Живой

Восьмое января. Раскалывается голова. Шум самолёта не даёт спать. — Не спишь? — Даша отрывается от экрана планшета. Она смотрит увлекательное кино, чтобы скоротать эти четыре часа, пока они летят прямым рейсом из Парижа в Москву. — Давай уже помиримся, хватит дуться, — предлагает Даша. — Я и не дуюсь, — сухо отвечает Лера и отворачивается к окну. Дуется. Всё слишком сложно. И гадко. Странно, что романтичный Париж оставил такие ощущения. Половину ощущений. Другие ощущения — желание вернуться в этот город. — Лерааа, — лениво тянет Даша. Она устала после бурных новогодних каникул. — Ты моему не вздумай рассказывать. И вообще — ничего не было. Договор? — Договор, — усмехается Лера, упрямо смотря в иллюминатор, и лишь по едва заметному кивку Даша понимает, что Лера согласна и не выдаст её. — Ну, давай тогда кино смотреть, — примирительно говорит Даша. Лера упрямо-обиженно качает головой и достаёт из сумки смартфон. Надо прочитать статью Глеба. Она сохранила её, но так и не прочитала. А он будет спрашивать. Лера нехотя находит статью в списке сохранённых документов, но, зажмурившись от боли, откидывается на спинку сидения. Она так и сидит, накручивая шарф на палец. Роскошный кашемировый шарф. Парижский шик, неизменный атрибут Парижа — шарф. Лера мысленно оглядела себя — тонкое кашемировое пальто бежевого цвета, узкие джинсы, замшевые перчатки и новая замшевая сумка-мешок. И да, наверху, на полке новый берет, а в сумке — белые конверсы, тёмные очки и немыслимое количество пуловеров, юбок средней длины (обязательно средней, ведь истинные парижанки носят миди) и модных брюк. А ещё — дорогое чёрное бельё, которое в Париже носят даже под прозрачное белое. Совсем другой мир, другое ощущение себя. Лера превратилась в элегантную парижанку с лёгким налётом небрежности в одежде и даже в причёске. «Не вытягивай волосы феном, — посоветовала ей Даша, — суши феном в беспорядке, можно с диффузором. Это парижский шик». А как же рыжие локоны Милен, подумала тогда Лера, но сделала так, как посоветовала ей Даша. Да, это Даша постаралась и изменила Леру в парижанку. Она разбиралась в моде и, приехав в Париж со своим гардеробом, мало чем отличалась от истинных француженок. Разве что поведением… Краем глаза Лера незаметно посмотрела на подругу. На бывшую подругу, наверное. Да и какая она подруга? Сколько знали они друг друга до вылета в Париж? И как она, осторожная и разумная Лерка, согласилась вообще на это безумие — лететь в Париж, почти на край света, с малознакомым человеком? И всё же… Париж… Несмотря на боль, пульсирующую в висках, Лера улыбнулась. Вспомнила. — Ну вот, мы в Париже! — сказала Даша, когда они ступили на французскую землю. — Как? — она торжествующе оглянулась на подругу. — Вау! — неожиданно вырвалось у Леры, денискино. — Я в Париже! Восторг — хотя ты ещё ничего не видела. Восторг — от того что ты, наконец, в городе своей мечты. В городе, ставшем твоей мечтой как-то неожиданно. До недавнего времени Лера даже не смела мечтать так — с размахом. Даша заронила в её сознание эту дерзость — возможно всё, главное захотеть. И вот она в Париже. Увидеть Париж — и умереть! Не зря, не зря. Так и есть — умереть от счастья, сразу же, тут же, уже от одного того, что ты стоишь на этой земле. Париж обрушился на неё во всём его романтическом великолепии и пленил её воображение навсегда. Никакие просмотры видео в интернете не дадут полного представления о Париже. Нужно попасть туда, вдохнуть этот пьянящий воздух вечного буйства любви. Кто знает, почему, но она уже любила Париж, ещё не побывав в нем. Быть может, образ романтичного Парижа был навязан всезнающими журналистами. Быть может, это был для неё город с богатой историей. Быть может — город художников. Лера не знала, чего она ожидала от этой поездки. Ехала ли она посетить Лувр? Ехала ли она в город любимых ею импрессионистов? Или пресловутый быт заел. Или ей просто хотелось любви. Она не знала. И тем не менее для неё Париж, даже зимний, пронизанный холодными сырыми ветрами, дышал любовью. Париж, как-то сразу, вмиг, ставший городом мечты... Уютный, нежный, тонкий, верный традициям, бесконечно романтичный, способный постоянно удивлять, и одновременно — нахальный и самовлюбленный... Сейчас, закрыв глаза от головной боли, Лера вспомнила, как в первый день путешествия они с Дашей бродили по улицам Парижа. Даша была здесь не единожды и знала город как родной. Она прекрасно разговаривала на французском и поразила Лерино воображение окончательно, свободно общаясь с французами и француженками, которые, как оказалось, знают, но не любят английский и не прощают его даже туристам, принципиально пропуская мимо ушей вопросы по-английски. На улице было плюс шесть, сыро и ветрено, но Лера не замечала холода — по сравнению с русской зимой французская зима казалась весной. Ещё тогда, в первый день, растерянная Лера, потрясённая пьянящей атмосферой городских улиц, запомнила, что Париж — это много света, простора и особенный воздух. Это удивительная архитектура, не тронутая привычными глазу граффити, это множество тихих улочек, где каждый дом — произведение искусства. Её впечатлили уличные артисты и музыканты, тысячи ресторанчиков, в которых парижане неспешно пьют кофе, а туристы с размахом утоляют зверский голод, потому что в Париже от эмоций нельзя не есть. Вдвоём они блуждали среди множества готических церквей по набережной Сены, разглядывали работы местных чудаковато одетых художников, зелёные букинистические ящики со старыми книгами и открытками и спорили, какая из барж-домов принадлежит Пьеру Ришару. Пьеру Ришару Морису Шарлю Леопольду де Фей, уточнила тогда Даша. Удивительные люди — французы, открыла для себя Лера — живут на воде. Богатые и знаменитые, с причудами. Да, Париж — город причудливый, капризный и оригинальный, носящий золотую корону, возможно, самонадеянно водрузивший её себе на голову, — дерзкий, претенциозный Париж. Сказочный. А потом они вернулись в отель. Сколько звёзд? Конечно, пять, — сказала Даша, когда Лера спросила ее об этом. Дашу в отеле знали — она часто останавливалась тут. «Георг» поразил её не меньше, чем сам Париж. Он был и самим Парижем, самым вычурным и роскошным Парижем, расположенным в более чем престижном месте — на пересечении Елисейских и авеню Георга Пятого, самого аристократичного проспекта Парижа. Сам Георг Пятый оказался как две капли воды похожим на последнего русского императора. «Что ты хочешь, они же родственники по материнской линии», — сказала Даша, разглядывая портрет английского короля на стене отеля. Леру поразило обилие бархата, позолоты, антиквариата в апартаментах, роскошное меню мишленовских ресторанов и требовательный дресс-код. Отель напоминал дворец, который утопал в цветах, и Лере было трудно отделаться от мысли, что она оказалась в Версале, хотя она никогда не бывала в Версале и прежде даже не видела его на картинках. Но отель был роскошен. Чего стоили одни только украшающие стены банкетных залов подлинные гобелены семнадцатого века, о ценности которых им с ненавязчивой скромностью сообщили ещё при вселении в отель. — Сколько же это стоит? — спрашивала поражённая Лера, обводя рукой просторные апартаменты, в которые их заселили. — Лучше не спрашивай, — отмахнулась Даша. — Да и какая разница? За всё платит Вадик, — добавила она. Любовь, подумала тогда Лера. Позавидовала. Вадик, Дашин муж, человек в возрасте, обширный бизнес которого не был ограничен рамками их захудалого городишки, не нравился Лере. Он был некрасив, мал ростом и лыс. С больным сердцем и большими претензиями к жизни. Но только не к своей молодой жене, которую он любил до обожания. У Вадика были дети от первого брака, сыновья, но они жили где-то в Европе