — Мало ли... Может, мешает, — Глеб с трудом сдержал иронию. — Глебушка, — Нина понизила голос, и в трубке явственно послышалось её прерывистое дыхание. Кажется, Нина искала укромное место. — Глебушка, у нас всё хорошо, — с сердитой доброжелательностью в голосе сказала она. — Лизой занимается дедушка Толя. Дедушка Толя… защипало в глазах. Глеб молчал. Глеб? — Нин, ты уверена в своём решении? — Уверена, Глебушка. Регистрация четвёртого, в узком кругу. Вы с Аленькой приглашены. Дениске я уже позвонила. — Спасибо, Нина… Ты когда будешь в городе? — Второго. Дежурю в ночь на третье. — А Лиза? — спросил он поспешно. — Лиза останется с… отцом. Григорий удочерит её. — Нин, — он облизнул вмиг ссохшиеся губы. — Оставь Лизу со мной на эту ночь. — Глеб... — Пожалуйста… — Хорошо, Глебушка... Ты только не переживай так, — сказала Нина, помолчав. — Спасибо, Нина. ……….. …Глеб вошёл в комнату и встал в пороге. Лера читала учебник, но при его появлении оторвалась от книги и улыбнулась ему. Она обрадовалась его приходу, наверное, ждала развязки утренней истории. Он собрался с духом. — Лера, давай поговорим. — Конечно, давай... Именно для этого я и пришла к тебе, — Лера отложила книгу. — О нас? — Нет, Лера, о нас потом, — Глеб нервно скрестил руки, потом опустил их вдоль тела. Он не знал, куда сейчас деть руки, так он был напряжён. — Иди сюда, — Лера протянула к нему свои руки. — Садись, — она потрогала ткань дивана рядом с собой. Глеб пришел к Лере, точно зная, что скажет и что будет делать, но сейчас он дрогнул. Её власть над ним была поистине безграничной. На негнущихся ногах Глеб пересёк комнату и сел рядом. Он боялся пошевелиться, боялся, что всё, что он хотел сказать и всё, что было неимоверно трудно произнести, будет в одно мгновение побеждено его безумной, страстной, многолетней мечтой быть с нею. Она была замужем, была чужой женой, носила под сердцем не его ребёнка, она формально была — чужой, но… Лера никуда не делась из его сердца, и оно по-прежнему безумно любило Леру. Глеб боялся, что стоило ей сделать одно лишь движение в его сторону и никакие доводы разума и морали уже не смогут его удержать, и он не сможет совладать со своей давней эгоистичной мечтой, но что в тот миг, когда он останется с ней, его не станет. А тем не менее решение было принято. Глеб сидел неподвижно, боясь неверным движением спровоцировать её на сближение. — Давай поговорим о вас с Гордеевым. — Нет, я всё решила. Нас больше нет, — быстро возразила Лера. — У меня есть только ты, Дениска и мой ребёнок... Ты будешь любить моего ребёнка?.. Нашего ребёнка… Глеб, ты так хотел этого, и вот я пришла, — Лера взяла его под руку, но потом отпустила, чувствуя холод его напряжённого тела. — Да, я пришла и предлагаю себя, — с её губ сорвался нервный смешок. — Это глупо и… неправильно я себя веду... Я не знала, что вообще на такое способна. Мне стыдно, — Лера нервно засмеялась. — И мне тоже, — сказал Глеб, глядя прямо перед собой. — Потому что я не могу принять тебя. Он всё-таки смог сказать это, но кто бы знал, чего ему это стоило. — Но почему? Чего ты боишься, Глеб? Ведь ты признался мне, тогда… Ты не мог лгать, — сказала Лера упавшим голосом и опустила голову. — Неужели только из-за того, что брак для тебя это святое? Это всего лишь идея. А как же я? Я, живой человек... Мы будем вместе? Неотвратимый вопрос, словно окативший ледяной водой… Глеб закрыл глаза. Она права. Наверное. И Франсуа прав в том, что нельзя идти на поводу у своих прихотей. Господи, помоги. — Лер, я люблю тебя, — боясь смотреть на неё, он почувствовал, как Лера всем телом развернулась к нему. Он даже представил, как широко распахнулись её глаза, — но это ничего не меняет. И от того что я... люблю, мне ещё труднее будет сказать тебе… — Что?! — Я не смогу изменить себе, даже любя тебя. Не могу я переступить через некоторые ценности, не могу тебя увлечь за собой в пропасть, а ты… да, толкаешь меня в эту чёртову адову пропасть. Но ты просто не понимаешь, — он заговорил вдруг, путаясь и опасаясь, что Лера не понимает его, — что это самоубийство для нас. Что мы не сможем жить, переступив через верность, порядочность… — Глеб, что ты несёшь? — тихо перебила Лера. — Я говорю тебе о том, что наш брак с Сашей давно перестал существовать. Его нет. Понимаешь? Дома я вижу только тело Саши Гордеева, но нет самого Сашу Гордеева! Я живу с призраком, в четырёх стенах, загнанная каким-то глупыми представлениями о порядочности, о том, какой должна быть верная жена! Мы могли бы с тобой создать новую семью... Ты любишь меня… — А ты? — он развернулся и взял ее за плечи. — Ты любишь меня? Не выдержав его страстного напряжённого взгляда, Лера опустила голову. — Я могла бы… — Любишь или нет? — Глеб