Живой

Привычный кошмар взялся мучить его ближе к утру. В семь Глеб был уже на ногах. Он пытался писать рефераты, но не мог. Ломало. Он устал от бездеятельности, изнывал, а до дежурства нужно было прожить ещё день. Он набрал стационар. — Тонь, ты? Это Лобов... Какой? Не узнала, что ли? Старший, конечно. Шучу... Скажи, кто сегодня оперирует... Ковалец? Замечательно... Нет, нет, я ничего не хотел. С новым годом, Тоня! С новым годом! Он положил телефон на стол и удовлетворённо вздохнул — Ковалец. Сегодня он возьмёт в руки скальпель. Слоняться без дела, да ещё в подвешенном состоянии, не понятно, в каком качестве, ухажёра или друга, бессмысленно. ***** Утром Нина забрала Лизу и коробки с вещами. Теперь она ехала по пустынному шоссе к своему новому дому. Она давно не брала ночных дежурств — с тех самых пор, как у неё появилась дочь. Коллеги молчали и лишь шептались и язвили за спиной, главный закрывал на это глаза — всё складывалось в пользу Нины. Но вчера она взяла ночное дежурство. Вчера — накануне замужества. Она знала — в больнице ночью будет Гордеев. Она знала, что он чужой муж, что у него не всё гладко в семье, что этот мужчина никогда не любил её. И, хотя у Нины не было ни одного шанса остаться с Гордеевым навсегда, ей хотелось сегодня побыть с ним — поговорить, посмотреть на него, дышать с ним одним воздухом, попрощаться с иллюзиями. Нина любила Гордеева, и чем дальше от неё он был, тем больше любила. И чем больше он пренебрегал ею, тем больше любила. Нина ухватилась за предложение Григория как за спасительную соломинку, способную вытянуть её из бабьего одиночества, вернуть самоуважение. И Лизе, в конце концов, нужна была полноценная семья. Дочери, возможно, понадобится лечение, если она так и не заговорит. Кто её будет возить и лечить? Она, со своей нищенской зарплатой? Или Глеб, которому лишь двадцать? Это смешно. От таких предложений, какое сделал ей Емельянов, не отказываются. Но никакое замужество не могло излечить её от любви к Гордееву. Нина сохраняла трезвый ум и прекрасно понимала, на что шла. «Гордеев, приходи», — она позвонила ему, когда узнала, что Гордеев, наконец, закончил со сложной операцией. Кажется, он что-то устало съязвил в ответ. Не привыкать. Нина улыбнулась себе в зеркале. Ничего, Нина, завтра ты получишь настоящую мужскую любовь — любящий взгляд, поцелуй руки, заботу, уважение. От другого. Спустя пять минут Гордеев уже сидел в ее кресле — уставший, постаревший, до боли родной и любимый. Ее Гордеев... Тот самый, который, набегавшись по молоденьким медсестричкам, всегда возвращался к ней. И сейчас он мог быть ее — хотя бы на одну ночь. Мог — у Гордеева были проблемы с женой, а Нина хорошо знала Гордеева — он не из тех, кто будет бороться. Он скорее упадет в объятия другой женщины, чем будет биться за отношения. И его присутствие здесь — доказательство того. Склонившись над чайным столиком, Нина улыбалась. — Как жена? — не оборачиваясь, спросила она. — Долетела? — Понятия не имею, — Гордеев устало тёр глаза. — Не звонила. — А сам? — Нина поставила перед Гордеевым кофе, тарелку с салатом и ароматный окорок. С тех пор как у неё появилась дочь, Нина начала готовить. — Ночь сейчас, — сказал Гордеев и принялся за еду. — Вкусно, Нинка, готовишь. Давно я не ел нормальной еды. Украдкой вздохнул — но Нина заметила. Совсем все плохо у Гордеевых. — Как прошла операция? Наш Гордеев по-прежнему блещет? — Нина любовалась Гордеевым. — Нин, ну хоть ты не дави на больную мозоль, — сказал Гордеев, не отрываясь от еды, — я ещё и человек... А ведь я совсем забыл об этом, — Гордеев взглянул на Нину, — устал я, Нинка, устал... Выпить есть? — Есть, — Нина достала из шкафа коньяк, очередной подарок очередного пациента. — И мне тоже, — протянула бутылку. Они молча выпили. — Выгорел я, — Гордеев с шумом поставил пустую стопку на стол. — Как думаешь, мне абдоминальную оставить или нейрохирургию? Навалились все на меня. Да и сам понимаю, не тяну столько работы. — Сашка, — Нина присела на подлокотник кресла и обняла Гордеева за плечи, — ну о чем речь? Ну как ты можешь бросить нейрохирургию? Ну я же тебя знаю. Ты изведешь всех вокруг, будешь ворчать сутками, — она потерлась губами о ежик его волос, вдохнула до боли знакомый запах. — Ты не сможешь... Абдоминальную бросай, не твое это, не родное. Да и девочку свою пожалей, совсем молоденькая. Ей муж нужен, здоровый, — Нина чмокнула Гордеева в макушку. — Вот за что я люблю тебя, Нинка, — алкоголь приятно разливался по телу, Гордеев откинулся на спинку кресла, прижимаясь к теплым Нининым рукам, — так это за то, что ты меня всегда понимала. Ну или почти всегда, — поправился он, неожиданно озорно блеснув глазами. — Узнаю своего Гордеева. Не можешь без иронии, — Нина с любовью провела ладонью по его волосам. — Не могу, — Гордеев скрестил руки и закрыл глаза, отдаваясь во власть Нининых рук и ее горячего шепота. Он не слушал, о чем говорила Нина. Как всегда, о чем-нибудь незначительном - о больничных сплетнях, о карьерном росте кого-нибудь из коллег, о зарплате. Какая разница? Гордеев скучал по прежним временам с Ниной, когда не было обязательств, не было проблем. Он ждал, когда она сама обовьет руками его шею и приникнет к губам. В прошлый раз он получил отказ, но это была месть обиженной женщины. Ничего, куда она денется, думал он. Он думал, что хорошо знал Нину. — А я замуж выхожу, — расслышал Гордеев в потоке Нининых слов. — Когда успела? — спросил, не открывая глаз и не особо придавая значения ее словам. Вместо ответа почувствовал ее губы у себя на макушке. — Успела, — кажется, она улыбнулась. — Кто счастливчик? — Григорий Емельянов. — А, бизнесмен-благотворитель, помню, — Гордеев поудобнее устроился в кресле. — Когда? — Четвертого регистрация, — Нина терлась щекой о его волосы — все как раньше. Все эти разговоры о замужестве были так неправдоподобны. — Меня зачем позвала? — он всё-таки заревновал. Неожиданно для себя. — Ну Сашка, ну миленький, ну неужели не понимаешь? Попрощаться хотела, — ворковала Нина, но ее руки больше не грели. Гордеев открыл глаза и выпрямился в кресле. — Будем считать, что попрощалась, — сказал он, протирая глаза, и зевнул. — Я спать хочу. Он встал. — Ложись у меня, — предложила Нина. — Нет уж, я лучше к себе, — Гордеев отвернулся от Нины. Все-таки цепляет его эта баба. Вот, играть с ним вздумала. А он уже слишком стар для таких игр. Устал он. — Пойдем, я провожу тебя, - Нина акуратно взяла его под руку. — Пойдем. Она уложила Гордеева в его кабинете, заботливо подоткнув подушку под голову и укрыв его пледом. — Спи... спи, — Нина гладила его по щеке, по губам. — Спи, устал. Гордеев быстро погружался в сон, отдаваясь в плен ласковых Нининых рук и ее голоса. — Хорошая ты баба, Нинка, — пробормотал он. Нина сидела рядом, стирая потекшую по щекам тушь и тихо всхлипывая, чтобы не разбудить Гордеева. Потом, успокоившись, она положила голову на край дивана, рядом с его лицом, и задремала под шумное его дыхание. …Сейчас она ехала довольная — эту ночь она провела с любимым мужчиной. Рядом с любимым мужчиной. А завтра… Завтра начнется новая жизнь, в которой ее Гордеев останется лишь в ее сердце. Мысль об измене была Нине неприятна. ***** Глеб отвез Альку в общежитие — готовиться к экзаменам, и сейчас с Дениской вместе они разувались в прихожей. — Мам, пап, у меня для вас новость. Вы летите в Прагу, — сказал он с порога и прошел в кухню. — Куда? – развернулась из кухни мать. — В Прагу, мама, в Прагу! — сказал Глеб небрежно, переглядываясь с отцом, сидящим за спиной у Аллы. — Вылет в четыре. Я отвезу вас. — Но, Глебушка, как же так? — мать села, озадаченная. — Все это так неожиданно, и