вместе со своей матерью. Вадик был надменен и в себе, закрыт для окружающих и предпочитал одиночество. Лера сторонилась его. Супруги мало виделись: Вадик часто улетал за границу по делам на длительное время, в другие дни Даша, находясь в дурном расположении духа, уединялась в своей «художественной келье». Она задыхалась в провинции. — Почему вы не переедете из Константиновска? — спрашивала её Лера. — Вадик против, его и танком не сдвинешь, — раздраженно отвечала Даша. — У него тут, видите ли, родовое гнездо. Отец алкаш и мать алкашка, умерли уже, а он, видите ли, дом не может бросить. Каждый год его из руин поднимает. Да стоит этот ремонт копейки, ладно уж. Так сидеть рядом с этим родовым гнездом приходится. Все мы заложники этой алкашни. И Даша грязно ругалась. Верный своим спившимся родителям, которые ребёнком зимой выгоняли его на холод, потому что дрались, выясняя отношения во время очередной и всегда регулярной гулянки, выросший Вадик вынужден был вести бизнес дистанционно, постоянно мотаясь куда-то. Его преданность родителям удивляла Леру и вызывала невольное уважение к неприятному Вадику. Лера рвалась в Лувр, но первое, что они сделали в Париже, это пошли по бутикам на Елисейских полях и торговых центров «Galleries Lafayette» и «Printemps». «Это не самое лучшее, — пояснила Даша, — потому что в бутиках в центре хоть и дорого, но продают много дерьма для иностранных коров, а они нас за коров держат, а торговые центры так себе, там почти всё ширпотреб, — Даша презрительно повела плечами. — Но зато ярко, пёстро и из «Printemps» открывается шикарный вид на город с последнего этажа». До последнего этажа они, правда, не дошли, но зато Даша набрала несколько пакетов вещей для Леры, от настоящих брендов, продаваемых теперь, в дни рождественских распродаж, очень дёшево. Лера плохо разбиралась в марках, всё больше любовалась — французы умели торговать с шиком. Их бутики были настолько со вкусом обставлены, настолько красиво украшены разложенными вещами, что хотелось купить всё и сразу. И Лера совсем не ожидала, что при покупке косметики, ей выдадут чек в красном конвертике. Этот аккуратный красный надушенный конвертик так растрогал её, что Лера, несмотря на всю свою сдержанность, даже прослезилась и уже мысленно поклялась в любви и верности городу, так гостеприимно встретившему её и умеющему так красиво жить. Может быть, это было то, чего ей не хватало— лёгкости, красоты, изящества жизни. Потому что с Гордеевым было тревожно и тяжело. Поход по бутикам утомил девушек, и они сели ужинать в первом попавшемся ресторане, выбранном Дашей. Лера была сражена разнообразием еды и тем, как французы едят — основательно, с удовольствием и ответственно. Ей нравилось всё, и даже высокомерный пожилой официант в белой рубашке с чёрной бабочкой и чёрных брюках. Кажется, на нём был надет чёрный фартук с множеством карманов. Лера сейчас не помнила. Когда перед ней положили карту, она растерялась. «Я выберу сама», — и Даша что-то быстро сказала официанту... Лера так и не научилась читать эти карты, а попросту меню, но зато выучила фразу, с которой можно обращаться к официанту: «Мсьё, силь ву пле!» Она так и записала в своём блокнотике для эскизов эту фразу русскими буквами. — А как же — «гарсон»? — спросила она Дашу. — Принято же звать — гарсон! — И ещё щёлкать пальцАми! — добавила Даша. — Кем принято? Русскими кичливыми нищебродами, год копившими бабло, чтобы приехать в Париж и сразить всех своей властью? — Даша презрительно усмехнулась. Первую ночь в Париже они провели в ночном клубе. Переодев подругу в модно-парижское, взлохматив ей волосы, Даша потащила Леру развлекаться. «Дома спать будем», — сказала она, щёлкая застёжкой чокера на шее Леры. Лера устала, но волнение от встречи с городом всё-таки сделало её сговорчивой и она с готовностью села в такси. «Le B***» оказался небольшим уютным клубом, с приватной атмосферой и солидной публикой. «Здесь заводят нужные связи», — небрежно сказала ей Даша на входе. Лере нравился этот клуб, особенно его немногочисленная публика, солидная и дорогая, насколько Лера могла понимать это. Она посмотрелась в зеркало, пытаясь понять, соотвествует ли она этой публике, — и понравилась себе. Новые «левайсы», белая майка, короткий тёмный жакет… Уверенная, модная и дерзкая. Лера послала своему отражению воздушный поцелуй. От новизны приятно, до легкой эйфории, кружилась голова. Несмотря на усталость, Лера с готовностью ходила за Дашей, у которой оказалось здесь немало знакомых. Единственное, что смущало Леру, так это изображения обнажённых женщин на стенах вокруг танцпола, поэтому Лера не пошла танцевать, а предпочитала держаться в тени. Но остальных посетителей клуба эта вольность, кажется, не смущала. Они вернулись домой в четыре, и Лера, смущённая таким поворотом событий, но счастливая, оглушённая всеобщим весельем, буйством новых красок и звуков, мгновенно уснула. ***** Они всё же посетили Лувр. Третьего января. — Барокко и хай-тек, еще одна фишка Парижа, — сказала ей Даша. — Их бывший, Франсуа, был помешан на пирамидах. — Мне не нравится, — поморщилась Лера. Ей не нравилась эта уродливая стеклянная пирамида перед музеем, она портила вид. В «Лувре» было безлюдно — несезон — и они бродили по залам, не толкаясь. Даша скучала — она была здесь не раз. «Я подожду тебя в кафе», — наконец сказала она и осталась за столиком в одной из кофеен музея. Они обе не выспались, но сейчас это обстоятельство не беспокоило Леру. Ей нужно было увидеть «Мону Лизу», ради которой она так стремилась в Лувр. Она путалась в залах, Даши рядом не было, и аудиогида на русском тоже не было… «Мона Лиза» её не то что бы разочаровала, но не оправдала ожиданий, это точно. Это оказался небольшой портрет — сантиметров семьдесят на пятьдесят, может, чуть больше. Несмотря на то, что в музее было не много людей, все те, кто были, стремились, казалось, сюда, к «Джоконде». Сквозь огромную многоязычную толпу было трудно рассмотреть картину, расположенную за ограждением и закрытую каленым стеклом так, что она отсвечивала. Не отрывая взгляда от знаменитого творения да Винчи, Лера несколько раз, за толпой, переместилась влево и вправо, пытаясь проверить, действительно ли Джоконда смотрит на тебя, где бы ты ни стоял, но отсветы заградительного стекла мешали ей понять это. Разочарованная, Лера стояла поодаль. Но зато Лере удалось посмотреть, и достаточно близко, Венеру Милосскую и Нику Самофракийскую. Как заворожённая стояла она перед ними... «Амур и Психея» её смутили, впрочем, как и работы Микеланджело. Одно дело видеть их на картинках, а другое дело — вживую. Галерея «Аполлон» настолько ей понравилась, что она ходила по ней, с благоговением ступая по полу. Четыре часа пролетели как одно мгновение, но позвонила Даша, и пришлось уйти. Символичная Ейфелева башня, мощённые плиткой Елисейские поля, помпезная Триумфальная арка, уродливый Помпиду, возвышенный Санкре-Кер… Полный набор энергичного туриста — Даша мужественно выдержала Лерин энтузиазм новичка, познающего Париж и пытающегося объять необъятное, и даже прокатилась с ней по Сене, несмотря на пронизывающий ветер, особенно неприятный у воды. Она стремилась в «Орсе», увидеть настоящие полотна импрессионистов, но после обеда в отеле они пили настоящий английский чай «Five o’clock tea» в «Галерее» под звуки пианино, с уймой пирожных, массой сортов мёда и джемов. Беременная Лера с готовностью набросилась на всё это великолепие, утешая себя тем, что в России обязательно сядет на диету. Настоящий гастрономический праздник — первые и яркие впечатления от Франции. Ещё один день в Париже не разочаровал Леру. Ей нравилось быть частью этого города, в котором царила особая атмосфера