тряхнул Леру за плечи. Он требовал ответа. — Я не знаю, — страстный требовательный взгляд Глеба пугал Леру. — Н-не сразу… Но мне хорошо будет с тобой. Если бы она любила… Если хотя бы обманула его, что любит. Наверное, он продал бы душу за возможность быть с ней. Даже не за счастье — об этом не могло быть и речи… Его решимость снова дрогнула в тот момент, когда он ждал ответа. В какой-то момент он вдруг почувствовал, что близок к подлости, если только она скажет, что тоже любит. Но Лера была честна, а по-другому и быть не могло — Лера не умела лгать. — Ну вот, поговорили, — он отпустил её и отвернулся. — Не любишь. Я для тебя… — Тихая гавань, — Лера перебила. — Слишком высокая цена, — Глеб смотрел теперь на портрет Чеховых. Знакомые лица придавали ему уверенности. — Нет, Лера, не толкай меня на преступление. У тебя семья, ребёнок. Как я буду в глаза смотреть твоему ребёнку? Всё было бы иначе, если бы твой Гордеев бросил тебя… — А он бросил! — Лера снова перебила. — Он исключает меня из своей жизни, и о его тревогах я узнаю случайно, как получилось с вашей маленькой пациенткой. Я в его жизни даже не наполовину, — Лера заплакала. Было неимоверно больно слушать этот тихий безнадёжный плач, но он уже не сомневался, что поступил правильно. Какая разница — резать живое или иллюзии? Всё равно больно. Лера должна расстаться со своими иллюзиями. Он жалел свою маленькую, запутавшуюся Леру, в отчаянии готовую броситься сейчас в объятия нелюбимого человека, в его объятия. А между тем, она всё ещё любила Гордеева. И доказательством тому были её страсть, её эмоциональность и отчаяние, с которыми она говорила о своём муже. Глеб молчал, Лера плакала. Это было невыносимо. Чтобы разорвать это тягостное молчание, он заговорил. — Лер, как ты представляла себе нашу профессию, когда шла в мед? А? Волшебник, налево и направо раздающий здоровье... И всё так гладко, красиво... Дифирамбы, благодарные больные, и ты — герой в белом халате... А оказалось? Оказалось, что путь врача это сплошная боль. Боль! — он не смотрел на Леру. — Бессонные ночи, безумный график, предел возможностей, отсутствие личной жизни, обиженный супруг или развод, постоянные угрызения совести, постоянное ожидание, постоянная схватка со смертью... Гордеев… он хороший врач, — Глеб искоса взглянул на Леру. Она затихла и слушала его. — Мы тоже все хотели стать хорошими врачами – не меньше. А знаешь, что такое — хороший врач? Глыба... Я это только тогда понял, когда, наконец, увидел Гордеева в работе. Это гигантская глыба сострадания, Лера, и огромная воля нести боль потери и жить с нею. Заметь, добровольно. Просто потому что по-другому никак. Невозможно жить, не отдавая себя. Понимаешь? И нет в нашей профессии ничего романтичного и красивого. Только пугающая возможным провальным финалом схватка за чужую жизнь, и ломка от бессилия. Но, если Гордеева лишить возможности полностью отдавать себя, его не станет — не будет ни врача, ни человека. Не будет того самого Гордеева, которого ты когда-то полюбила. — К чему ты это говоришь? — Лера взяла его под руку и прижалась головой к его плечу. Её Глеб больше не был холоден. — Я к тому это говорю, что твой Гордеев ежедневно совершает подвиг. Он живёт на пределе возможностей — у него два отделения. Может быть, в этом он неправ, не знаю... Ты думаешь, Лера, подвиги совершаются только громко и с фанфарами? Сколько знаменитых врачей мы знаем? Амосов, Бурденко, Федоров, Илизаров, Рошаль, Бокерия, ну ещё пару-тройку. Но в мире есть огромное количество незаметных трудяг, которые так же, как все эти знаменитости, ежедневно спасают чужие жизни. Это для пациентов — операция. Вкололи препарат и спи. А для хирурга — страшная эмоциональная нагрузка, балансирование на грани. Если что-то пойдёт не так, а этих «не так» миллионы, за всё будет отвечать твой Гордеев... Знаешь, что самое страшное? Смотреть в глаза родственникам, помнить о том, что они сейчас, за дверью операционной, ждут от тебя чуда… и понимать, что не всё, далеко не всё в твоих руках... Твой Гордеев живёт в колоссальном напряжении. Но его сердце тоже имеет вес, и он не сможет дать тебе больше, чем у него есть. — Но у Куратовых всё не так, как у нас, а ведь они оба врачи, — горько возразила Лера. — Куратовы, — Глеб усмехнулся. — Куратов — гастроэнтеролог, а жена его, кажется, невролог. Так? И Старкова — терапевт. А Гордеев — хирург. Чувствуешь разницу? Конечно, жизнь Куратова тоже не сахар, но он не совершает каждодневного изматывающего подвига, не вытаскивает людей с того света. Его единственной проблемой является нехватка времени. У Гордеева проблема не только время. Проблема — сердце. Ну невозможно всё время отдавать, отдавать… Понимаешь? — Я понимаю только то, что я