у нас с папой планы были. — Аллочка, ну какие планы, — поспешил на помощь сыну Олег Викторович, — праздники. Съездим, развеемся... А на дачу к Павловым мы и так успеем. Что мы там не видели, в конце концов? — Но… — Алла озадаченно мяла полотенце в руках. — Ну какие но, Аллочка! — Олег Викторович обнял жену за плечи. — Когда мы с тобой куда-нибудь ездили в последний раз? — В Прагу и ездили, — ответила Алла. — Мам, так это когда было-то? Я еще в школе учился, — подошел к ним Глеб. — А, сговорились, значит, за моей спиной, — Алла вдруг перехватила взгляды сына и мужа. — Ну ладно Глебушка, молодой, ветер в голове, но ты, Олег, — она укоризненно смотрела на мужа. — А что я? — засмеялся Олег Викторович. — Я, между прочим, еще ой как бодр! И готов отвезти вас, мадам, куда угодно. Рестораны, романтические прогулки, средневековые замки, рыцари — это я вам обещаю. Ну как? — он игриво приобнял жену за талию. — Мам, — Глеб встал перед матерью на одно колено. — Собирайся, тебя только что пригласили на романтическое свидание, — он шутливо развел руками. — Выбора у тебя нет. Через полчаса, отойдя от неожиданно свалившейся на нее новости, Алла уже металась по дому, собирая вещи. Попутно она давала сотню инструкций по содержанию дома, присмотру за Дениской, причитая, что Глеба оставлять-то за старшего страшно и за ним самим пригляд нужен. Глеб возражал ей, что он уже вырос и вообще есть же Франсуа. Тут Алла соглашалась, что Франсуа, пожалуй, можно доверять, потому что он «серьезный и взрослый мужчина». ...Они сидели у Дениски в комнате и разглядывали фотографии, когда позвонил Смертин. — Здорово, Толян. Что в такую рань неймется? — спросил Глеб в ответ на приветствие товарища. — Слушай, Глеб, я тут подумал над твоим предложением и решил согласиться, — сходу выдал Смертин. — Ох, осчастливил, — ответил Глеб, тыча пальцем в экран ноутбука. — Вот тут подправь ей, — сказал он Дениске. — Это ты о чем? — спросил Смертин. — Это я не тебе. Ну, так что там с согласием? — Глеб украдкой разглядывал обнаженные руки брата. В деле с наркотой лучше перестраховаться. — Решил работать. Буду меньше дома бывать. Можешь помочь с дежурствами? — А, вот ты о чем... Одобряю, — сказал Глеб. — Я сегодня дежурю, но сегодня не отдам. Сам соскучился. А вот с шестого на седьмое возьмешь? Меня как холостого в праздник воткнут обязательно. Пойдешь? Я договорюсь. — Идет, — сказал Смертин. — Долго ждать, с ума сойду за эти дни. — Так ведь экзамены на носу, Толь. Заняться, что ли, нечем? — спросил Глеб. — Ладно, до встречи, — уныло попрощался Толик. — До встречи, — Глеб отключил вызов. — Динь, тебе не кажется, что вот тут ей волосы дорисовать нужно? Чтоб попышнее было? — спросил Глеб у брата. Они рассматривали фотографии десятиклассницы Лизы, сделанные Дениской накануне нового года. — Можно. Попробую, — сказал Денис. — Уже посылал ей что-нибудь? — Глеб листал фотографии. — Да. Эту посылал... И эту, — мальчик едва успевал касаться пальцем экрана. — И как? — Выставила, — довольно сказал Денис. — В инсте хвастается. Набрала уже сотню лайков. Эх, жаль внизу не написал «Студия Дениса Чехова». Все, как у профессиональных фотографов, — Дениска скромно потупил глаза и улыбнулся. Глеб засмеялся. — А неплохо у тебя для первого раза получилось. Может, в фотографы? — Не, я летать буду. Я решил... Как там наш план? Разрабатывается? — Что за план? — спросил Глеб, придирчиво разглядывая девушку брата. — Ну как же… На вертолете ее прокатить. С пилотом Денисом Чеховым, — мальчик скромно опустил глаза. Глеб засмеялся. — С пилотом… Это ты хорошо придумал, братишка. Называй дату. Подъедем с Алей. Свою барышню на такси привезешь на вертолетку, чтоб все по-взрослому, — Глеб взлохматил мальчику волосы. — Можно пятого, — обрадовался Денис. — С Константином я договорюсь. ***** — Где Ковалец? — Глеб облокотился на стойку. — На операцию только ушла, — ответила постовая сестра. — Что там, не знаете? — Острый аппендицит. — Экстренная? Отлично! — Глеб ринулся в операционную. Он догнал Ковалец входящей в операционную. Она не заметила его. — А ты чего? Опоздал? — с сочувствием спросила операционная сестра. — Опоздал, праздники же, — небрежно ответил Глеб. — Давай-ка, помогай мне, — его взгляд устремился к бумагам и снимкам. Зашел в операционную, кожей ощутил — темп времени поменялся. — Вы смотрите, Глеб появился, — Ирина Васильевна поднимает голову от снимков. — А у нас экстренный. — Так я потому и примчался. Как это, думаю, аппендикс и без меня, — говорит Глеб, идя к операционному столу. — И признаюсь по секрету, — Глеб доверительно склонился к уху Ковалец, — аппендиксы — моя страсть. — Не спится тебе, Глеб. Ну и шебутной ты, — Ковалец уступает ему место у стола. — Бери уж, режь, — говорит она добродушно. — Скальпель, — Глеб поднимает в воздух хирургический нож и с наслаждением смотрит на него. — Любовь, доктор Лобов? — Ох, любовь. Измучился, дай что-нибудь отрезать. Ломает меня без крови-то, — Глеб делает разрез. — Камеру. — Не отдыхается тебе, маньяк, — смеется Ковалец. — Не отдыхается… вот он, — Глеб рассматривает отросток, — гиперемирован, утолщен... сантиметров восемь... Другой патологии не вижу. Мобилизируем. — Давай, давай, — поддерживает его Ковалец. — Нет... кровоточит... И разделить невозможно. — Чего так? — Ковалец тянется заглянуть, но Глеб не двигается, закрывая ей обзор. — В процесс вовлечен отросток и брыжейка, и слепая. Невозможно разделить будет без травматизации купола слепой кишки... Надо косым доступом, Ирина Васильевна. — Дай-ка взгляну… Верно. Удаляй инструменты. — Удаляю… Режу. — Режьте, доктор Лобов, — разрешает Ковалец, и Глеб делает щедрый косой разрез брюшной полости справа. Работается привычно. — Что сейчас? — Полный кайф. — Доктор Лобов! Вы, случайно, не перепутали отделения? — улыбается Ковалец. — Может, и перепутал, Ирина Васильевна. Праздники же. — Осушайте. — Вывожу купол слепой кишки. Отросток не выводится, вовлечен в инфильтративный процесс. — Мобилизируй. — Мобилизирую, — он берет протянутый инструмент. — Отлично… Коагулятор. — Прошивай. — Прошиваю… сосуды лигирую. — Начинай. — Удаляю отросток. — Культю в купол кишки … — Помню… шью. — Гемостаз. — Помню... И салфетки пересчитать. — Это самое главное, доктор Лобов. — Обрабатываю, шью… Ой, где?.. Блииин... — Что, доктор Лобов?! — Ножницы! Ножниц нету! Зашили, что ли… — Что?! — встревоженная Ковалец пытается отодвинуть его от стола. — Какие ножницы? Эти? — сестра протягивает инструмент. — Фу ты! Напугал, Глеб! Глеб смеется. Ковалец обижена... — Ну вот, почти закончили, доктор Лобов. — Как песню спели, Ирина Васильевна, — Глеб бросает инструмент. — На плановую останешься? — Конечно, останусь. А что оперируем? — Калькулезный холецистит. — Прекрасно, Ирина Васильевна. Открытым доступом? — Нет, Глеб, попробуем лапароскопически. — Жаль, Ирина Васильевна, жаль. Я резать люблю... — Смотри, будешь такое рвение проявлять, я тебя на Рождество приглашу дежурить. — Нет уж, Ирина Васильевна. На Рождество у меня другие планы, — весело ответил Глеб, вспоминая Альку. «Аль?» — «Да, Глеб». «Чем занята?» — «Учу». Отлично. Отвечает сразу, значит, сидит с книгой в одной руке и телефоном в другой. Все отлично. Все на своих местах. «Не грусти». Почему он так упорно навязывает ей мысль о грусти? О грусти — без него. «Спасибо, Глеб». «Скоро приеду к тебе». — «Приезжай». Остановись уже, Лобов. Проще было позвонить ей. Но он не может остановиться — от невозможности сказать ей самое главное. «Скучаю». Пауза… длинная пауза. «И я». Ожидаемо. Глеб подбросил телефон в воздух и, поймав его, набрал Леру. Она не ответила. — Ирина Васильевна, я понимаю, устали, но