аристократизма и помпезности. Ей нравились размах и грандиозность построек, широкие проспекты, масштабные площади и множество триумфальных арок, напоминающих туристам о величии и торжестве Парижа. Ей понравился даже Дефанс, французский Манхеттен, так разительно отличающийся от консервативного Парижа. Ей звонили. Муж, Вика и Глеб. Вика, как всегда, рассказывала про своего Франсуа, как будто свет клином сошёлся на этом накачанном самодовольном мачо. Саша был устал и мало о чём спрашивал. Он просил, чтобы Лера рассказала о себе, но она не хотела рассказывать о своих впечатлениях, хотя бы о Лувре. Разве он поймёт? Увлечённый только своими больными, он выслушает из вежливости. Глеб, тот вообще раздражал — своим отвратительным чувством юмора. Спрашивал про какую-то железную леди, лепетал что-то по-французски. Как будто он знал французский. И эти штампованные фразы — «Увидеть Париж и умереть». Она не признавалась себе, но была обижена на Глеба — он отверг её. Они снова отправились в ночной клуб. Даша уговорила — чего время терять? Всеобщее веселье, буйство эмоций, алкоголь, многоязычная экзотическая публика — всё не знакомое, не русское, и оттого пьянящее воображение. Выпив по настоянию Даши, совсем чуть-чуть, какого-то дорогого и необычайно вкусного вина, Лера в какой-то момент опьянела. Было весело, захватывающе, и крутящееся в сознании ощущение того, что она преступница, давилось со всей мощью этим праздником жизни, частью которого была теперь и Лера. Её никто не знал, она никого не знала, и наконец, она могла делать, что хочет, и выплеснуть всё, что накопилось за последние годы наружу. Обиду, несбывшиеся ожидания, страдание от унижений, муки одиночества и острое чувство несправедливости. Она поняла, за чем поехала сюда Даша, — за тем же. Уехала от удушающей провинциальности, от однообразия. Эксцентричная и динамичная, она задыхалась в Константиновске, но вынуждена была играть роль примерной жены влиятельного мужа. Лера с удивлением узнала, что Даша презирает всех, кто посещает галерею Ирины Петровны. — Кичливые дуры и полоумные мужики, — так окрестила она посетителей галереи. — А хозяйка — бездарная кривляка, — добавила она. — Зачем же ты ходишь туда? — удивилась Лера. — А куда мне ещё ходить? — раздражённо ответила Даша. Здесь же, в Париже, она выплёскивала наружу своё неудовлетворение и делала это бурно, откровенно, но не теряя контроля над собой. Даша много пила, и Лера, войдя в их отдельные клубные апартаменты, из которых было видно танцпол, застала её с каким-то французом. «Лерка, заходи!» — бесстыдно, не прикрываясь, Даша позвала её, но Лера вышла. Ещё тогда, в тот момент, увиденное казалось ей случайностью в жизни Даши. Перебрала, бывает, решила Лера. Несмотря на смущение, она готова была оправдывать новую подругу. Даша нравилась ей бурным темпераментом и постоянной нервической агрессией. Она была уверена в себе и амбициозна. Может быть, в Даше было то, чего так не хватало Лере, — уверенности в себе, в своей правоте и шика. Лера снова выпила — чуть-чуть, ведь в этой атмосфере нельзя было не пить, и спустилась на танцпол. Она снова опьянела и танцевала до тех пор, пока её не нашла Даша. В четыре ночи, в отеле, они рисовали. Бросив на пол листы и краски, куражились, создавая «шедевры» в духе экспрессионизма и иронично называли себя самыми настоящими авангардистками, подобными Пикассо и Кандинскому. Было весело, пьяно и непривычно — «безбашенно», как сказал бы Денис. Эта «безбашенность» нравилась Лере, но утро встретило её головной болью. ***** Лера искала Дашу, но Даши уже не было в апартаментах. — Где ты была? — спросила её Лера, морщась от головной боли, когда Даша, свежая и раскрасневшаяся, вошла в номер, расстёгивая на ходу спортивную куртку. — Как это где? — удивилась Даша. — На утренней пробежке! Я сюда не спать приехала, надо отрываться по полной программе! Лера только вздохнула и поглубже завернулась в одеяло. Оказалось, пока Париж просыпался, её энергичная подруга в сопровождении инструкторов отеля успела пробежаться по набережной Сены, мимо Эйфелевой башни, дворца Тюильри, Лувра и Елисейских полей. …Они всё-таки поехали в «Орсе» — к импрессионистам. Мане, Моризо, Ренуар, Базиль, Писарро, Сезанн, Сислей… В музее было тихо и немноголюдно. Возможно, это было именно то, ради чего Лера приехала в импрессионистский Париж. Её было не увести, несмотря на головную боль и общую усталость, накопившуюся за бурные два предыдущих дня. Даша скучала, она была здесь несколько раз, и потому не дала подруге сполна насладиться тихим созерцанием подлинников художников, ставших для Леры легендой ещё со школьных времён, и потащила её гулять по Монмартру. Столько арабов и афрофранцузов Лера ещё не видела. Парижем там и не пахло, а тем не менее Монмартр был фактически олицетворением всего Парижа. Стараясь не замечать иностранцев, Лера представляла, что когда-то здесь, притянутые дешёвой и праздничной жизнью, обитали Дега, Ренуар, Тулуз-Лотрек, Пикассо, Сезанн. Обитали бедно, но проводя буйные вечера в кабаре с неизменным абсентом. В те времена, в середине девятнадцатого века, здесь была обычная деревушка, прямо посреди Парижа. Деревушка бедная, дешёвая для проживания, так как на высокий холм трудно было добраться — фиакры сюда не ходили. Но зато здесь в изобилии паслись коровы и царствовала благостная тишина — удобное место для вдохновения. А ведь почти всё, что писал Тулуз-Лотрек, происходило на Монмартре — кабаре, певицы, клоуны… Здесь было тепло и дружно, здесь у «Голодного кролика», Лера читала об этом, выставляли котёл с супом для голодных художников. Лера улыбалась... Ей нравилось думать, что именно здесь ступала, быть может, нога одного из любимых ею художников, и она с удовольствием разглядывала работы немногочисленных в это время года портретистов и карикатуристов. «Стена любви» поразила её воображение — «Я люблю тебя» более чем на двухстах языках мира… Поразила и вернула назад — в Константиновск, к Сашке, к Глебу… И всколыхнула обиду, которую Лера так тщательно прятала от себя. — Ты «Амели» смотрела? — спросила её Даша. — Классный фильм. — Классный, — согласилась Лера. Она смотрела — с Викой, в те наполненные радостным ожиданием вечера, когда узнала, что беременна. — Вот здесь, — Даша махнула рукой в сторону «Cinema 28», — снимали одну из сцен. Потом они сидели на террасе одной из многочисленных кофеен, любовались видом на Париж, пили кофе и обсуждали «Амели». — Помнишь сцену, в которой Амели беседует со слепым и рассказывает ему, что происходит сейчас вокруг? — грустно просила Даша. — Это снимали здесь, — добавила она в ответ на кивок Леры. Лера огляделась — они стояли на авеню Жено, на площадке с видом на метро, маленькими кафе и редкими пешеходами. — Только в фильме было много людей, — заметила Лера, вспоминая пешеходов из фильма, снующих туда-сюда. — Ну да, сейчас же несезон. Они долго топтались на ставшей центром художественной элиты площади Тертр, разглядывая картины местных, чудно одетых живописцев, и Лера купила сразу несколько картин. Потом свернули к Сакре-Кер, попутно отбиваясь от приставучих негров, продавцов сувениров. «Наташа, купи!» — русских неизменно называли Наташами. Это забавляло и одновременно раздражало Леру. Хотелось романтики, возвышенности. Бато-Лавуар… Корабль-прачечная, здание, напоминающее плавающую баржу. Лера тихо ликовала — дом-мастерская, в котором в своё время жили Пикассо и Брак. Но Даша не дала ей долго стоять в созерцании. Она потащила Леру в музей-магазин Сальвадора Дали. Лере не нравился испанский эксцентрик, но Даша с удовольствием копалась в гравюрах и скульптурах Дали, и Лера тоже что-то смотрела. Кладбище... Архитектурные шедевры. И история — Стендаль, Дега, Дюма, Берлиоз… Было холодно, из двадцати тысяч могил обойти все, даже пользуясь картой, было невозможно. Им повезло — пела Изабель Жеффруа, певица ZAZ с хрипловатым голосом Патрисии Каас. Лере понравилось. Они с Дашей бурно хлопали и взяли автограф у певицы. По этому длинному холму-легенде под названием Монмартр можно было гулять вечно, но они замёрзли и впереди было ещё одно мероприятие, которое Лера ждала с волнением. Парижская Опера поразила её не меньше шедевров импрессионистов. — Опера Гарнье! Для французов только так, — уточнила Даша, поправляя на Лере вечернее платье. Пожалуй, красно-золотой Оперой Лера была потрясена больше, чем всем остальным. Такой роскоши она ещё не видела — огромные размеры, тонны люстр из бронзы и хрусталя, парадная лестница из белого мрамора, мраморные ротонды, подлинные фрески и мозаики в фойе и драгоценные камни, которые светятся под огнями тысячи ламп. Это был настоящий дворец, в который можно было пойти только лишь потому, что он так великолепен. Чувствуя себя современной Золушкой, Лера ходила по лестнице, трогая кончиками трепетных пальцев всё это великолепие. На ней было надето длинное вечернее платье чёрного цвета, открывающее спину. Живота ещё не было видно, и она любовалась на себя в зеркала. И если бы на этом можно было остановиться... Но рядом с Лерой была энергичная Даша. Контрастом прозвучал для неё «Мулен Руж»… Сколько писали об этом кабаре — канкан, красивые девушки, яркие и оригинальные костюмы. А оказалось — безвкусное кабаре, обнажённые тела, громкая музыка, бутылка кислого французского шампанского, врученная им на входе, атмосфера какого-то шального карнавала. Правда, акробатический балет на льду в исполнении юноши и девушки, столь юных и столь прекрасных собою, настолько сразил Лерино воображение, что она, сидя за столиком у самой сцены, бесконечно их фотографировала, пытаясь запомнить и увезти их образы в Россию. Лера решила, что обязательно напишет картину, и это будет нечто похожее на «Танцовщиц» Дега. Ночь казалась короткой — Даша потащила Леру в «Лидо». Элитные места, какие-то знакомые Даши с ними за столиком, варьете в американском стиле... Всё те же безвкусица и разгул страстей. Она вдруг как-то сразу и остро затосковала по России. Бурная парижская ночь… Безудержное веселье, обходительные некрасивые мужчины, вино, поцелуи вокруг, картавая французская речь и все языки мира. Даша, бесстыдно изменяющая мужу. Стало жаль её неприятного старого мужа. Лера вдруг устала. Хотелось домой, хоть куда, пусть даже к Лобовым, но домой. Но их ждало ещё несколько дней бурной парижской жизни. От жалости к себе, к старому Дашиному мужу и от того, что все вокруг — чужие и противные, Лера снова пила. По чуть-чуть, но до изрядного головокружения, со стыдом понимая, что она совсем не думает о ребёнке, а вернее, думает, но махнула на всё рукой. Испытывая физическое отвращение к этому буйству человеческих страстей, Лера всё же ринулась в него. Закрыв глаза, она танцевала и танцевала, отбиваясь от назойливых ухажёров. «Вот ты где», — её обняла весёлая Даша, за спиной у которой маячил некто мужского пола. Лере было не до разглядываний. «Дашка, я хочу домой!» — крикнула Лера сквозь оглушающее диско. Даша не стала спорить и отправила её на такси в отель. Уже в номере Лера разрыдалась. Она ненавидела кичливый и чужой Париж, ненавидела огромное расстояние, отделявшее её от дома, ненавидела их, Сашку и Глеба, позволивших ей совершить эту безумную поездку. Ненавидела себя, потому что совсем не думала о ребёнке. Она заснула, но спала плохо. Ей снова снился этот кошмар — авария, превратившая её жизнь в многодневную казнь. Она проснулась и ходила из угла в угол по апартаментам, более не поражаясь этой роскоши. Она думала о Лобовой, которая отняла у неё настоящую жизнь. С раздражением думала, и обвиняла её в жизненных неурядицах. И так же думала о Глебе — он был сыном Лобовой. Пытаясь перебороть в себе эту ненависть, она вспомнила о статье. Глеб предложил написать статью про отель. Или про Париж… Лера усмехнулась – тоже, нашёлся, идейный. Ему легко советовать — у него все есть. Обида на Глеба, так долго мучившего её, а потом отвергшего, снова всколыхнулась воспоминаниями деталей их объяснения. Никогда ещё в жизни Леру никто так не унижал — даже Алла. И всё же это он спас её когда-то… Двойственные чувства — ненависти и вины — раздирали душу. Пытаясь успокоиться и преодолевая чувство вины перед Глебом, Лера достала из секретера ручку и села писать о Париже — в своём бессменном блокнотике с многочисленными эскизами. Болела голова, было муторно от недосыпания и выпитого вина, и потому статья получилась сумбурной и нескладной. ***** Лера всё же дописала статью и утром отправила её на почту Глеба. Он тут же перезвонил. Она знала, что он перезвонит. Так и было. И он снова врал — врал, что ему понравилась статья, врал, потому что ещё в школе он писал лучше и не мог не видеть недостатков её работы. И он вёл пустые, ничего не значащие и морализаторские разговоры о «буржуйской дряни» и о рыжей Милен, а ей хотелось, чтобы как раньше — по душам. А потом пришла Даша — уставшая, бесстыдная и кричащая мужским парфюмом. Неожиданно для себя обычно держащаяся нейтральной позиции во всём, что не касалось её лично, Лера начала заступаться за Вадика, укоряя Дашу в неблагодарности и разврате. Они повздорили, и Даша, обругав её коротким, но ёмким русским матом, улеглась спать. Этот день Лера провела одна. Не желая находиться в одном номере с подругой, Лера оделась и вышла на улицу. Вместе с парижанами она сидела в кафе, грустила и пила восхитительный кофе с круассанами. Парижане всегда на завтрак едят именно это, Лера читала об этом. С подогреваемой уютной террасы Лера любовалась улицей, и всё вокруг способствовало этому любованию. Было удивительно тихо — ночью выпал снег, небывалое событие для Парижа. Париж под снегом снова смягчил её страдающее сердце своей нежностью, и от ночной ненависти не осталось и следа. Припорошенная снегом, Ейфелева башня виделась ей теперь необыкновенно изящной, а ведь ещё вчера она казалась некрасивым куском железа, безобразно возвышающимся над романтическим городом. Ей нравилось сидеть в кафе среди этих некрасивых лицом, но элегантных парижан в пальто и шляпах. Некоторые мужчины читали газеты. При наличии современных гаджетов это было тем более удивительно. Как выяснилось, парижане консервативны. Украдкой Лера разглядывала молодых мужчин. Элегантно причёсанные жгучие брюнеты, они напоминали ей Глеба. Лере нравилось наблюдать за местными жителями. Они казались ей приветливыми и постоянно извинялись, то и дело говоря знаменитое «пардон». Этот день, проведённый в одиночестве, восстановил её эмоциональное равновесие. Лера много бродила по заснеженным улицам. Особенно привлекали её тихие кривые улочки. Она с удовольствием разглядывала синие таблички с белыми надписями на домах, обозначающими округ, улицу и номер дома, и почти уже ориентировалась в том округе города, где они поселились. Взгляд то и дело задерживался на мемориальных табличках — каждый метр Парижа дышал далёкими событиями, на каждом углу что-то происходило. Лера сейчас жалела, что перед поездкой не повторила историю Франции хотя бы в рамках школьного курса. В эти новогодние праздники в городе царила тёплая, почти сказочная атмосфера рождественских ярмарок с ароматами глинтвейна, разными вкусностями, приятными сувенирами. Иногда Лера чувствовала, что замёрзла, и тогда пила небольшими глотками глинтвейн или кофе, или горячий шоколад, которые в Париже умеют прекрасно готовить в каждом кафе на свой лад. Ей нравился уклад жизни парижан. Нравилось, что они завтракают в уютных тесных кафе и покупают продукты