должна принять как данность, что, живя рядом с хирургом, я должна сидеть тихо и ни на что не претендовать, — укоризненно возразила Лера. — Да, — кивнул Глеб. — Да?! — возмутилась Лера. — А зачем тогда жить вместе? Чтобы вечерами смотреть на безжизненное тело? Чтобы, засыпая вместе, не быть уверенной, увижу ли я его завтра утром, когда открою глаза? Чтобы терпеть это тягостное молчание, пока Саша переживает профессиональную утрату или очередной кризис в состоянии прооперированного пациента? Почему я должна это терпеть всю жизнь? — Потому что любишь, Лера, — Глеб вдруг стал спокойным. — Потому что любовь — это всегда в одну сторону, без ожиданий. Просто дарить, быть рядом… Без твоей любви он не сможет работать. Да, это участь жён великих людей, — Глеб помолчал. — А я видел твоего Гордеева в операционной. Это высший пилотаж. Но… ты как-нибудь встреть своего Гордеева после полусуточной операции. Загляни в его глаза — там пугающая мёртвая пустота. Они же всё отдают в этот операционной, полжизни отдают. — Глеб, Глеб, послушай! — Лера улыбнулась. — Ты… преувеличиваешь. В твоих суждениях много крайностей. Сначала ты делаешь из Сашки врага, а потом… Бога. — Ну не Бога, конечно, — Глеб задумался. — Но талант — это ведь большие полномочия… и доверие... — И вся эта восторженность… — Лера! – он снова перебил. Почему он не умеет слушать? Он ругал себя. — Если бы твой Гордеев лежал на диване перед теликом, отращивая пузо с бутылкой пива, это одно. Но Гордеев… Ну, нельзя от него требовать слишком много. Он и так отдаёт всего себя. — Что же делать? — Выстраивать свой мир самой и не надеяться на него. Да, Лера, тебе придётся самой выстраивать свою жизнь. У тебя есть для этого все возможности. Новая работа, рисование, ребёнок, любимый мужчина. Но у тебя нет права лишить ребёнка отца, нет права переступить через Гордеева. Есть законы, которые нельзя изменить. Лера молчала. — Помнишь, тот случай с Березняковой? Тот, когда я едва не загубил тогда эту несчастную женщину? Лера кивнула. — Я помню, но давай не будем вспоминать об этом, Глеб. Ты всё искупил уже, — сказала она. — Да не обо мне речь-то. Я, понятно, мерзавец в той истории. Я про другое. В тот день, — Глеб тяжело сглотнул, — я подслушал разговор Гордеева с его бывшей. Эта столичная штучка назначала ему свидание, — он быстро взглянул на Леру. Она поджала губы. — Гордеев ждал, не ухудшится ли состояние Березняковой, а я спрятал снимок. Гордеев ушел. Отношения с бывшей его волновали в тот момент больше, чем Березнякова. А теперь представь, если бы тётка умерла? А? Твой Гордеев записал бы это на свой счёт и был бы прав… — Но ведь дежурил-то Семён Аркадьевич! — Да оставить пациента на Степанюгу, это всё равно что бросить на улице, и Гордеев это знал. Но в тот момент он сделал выбор между личным и пациентом, и почти фатальный выбор. Понимаешь, к чему я это? Ну, ты пойми, кто-то должен спасать чужие жизни. К сожалению, этот кто-то — твой муж. Лера нервно засмеялась. — А как же личное счастье? Рядом с Сашкой оно невозможно. — Возможно, Лера. Если любишь. — Глеб, как ты можешь это знать? — Я знаю только одно: из нашего Новикова выйдет знаменитый врач. Ты ещё услышишь о нём. Он ещё напишет для твоих детей учебник и что-нибудь изобретёт. Они тихо засмеялись. — А если без шуток? Почему ты так думаешь? — спросила Лера. — Так у него есть Капустина! — Глеб снова засмеялся. — Совершенно бездарна как врач, но зато умеет утешить, усмирить. У неё ж талант, у нашей Капустиной. Пирожки, чистые рубашки, хвалебные оды, антипохмелин, Рудик, любимый… И вот уже наш Рудольф — настоящий профессор. А? Как тебе? И знаешь, чья заслуга будет в этом? Думаешь, Новикова, что ли? Капустиной! Они снова засмеялись. — А твой дружок Пинцет… Он не станет хорошим врачом, я думаю. — Глеб, ты всегда относился к Вовке предвзято, — с укоряющей лаской в голосе сказала Лера. — Да не в этом дело… Эта стерва Шостко истреплет ему все нервы. Ты только представь. За полчаса до окончания смены к хирургу Рудаковскому привозят экстренного. Он стоит у операционного стола и ковыряется в носу, размышляя — распахать по всей ширине операционного поля и отделаться сорока минутами или всё-таки достать лапароскоп и зависнуть в операционной на два часа? Пациенту, особенно гламурной пациентке, разумеется, выгоден второй вариант. Но тут, о кошмар, звонит Шостко-Рудаковская и строго напоминает Пинцету, что на шесть назначен семейный ужин с её родителями, и если он не приедет вовремя…. Пинцет пугается, как наяву видя неприлично поднятый вверх средний палец железной Шостки. Как думаешь, что выберет наш Пинцет? Правильно, лапаротомию. Да ещё и накосячит второпях. Классный из него спец получится. И будет он, спустя десять лет, плешивый