вы можете еще немного помахать скальпелем? — спросил Глеб у Ковалец, когда они закончили плановую операцию. — Могу, конечно. А у тебя есть больной на примете? — Ковалец улыбнулась под маской. — Есть, — Глеб стянул перчатку. — Очень надо, Ирина Васильевна. Ковалец многозначительно хмыкнула. — Какой срок? — Беременности? — расхохотался Глеб. — Глеб, не прикидывайся, — Ковалец смотрела строго. — Первый триместр, — смеясь, ответил Глеб. — Ишь, шутник нашелся. Я тебя вот возьму и в гинекологию отправлю. Будешь там шутки шутить. — Нет, Ирина Васильевна, в гинекологии уже Смертин место застолбил, — смеясь, ответил Глеб. После двух операций у него было отличное настроение. — Это как? — удивилась Ковалец. — А так. Гордеев отправил... А вы не знали? — Глеб весело подмигнул завотделением. — Не знала... — Ковалец помрачнела. — Что творится в отделении? Бардак. — Ну так как, Ирина Васильевна? — напомнил Глеб. — Уберу, хотя лучше бы тебе к дерматологам. Хочешь, позвоню? — Нет, я только вам доверяю, — серьезно сказал Глеб. — Режьте, — он протянул руки ладонями вверх. — Три месяца достаточный срок для рубцевания... Где это тебя так угораздило? — Ковалец рассматривала ладони. — Вот эти уберем, остальное лазером. — Лазером я сам тогда, — сказал Глеб. — Вообще-то анализы нужны, — спохватилась Ковалец. — Да ладно, Ирина Васильевна, к чему формальности? Главный не узнает, клянусь, — Глеб доверительно взял наставницу под руку. — Мы же тут все свои. Да? — Ладно, уговорил, — сказала Ковалец. — С меня причитается… — Сочтемся, не волнуйся. Оставлю тебя как-нибудь на праздники дежурить, — Ковалец начала подготовку. — Как бы рецидива не было, — озабоченно сказала она. — Сам опасаюсь. Но пока не отрежешь, наверняка не узнаешь. Так? — Так, доктор Лобов. Обезболивать будем? — иронично спросила Ковалец. — Конечно! — рассмеялся Глеб. — Я ж не мазохист какой-то! Через час он вышел из операционной с перебинтованными руками. — Глеб, а назначения? — догнала его Ковалец. — Я напишу. — Не надо, Ирина Васильевна. Я все знаю, — сказал Глеб. Он направлялся к Инне. «Аль, я еще в больнице. Скоро буду». Господи, отдай мне ее... Она ведь даже не знает, насколько ей холодно. Несчастный, запуганный ребенок. Господи, обещаю, что никогда больше не обижу ее. Только со мной она может быть счастлива, Господи, она доверила мне свою тайну. Господи, доверь и Ты... ****** Отложив телефон, Алька легла на кровать и накрылась мягким пледом, подаренным ей Людмилой Николаевной в прошлом году в день рождения. Алька бережно хранит его и спит под ним иногда, когда особенно грустно. Сегодня ей грустно и тревожно. В последние дни она все время с Глебом и, кажется, они стали уже семьей — она, Глеб и Дениска с Лизой. Кажется, Глеба слишком много в ее жизни. Он постоянно пишет и звонит, они ночуют под одной крышей. Он вынуждает ее делиться и делится с ней сам, а ее чувство благодарности к нему просто зашкаливает. Кажется, она слишком много его жалеет. Кажется, Лера снова мучает его, и оттого он слишком странно себя ведет. Слишком откровенно. Он больше не обнимает, вызывая в ней необъяснимое волнение и отчаяние от своей испорченности, но он так странно смотрит — обреченно, что ли. Или с тихой нежностью — пока не понятно. Теперь вот просит переехать жить в его дом. Он слишком волнуется за нее. Этого слишком много. Альке хочется уехать, спрятаться от Глеба, несмотря на то что она уже привязалась к нему. Но — этого слишком много. Ей кажется, что она и шагу теперь ступить без него не может, не имеет права. Он так хочет контролировать ее жизнь. Она долго думала о его странных взглядах и о его ладони на ее ладони вчера ночью. И о Лере. И о Гордееве, который на прошлой неделе сутками держал Глеба при себе — не пускал к Лере. Алька поняла — Гордеев ревновал. Между Лерой и Глебом что-то произошло, и Лера ушла из дома — Алька слышала разговор Гордеева и Куратова. Их не смущало ее присутствие. Она хотела уйти тогда из кабинета, но Гордеев с уничтожающей вежливостью напомнил ей, что она должна ему еще несколько выписок. Пришлось сидеть и слушать секретный разговор взрослых дядек. И пытаться не слушать. Но как, если даже наушники остались внизу в шкафчике? Она молилась, громко стуча по клавишам и тут же сбавляя темп печати под красноречиво-раздраженным взглядом Гордеева. Она долго думала об этих странных взглядах — и придумала. Глеб смотрел на нее и видел…Леру. Он держал ее за руку — и чувствовал Леру. И тогда, когда обнимал ее, он обнимал Леру. Ей даже отдали комнату Леры в новогоднюю ночь. Замена — вот чем все это было. Ведь она же сама искала во взрослых людях тех, кто ей дорог, — родителей. То ей в Гордееве чудился отец, то в Нине — мать. Они не могли быть похожими на ее родителей, но ей хотелось прикасаться к своим близким и дорогим, и от невозможности прикасаться к ним она придумала себе эти сходства. Алька вполне осознавала, что настоящего сходства-то и не было, но каждый раз, когда жизнь сталкивала ее с этими людьми, она упорно находила эти сходства и каждый раз лгала себе. Теперь она предполагала, что Глеб испытывал нечто подобное — видел в ней Леру и оттого так странно, почти влюбленно, смотрел. Все это было от невозможности проявить свои чувства к Лере. Она же чужая жена, Лера. Алька уже не раз подходила к зеркалу и проверяла, похожа ли она на Леру, и каждый раз удивлялась — нет, не похожа, совсем. В роли Леры ей было неудобно и тяжело, она явно не дотягивала до идеала... Хотелось вернуться к своей, привычной роли, когда — не замечают, не трогают. Когда можно бесконечно думать о нем. Алька боялась произносить это имя. Рудик… Рудик женился, и все ее надежды вмиг рухнули. Теперь незачем было читать горы книг, чтобы стать такой же умной, как Рудик. Незачем было бежать в больницу, а потом на лекции, чтобы увидеть его. Чужое счастье … она больше не плакала. Она убедила себя, что истинная любовь — это дарить добро. И просто молилась за Рудика и за его Машу. В последние дни она мало молилась за Рудика, потому что Глеб завладел ее жизнью почти полностью. С Глебом она на долгие часы забывала о Рудике, и от этого ей было нехорошо. Она сравнивала себя и Глеба. У них у обоих была навязчивая страсть — Глеб с каким-то необъяснимым упорством ходил на кладбище к Лериным родителям, а она с таким же упорством думала о Рудике, в деталях вспоминая, как он повернулся, как посмотрел. Она специально думала о нем перед сном — чтобы он приснился ей. Иногда это случалось. Все это было неправильно, нездорово. Алька поглубже закуталась в плед и закрыла глаза. Пиликнул телефон. «Скучаю». Опять Глеб. Кажется, ему так плохо, что он ни на минуту не может забыть о ней. Может быть, он хочет откровенно поговорить о том, что произошло у них с Лерой, но не может? Вчера он так странно разбудил ее и хотел что-то сказать. Она же видела, что хотел сказать, но потом передумал и предложил чай. Алька улыбнулась, перебирая пальцами звенья браслета на своем запястье. Смешной. Такой гордый, такой недоступный и смешной одновременно. Алька вспомнила, как сорвалась в храм, когда не дозвонилась до Глеба... Она недалеко ушла тогда от храма. Почему-то она волновалась за него и думала, что найдет его там. И нашла, он стоял у Христа. Он вернулся. Глеб вернулся! Алька улыбнулась. Нет, надо встать и поехать. Она же хотела поехать в монастырь и заказать за него… Алька нехотя выбралась из-под теплого пледа, начала одеваться и вспомнила, что еще не ответила Глебу. Он скучает. А она? Он постоянно пишет, что скучает. Он слишком искренен в своем этом одиночестве. А она? Алька спрашивала себя, скучает ли она по Глебу. Конечно, скучает. Только как об этом написать? Это