в маленьких лавочках, красиво и аппетитно оформленных. Ей нравились парижане только уже за одно то, что они умеют наслаждаться жизнью. И было неприятно встречать туристические группы с востока. В отличие от степенных парижан они суетились, возбуждённо обменивались репликами и размахивали руками, нарушая новогоднюю гармонию города. Случайно она забрела на рождественскую ярмарку в Тюильри. Был последний день, когда работала ярмарка. Всё хотелось купить, увезти с собой в Россию, всё завораживало — ёлочные игрушки, светящие новогодние сувениры, знаменитые своим вкусом вафли и каштаны, которые готовились тут же, на улице. Каштаны, жаренные хмурыми арабами, ей не понравились. Её привлекали многочисленные шоколадные магазины, где продавались французские сладости. Беспомощная и беззащитная в ожидании ребёнка, сама ещё ребёнок, Лера решила устроить себе праздник жизни. Она пробовала всё, что приглянется, и ей нравилось всё, кроме классических макарони. Сыры… Столько сыров и самих «фроманжери» она ещё не видела. Никогда бы Лера не подумала, что, отправляясь в Париж на встречу с искусством, она больше всего будет наслаждаться кофе и едой. Она заходила почти в каждый «фроманжери» и даже попала в одном из них на ланч с сыром и вином, проходящий на английском языке. Вероятно, это мероприятие было организовано держателями сырной лавки специально для иностранцев. Булочные… Мучимая вечным беременным голодом, Лера открыла для себя, что во Франции удивительно вкусный хлеб, а французские багеты так не похожи на те, что продаются в России. Французский хлеб вообще показался ей особенным, а самые заурядные городские булочные — просто произведением искусства, сражающим наповал разнообразием выпечки и изяществом раскладки вех этих ароматных булок. Книжные магазины, особая примета Парижа... Казалось, их ничуть не меньше, чем булочных и ресторанчиков. Она удивилась, когда, зайдя в один из таких магазинчиков, увидела места, оборудованные для чтения. Этакая своеобразная бесплатная библиотека. Читать, конечно, Лера не могла, так как книги были в большинстве своём на иностранном языке, но листать их и вдыхать запах краски или старых потрёпанных страниц ей нравилось. Особенно нравилось листать старые, букинистические издания. Она знала от Даши — парижане ценят старое, в нём — история. И каждая пометка на полях — история, и каждая порванная пожелтевшая страница — тоже история, хранящая отпечатки рук, быть может, не одного поколения людей. Её тянуло в эти книжные лавочки, как тянуло в булочные и кафе. Лера вспомнила, что Глеб просил её привезти ему книги, и купила ему несколько старых изданий с чёрно-белыми фотографиями старого Парижа, а заодно и Гюго и Камю на французском. Париж поразил её воображение и каким-то немыслимым числом мостов через Сену. Все они были увешаны замочками влюблённых и, казалось, рухнут под тяжестью этих замочков. Особенно впечатлили огромные замки в половину человеческого роста. Лера трогала пальцами эти замочки с именами, написанными на разных языках. Как хотелось ей, чтобы её имя и имя Саши Гордеева были вписаны в парижскую историю любви… Здесь всё дышало любовью, даже камни. Она скучала по Гордееву. И по Глебу, но по мужу больше. Её поразило обилие велосипедных дорожек, правда велосипедистов она видела лишь однажды. Быть может, ехать по снегу не совсем удобно. Также отметила, что французы забавно паркуются, ставя машины вдоль дороги впритык другу к другу. Лера фотографировала эти машины, удивляясь тем хитроумным способам, которыми французы будут выезжать, не царапая чужие автомобили. Путешествуя в одиночку по городу, она вообще часто останавливалась, чтобы фотографировать необычное, и наговаривала на диктофон то, что казалось ей удивительным. Ей снова хотелось написать о Париже, о том, что не вошло в первую статью. Это был бы другой Париж — уличный, демократичный, понятный и снежно-сказочный. Иногда Лера стыдливо опускала глаза — статуи смущали её своей обнажённостью. Французы любят обнажённое тело. Она, наконец, решилась спуститься в метро и с удивлением обнаружила, что парижское метро буквально кишит бездомными, которые используют его как ночлежку. Потом Даша расскажет ей, что эти оборванные заросшие личности, пьющие пакетное вино и клянчащие деньги, во Франции называются клошарами и что полиция смотрит на их пребывание в людных местах сквозь пальцы. Больше всего её поразило то, что сами французы не обращают на бездомных никакого внимания, и не стараются держать дистанцию, как принято в России. Тут ей вспомнились многочисленные рассказы о том, что французы вообще-то народ в прошлом нечистоплотный, что в средние века не мылись, вспомнились рассказы о всякой живности в париках парижских дам и о клопах в маленьких старых парижских гостиницах. В метро ей было неуютно. Ещё неуютнее ей было в огромном супермаркете, когда она увидела, как такой вот миролюбивый, но неимоверно грязный и оборванный клошар рядом, плечом к плечу, со всеми этими благоухающими красивыми гражданами демократичной Франции с тележкой в руках выбирал продукты, беря коробки и возвращая их на полки, потом стоял в очереди в кассу. Потом его тележку подхватила какая-то элегантная женщина. Лера никогда не думала, что она будет наблюдать за человеком с такой брезгливостью. Она не думала, что вообще сможет думать о ком-нибудь с брезгливостью, в то время как сами французы, казалось, не обращали никакого внимания на оборванного бродягу. Вот что значит свободная Европа, кичащаяся правами человека, думала Лера. В России бы этот номер не прошёл, в России она не видела в магазинах ни одного бездомного с голыми коленками, торчащими из-под оборванных брюк. «Что ты хочешь, — скажет ей потом Даша, — это же Европа! Когда в две тысячи шестом на улице во время аномального холода замерз один такой несчастный, местные власти распорядились открыть школы и университеты для этих бродяг. Ты у нас такое представляешь?» К вечеру ей позвонила Даша, и они помирились. И потом сидели в «Хемингуэе», где было уютно от соседства интеллигентной публики и подавали вкусный мартини. Они разговаривали о литературе, и Даша снова поразила воображение Леры начитанностью и неординарностью суждений, подкрепляемых отборными матами, от которых Леру поначалу коробило, но теперь она лишь грустно улыбалась, почти не замечая их. Они наняли такси и катались по ночному городу. Опустевший Париж завораживал, особенно подсвеченный каким-то немыслимым количеством огней величественный мост Александра Третьего. Вообще в Париже остро ощущалось присутствие русских, и каждый раз, встречая русское название, Лера тяжело вздыхала — хотелось домой, к Сашке, прижаться к его сильной груди и утонуть в сильных руках, вдыхая запах его одежды с примесью медикаментов, табака и одеколона. Этот русский Париж вызывал у неё слезы. Ехать в ночной клуб она отказалась — устала, хотелось тишины, писать и плакать. Даша отправила её в отель и жадно ринулась в ночную жизнь парижской богемы. А Лера плакала и писала, писала и плакала… И ждала, что Гордеев позвонит, но он не звонил. И в сотый раз она задавала себе вопрос: почему он не чувствовал её? Сама звонить она не хотела, боялась своего раздражения, боялась сорваться. А потому — она писала про Париж, который открыла сегодня для себя. Сегодня этот город был вкусен, основателен и стар. ***** Даша приехала под утро, разбудив ее стуком каблуков и грохотом падающих стульев. Даша была немного пьяна, возбуждена прошедшей бурной ночью и сентиментальна. Они пили, но Лера пила чуть-чуть, из уважения к подруге, пастис, а проще говоря, анисовую водку, которую на манер употребления абсента разводят водой и льют на сахар. Так они были ближе к любимым Бодлеру и Ван