и неопрятный, сидеть в ординаторской и всё так же ковыряться в носу, и с грустью вспоминать, как когда-то в молодости сделал отчаянно невозможное — торакоцентез иглой для футбольного мяча. Лера засмеялась. — Ну ты уж прямо про Вовку и напридумывал… — Да не напридумывал я. Всё так и будет. Проверим? — Подожди, ты хочешь сказать, что есть жены, которые не дают своим мужьям развиваться? — Да, Лера. Я в одной умной книжке читал, что разница между мужчинами и женщинами в том, что мужчины ориентированы на общественное служение, а женщины на личное счастье. Отсюда все проблемы и недопонимание. И ты, Лерка, не исключение. Твоё стремление к счастью понятно. Только у вас дети, мужья на первом месте, а у нас — работа. Это не значит, что тот же Гордеев любит тебя меньше, чем ты его. Просто любит по-другому, не так как ты себе представляешь. Он не будет носить тебя на руках. Оставь ему его больных и устраивай свою часть жизни. И уговори его бросить абдоминальную хирургию. Чего он за неё держится так, не понимаю. Он снова стал серьёзен. Встал. Он устал от этого разговора, и вроде уже всё было сказано. Лера тоже поднялась. Она молчала, просительно смотрела на Глеба, как будто он мог дать ей чудо-рецепт счастья. Сжималось сердце от растерянности в её потухшем, некогда солнечном, взгляде. — Ну, что ты смотришь так? — он взял её лицо в ладони. — Ты замужем, ты жена, ты мать. Гордеев хороший мужик, хороший врач, хороший муж. Прекрати ставить свою жизнь в зависимость от его настроения — он такой, его не изменишь. Это было видно ещё тогда, год назад, — он уговаривал Леру. — А теперь… Лера, брак — это навсегда. Запрети себе думать о бегстве. Просто люби его, такого… А я всегда буду рядом. Ты самое дорогое, что было у меня, и без тебя в моей жизни не было бы смысла... Не знаю, что ещё сказать... Мне очень тяжело, — он прижался лбом к её лбу. — Ну не мучай ты меня больше. Он повернулся, чтобы уйти. — Глеб… Он не повернулся. — А ты всегда… — Всегда, Лера. — Спасибо, — прошептала она. Он улыбнулся и пошёл. Он всегда будет её любить, пусть даже не сомневается. — Глеб, ты её любишь? Он устало повернулся. — Люблю… — Но как? — Так. Хотя это кажется невозможным. — Ты женишься на ней? — Лера подавила нервный смешок. — Она не любит меня, Лера, и не спрашивай больше. Он вышел из квартиры Лериных родителей во двор и позвонил Дениске. — Диня, можешь к Гордееву наведаться? Прямо сейчас. — Могу, Глебчик. А цель? — Ты скажи ему, что Лерка сейчас обитает в квартире своих родителей, адрес дай… И, знаешь что, дай ему ключ. У меня в нижнем ящике стола связка валяется. Договорились? — Договорились. Только это всё бесполезняк, Глебчик, — вздохнул Денис. — Надеюсь, что нет, — Глеб вздохнул. Нараспашку, не чувствуя холода, он стоял под подъездом. Итак, одна страница его истории перевёрнута. Он чувствовал себя настолько одиноким, как будто он только что похоронил близкого человека. И в то же время он был удовлетворён, от того что не поддался слабости и сумел переступить через собственный эгоизм, что не увлёк за собой Леру, которая просто растерялась и жалась к нему, как растерянный потерявшийся ребёнок к ноге первого попавшегося в толпе взрослого, хотя бы отдалённо похожего на его родителя. Спасибо, Господи. Ты спас нас всех. «А я всё жду, жду, а ты не приходишь», — вспомнилось ему. Пришёл, и теперь никуда не уйду. Глеб улыбнулся и сел в машину. ...Он подъехал к общежитию и взглянул на окна. Её окно светилось — одно, на фоне остальных, чёрных. А что если у Лерки так и не сложится, мелькнула мысль. Но он тут же вернул себя к ранее принятому решению — его жизнь больше не должна зависеть от Леры. Каждый делает свой выбор, вспомнилось ему из прошлых разговоров. Он возник на пороге Алькиной комнаты с коробкой конфет под мышкой и Алька снова смутилась — за окном было слишком темно, а в здании слишком тихо и пустынно. — Может, погуляем? — предложил Глеб, хотя гулять совершенно не хотелось. Он устал от всего, что навалилось за последнее время. Хотелось тишины и покоя. Или завалиться на койку, провалиться в эту мягкую скрипящую сетку и просто говорить, обнявшись. Хотя и говорить-то не хотелось — просто молчать, но непременно обнявшись. Молчать тоже приятно. Думать о своём и быть при этом вместе. — Скоро сессия, — осторожно напомнила Алька. — Валя передала список рефератов, которые ты должен сдать, чтобы отработать пропуски. Вот, — она взяла с тумбочки лист бумаги и протянула Глебу. — Валя выпросила для тебя рефераты вместо отработок. У тебя столько задолженностей... Глеб пробежался взглядом по списку, присвистнул. — Ну что ж, надо отблагодарить Валентину. Хоть какая-то польза от неё. — Что значит — хоть какая-то, — Алька вдруг подошла к нему и взяла