слишком похоже на любовную переписку. Вроде не о любви, но похоже. «Глеб, спасибо». Алька переоделась, надела пальто и посмотрелась в зеркало. Улыбнулась себе — подсмотрела это у Нины. Она решительно стряхнула с себя остатки лени и нежелание выходить на холод. Нужно ехать. Это нужно Глебу, и она должна помогать ему. Алька открыла дверь и шагнула в коридор. — Привет. Она столкнулась нос к носу с Костей Рыжовым и смутилась. От того, что обманывала его уже давно. — Привет, — ответила Алька. — Куда бежишь? — в его руках она заметила конфеты. — Уже не бегу, — Алька остановилась. — А ты ко мне? — Конечно, к тебе, — сказал он. — Ты спешишь? — Я не спешу, только мне … уйти надо, — не хотелось приглашать Костю в комнату, не хотелось угощать его чаем и бояться, что в любую минуту может прийти Глеб. Алька решительно повернула ключ в замке. Она совсем запуталась в своем этом отношении к Глебу. Вроде ничего не должна, и в то же время… — Пойдем, провожу тебя, — Костя развернулся и пошел за Алькой. — Где ты была все эти дни? Ты не отвечала, я волновался... Ты была с Глебом? — спросил он уже в машине. — Да, — Алька опустила голову. Нет, конечно, она не обманывала, она действительно была с Глебом. — Ты сказала, что будешь отмечать новый год с ним, но в новогоднюю ночь я видел его у клуба. Там порезали какую-то девушку, Глеб приехал на «Скорой». А ты, Аль, где была? Я приезжал сюда ночью, мне никто не открыл. И звонил. Почему ты не ответила? — Костя, — Алька подняла голову и заставила себя посмотреть на школьного товарища. — Я отмечала с родителями Глеба. Я не слышала, как ты звонил. Было шумно. — А… Все так серьезно, — сказал Костя и прибавил скорость. — Не обижает тебя Глеб? Раньше он был… резковат. — Нет, что ты, — спохватилась Алька. — Он хороший, добрый. — Только вот не вижу я блеска в твоих глазах, — Костя быстро взглянул на Альку. Ей было неудобно от своей лжи, и она нервничала, но он по-своему понимал ее напряжение. — Глеб точно не принуждает тебя? Может, ты ждешь ребенка и у тебя без вариантов? Скажи, я помогу. — Костя, — Алька искренне рассмеялась, — как ты мог до такого додуматься? — Я слишком хорошо знаю Глеба, — мрачно сказал он, вспоминая былые злые шутки одноклассников. — Но если что, ты знаешь, что всегда можешь положиться на меня. Конечно, она знает, и о чувствах его знает. Он сказал ей в тот самый вечер, когда потом они встретились с Глебом. И она обещала подумать, и уже готова была начать встречаться с Костей, чтобы забыть Рудика. Но все закончилось, так и не начавшись — между ними встал Глеб. И конечно, она к Косте не пойдет за помощью никогда. Она его обманывает, это непорядочно. Жить в мире нормальных людей не так-то просто, иногда, как выяснилось, нужно делать выбор, поступаясь своей совестью. Они поднялись в гору с красивым названием Соколовая. На самом ее верху располагался монастырь. Алька была здесь впервые. Она надеялась, что Костя останется дожидаться в машине, но он молча щелкнул пультом и пошел за ней. Вместе они поставили свечи и постояли перед иконами. Она оттягивала тот момент, ради которого стремилась сюда, но ждать было нечего — Костя не уходил, и Алька направилась к женщине, принимавшей требы. Женщина в ярком жёлтом платке вопросительно взглянула на Альку. — А у вас псалтырь неусыпаемую читают? — спросила Алька. — Читают, — кивнула женщина. — Вам на сколько? Есть на сорок дней, на полгода и на год. — На год, — сказала Алька. — А сколько это стоит? — Две тысячи, — женщина принялась поправлять свечи на витрине. — Вам за здравие или за упокой? — За здравие, — тихо ответила Алька, чувствуя, как по спине бежит холодок от того, что сейчас придется называть имя, в то время как за спиной стоит Костя. — Давайте запишем, — женщина деловито раскрыла журнал и взяла ручку. — Будете заказывать? — Буду, — Алька взялась пересчитывать в уме деньги в своем кармане. На кого-то одного явно не хватало. Из них двоих она выбрала Глеба. Глебу нужнее, а Рудик… У него и так все хорошо. — Так, за здравие, — Алька с тоской следила за кончиком шариковой ручки, старательно и неторопливо выводящей букву за буквой. — Кого? — женщина подняла голову от журнала. — Глеба, — прошептала Алька, склонившись так, что почти уперлась носом в черные горошины на желтом платке женщины. — Кого? — женщина подняла голову от журнала. — Говорите четче. — Глеба, — пролепетала Алька и поспешно засунула руку в карман, чтобы достать деньги. — Не надо, — Костя взял ее за руку, останавливая. Он положил две купюры на тарелку. — Костя, ну зачем ты так? — расстроенно спросила Алька. — Это же… за … Ты и так мне на телефон кладешь. Я же знаю, что это ты, — поспешно добавила Алька. — Ну я, и что? — сказал Костя, выводя машину из двора монастыря. — Ну так я же….звоню и пишу… ну, ты сам понимаешь, кому... Мне неудобно, — тихо сказала Алька. — Звони и пиши, — добродушно ответил Костя. — А деньги на другое потратишь, у тебя и так их не густо. — И все-таки… — она протянула деньги. — Алька, не торгуйся, — сказал Костя. — Могу я хоть что-то сделать для тебя? Давай без этой вежливости. Столько лет друг друга знаем. — Спасибо, Костя, — Алька быстро сунула деньги в карман. — Извини. Они замолчали. После того как Алька соврала, им не о чем стало говорить. Ей стало не о чем говорить. — Дениска, брат Глеба, пятого на вертолетку привезет свою барышню. Хочет удивить ее высококлассным пилотированием. Сказал, вы с Глебом тоже будете, — после неловкого молчания произнес Костя. — Не знала ничего об этом, — ответила Алька. — Глеб не говорил мне, но я с радостью приеду. Мне понравилось в прошлый раз, — Алька улыбнулась. — Понравилось? — Костя улыбнулся в ответ. —А кто трусишкой весь полет просидел, гипнотизируя взглядом приборную панель? — Это точно была не я... Может, ты кого-то другого катал, а? — Алька толкнула его в бок. — Признавайся! — Нет, я только тебя... Тебя одну, — Костя сделался серьезным. — Перекусим где-нибудь? — Давай, — согласилась Алька. — Вспомним наш одиннадцатый класс. Помнишь, как мы под лестницей прятались на совместной физре, потому что не могли мяч закинуть в корзину? Помнишь? — она оживилась. — Помню, — улыбнулся Костя. — А помнишь, как уборщица, не глядя, мокрую тряпку со шваброй под лестницу швырнула и прямо на меня? Они засмеялись. Алька вспомнила этот момент, когда сначала под лестницу залетела мокрая тряпка и хлестнула Костю прямо по лицу, и, не успел он опомниться, как полетела швабра, и ударила Костю в лоб. Они сидели тогда, и смеялись, слушая ругань уборщицы, удаляющейся по коридору. Тогда пронесло, их не извлекли из-под лестницы и с позором не отправили на уроки. Сидя прямо на полу, прислонившись к холодной стене и прижавшись друг к другу, они потом писали стихи. — Ты сейчас стихи пишешь, Костя? — спросила Алька. Её школьный друг отрицательно качнул головой. — Нет. Пустое это. А Глеб стихами изъясняется теперь, подумала Алька. — Отдай мне тогда, а то жалко, пропадут, — попросила Алька. — А нечего отдавать, все выбросил, — усмехнулся Костя. — И песни с нотами? — ахнула Алька. — И песни с нотами, — сказал Костя. — И пляски в трико, — холодно добавил он. — Кстати, у вас в институте моя бывшая сокурсница учится, Катя Хмелина. Знаешь ее? Мы балетом занимались когда-то, — Костя усмехнулся. — Катя? Ой, я хорошо знаю Катю. Она такая хорошая, такая добрая. И красивая! Ой, ни за что бы не подумала — ты и Катя знакомы! — Алька развеселилась. — Может, встретимся вместе? — Зачем? — Костя внимательно посмотрел на Альку, и Алькины щеки мгновенно запылали. — Сватаешь? — он добродушно улыбнулся. — Не надо. — Она хорошая, — тихо сказала Алька. — И свободная. У нее друг есть, нейрохирург, между