Гогу, которые, приняв порцию абсента, творили невообразимое на полотнах. Конечно, в пастисе не было галлюциногенов, как в те, импрессионистские времена… Ну и что, им было хорошо и так. Они по-женски плакали и делились женскими обидами. — Почему бы вам не завести детей? — спросила Лера. — Ты с ума сошла?! Я их терпеть не могу. Я чайлдфри. Понимаешь? — Но почему? Почему ты не любишь детей? — удивлялась Лера. — Потому что они орут и пачкаются постоянно. — Но ведь ты тоже когда-то была ребёнком. — Слушай, Лерка, ты мне ещё про демографический кризис расскажи. Пусть такие дуры, как ты, воспитывают детей. И как моя сестра. — У тебя есть сестра?! — Курица без мозгов. Уехала в глушь за каким-то уродом, нарожала ему троих пацанов. Он её, дуру, бьёт, ср*** на неё и изменяет. Весь посёлок смеется над этой дурой, а она ходит как блаженная, вроде ничего не замечает. А этот урод напьётся и бьёт её... ногами. Я хотела ствол взять и жахнуть, но отец сказал: «Не лезь! Сама наша Жанка виновата, пусть терпит!» И отец прав. Прав! Для этой скотской жизни нужно было в Сорбонне столько лет гнить. Безмозглая курица, — закончив рассказывать, Даша выпила. — Даш, да разве не жалко вам её? — ужасалась Лера. — А, знаю, что ты думаешь… Думаешь, мы бездушные? Судишь нас? А ничего, что эта с***, всю душу вымотала?! Как представлю, что в эту минуту этот урод лупцует её, — Даша зло заплакала. — Ненавижу эту курицу. Ведь могла вернуться домой, а сидит при нём, дура... А мне Вадька говорит: «Давай найму, и по-тихому шлёпнут урода». — Даша, — выдохнула Лера, — ты что! — Вот и я ему говорю: «Ты что, если этого урода прикончить, так Жанка ещё чего с собой сделает. Кто потом её ублюдков воспитывать будет? Я?!.. Нет уж, пусть терпит»… Слушая пьяные откровения подруги, Лера жалела её и одновременно приходила в ужас от такой озлобленности и боли. И тем больше ей хотелось прижаться к своим, родным. Даже Алла Лобова не казалась ей теперь такой страшной, и мысленно она уже шла в кабинет Олега Викторовича, чтобы примириться. Шестое января девушки провели вместе. Отоспавшись до обеда, выбирая между усадьбой Клода Моне в Живерни, в шестидесяти километрах от Парижа, и Версалем, поехали в Версаль. «Если бы не ты, — сказала Даша, — я бы туда не поехала. Дворцы в Питере намного интереснее». Версаль казался запущенным и не произвёл на Леру впечатления. И действительно он не шёл ни в какое сравнение с великолепным Петергофом. — Не грусти, — сказала Даша на обратному пути. — Я тебе покажу настоящий Париж. Обещаю экстрим и незабываемые впечатления. Сама была там один раз, понравилось. Так Лера попала в парижскую канализацию. Вернее, в музей. Хотя как его ни назови, это место всё канализация и есть. И Лере не понравилось. Что там вообще могло нравиться? Надо же, а люди ещё и деньги за такое платят. Но если платят, то что ж не воспользоваться? В Париже, видимо, кажется достойным внимания всё, даже канализация. В воздухе пахло миазмами, система вентиляции не справлялась с доставкой чистого воздуха. Было душно и тяжело дышать. Лера задыхалась, её тошнило, но она мужественно прошла весь участок парижской подземки, косясь на чучела крыс и действующие трубы под потолком, представляя все нечистоты, движущиеся по этим трубам прямо у неё над головой. А Даша была довольна. Чтобы отдышаться и забыть о канализации, они ездили по городу на такси и гуляли по Севастопольскому проспекту и бульвару Сталинград, пытаясь соприкоснуться с русским, потому что русское не вытравишь из души, где бы ты ни был. Даша даже прослезилась. — Что-то я по Вадьке заскучала, — сказала она, задумчиво глядя в окно такси. Они сидели в демократичном многолюдном кафе и ели мясо. Полусырое мясо, колобок из фарша, покрытый блинчиком из плохо зажаренного яйца. У французов так принято. Леру снова тошнило. — Пойдём отсюда, — Даша решительно встала, отодвинув тарелку. — Пойдём в нормальное место и оторвёмся. Лера согласилась — после Версаля и канализации день был потерян. Ночной клуб, словно гигантская губка, поглотил её беды, ощущение пустоты вмиг исчезло. В клубе снова можно было быть беспечной, ни о чём не тревожиться, и Лера, выпив вина, веселилась вместе с Дашей. Её смущал лишь стриптиз, мужской и женский, но она убеждала себя в том, что сейчас все так живут и что это — Европа. Буржуйская — вспомнила она словечко Глеба. Она танцевала, закрыв глаза, не смотря на полураздетых танцоров, пока к ней не начали приставать неизвестные. Кажется, это были не французы. Она убежала в вип-зону, снятую Дашей для них, и там обнаружила подругу в компании мужчин. Они выпивали, были громкоголосы и откровенны во взглядах. «Да расслабься ты уже», — томно сказала ей Даша, не обращая внимания на излишне откровенную заинтересованность Лерой одного из гостей вип-зоны. Этот подвыпивший мужчина был активен в своих намерениях, бормоча что-то на своём языке. Разозлившись на равнодушную подругу, Лера оттолкнула ухажёра и бросилась вниз к танцполу. Пробираясь между танцующих, она плакала — от страха, от обиды и от омерзения. Хотелось домой, в Россию. Теплом в груди отдавались воспоминания о Сашке, об их ночах и утренних коротких разговорах в обнимку, таких редких, но всё же бывших в их короткой семейной истории. Лера плохо помнила тот момент, как она оказалась на улице, как забежала в облезлое метро и, сторонясь подозрительного вида заросших клошаров, села в первый попавшийся вагон. Она вышла на неизвестной станции, потому что поняла, что не знает, куда ехать. Кружилась голова. От выпитого и от волнения Лера плохо соображала. Ничего не предпринимая, она беспомощно стояла на пустынной освещённой улице и наблюдала, как компания чёрных бородатых мужчин, громко смеясь и разговаривая на явно нефранцузском языке, издалека приближается к ней. Страх сковал её — она буквально кожей снова чувствовала то, что произошло в мае, когда поздним вечером на неё напали какие-то отморозки. Но тогда ей помог Глеб, а сейчас она была одна и далеко от всех тех, кто вообще мог бы ей помочь. Спустя минуту Лера опомнилась и бросилась к зданиям — но не было ни одного двора, одни закрытые ворота. Она тихо скользила вдоль домов, прячась от мужчин, и заблудилась окончательно. Теперь она не знала, где метро, не умела прочитать табличек на домах, батарея телефона держалась на двух процентах. В панике она бросилась звонить Даше, но та не ответила. Не понимая, зачем, Лера звонила мужу. Впившись глазами в экран телефона, преследуемая пугающими мужскими голосами, она с ужасом слушала гудки и смотрела на поменявшиеся цифры, обозначающие процент зарядки телефона. Оставался один процент, когда она позвонила Глебу. Что сказала она в умирающую телефонную трубку, Лера не помнила. Помнила, что ей было страшно, потому что по пустынным улицам бродили одни чёрные заросшие неевропейской внешности подвыпившие мужчины, которые говорили пугающе громко и возбуждённо. Было настолько страшно, что она судорожно плакала в трубку, не понимая, почему Глеб не может ей сейчас помочь. Она о чём-то спросила Глеба, но тот не ответил, и Лера, взглянув на экран телефона, поняла, что телефон предательски разрядился. Рисуя себе продолжение тех ещё майских событий она прижалась к стене дома, с ужасом понимая, что не заметить её просто невозможно и это её счастье, что в радиусе десятков метров никого нет. Последний, с кем она говорила, был Глеб, и сознание напомнило ей из их разговоров — Бог! Впервые в жизни Лера молилась, потому что никто из людей ей не мог помочь. Ей было страшно за себя, за ребёнка. Особенно за ребёнка. И в этот момент горячей мольбы о помощи Лера поклялась, что больше никогда не уйдёт от мужа, и тем более никуда не уедет. Лишь бы ребёнок остался жив, лишь бы они остались