под руку. — Просто она такая — резкая, но очень хорошая. Может быть, ты даже и не знаешь, но Валя тебя всегда выручает, Глеб, — закончила она, на мгновение прижавшись к его руке. — Я сейчас расплачусь, — Глеб хотел обнять Альку, но она уже оторвалась от него. Хочется ей тепла, хочется. Господи, отдай её мне, доверь. — Ну так что, гулять? — спросил Глеб. — Если мы будем гулять, то допуска не получим. А я не умею так быстро учить, как ты, — Алька отвернулась. — Мне некогда теперь гулять. Она, кажется, расстроилась. Да, в последнее время благодаря ему Алька много пропускала. — Ну что ты? — Глеб подошёл к ней, взял за руку, — будем готовиться. Только давай вместе. Будешь меня организовывать. Будешь моей личной Шостко. — Нет, что ты, — Алька улыбнулась. — Я так не умею, как Валя. — Жаль, — Глеб с размаху бросился на койку, и она пружинно подбросила его вверх. — А то мне нужен здоровенный пинок. — Хватит с тебя пинков, — сказала Алька. — Так считаешь? — Глеб стал серьёзным. — Да я и сам думаю, что хватит... Устал я. Молодой вроде, а устал. Хочу жить спокойно. Вот с этого дня и начну. Все решения приняты, приоритеты расставлены. Начинаю новую жизнь... Пойдёшь со мной? — он сказал это неожиданно для себя и почему-то не испугался. Знал, что Алька всё равно не поймёт. Равнодушие слепо и глухо. — Ну так пойдёшь со мной? — В спокойную жизнь? — Алька уже разливала чай. — Конечно, пойду. Я тоже хочу жить спокойно. — Значит, учиться начинаем? — Глеб не выдержал и подсел к Альке. Заглянул ей в глаза, но прикоснуться не посмел. — Да, — Алька опустила голову. Кажется, она вдруг снова начала его излишне стесняться. Вокруг совсем не было людей. — Как тебе у моих было? — Глеб, спасибо тебе... У вас уютно, по-домашнему... и весело, — Алька обрадовалась, что можно сменить тему. — Как будто я со своей семьёй провела эту ночь. Я уже давно не встречала новый год. — Ну вот теперь будешь встречать... Я тебя теперь никуда не отпущу, даже не надейся, — Глеб отсел, чтобы не смущать Альку. — Расскажи, что там было. После того как он отсел, Алька почувствовала себя более непринужденно. Они мирно разговаривали о разном, незначительном, обсуждая то новогоднюю ночь, то предстоящую свадьбу Вали и Пинцета, то замужество Нины, то просто вспоминая свою жизнь. Было хорошо — наслаждаться ничегонеделаньем. — Поехали к нам, — сказал Глеб, когда на часах было десять. — Тебе нельзя здесь одной. Мало ли что. — Нет, неудобно, — не желая спорить, Алька отвернулась. — Ну тогда я останусь, — Глеб сел на Анину кровать. — Ты что, Глеб, — Алька испуганно повернулась обратно. — Это нехорошо. Ты иди домой, поздно уже. — Я останусь, — упрямо сказал Глеб. — Буду тебя охранять. — Глеб, — Алька опустила голову, — ты понимаешь, что обо мне будут говорить? Ты же на проходной записан в журнале, — Глеб наблюдал, как она теребила край рукава. — Мне будет стыдно. Умоляю тебя, иди домой. — Ладно, — Глеб взялся за телефон. — Плевать, конечно, на разговоры, но раз тебе будет стыдно… Он позвонил Нине и взял разрешение переночевать. Ключи у него были. — Ночуйте. Но держи себя в руках, Глеб, — многозначительно сказала Нина. — Нин… — Я серьёзно говорю, Глебушка, не обижай девочку. — Я сам разберусь. Ладно? — Ладно, ладно! Но я тебя предупредила, — засмеялась Нина. — Собирайся, — сказал Глеб Альке. — У Нины переночуешь, там безопасно. Не доверяю я вашей общаге. — Глеб… — Давай уже собирайся. Глеб привёз Альку в квартиру Нины и остался. Он позвонил родителям и предупредил, что будет ночевать у друга. «И что это за таинственный друг у нашего сына? — ворчала Алла Евгеньевна, раздеваясь ко сну. — Какая-нибудь очередная проходимка». «Аллочка, ну не переживай ты так», — успокаивал её Олег Викторович. «Ой-ой, смотрите на него! Само олимпийское спокойствие! — Алла гневно смотрела на мужа. — Тебе всегда было наплевать на нашего сына. А между тем в это самое время какая-нибудь Алевтина прибирает к рукам нашего Глебушку. Знаем мы этих таинственных безымянных друзей!» «Ну, я,например, ничего не имею против Алевтины. Пусть прибирает. Ты смотри, наш разгильдяй рядом с ней вон какой шёлковый становится», — возразил Олег Викторович. «Олег! Ну какая Алевтина! Нашему сыну нужна более достойная девушка. А эта неинтересная, пресная какая-то, — Алла поморщилась. — А гены?! Одним словом, сирота», — махнула рукой Алла. «Достойная! Ну-ка, скажите-ка мне, мадам, какая же девушка достойна нашего оболтуса?», — иронично поинтересовался Олег Викторович. «А такая, — Алла Евгеньевна на секунду задумалась, — да вот хотя бы как Виктория, — нашлась она. — Уж куда как лучше! И красивая, и умная, и с манерами! Эх, нет глаз у нашего сына. Столько лет в одной группе учатся, а не разглядел он хорошую