Не подходи

       В один из серых октябрьских, не по-осеннему холодных дней ты возвращаешься.        И я расслабляюсь, счастливо зарываясь в твои волосы и обнимая тебя.        — Ты сейчас похож на кота, пригревшегося на солнце! — замечаешь ты, когда мы размыкаем объятия.        — Ты мое солнце, солдафон несчастный! — парирую я, целуя любимые губы.        Все вроде бы встает на свои места, но ненадолго.        Ты начинаешь уходить в себя, подолгу задумываясь о чем-то, и стойко отшучиваешься в ответ на все мои расспросы.        Мне ни в малейшей степени не нравится это новшество, но озвучивать гнетущие меня и придавливающие к земле подозрения я не могу.        Потому что ты взвиваешься ракетой при одном упоминании имени Барнса, и мы ругаемся вдрызг.        Это мы уже неоднократно проходили, и я безумно не хочу повторения.        Но процесс уже идет, и с этим мне ничего не сделать.        Старательно пытаясь сохранить зыбкую видимость баланса, я закрываю на все глаза, отчаянно не желая ссоры.        Так проходит еще неделя, и я возвращаюсь домой вечером в относительно хорошем настроении, не ожидая плохих известий.        — Привет, Джарвис! Как у нас дела? Стива еще нет? — спрашиваю я, проходя в гостиную.        — Добрый вечер, сэр! Все хорошо, мистера Роджерса еще нет, но... — Джарвис выдерживает крохотную паузу, заставляя меня взорваться.        — Джарвис, не тяни! Что не так? — уточняю я, уже догадываясь, что неприятности не заставили себя ждать.        — Сэр, простите меня, я не хотел вам говорить, но вы ведь все равно узнаете. Сэр, сержант Барнс пропал без вести в Норвегии, об этом со ссылкой на местные источники вчера сообщила «Нью-Йорк Таймс».        Равновесие, на удержание которого я растратил все силы, разбивается у моих ног хрустальной крошкой и я холодею, промерзая до костей.        Все катится под откос, безнадежно и неумолимо.        Нам осталась пара шагов до обрыва.        Я зажимаю свое сердце в кулак, до последнего пробуя держать себя в руках, но понимаю, что это не поможет.        Ты мрачнеешь на глазах, и лоб бороздят новые морщины, ложась на мою душу тревожными размышлениями.        Я плохо сплю по ночам, все время видя один и тот же проклятый сон.        В нем я тону, накрываемый почти вертикальной морской волной и захлебываюсь в воде, в последнем судорожном вздохе понимая, что следующей волны, которая уже безжалостно вырастает впереди, я не переживу.        Но страшно не это, ужаснее всего другое.        Уходя на дно, последнее, что я вижу, умирая от удушья — твое лицо.        Ты стоишь на берегу, смотришь сквозь меня, как будто не видя, что происходит.        И не делаешь ни малейшей попытки помочь.        Кошмары убивают меня и во сне, и наяву.        Потому что все время с замиранием сердца ждать, когда ты скажешь роковые, жалящие меня слова, становится все невыносимее.        Я ловлю себя на том, что с каждым днем панически боюсь твоих приходов домой, застывая безмолвной статуей от смертельной ловушки моих тайных мыслей.        Мы, как два кита, плаваем рядом и вместе с тем бесконечно далеко друг от друга, стремительно отдаляясь, как дрейфующие на льдине в открытом море рыбаки.        И в один из вечеров ты одуряюще долго сидишь на кухне, давно допив чай и смотришь по обыкновению в никуда.        На твоем лице появляется так знакомое мне за эти ненастные дни выражение тоски, горьких дум и смятения.        Ты никак не можешь принять решение, мучаясь и переживая, а мне больнее вдвойне, ведь ты скрываешь все это, думая, что я слепой.        Мы ложимся спать, так и не признавшись, что идем ко дну.        А утром ты допиваешь свой кофе и поднимаешь на меня глаза, и я превращаюсь в комок льда.        — Тони, прости, нужно было давно тебе это сказать, но я не смог. — ты делаешь паузу, спотыкаясь о мой молящий о пощаде взгляд, выдыхаешь и продолжаешь кромсать меня на куски своими словами. — Тони! Барнс, он пропал и я просто не могу себе позволить оставить все это, как есть, понимаешь? — слова трудно даются, каждое забирает часть тебя, ты бледен, как полотно, на лбу выступили капли пота и не мигая, вглядываешься в мое замерзшее лицо.        Я молчу, сцепив руки за спиной и благодаря богов за то, что пока еще стою, вбиваясь с каждым новым словом в дверной косяк все сильнее.        Я знаю тебя, Стив, знаю хорошо, и до дрожи в подгибающихся коленях чувствую, что ты скажешь дальше.        Это также неизбежно, как и то, что мне нестерпимо больно лететь в эту пропасть.        Я рассеиваюсь мелким крошевом, распадаюсь на части, расползаюсь по швам.        Ты медленно расстреливаешь меня из крупнокалиберного пулемета, Стив.        Ты собираешься с силами и твердо говоришь, не сводя с меня больных, измученных бессонницей и ситуацией глаз:«Тони, прости, но я должен его найти. Я не прощу себе, если брошу его. Прости, но я поеду.»        Я отхожу, вернее отползаю от спасительного во всех смыслах косяка и подбирая с пола оставшиеся крупинки сил, тихо говорю:«Я понял, Стив.»        Меня хватает только до двери, как только я закрываю ее за собой рваным, беспомощным движением ничего не чувствующих рук, то мгновенно оседаю вниз по стене.        Это сверх меры, Стив.        Чересчур.        Мне настолько тошно, что я падаю на кровать, не помня, когда успел дойти до спальни и отключаюсь, ускользая во все тот же удушливый, мрачный кошмар.        Уже без разницы.        Утром я целую вечность смотрю на тебя, хватаясь за эти минуты, как утопающий и погружаюсь все глубже.        Смотрю.        Любуюсь.        Разглядываю.        Запоминаю.        Сберегаю.        С тяжелым сердцем я целую тебя в уголок губ, изо всех сил оттягивая свой уход на работу.        Раздирая себе сердце на части, я тихо закрываю дверь, делая лихорадочный вдох…        Я люблю тебя, Стив.        Даже если все рухнет.        Даже если мы сорвемся с орбиты.        Даже тогда я буду любить тебя.