живы... На заплетающихся ногах, шепча молитвы и обещания, Лера пробиралась, прижимаясь к стенам домов, в неизвестном направлении, подальше от непонятных и пугающих голосов подвыпивших бородатых мужчин. Она думала, что тот майский вечер, когда на неё напали неизвестные, остался в её памяти лишь страхом за угасающую жизнь раненого Глеба, но оказалось, что остался и другой страх, панический, животный, заставляющий её теперь в ужасе убегать от одних только пугающих голосов. Сидя в самолёте, она сейчас вспоминала и не могла вспомнить, как оказалась в залитом светом помещении и поняла, что это комиссариат полиции. Французские полицейские были дружелюбны, но не говорили по-английски. Она судорожно пыталась объяснить им, куда ей нужно, но они непонимающе качали головами и переглядывались так, будто она была полоумной. Наконец Лера сообразила достать карточку отеля. Полицейские поняли и отвезли её в отель. Оказавшись в номере, Лера снова включила телефон и пыталась дозвониться до Даши. Она вспомнила, что разговаривала с Глебом, и позвонила ему, чтобы успокоить. Глеб ответил слишком эмоционально, переспрашивал по нескольку раз, в то время как у неё не было сил для пространных ответов. Она ответила ему что-то раздражённое, виня его в бессилии ей помочь и одновременно понимая, что он не мог ей помочь, и бросила трубку. Сделала селфи, понадобившееся Глебу в самое неподходящее время, и, отправив, бросилась на постель, не раздеваясь. От пережитого она не могла сомкнуть глаз. Махнув рукой на материнскую правильность, Лера выпила полный стакан вина и тут же уснула. Под утро вернулась Даша — уставшая, хмельная, расхристанная. Оставалось загадкой, как её вообще пускали в отель в таком виде. Даша снова громко ходила по комнатам, стуча каблуками и задевая вещи, падающие на пол с особым в тишине раннего утра грохотом, и Лера не выдержала. Они поругались, теперь уже, кажется, окончательно. Лера обвиняла подругу в том, что она не заступилась за неё там, в клубе. Даша отвечала: «Так это были художники. Ты же любишь художников? И вообще, ты слишком зажата, и несчастна от своей высокомерной правильности». И советовала Лере снять с себя «пуританский налёт». Она нервно смеялась и пила вино из бутылки. Может быть, впервые в жизни Лера тогда послала в пространство нецензурные слова. Она закрылась и плакала — он непонимания, от пустоты и от осознания бесцельно прожитых нескольких недель жизни, закономерным итогом которых стал вчерашний вечер в одном из переселенческих кварталов. Она думала о том, как дожить эти два дня в Париже. ***** А между тем наступило Рождество. Русское Рождество. Париж об этом не знал, Париж уже отпраздновал своё Рождество. А Лера помнила — седьмое января. Они отмечали этот праздник семьёй. Ещё той семьёй, не Лобовых. С Лобовыми тоже отмечали, но это — не семья. А тогда… Причёсываясь на французский манер, Лера вспоминала их семейное Рождество, чеховское. Это были ёлка и мандарины, и жареный гусь, и подарки, всегда в больших и маленьких красных коробочках. Подарками занимались они с мамой. И это был уютный семейный вечер в их маленькой квартире под льющиеся из телевизора звуки рождественской службы в московском храме. Остро чувствовалось одиночество. Хотелось домой — к ним. К Сашке, к Дениске, к Глебу… Чем они заняты? Отмечают Рождество? Как? А Сашка, наверное, дежурит, без него стране никак не справиться. А Глеб? Может, тоже носится на своём жёлтом спасательном автомобиле? Он же холостой… И Сашка почти уже холостой… Сашка, Саша… Лера мысленно поцеловала его… Позвонить Дениске? Нет, слишком рано, брат спит, сон необходим ему как хорошее лекарство. А вообще надо приехать и позвать его погулять. Они давно уже не разговаривали. Хотя они вообще не разговаривали. Лера вдруг вспомнила, что даже у Лобовых, живя через стенку, они почти не общались, а ведь им никто не запрещал общаться. Просто она, Лера, поглощённая смертью родителей и поиском виноватых, всегда думала о своём. Почему же, жалея Дениску и даже поступив в медицинский, чтобы вылечить больного брата, она не разговаривала с ним? Это любовь? А ведь у Дениски никого кроме неё не было… Зато теперь — Глеб и Рыжов… И даже «фиалка». Погодина. Все, кроме неё, Леры. Лера вдруг с особой ясностью поняла, что она была плохой сестрой для Дениса. Она брела по улице и в сотый раз задавала себе вопрос, почему она не забрала брата с собой в дом Гордеева. Она же столько раз порывалась забрать его. Быть может, Саша был бы больше привязан к дому, если бы в нём жил ребёнок. Лера спустилась в метро. Она собиралась отправиться в Латинский квартал, посмотреть на Сорбонну и покопаться в книгах. Говорят, там есть бесплатные книги — бери и просвещайся. Лере не нужны были эти бесплатные книги, но хотелось посмотреть — как это, бесплатно. Она слышала, что и в России есть такое — книжные шкафчики с бесплатными книгами и с уличными библиотеками. У них в Константиновске такого не было. И она копалась в этих бесплатных книгах и не выбрала ни одной. Она бродила по Люксембургскому парку, наблюдая за людьми. Туристов тут почти не было. Интересная примета Парижа, да и наверное, всей Франции, отметила она тогда, — стулья в парке вместо лавок. Самые обыкновенные стулья, которые можно таскать по всему парку. Летом это особенно удобно — можно прятаться в тени деревьев. Она присела на один из стульев, понимая, что зимой долго не просидишь. И все же… Взгляд её упал на солидную пожилую парижанку в красном пальто и с белой кудрявой собачкой под мышкой. Она тоже сидела на стуле и разговаривала по телефону. А вот компания из пяти человек — солидного вида француз в кепи держит термос, остальные едят бутерброды. Во Франции очень популярны бутерброды, их продают на каждом углу и они просто огромные — как половина батона. Лера сглотнула голодную слюну и отвернулась. И тут же задержалась взглядом на юной парижанке, наверное, местной студентке. Та сидела с ногами на стуле и красила лаком ногти на замёрзших пальчиках. Вдали женщина, приставив стул к самому краю бассейна, смотрела на работающие фонтаны. Интересные люди в Париже. Много нестандартно одетых, особенно мужчин. Парижские мужчины, как выяснилось, ещё те модники. Лера хотела зарисовать всех этих необычных людей, но они проходили мимо быстро исчезая из поля зрения, и тогда Лера взялась фотографировать, чтобы дома, в Константиновске, не спеша нарисовать их. Она даже придумала название серии рисунков — «Париж в лицах». Лера собиралась ехать в отель, спустилась в метро и снова запуталась в названиях станций, но, не особо расстроившись, вышла на случайной. Какая разница, где гулять? Дневной Париж не пугал её. Он был сегодня наряден и светел. Падал пушистый снег — редкое чудо для этих мест. Но это было — русское Рождество, устроенное ей здесь, вдали от родного дома, где неуютно и ненадёжно. Она попала в русский квартал и решила — судьба. Она только что думала о своём, родном, и вот она в русском квартале. «ПетроградЬ» — зайти? Но она не решилась, сомневаясь, будут ли официанты в нём говорить на русском. Глядя на русскую вывеску, всё острее хотелось домой, всё более невозможным представлялось пребывание в чужой стране. Трогая руками редкие берёзки, Лера ходила по скромному островку русского мира в самом сердце Парижа, а потом всё-таки решилась и, перекрестившись, тихо вошла в собор напротив ресторана. Это был православный собор, собор Александра Невского, покровителя её мужа. Сейчас, в самолёте, Лера пыталась вспомнить в подробностях этот день, седьмое января, но не могла вспомнить подробностей. Она помнила только, что как-то добралась до отеля и, поплакав, снова писала — о русском в Париже, об одиночестве вдали от родного дома. Ей вдруг стало