девушку»,— с сожалением закончила Алла. «Ну конечно, мадам, я вас вполне понимаю. Не зря вы весь вечер-то нахваливали Виктории нашего сына. Понимаю вас вполне», — опять иронизировал Олег Викторович. «Это ты о чём? На что намекаешь?» — раздражённо спросила Алла. «Как это о чём? Думаешь, я не вижу, как ты на иноземного приятеля Виктории заглядываешься? Ты, Аллочка, хотя бы приличия соблюдала», — обиженно сказал Олег Викторович. «Олег! Как тебе не стыдно?!» — гневно воскликнула Алла. «Ну если ты про стыд… Это тебе, Аллочка, должно быть стыдно, — Олег Викторович обиженно засопел. — У нас вон сын взрослый, а ты с его приятелем кокетничаешь, всё молоденькой прикидываешься». «То есть ты хочешь сказать, что я старая? Ну знаешь!» — Алла возмущённо выпрямилась. «Да конечно, не старая. Ну пойми ты, Аллочка, — Олег Викторович доверительно взял её за руку,— все эти твои взгляды, вожделенные... на мускулистое тело, понимаешь ли... этот твой смех без причины… ну смешно это и… нельзя так, Аллочка». «Олег, мне кажется или ты вернулся на двадцать лет в прошлое? Ты, мой милый, уже не тот самый авторитетный доктор, а я уже не та наивная студентка, которая смотрела тебе в рот и любое твоё слово считала истиной в последней инстанции. Времена изменились, Олег, — Алла помолчала. — Мы, кажется, о другом начали говорить. Вот и всегда у нас так. Начали за здравие, а кончили за упокой», — холодно закончила Алла и легла в постель, отвернувшись к стене. В спальне повисло тягостное молчание. «А я всё про Леру думаю, — тихо сказал Олег Викторович, присаживаясь на край кровати. — Вроде в одной больнице полдня вместе находимся, а ни разу так и не поговорили. Обижена она на нас. Много мы ей недодали, Алла». «Ой, да забудь ты про свою Валерию, — Алла Евгеньевна раздражённо повернулась к мужу. — С самого начала было видно, что она не приживётся у нас в доме. А я тебе говорила! Говорила!» «Нельзя так, — возразил Олег Викторович. — Жестоко. Лера сирота. Может, позвонишь ей? Вот и Рождество на носу. Позови её к нам. А я поговорю с Гордеевым. Правда, в последнее время не ладится у меня с Гордеевым. Опять мы на ножах. Не пойму я, что за характер такой… тяжёлый у него. И как только Лерочка его терпит?» «Вот тут можешь не волноваться. У Лерочки твоей ещё тот характер. У меня встречный вопрос: как её ещё Гордеев терпит? Вон твоя Лерочка даже тебя знать не хочет, это с её-то ангельским характером». «Ну прекрати, Алла, не начинай, — буркнул Олег Викторович и лёг, обняв жену. — Спокойной ночи, ворчунья моя», — он поцеловал обиженную Аллу в щёку, улыбнулся невесело и закрыл глаза. ……... Наплакавшись вволю, Лера лежала теперь с открытыми глазами и смотрела в потолок. Разговор с Глебом разрушил надежды на создание новой семьи, где она будет любима, где будет стабильность и, наверное, — счастье. Ведь счастье — это когда тебя понимают? Глеб, без сомнений, понимал её, любил и не жалел на неё своего времени. И всё-таки — ушёл, бросив её тут одну. Его высокоморальные идеалы оказались важнее. Преданная и растерянная, Лера чувствовала себя одинокой как никогда. Сашка… Глеб неожиданно начал романтизировать его. Что там произошло в её отсутствие? Кажется, она о чём-то не знает. Или Глеб всего лишь прикрывается Гордеевым, чтобы красиво бросить её, потому что выбрал эту Альку? Лера долго размышляла об этом, но всё же пришла к выводу, что Глеб не может так обманывать её. Нет, он не лжёт, когда говорит, что Сашка хороший муж. Самое страшное — что он в это верит. Кто бы мог подумать — Глеб стал идеалистом… А раньше он ничем не брезговал для достижения своих целей… Глеб сказал: вернуться к мужу и запретить себе думать о бегстве. Подумать только, он говорил с ней, как отец. Как Олег Викторович… Вернуться… Легко сказать. Но ведь Саша и пальцем не пошевелил, чтобы вернуть её. Хотя, нет, пошевелил — но вялые телефонные звонки, не требующие как минимум физических усилий, не в счёт. Ах, да, у него же работа… Работой можно оправдать всё, что Глеб и делает теперь. Тоже заразился трудоголизмом? В последнее время он перестал болтаться без дела. Это так. А может, Глеб и прав. Ведь и с Сашкой можно жить вполне комфортно, если перестать ожидать от него внимания. Добирать внимание на стороне. Вот как Даша. Мужа она не любит и от него устаёт. Но любит его деньги, его обожание. И Даша сама выстаивает свою жизнь — рисует, выбирает круг друзей, остаётся ночевать у себя в мастерской, если муж надоел… Она вполне счастлива и успешна. Может, и ей, Лере, именно такая жизнь нужна? Ведь для доверительных бесед есть подруги, и почему обязательно — муж? Или Глеб вот есть, он-то всегда найдёт для неё время. Просто надо перестать ожидать от Гордеева слишком многого. Мало ожиданий — мало обид. Вот