прочим. Но они мало общаются... и Катя недовольна. А ты … ты мог бы… — Это худшее, что я слышал в своей жизни, — сказал Костя. — Пойдем? — он вышел из машины и открыл дверцу, подавая руку Альке. ****** «Еду». Глеб ехал к Альке. Казалось, он не видел ее целую вечность. Хотелось заглянуть в ее глаза, потрогать ладони, просто слушать ее. Он не мог без нее спокойно жить ни одной свободной минуты. Пытаясь скоротать путь, он включил радио, но тут же выключил — местные новости трещали о подвигах Емельянова. Избирательная кампания шла полным ходом, и продажные журналюги не скупились на комплименты. Хотя — и Глеб не мог не признать этого — Емельянов довольно много сделал для города. Его социальный центр и приют работали, и весьма успешно. Глеб в очередной раз подумал, что он, пожалуй, предвзято относится к Емельянову. Он несколько раз уже набрал Лерин номер, но она опять не ответила. Он волновался. Лера умела играть на нервах. Чтобы отвлечься, он начал думать о своем последнем разговоре с Инной. Ее, наконец, перевели из реанимации в обычную палату, и даже в отдельную. Ковалец постаралась, ведь он же просил за Инну. Ковалец всегда всех понимала, золотая женщина. Жаль, что одинокая. Когда у него будут дети, он обязательно позовет Ковалец в крестные, подумал он и удивился своим мыслям. А Инна… Инна уже начала поправляться, и снова завела все ту же песню — люблю, Глебчик, люблю. Пришлось сказать ей прямым текстом, что ничего не будет. Ничего. Лера… Снова вспомнился ее отчаянный призывный крик, который, казалось, отнял полжизни. Телефонный звонок... Глеб вздрогнул от неожиданности. Телефон тревожно разрывался в одежде, и Глеб одной рукой никак не мог достать его. Надо сменить звонок, машинально подумал он, извлекая, наконец, агрегат из глубин кармана. — Франсуа? Случилось что? — спросил он, увидев на экране лицо друга. — Ты должен ехать немедленно в больницу, — Франсуа смешно коверкал слова, из чего Глеб понял, что его друг-француз волнуется или устал. Наверное, устал, потому что только что вышел из операционной. Глеб взглянул на часы — шесть часов отстоял старик Франсуа. — А что происходит? Можешь объяснить? — Глеб остановил машину. — Я в отделении, — ответил Франсуа. — Новорожденный с пороком сердца, транспозиция магистральных сосудов, синий тип. Я взял. До центра не довезут. Уже подготовили к операции, прокапали, как надо. Буду оперировать на месте, и ты будешь стоять со мной и с моим напарником, который появится позже, когда закончит начатую нами ранее операцию. У меня больше никого нет. You get me? — Я понял. У тебя появился напарник? — удивился Глеб. — Сегодня прилетел из Томска. Твой отец толковый шеф, — ответил Франсуа. — Но я ничего не смыслю в сердечно-сосудистой хирургии, — сказал Глеб. — Хирург я, а не ты, — возразил Франсуа. — А не влетит тебе от отца? Ребенок же, — спросил Глеб, заводя машину и вспоминая историю Гордеева. — У меня есть все полномочия, — уверенно ответил Франсуа. …Глеб доехал до больницы за считанные минуты, нарушая все мыслимые правила. Ему не хотелось ехать, но и препираться с Франсуа не было времени. Ладно, решил он, что-что, а растворы мешать он умеет. Хоть на что-то сгодится. Транспозиция магистральных сосудов… Врожденный порок сердца. Глеб усиленно вспоминал все, что знал об этом. Это когда две основные артерии, исходящие из сердца, — легочная и аорта — поменялись местами, меняя кровоток... до кислородного голодания тканей. С одной стороны, кровь, не обогащенная кислородом, идет по аорте из правых отделов сердца и не попадает в легкие, вот в этом-то и проблема. Потом эта кровь циркулирует по большому кругу кровообращения, ткани голодают, кожа приобретает синюшный цвет — налицо цианоз. А между тем, кровь по легочной артерии из левого желудочка, обогащенная кислородом, попадает снова в легкие и обратно в левое предсердие желудочка, то есть гоняется вхолостую, не попадая в большой круг кровообращения. Осложнения серьезные — сердечная недостаточность, затруднение дыхания, абсолютная летальность без хирургического лечения. Да и сама операция тоже несет риски — пороки клапанов, нарушение ритма, сердечную недостаточность. Кажется, так. Ну да, тогда времени немного. Странно, эти пороки обычно выявляют внутриутробно, можно было бы будущую мать заранее перевести в центр. Опять накосячил какой-то врач… Так значит, операция артериального переключения... Глеб с трудом представлял себе Франсуа в роли хирурга. …Он мало что понимал, в основном переводил. Франсуа путался в русской терминологии, переходил на свой язык, но медсестры уже начали привыкать. Было непривычно видеть Франсуа у операционного стола. Глеб привык видеть его больше у плиты или вальяжно развалившимся в кресле. И все же мало что изменилось в облике Франсуа — он по-прежнему держался спокойно, доброжелательно, невозмутимо. Как у плиты стоял — была заметна хорошая подготовка. А тем не менее на столе лежал ребенок, десяти часов от роду, весом точно не более трех килограммов. Совсем крошка, подумал Глеб, изучая лицо ребенка. — Предположительно будем делать по Жатене, но это станет ясно при исследовании анатомии транспозиции сосудов. По Жатене — это как? Глеб мало что знал. Слышал еще про Мастарда и Сеннинга. По Сеннингу, кажется, делают после двух недель жизни. Но, опять же, все это из области — кажется. — Переместим магистральные артерии и одновременно пересадим устья коронарных артерий в основание легочного ствола, — пояснил Франсуа, видя растерянность Глеба. — После поперечного пересечения аорты и легочного ствола наложим анастомозы хвост в хвост… — Конец в конец, — поправил Глеб. — Да, конец в конец, — согласился Франсуа и взял электронож, — между проксимальным отделом аорты с дистальным отделом легочного ствола и проксимальным отделом легочного ствола с дистальным отделом аорты, — закончил он, фиксируя мечевидный отросток зажимом. — Это несложно, — добавил он, удовлетворенный своими объяснениями, и взглянул на Глеба в надежде увидеть понимание на лице студента. Черт бы побрал, Глеб мало что понимал после такого объяснения. Вся эта терминология, хотя и была знакома, но в таком обилии и в таких условиях сбивала с толку. Это было примерно как про уровни зрелости партнеров, вместо страсти и любви… Сухо, сложно. Вот Новиков бы понял. — Вставай к столу, стернотомия закончена, — пригласил Франсуа, завершив вскрытие грудной клетки. — Я? — удивился Глеб, оглядываясь на дружную команду анестезиологов, что-то тихо обсуждающих. Несмотря на отсутствие напарника, операционная бригада казалась слишком многолюдной — в ней толпилось какое-то немыслимое количество медсестер, следящих за приборами, и снующих санитарок. Давило. — Конечно, ты, — сказал Франсуа. — У меня тут не кинозал, чтобы лицезреть увлекательный фильм про кровь. Здесь все работают, — последнее слово он выделил и произнес с нажимом, и Глебу показалось, что вокруг Франсуа все как-то вздрогнуло и засуетилось. Гоняет он их, добродушный доктор, подумал Глеб, встретившись взглядом с глазами одной из медсестричек. — Основные показатели в норме, — подала голос медсестра, считывая с экрана компьютера. — С Богом, — Франсуа перекрестился. — Вскрытие... Пинцет ему дайте. Глебу дали пинцет. Разрез на перикарде. Глеб не успел опомниться — выкраивание прямоугольного лоскута. — Раствор. Откуда-то сбоку возникла емкость с ледяным раствором, Франсуа опустил туда лоскут. — Исследование анатомии ТМС, — Франсуа склонился над столом. — Обследуем маршрут коронарных артерий... Аномальный петлевой ход артерий отсутствует... ориентация магистральных сосудов передне-задняя, размеры одинаковые… Это будет несложно. Выделение