нравиться писать, выражая себя, своё, потаенное, и она подумала, что надо бы прочитать, наконец, статью Глеба, в которой он, наверное, тоже выражал своё, невысказанное. Это занятие – писать – захватило её, и она просидела до вечера, изредка прерываясь на то, чтобы перекусить или попить кофе. Сейчас, сидя в самолёте, Лера решила, что заберёт из родительской квартиры коробку с отцовскими статьями и прочтёт их от первой до последней строчки. Она вдруг подумала, что совсем не знала своих родителей и сейчас у неё есть шанс, наконец, через его статьи узнать хотя бы отца. Лера знала, что её смелый отец практически в одиночку противостоял преступному сообществу Емельянова. Увы, это всё, что она знала о своём отце. Время стёрло многие подробности их семейной жизни, отец наиболее ярко помнился ей в последние минуты жизни — кошмар не давал забыть отражение дорогого лица в салонном зеркале и его голос, произносящий последние слова: «Я тебе сам спою». И всё. А нужно было — помнить. Как? Продолжая его дело. Жизнь толкала её к этому. Она не смогла найти себя в медицине — не привыкла к боли, не смогла найти себя в живописи — разнузданный мир художников, имевший теперь для неё лицо Даши, разочаровал её. Но она могла писать, выражая себя, ведь ей так хотелось поговорить о себе, проговорить всю боль, которая накопилась. Писать — о больном, о важном, о сиротской жизни, об одиночестве в семье, о товарищах по институту. Ну вот хотя бы о Вике, которая страстно любит самодостаточного равнодушного Франсуа. Она могла бы делиться с людьми, выражая себя и продолжая дело отца. Всё что угодно, только не политика — у смелости высокая цена. В отличие от отца, Лера не готова была пожертвовать семьей даже самой важной правды. ***** Даша пришла только под утро, и они как-то сразу помирились. Трудно было жить в одном номере и не помириться. Целый день они бродили по «блошиным» рынкам и многочисленным магазинчикам в поисках подарков. И этот звонок от Вики: — Лобов женится! — На ком? — На ком, на ком, на Погодиной! Прикинь? Пятнадцатого! Оглушающий звонок. Заснеженная земля, уплывающая под ногами. И Дашино: «Лерка, тебя тошнит?» Нет, меня не тошнит. Больно — у меня снова отбирают часть моей жизни. Но это пройдёт — всё можно пережить. Всё можно пережить… Теперь она это точно знала. Лера улыбнулась. Всё можно пережить. Всё можно простить. Ко всему можно привыкнуть. Всё можно принять, и понять. Всех. Теперь она это точно знала. Лера вздохнула, выглянула в иллюминатор и принялась читать статью Глеба. О своём муже, которого, как оказалось, она не знала. ***** — Саша?! Лера удивилась, увидев его в аэропорту — с трогательно-скромными ирисами. Она только что прилетела из Москвы и теперь морально готовилась к вынужденной напряжённой поездке в огромном бронированном автомобиле Вадика. Обманутого хмурого Вадика, которого ей было теперь жаль. Она наблюдала, как эффектно двигалась к нему через зал Даша, оставляя после себя тонкий аромат «Шанели» и восхищённые взгляды мужчин всех возрастов, и как Вадик, стоя в другом конце зала, любовался женой. Неверной женой, между прочим. Хотя это их дело, одёрнула себя Лера и тут заметили Гордеева. Она медленно подошла к мужу и молча обняла. Вдохнула запах — родной, знакомый, тоскливо преследовавший её в последние парижские дни. — Лер, как ты? Родной голос. Ласковый, спокойный, уверенный. Как будто и не было этих последних месяцев. Лера улыбнулась в кожаную куртку мужа. — Ну что, домой? Лера оторвалась от мужа и кивнула. Улыбнулась ему, и получилось искренне и стеснительно, как на первом свидании. — Надо чемоданы забрать. — Лер, а я не узнал тебя, — Гордеев ласкал её взглядом. Неспешным, уверенным, тёплым. Тем самым, когда их история только начиналась. Глаза резала предслёзная боль, и Лера отвернулась: — Не придумывай! — Лера! — к ним стремительно подошла Даша. — Добрый вечер! — она кивнула свысока Гордееву. — Супруг? — Даша повернулась к Лере, потом снова к Гордееву, оглядела его оценивающе. — Знаменитый нейрохирург? Дарья Серова, — энергично протянула руку, представляясь. — Александр Гордеев, — в тон ей ответил Саша и едва пожал тонкие пальцы, украшенные кольцами. Лера выдохнула — её муж против обыкновения не шутил, потому что от его ироничных шуточек слегка знобило, особенно тех, кто был не знаком с его мрачным юмором. — Ну, мы поехали, — Даша кивнула на Вадика. — До встречи? Позвони мне. — До встречи, — Лера сухо кивнула, и это не укрылось от Гордеева. ***** Они только что преодолели утомительный путь от Москвы до Константиновска и теперь сидели на диване в тёмной комнате. — Лерка… — Что? — Я люблю тебя. Лера не ответила, коротко вздохнула. — Не веришь? — Не знаю... Хочу верить. — Верь, Лера. — Чем докажешь, Саш? — Лера заглянула в лицо мужа, освещённое дворовым фонарём. — Я уволился. — Как? — от неожиданности Лера вскочила. — Шучу, — Александр усадил её на диван. — Бросил абдоминальную хирургию. — Сашка, — Лера устала, беспредельно устала от скитаний последней недели. Хотелось быть просто ребёнком — слабым, беззащитным, — и она растворялась в гордеевской уверенности и спокойствии. — А я подумала… — Значит, не хочешь, чтоб я бросил медицину? — Не хочу, — словно маленький ребёнок, Лера замотала головой. — Но это ещё не всё, — загадочно проронил Гордеев. Проронил и замолчал, не договорив. — Не пугай меня, — жалобно сказала Лера. — Отказался от лекций в институте, — быстро ответил Гордеев, и что-то в его тоне неуловимо свидетельствовало о том, как нелегко дались ему эти решения. — А кто же теперь читать будет на пятом курсе? — Лера напряжённо думала. — Степанюга, — Гордеев сделал забавное лицо. — А в абдоминальную кого взяли вместо тебя? — волновалась Лера. — Жукова возвращается. Буквально бабье царство, повезло Сенечке, — Гордеев притворно вздохнул. — Так, я не понял, доказал я или нет? — Спасибо, Сашка, — Лера была серьёзна. — Я прощён? — Саша потянулся и прижал к себе Леру. Кажется, всё плохое осталось позади. В последнее время в его лексикон вошло слово «кажется». Нехирургическое слово. — Прощён, прощён, — улыбнулась Лера. — Докажи. — И докажу. — Докажи. — И докажу, — Лера прижалась губами к мужниной щеке. — Люблю тебя, — шептала она. — Люблю. — А я не говорил? — Гордеев отстранился, заглянул Лере в лицо. — О чём? — жалобно спросила Лера. — Я тебя люблю, — медленно, разделяя слова, прошептал Александр и обнял её нежно. … А всё не так плохо, Гордеев. Из любого тупика есть выход, но ты не хотел этого видеть. Переломил себя и уступил. И вот вернулся к исходному, в первые дни отношений. Когда в последний раз ты обнимал её нежно? И не спеша, не думая попутно об очередном пациенте… Гордеев сидел, закрыв глаза, прижимая к себе Леру. Казалось, что он спит, но он не спал. Он думал… Он обнимал её нежно, как в первый раз. Без торопливой страсти, и бури, — нежно. Как тогда, когда боялся спугнуть эту несмелую девчонку, прикасаясь к ней с трепетом. А он и забыл — как это — нежно. И она вдруг из капризной барышни превратилась снова в ту наивную девчонку, которая верила ему и смотрела с обожанием. Да, он видел тогда это её обожание. Он не мог не видеть и это не могло не нравиться ему. И вот теперь они снова вместе, этот кошмар наконец закончился, отчуждение ушло. Навсегда ли? — Лерка, давай обвенчаемся, — сказал Гордеев, не открывая глаз. Тишина. Снова тишина. Думает... Пусть думает. — Саша, — Лера всхлипнула и тихо заплакала у него на груди. — Вот как изменило тебя материнство, Лерка. Ну, о чём плачешь, человечек мой пузатый? — не открывая глаз, он погладил её по голове. — Саш, — Лера судорожно всхлипнула. — Я тебя люблю. — Это — да? Венчаться пойдём? — Пойдём… Когда ты это понял? — На Рождество. — И я… — И ты? — И я…