как у Даши. Но всё равно — как без любви? Дашу муж хотя бы любит, побрякушками заваливает, внимание её покупает. А Сашка… Ему всё равно. Вот с Глебом такая семья, как у Даши, вполне получилась бы. Глеб любит, в отличие от Сашки. А что если забрать Дениску и остаться в этой квартире? Жить одним, своей маленькой семьёй? Семьёй Чеховых. Ведь они же — Чеховы. Лера перевела взгляд на портрет родителей. Мамочка и папочка, как мне вас не хватает, как же пусто без вас, как одиноко… Лера снова принялась думать о брате. Нет, забрать его и уйти не получится. Дениска уже не тот послушный мальчик. Стал ершистый. Повзрослел. Ещё не хватало конфликтов. Пусть уж лучше с Глебом. Кажется, они нашли общий язык. Обидно, как обидно. Довериться человеку, бросить всё ради него, и оказаться преданной… Лера выключила свет и, бросившись на кровать, закрыла глаза. Где сейчас её медведь? Прижаться бы… Холодно... Лера уснула. …….. Перед сном Глеб зашёл в комнату Альки, и она как-то странно метнулась от него. — Глеб… Не доверяет, промелькнуло грустное. Помнит… И интернат живёт в памяти. Он поймал её и обнял за плечи. — Даже не думай, — шепнул ей в ухо, попутно хватая ноздрями её запах. — Ничто из прошлого не повторится. Ты должна доверять мне, — взгляд остановился на серёжках. Удивился — как это он раньше не замечал? Алька послушно кивнула, излишне энергично, вероятно, желая поскорее избавиться от его присутствия, и, понимая Алькино нетерпение, Глеб с сожалением отпустил её, тёплую, от себя. Он ушёл в другую комнату и бросился на кровать. Алька определенно избегала его. Наверное, лежит сейчас в готовности, закутанная в три слоя одеяла и боится, что он придёт к ней. Она снова отдалилась от него. А между тем она — через стену. Может, лежит сейчас, прижавшись к этой самой стене. Глеб провёл пальцами по холодному бетону. Господи, отдай её мне. Я смогу сделать её счастливой, я знаю. Только поверь. Ну не случайно же она пришла ко мне, в храм. Мой она человек, мой, самый близкий... Он долго молился, потом заснул. А она боялась. Не Глеба, нет. Боялась — что наедине, что ночью. И она действительно легла не раздеваясь, поглубже закутавшись в одеяло. Одно дело, когда Глеб приходил к ней в родительском доме. Но сейчас, когда они одни… Страх из прошлого не отпускал Альку, и она напряжённо вслушивалась в тишину сонного дома, и никак не могла закрыть глаз. Но за дверью было спокойно, и Алька, промучившись с час, наконец уснула. Несколько раз за ночь Алька просыпалась от вскриков за стеной. Глебу снова снились кошмары. Он вставал, бродил по дому, гремел посудой, вероятно, пил воду. Алька не могла спать в эти минуты — хотелось обнять Глеба, пожалеть его и поплакать вместе. Но она так и не вышла из своей комнаты. ***** В три часа ночи Гордеев ещё не спал, хотя сегодня было не его дежурство. Он сидел на лестнице перед дверью тайного убежища сбежавшей жены и курил. Он выкурил уже полпачки, потому что сидел здесь давно. Он не знал, что он скажет жене. Прости? Но за что? Он ничего плохого не сделал. И он вообще не знает, за что она на него дуется. Да, нагрубил, согласен. Но это не повод уходить, не брать трубку и вообще завести интрижку с Лобовым. Хотя последнее под сомнением. Есть подозрение, что Лобов блефует, ещё тот великий манипулятор, но кто их знает. Что он скажет Лере? После предполагаемой интрижки с Лобовым — трудно что-то сказать. И всё же — ребёнок. Разве может он отдать своего ребёнка другому? И Лерку? Молодая она ещё, порывистая, запуталась. Гордеев вспоминал разговоры с Лобовым-младшим. Пытался понять — было или не было? А если было, то что произошло, раз Лобов через Дениса передал ему ключи. Ведь это очевидно, что передача ключей — инициатива Лобова. И если измена — то как быть? Гордееву ещё никто не изменял. Женя просто ушла, и он не смог простить её, хотя и любил. И Лера ушла, но она ждёт ребёнка. Его ребёнка. Или Лобова? Гордеев вспомнил их вместе, смеющихся, в прихожей своей квартиры, ночью. Чёрт возьми, утром на дежурство, а он сидит здесь и размышляет. Опять придётся орать на всех, а он уже охрип орать. Гордеев бросил недокуренную сигарету в угол, решив, что на обратному пути обязательно уберёт за собой. Он тихо открыл дверь, и его встретили темнота и тишина. Александр Николаевич ни разу не был в этой квартире. Он знал о её существовании, Лерка говорила. Кажется, она сдавала её. Гордеев нажал на кнопку включателя и огляделся — ничего, уютное гнездышко. И это они здесь, с Лобовым? Гордеев зажмурился от сердечной боли. Его сердце давно уже барахлило. Замерев, он ждал, когда отпустит. Лерка… Как она могла? Ведь он же любит её. Сумел полюбить тогда, когда казалось, что предательство жены навсегда убило в нём способность