магистральных сосудов... Коагулятор, — сказал он в сторону. — Помогай пинцетом, — Франсуа взглянул на Глеба. — Натяни-ка… Еще немного... Кисетные швы на аорту. Я шью, ты смотришь, вытягиваешь… Ну как? — Охренительно. — Лучше молчи. Вот… Кисетные швы на верхнюю полую вену. Шей. — Я?! — Заткнись и шей. Руки дрогнули, но он справился с собой. Он делал это много раз, правда, на других органах, но делал же. — Отлично… Кисетные швы на нижнюю полую вену. Шей… — Шью. Руки привычно заработали. Господи, спасибо! — Подготовка аорты к канюляции. Смотришь... Канюляция аорты… ближе к брахиоцефальной артерии, прямой жесткой канюлей. Тяни. — Тяну. — Соединяю ребенка с аппаратом искусственного кровообращения… Предпочитаю все делать сам... Есть… Канюляция верхней полой вены. Смотришь… Канюляция нижней полой вены. Делаешь сам… Про перфузат что знаешь?.. Делай, не отвлекайся. — Кровь… и плазморасширители. — Норма гемоглобина? — Девять. — Я в тебе не ошибся… Что у нас на приборах? — Искусственное кровообращение начато, — ответил голос со стороны. — Выделение коронарных артерий. Коагулятор! Оттяни пинцетом… Сильнее! Слабо тянешь. — Сердце же. — Самый выносливый орган в организме. Смотри за коагулятором. Другого просмотра не будет. Подготовка к кардиоплегии. Кардиоплегия — остановка и защита сердца. Аорта пережата. Кардиоплегия. Первая доза кардиоплегического раствора в место предполагаемой аортотомии. Все происходит слишком быстро, или ему кажется, что слишком быстро. — Вскрываем правое предсердие. Смотришь… Растяни!.. Лед! — в сторону. — Сердце охлаждаем ледяной крошкой, помогаешь равномерно распределять… Быстрее, — Глебу. — Освободился, — у стола появился врач, судя по уверенности, с которой забрал инструмент из рук медсестры, тот самый напарник. Глеб украдкой бросил взгляд — молодой. По глазам видно. — Вскрываем просвет аорты. Пересекаем приблизительно на сантиметр дистальнее устьев коронарных артерий, на уровне бифуркации легочной артерии, — ножницы в руках Франсуа уверенно режут. — Смотри, это приблизительное расстояния между зажимом и аортальным кольцом. — Тяни лучше, — говорит напарник Глебу. Аорта полностью отделена от сердца. Ревизия аортального клапана. Господи, помогай им... Сердце же... — Теперь что? — Глебу. — Легочный ствол? — он почти уверен. Почти. Все слишком быстро происходит. — Вскрываем легочный ствол, его будем пересекать низко, на несколько миллиметров выше комиссур легочного клапана. Зачем? — Чтобы уменьшить длину реконструированной аорты, она будет лежать позади легочной артерии. — Я в тебе не сомневался. Делай. Move your ass. Легочный ствол полностью отсечен от сердца - он сделал это. Почти эйфория. - Ревизия будущего аортального клапана… зажимай… фиксируй лучше... Иссечение устья левой коронарной артерии. Смотришь внимательно. Другого раза не будет. Передний вертикальный разрез… задний вертикальный разрез, - ножницы в руках Франсуа уверенно режут, - горизонтальным разрезом, параллельным аортальному кольцу, соединяю два предыдущих… Понятно? - Понятно. - Осталось довыделение левой коронарной артерии. Коагулятор!.. Отделяю от миокарда четыре миллиметра ствола левой артерии. Мы с ней сейчас работаем. Не забыл? - Не забыл. - Приступай к иссечению устья правой артерии. Ножницы!.. Работаем по такому же принципу, но смотри, чтобы не было перегиба... Говори. - Передний вертикальный разрез… задний вертикальный разрез, - ножницы в руках Глеба осторожно режут сверху вниз. – Соединяю горизонтально. Подготовка площадок для коронарных артерий. Офигеть, как просто. - Сейчас самый ответственный этап операции – реимплантация. Это что, Глеб? - Обижаешь. - Я понял тебя. От реимплантации зависят и летальность, и осложнения. Перегиб и растяжение коронарных артерий приводят к летальной ишемии миокарда либо к поздней обструкции. С какой начнем? - С левой. - Да, так принято. Принцип такой, что места пересадки должны располагаться по латеральным сторонам неоаорты, чтобы не сдавливать неолегочную, ту, которая впереди лежит. И место имплантации слева должно быть ниже. А место пересадки правой будет выше аортального анастомоза. You get me? Понятно объясняю? - Понятно. - Реимплантация левой коронарной артерии... Начал. Вырезы… Пересаживаем левую коронарную в нижнюю латеральную часть неоаорты… Вшиваю нитью… вот так… Неплотности ушиваю отдельно, и только на этом этапе, так как по завершении реконструкции кровотечение будет остановить невозможно, особенно из-под левой артерии. - Реимплантация правой коронарной артерии... Как имплантируем? Напомни. - Выше артериального анастомоза. - Согласен. Начинаем реконструкцию правой аорты. Бери ножницы, начинай… Бери сразу восемь миллиметров. Помни, что низкое размещение правой коронарной артерии – грубая ошибка, незачет. Нет, он сделает без ошибок. И зачем он только именно сегодня удалял рубцы с рук? Руки болят. Плохо гнутся. - Все. - Что дальше? - Шить. - Зачет. Восстанавливаем целостность аорты. Шей узлом… вшивай в разрез… - Делаю…Сделал… Норма? - Неправильно говоришь. Не норма. У нас только - идеально. - Понял. - Готовьте материал! – в сторону. - Смотри, для проверки герметичности анастомоза оба ствола коронарных артерий пережимают. Деликатно, пережимают, Глеб!.. Алекс, помоги. Вот… пока левый желудочек не заполнится кровью. Затем открываем аорту. Солевой раствор! – в сторону. - Вот, смотри, что делает Алекс. С помощью раствора уточняем места неплотностей, если обнаружили, то заливаем биологическим клеем, или дополнительные швы накладываем. Это выбор врача. Глеб следит за манипуляциями Алекса. - Реконструкция неолегочного ствола. Аорта должна быть пережата зажимом. Помнишь, тот лоскут, что вначале сняли? - спросил Франсуа. - Лоскут! – в сторону. - Он должен быть обработан глютаральдегидом. - Обработан, - голос сбоку. - Здесь я работаю закройщиком. У тебя как с черчением? - Пять. - Ну, значит, справишься. Заплата из аутоперикарда для реконструкции легочного ствола. Я крою, ты смотришь… Алекс, помогай… Ну как? На что похоже? - Брюки, что ли? - Неплохо, да? Смотри дальше, другого раза не будет… Размер штанин по краям, прилежащим к полым венам, вот к этим, должен быть равен три четверти окружности соответствующей вены. Заплату помещаем в переднее средостение. Устья коронарных артерий замещены заплатой. - Отлично, - Франсуа на несколько секунд выпрямился и полюбовался своей работой. - Излишки резецируем. Это что такое, знаешь? - смеющиеся глаза. Да он, кажется, насмехается над ним, задавая такие примитивные вопросы. Глеб уязвлен. - Опять обижаешь. - Я не сомневался в тебе. Резецируй. Корень легочной артерии соединяется с бифуркацией. Закрыто правое предсердие. - Зажим с аорты снимай... Проверка состояния кровоснабжения отделов сердца... - ...и заполнения коронарных артерий. - Подсел, да? - Сленг?.. Да. - Я так и думал. Ювелирное дело, удел избранных. - Смотри не лопни от гордости. - Это всего лишь здоровая самооценка… Теперь - на будущее. Сейчас этого не наблюдается, но если в ходе проверки, которую выполнил Алекс, обнаружатся внешние признаки гипоперфузии миокарда, то возвращаемся обратно и проводим ревизию качества транслокации коронарных артерий. Если дело дрянь, то что? - Зажимаем аорту, кардиоплегический раствор в корень аорты, распускаем шов на легочной артерии и проводим соответствующую коррекцию анастомозов. - И до этого лучше не доводить, друг мой... Левое предсердие катетеризировано. Для чего? - Давление. - Давление в норме, - голос сбоку. - Хорошая функция сердца, отключаем от аппарата искусственного кровообращения. Допамин дали? – в сторону. Недоверчивый Франсуа контролирует даже анестезиологов, хотя должно быть наоборот. - Дали, - голос сбоку. - Смотри, катетеризируем правое предсердие, в ушко вводим… Что с мониторингом давления и газов? – в сторону. - Норма, - голос сбоку. - Основной этап операции завершен. Можно выдохнуть, но еще много работы. Поэтому держим себя в тонусе. Гемостаз. Дренажи. Закрытие ран… Слава Всевышнему! – от Франсуа. Слава Богу! – от Глеба, и наверное, от всех остальных в этой операционной. Он вышел из операционной полупьяный, шатаясь от счастья. Сегодня утром он сравнил аппендэктомию с песней. Песня! Вот где была песня. Семичасовая песня, спетая на одном дыхании. И пожалуй, не песня, а рок-опера, в которой все удивительным образом сплелось, сошлось и прозвучало – молитва, благодарность, восторг. Эйфория. И арии – где дали спеть и ему. Множество вокалистов, соединяющихся с главным вокалистом… Операция артериального переключения. Толщина сосуда не более полутора миллиметров. Литры перелитой крови. Ювелирная резка. Мышца, качающая жизнь. Фатальные миллиметры на главном органе организма. И да, это сердце. Которое болит, страдает, ждет. Любит. Почти душа. Рядом с душой. После души. В коридоре он прислонился к стене, переживая произошедшее. Он был оглушен и снова влюблен. Влюблен в сердце, в детство, в кардиохирургию. В Франсуа. Влюблен в жизнь. В торжество жизни. В Альку… Он ринулся к ней, бурно переживая свое счастье. Он ворвался в тишину ее комнаты, долго и эмоционально рассказывал и, не думая о приличиях, схватил ее на руки и, несколько раз прокружив по комнате, от чего она, пытаясь удержаться, обхватила его за шею и прижалась к нему, бросил ее в мягкую пружинистую сетку, которая, задорно скрипнув, подкинула ее высоко вверх. Потом они пили чай, потому спешить ему было некуда – он не успел отвезти родителей в аэропорт, в три он был еще на операции, а Денис оставался сегодня дома и за ним присматривал Франсуа. До ночного дежурства оставался час. Жалкий час, в который он должен был впихнуть все то время, которое провел без нее. Дать ей всю ту нежность, которую не дал за день. Сегодня она была необыкновенно красива. - Вот видишь, Глебушка, как все вышло. Если бы ты не испытал той боли, ты не познал бы этой радости, - они говорили о той, умершей девочке и о сегодняшней операции. - Ты помнишь, что собирался бросить институт? - она пыталась натянуть рукава новой кофты на руки. Нина подарила ей белую кофту с рукавом в три четверти. – Через боль познается и радость. Ты сегодня стал кем-то бОльшим. - А ведь и правда, - он машинально накрыл ее руки, останавливая их безуспешную попытку спрятаться под куском белой ткани. – Возможно, я сегодня стал кем-то бОльшим. Я думал, буду кататься на «Скорой», когда закончу институт. А вот оно как вышло, Аленька. А я все думал, зачем мне Франсуа подвернулся? Я понял это сегодня – он сделает из меня кардиохирурга. Не нервничай так. Тебе очень идет, - он перебирал звенья браслета на ее запястье. - Я чувствую себя неуютно, как будто раздетой, - Алька высвободила руку. – Пытаюсь привыкнуть. - От кого тебе защищаться теперь? – он склонился к Альке и заглянул ей в глаза. – Я же теперь у тебя. - Глеб, - Алька увернулась и встала. - А давай-ка наши «Откровения», - он счастлив сегодня и ребячлив, и снова хочется романтики и любви, хочется признаний. – Давай-ка свою тетрадь, - он откинулся назад, к стене, но не удержался на пружинистой сетке и, ловя равновесие, взмахнул рукой. Что-то полетело из-под руки. - Ой, - Алька растерялась. - Что там? – Глеб наклонился и рассмеялся. На полу, рассыпавшись из коробки, лежало какое-то немыслимое множество белых бумажек – вкладок из наивно-трогательных «Лав из». - Офигеть, сколько ты сжевала их, - смеясь, сказал Глеб и сел на пол, подбирая. - Нет, это не все я, смущаясь, жалобно ответила Алька, - Аня тоже жует, и мне вкладыши отдает. Это мы вместе нажевали, - Алька тоже засмеялась и села подбирать бумажки. Конечно, он сделал так, что их руки встретились, схватив одну бумажку на двоих. Он снова стал тем влюбленным юношей, каким был в начале их непростых и неоднозначных отношений с Алькой. - Давай почитаем. Одна на двоих, – сказал он. – Ну-ка, взглянем. Мелко, - он взял бумажку из Алькиных пальцев и прочел. - Любовь - это маленькое чудо. А неплохо. Не находишь? - Нахожу. Только это большое чудо, - возразила Алька. – Это огромный дар. - Нет, это маленькое чудо, - сказал Глеб. – Это... совместный ребенок, - он заглянул Альке в глаза, и она покраснела. - Ты так думаешь? – кажется, ей просто нужно было что-то сказать, чтобы скрыть свое смущение. - И кто все это придумывает-сочиняет? А что? Я могу, еще тот графоман, – Глеб взялся читать бумажки. – "Любовь - это не жить прошлым", "любовь - когда он тебя балует", согласен... "Включить в свою оздоровительную программу танцы", тоже неплохо... А вот еще – "то, чем надо дорожить". - Мне нравится читать это, - сказала Алька. – Все это составляющие одного самого главного определения. Но ни разу еще я не натолкнулась на это определение. - Какое? - спросил Глеб. - Любовь – это жертва. - А я согласен с тобой. Но только не всякая жертва, - он вспомнил себя и Леру. – Жертва должна быть по совести и не потакание слабостям. - По закону Божьему, – поправила Алька и почему-то покраснела. - Выберем себе по три и приклеим в наши половинки. Интересно, хоть что-нибудь совпадет? У тебя степлер есть? - Может и совпадет, тут есть повторяющиеся, - сказала Алька. - Нет, степлера нет, только клей. - Давай, - сказал Глеб и начал копаться в бумажках. Ему нравилось – романтично рассказывать ей о своей любви на ее языке. На душе было легко. Он выбрал бумажки – непрозрачные намеки на свои чувства. Глупо, смешно... Кажется, даже Дениска не играет в эти игры – Глеб посмеивался над собой. Но хотелось – сказать ей. Он выбрал это: «Любовь - это уютно устроиться», «Любовь – это когда ему нравится быть побежденным», «Любовь – это маленькое чудо». Она выбрала это: «Любовь – это уютно устроиться», «Любовь – это то, чем надо дорожить», «Любовь – это маленькое чудо». - Давай, открывай свои карты, - сказал Глеб и взял тетрадь из ее рук. Пробежал глазами - два совпадения. - Но в этих бумажках все равно нет о главном, - грустно сказала Алька. - Ну как же нет? Вот же – уют, дети... Семья. Понимаешь? Мы оба этого ждем, - он ждал, когда их взгляды пересекутся, но она вдруг отвернулась и встала. - А теперь собирайся, - Глеб был разочарован. - Куда? – испугалась Алька. - К Нине... Знаешь, чего я не пойму никак? – он встал и склонился к ней. – Почему ты каждый раз пугаешься? Ты должна доверять мне. - Должна, прости, - сказала Алька и не повернулась. - Я за дверью подожду, - сказал Глеб. Он вышел в коридор и прошелся по нему. И это был, не коридор, а квадратная секция. Вернее, четыре секции, по четыре комнаты в каждой. И соединены были эти секции кухней с мусоропроводом посередине. Из открытого мусоропровода неприятно пахло. Глеб бродил по секциям, и все здесь казалось ему грязным, обшарпанным. На балконе валялась куча окурков, а в кухне стояли недомытые сковороды и кастрюли в коричневых потеках, брошенные студентами, по всей видимости, еще перед самым новым годом. От нечего делать Глеб заглянул в туалет – унитаз был забит, потому что стоял переполненный… Чем? Глебу было не привыкать, но разглядывать это не хотелось, и он отвернулся. Немного саднило в душе – его Алька жила здесь. Нет, нужно срочно забирать ее. Срочно. Они заехали в «Перекресток», и, выкладывая продукты в корзину, Глеб снова натолкнулся взглядом на огромный плакат, призывающий помочь очередному больному ребенку. Он не стал читать, скользнул лишь взглядом. Стоя под этим плакатом, он быстро забросил продукты в пакет