любить. Отпустило. Гордеев открыл глаза. Стараясь идти ровно, прошёл в комнату, огляделся – никого. Прошёл дальше — к закрытой двери. Здесь она, Лерка. Александр Николаевич прижался лбом к двери. Как идти? Что сказать? Если всё-таки была интрижка, то — как? Ради ребёнка? Гордеев тихо открыл дверь и, стоя на пороге, вглядывался в темноту комнаты. В скудном свете, проникающем из прихожей, разглядел спящую Леру. Он тихо прошёл и, едва дыша, сел на край кровати. Лерка… В голове звучал лишь один горький вопрос: «Что же ты наделала, золотой мой человечек? Что же ты наделала?» Глаза уже привыкли к темноте. Он смотрел на родное лицо, обрамлённое разметавшимися по подушке волосами, и сомнения уже больше не отзывались в душе холодом неприязни. Он просто жалел Леру, свою жену, золотого человечка, который в неопытности наделал кучу глупостей. Нет, никуда не может он теперь уйти. Любит. И к чертям все сомнения. Было — и чёрт с ним. С кем не бывает. Если бы тогда он простил Женьку… А теперь и Женька мучается, любя его. Сколько ещё несчастных баб на своём пути он оставит? Женя, Нинка, Лера… Да он просто скотина, оставляющая всех, с кем свела его жизнь, несчастными. Нет, в этот раз он не совершит ошибки. И Лерку он не отпустит ни за что. Гордеев тихо лёг рядом с Лерой. Несмотря на то, что отпустило, сердце всё ещё ныло и в теле была слабость. Он дремал, когда Лерка снова начала метаться по постели и кричать. Характерный вскрик неумолимо свидетельствовал, что Лере снова снилась авария. — Тише, Лерка, тише, — руки Гордеева обхватили Леру за плечи. — Всё хорошо. Она тяжело дышала. Кажется, ещё не до конца проснулась. — Саша? — выдохнула, когда поняла, что не одна. — Я, — Гордеев сжал её ещё сильнее. — Родной мой человечек. Он только сейчас понял, как соскучился по жене, как ему не хватало её, и что он преодолевал этот холод одиночества неуёмной работой, загоняя себя в режим полного дефицита времени на горькие размышления. — Я люблю тебя, Лерка. ….. — Почему ты не приходил? — Я думал, ты не хочешь. Они лежали, обнявшись. — А я хотела, — она ещё тяжело всхлипывала, но уже перестала плакать. — Я понял, что я дурак. И всегда дураком был. Поедем домой? — Пока не знаю. Мне надо подумать. — Лерка, ну о чём думать? Я люблю тебя, у нас будет ребёнок. Ну перестань капризничать. — Саш, да не в капризах дело. — А в чём? — В тебе. В тебе дело. — Лер, я не понимаю… Я, правда, не по-ни-маю. — А хочешь понять? — Хочу. Скажи мне, дураку. Чего ты хочешь? — Семьи, Сашка, семьи. Мы есть и нас нет. Тяжело с тобой, особенно когда ты отдаляешься из-за своих пациентов, когда ходишь мрачный, обособленный. — Ну так ты всегда знала, что я ещё тот тип. — Знала, но думала, что на меня это не распространяется. Я наивная, да? — Да, Лерка, ты наивная. И зачем я только женился на тебе? Только жизнь тебе испортил. — Ты жалеешь, что женился на мне? — Нет, что жизнь тебе испортил. Не переворачивай. Так чего ты хочешь? — Брось абдоминальную хирургию. Ведь нейрохирургию ты всё равно не бросишь. — Бросил бы, но не могу. Затянуло, Лерка, затянуло. Не надо было мне возвращаться в нейрохирургию. Но теперь… — Но абдоминальную… — Но зачем? — Как зачем? Для семьи. Чтобы появилось время для меня, для нашего ребёнка. — И ты туда же. — А кто ещё? — Ковалец, оба Лобовых. Навалились, выживают… — И Олег Викторович? — Да, и Олег Викторович. Чё загрустила? — Мучает меня, Саша… Хочет он помириться, и сама понимаю, что надо, а не могу я все просто взять и забыть. — Ну и не думай пока об этом. Главное, спокойно доносить ребёнка. — Спокойно… а сам не даёшь. — Ну как же не даю, Лерка? — Не даёшь. Кто должен выгуливать меня каждый вечер? Кто? Вот Олег Викторович гулял с… Аллой. — Олег Викторович… Нашла с кем сравнить. Олег не хирург, он чиновник. А я врач. — Ну так брось хотя бы абдоминальную хирургию, Саш. — Я подумаю. Поехали домой. — Нет. Я тоже подумаю. Завтра я улетаю в Париж. — Я знаю. — Глеб сказал? Тяжёлый выдох. — Глеб. А кто же ещё? Связной… Все эти дни… вы часто виделись? — Нет. У Глеба дежурства, операции. — И девушка... — Кто? — Гордеев буквально почувствовал, как напряглось тело жены, как замерло её дыхание. — А чёрт его знает. Молчание. — Я напишу тебе электронное письмо. — Ультиматум? — Гордеев прижался к Лериной щеке, шумно вдыхая знакомый запах её кожи. — Свои пожелания Деду Морозу. Ведь это ты мой Дед Мороз. — Не знал, что я настолько стар. — И ты обязательно ответишь мне. — Обязательно. Только я не хочу, чтобы ты уезжала. Может, мне тебя запереть в комнате? — И наручниками к батарее… Нет, Сашка, я поеду. Мне надо всё обдумать. — Ладно, как знаешь. Хочешь обдумывать, обдумывай. Особенно вот это, — с наигранной озорной улыбкой на лице Гордеев чмокнул жену в лоб.