и вышел из магазина. Слишком много развелось этих плакатов и боксов... Он больше не хотел видеть этого. Он отвез Альку в полупустую квартиру Нины и оставил там ночевать, одну, растерянную. Ему вдруг показалось, что она боится оставаться одна в чужой квартире. Может быть, он надумал себе это, потому что, видя трогательную Альку в дверном проеме, никак не мог уйти. Он несколько раз возвращался под разными предлогами, и они снова и снова прощались, и ему мучительно хотелось поцеловать ее в прозрачную шею, открытую новой белой кофтой и обрамленную большим воротником, который у женщин называется "хомутом". Нет, это невыносимо. Надо найти в себе силы и признаться. И разом ее потерять? – спрашивал он себя, сбегая с лестницы. Он ехал на дежурство и молился. Звонил и молился. Молился и звонил. У Франсуа и Дениски было все хорошо. Кота покормили, двери закрыли, сейчас смотрели какой-то фильм. Родители уже вылетели из Москвы в Прагу. Можно будет звонить через час, узнавать. Лера, наконец, ответила. - Ты где пропадала? – спросил Глеб с облегчением. - Не волнуйся, Глеб. Все хорошо. Просто столько эмоций. Некогда даже в телефон заглянуть, - ответила она. Явно лгала. Она не умела лгать. - Напиши статью, - напомнил он. – Париж глазами студентки Чеховой. Или что-то еще. Может, про парижские тайны? Я пошутил. Надеюсь, ты ведешь себя прилично? - Прилично, Глеб, прилично, - ответила она холодно. - Как там железная леди поживает? Ла дам де Фер. - Что с ней станется? Тебя, наверное, дожидается, - отмахнулась Лера. – Все хорошо. - То есть впечатления потрясают? – он попытался шутить. – Увидеть Париж и умереть? - И не умереть, - иронично ответила Лера. - Ты где сейчас? – он волновался за нее. - В гостинице, где же еще? – недовольно ответила Лера. - Ну так напишешь? - Глеб, я не уверена, что у меня получится. - Как знать. Не попробуешь, не узнаешь... Ты могла бы стать журналисткой, как твой отец. Могла бы писать про свое искусство, про свою галерею. Или хочешь – про Гордеева. Или даже про Степанюгу. Знаешь, как про Степанюгу можно написать? Обхохочешься. - Глеб… это не лучшая идея... Вот сам и напиши. - Ладно, проехали… Гордеев звонил? - спросил, затаив дыхание. - Звонил, звонил, - раздраженно ответила Лера. - Он монстр, твой Гордеев. Оперировал пациента с гигантской глиомой лобно-височной области, вовлекающей зрительные нервы, сонную артерию, кавернозный синус, ствол мозга при наличии аритмии сложного генеза, требующей постановки временного водителя ритма, - конечно же, он опять врал, набивал цену Гордееву. – Прикинь? - Да?.. А Саша не сказал мне, - грустно ответила Лера. - Ну так это… - растерялся Глеб, – он скромный, как все гении, - нашелся он. Лера, наконец, засмеялась. Он устал – от переживаний сегодняшнего дня. Он только почувствовал это, когда вышел из машины и направился по коридору вместе со всеми, такими же, как и он сам, людьми в синих формах. Но он все еще не утолил свою жажду работать. Его тело болело в бездействии. Всю ночь он с готовностью таскал больных, колол, интубировал, шутил, вспоминал Альку. Он слал ей смс до глубокой ночи. Он старался беречь руки, потому что рубцы были ему теперь неприятны и нельзя было допустить рецидива. Он вдруг начал стесняться своих рук перед Алькой. Не раз он представлял, как будет касаться этими руками ее лица. Нет, его руки должны быть теплыми и нежными, как у нее. Коллоиды склонны к рецидивам, к слишком частым рецидивам. И понятно, что не только в механическом факторе дело. Но все же – сегодня он берег руки. Они нужны были ему здоровыми - для Алькиных соблазнительных щек и для детских больных сердец. Он усиленно работал, а в голове его настойчиво крутились и многократно повторялись кадрами отдельные этапы первой его кардиохирургической операции, и в сознании звучали не привычные слуху медицинские термины, произнесенные голосом Франсуа. ***** Глеб, наконец, ушел, и Алька осталась одна. Она разобрала пакет с продуктами. Глеб внимательный – она думала о нем с нежностью. В ее жизни было мало заботливых людей. Пиликнул телефон - «До встречи». Улыбнулась – только же попрощались. Стало грустно. Бедный Глеб... Наверное, опять звонил Лере, и она не ответила. Надо поддержать – «Ты хороший, Глеб». Алька села с учебником. Одна, в пустой квартире, в которой некогда было уютно и весело, где они все чувствовали себя семьей... И вот теперь Нина выходит замуж. Их семья распалась. Не будет больше воскресных вечеров, ставших уже традицией. У Нины – счастье, но почему так грустно? Это эгоизм, решила Алька, и начала думать о завтрашней свадьбе Нины… А из головы не шел Костя, оставшийся под ее окнами общежития. Он подвез ее, когда, получив смс от Глеба о том, что он едет к ней, Алька сорвалась из кафе домой. Алька тогда смотрела из-за шторы в надежде, что Костя поскорее уедет, и они не встретятся с Глебом. Костя уехал, а Глеб так и не приехал – прислал сообщение, что остался на операцию. Она запуталась совсем в своем обмане. И как распутать этот клубок, она уже не знала. Клубок был слишком большим. Она обманывала Костю, обманывала Глеба. И вроде – и не обманывала, а получалась ложь. Почему она сегодня не могла спокойно сидеть в кафе с Костей? Ведь это ее школьный друг. Почему он сорвалась ехать домой, лишь бы Глеб не огорчался? Лишь бы не подрался с Костей… «Знаешь, я когда тебя с ним увидел, я думал, прибью вас обоих. Не могу я, Аленька, быть на вторых ролях». «Не встречайся с ним больше. Я бешусь от этого и прибить могу. Ты же не хочешь, чтоб я сел?» Она хорошо помнит эти слова Глеба. И она знает, что он может и прибить. И она не хочет, чтобы он сел. Но обманывать, даже ради Глеба… Не всякая жертва – любовь, поправил ее сегодня Глеб. Может быть, это тот самый случай? Альке было неспокойно на душе, и посоветоваться было не с кем. А все-таки как прекрасно, что Глеб определился с будущей специальностью, вспомнила Алька и тихо порадовалась за Глеба. Глеб всегда казался ей умным и талантливым, и раз уж иностранный доктор с большим опытом подпустил его с первого раза к столу, то это чего-то стоит. Алька думала о новом увлечении Глеба, вспоминая его блестящие глаза и оживление, так непривычное за последние дни, и решила: будь что будет, но пока она будет потакать Глебу, оберегая его покой. Главное, чтобы у него все сложилось, главное, не расстраивать его. Он на верном пути, на правильном. «Аль, как ты?» - «Пытаюсь учиться». «Не грусти. Проверь замки на двери» - «Проверю, не волнуйся, Глебушка». Алька встала и послушно проверила замки на двери. Волнуется, бедный... У него свои страхи из прошлого – вспоминает, наверное, тот случай с Лерой, ночью, когда… Алька помнит, как Глеб рассказывал ей об этих страшных минутах, когда он бежал на зов Леры. И он мучается от того, что Лера ошибочно считает его героем. А он и есть герой, и даже не герой, а просто любящий человек. Это же так естественно – отдать свою жизнь за того, кого любишь. Алька вздохнула. Она вернулась в уютное глубокое кресло и села, но не могла читать. Она все думала о своем несчастном друге, вспоминая его рассказ о себе, так потрясший ее своим надрывом и безысходностью. Алька отложила учебник и, достав из сумки потрепанные складные картонные иконы Спасителя, Богородицы и Николая Чудотворца, встала на молитву, изредка прерываемую сообщениями Глеба. «Аль? Легла уже?» - «Нет еще». «Ложись, фиалки уже спят». Дениска тоже что-то говорил насчет фиалок. Это их какие-то секреты. «Береги себя, Глеб» - да, откровенно. Она так чувствует, и писать такое нельзя, слишком откровенно. Но наверное, нужно, потому что он одинок. «Скучаю. Не грусти». Он слишком часто пишет, что скучает. Одиноко ему.