Пути Господни

      Алексей Александрович вышел из комнаты, когда заметил, что Анна снова плачет. Он видел её слёзы, видел, как мучается в лихорадке Серёжа — и ничего не мог с этим сделать. Ничего! Он был бессилен перед болезнью, перед смертью, и эта беспомощность была всего ужаснее. Оставалось только сохранять невозмутимость, чтобы не усугублять и без того отчаянное положение, но и самообладание начало отказывать ему — это становилось просто невозможно переносить! Выйдя из спальни, Алексей Александрович пересёк детскую и, едва не столкнувшись в дверях с лакеем, стремительно направился к своему кабинету. Ему нужно было прийти в себя, побыть одному и хоть ненадолго перестать чувствовать себя столь беспомощным.       В кабинете было прохладно, даже холодно — окно оказалось открыто и беспрепятственно допускало в помещение сквозняк и ночные звуки с улицы. Алексей Александрович хотел было закрыть его, но остановился у подоконника, медленно втягивая в себя свежий воздух — после болезненной духоты спальни он был глотком воды среди знойной пустыни. Это взбодрило, но ненадолго. Несколько ночей, проведённых в волнении и почти без сна не могли пройти бесследно — естественная потребность организма призывала тотчас же лечь спать. Но спать в такую минуту казалось Алексею Александровичу чем-то неправильным. Разве можно просто спать, когда решается вопрос жизни и смерти твоего ребёнка? Это все равно, как если бы генерал мирно уснул посреди битвы.       Каренин вспомнил о Наполеоне, который преспокойно ложился спать в разгар самых важных сражений; и мысль вдруг улетела куда-то далеко, через открытую форточку, поднялась вверх, взмыла высоко над городом, и уже ничто не могло остановить её. Алексей Александрович сам не заметил, как это произошло, но он вдруг задумался над тем, какое влияние может оказывать полководец на ход войны и вообще историю, и так ли оно велико, как принято считать. Ведь раз Наполеон выигрывал свои сражения, не вставая с постели — значит, что ключевую роль в победе сыграл не его гений, а что-нибудь ещё. Алексей Александрович попытался вспомнить что-нибудь из исторических и философских книг на эту тему, но на ум не приходило ничего, хотя он где-то, и не раз, читал об этом и сам же для себя уже приходил к единому заключению, но каким именно оно было — он почему-то забыл в этот момент. Теперь это заключение, он чувствовал, плавало где-то на поверхности его сознания, но он отчаянно не мог за него ухватиться.       «Да, все взаимосвязано, и, кроме Наполеона, были ещё люди, которые тоже не могли не влиять на историю. Так почему мы придаём такое значение всем этим Цезарям и Кромвелям? Здесь, кажется, есть ещё много переменных. Очень может быть, что мы и вправду переоцениваем их вклад. Ведь, если бы… Но разве можно переоценить? Нет, ну тогда Наполеон не стал бы спать!» — говорил Алексей Александрович, то соглашаясь, то противореча сам себе. Это отвлечение ума было ему необходимо, так как он беспрерывно был в нервном напряжении с тех пор, как с Серёжей случилась лихорадка. От Наполеона и истории размышления его плавно перетекли к чему-то такому, что он уже совсем перестал понимать; и Алексей Александрович начал засыпать, опершись на оконную раму щекой. Только чрезвычайным усилием воли он заставил себя открыть вновь глаза и выпрямиться. Нет, спать нельзя! И он принялся расхаживать по кабинету, упорно отгоняя от себя сон и пытаясь вернуться мыслями к Серёже. Вместо этого он стал думать о жене.       Он долго колебался прежде, чем написать ей. Его мучили сомнения, он все раздумывал, взвешивал, приводил то одни, то другие доводы. Сначала он говорил сам себе, что будет бесчестно с его стороны не предупредить её о столь серьезной болезни сына, тем более, что доктор говорил даже о возможности смертельного исхода; тогда Алексей Александрович начинал писать письмо, но на половине он останавливался, чувствуя, что письмом этим он снова унижается перед Анной, и, тщетно пытаясь подавить в себе обиду, которая с новой силой разгоралась в нем при воспоминании о жене, комкал начатую записку.       «Она ничем не поможет нашему ангелу, а только больше измучит его. Ведь он заболел после того, как она, зная что ей не позволено этого, обманом попала в дом и бог знает чего наговорила несчастному ребёнку. Эта скверная женщина думает только о себе, её не волнует, что будет с Серёжей, и любовь её — притворство! Мать, искренне любящая своего сына, никогда бы не бросила его ради мерзкой и развратной пошлой связи». — говорила Лидия Ивановна, размахивая длинным хвостом своего платья в праведном гневе. Её слова звучали разумно и даже справедливо, так что Алексей Александрович окончательно отбросил от себя мысль писать жене, но вдруг Серёжа, лежавший в бреду уже второй день, стал звать мать. «Она ведь придёт ко мне, не правда ли?» — наивно спрашивал он, и его слабый жалобный голос в конце концов перевесил все логически правильные доводы — письмо было написано и тут же отправлено на поиски адресата.       В течение нескольких часов между запиской и приездом Анны Алексей Александрович ещё не раз пожалел, что сделал это. Ему казалось, что его письмо, как и его прощение, никому не нужно, что судьба сына не может интересовать Анну, и что он только в очередной раз выставил себя смешным в её глазах. Она представлялась ему чужим и враждебным существом, которое со злобой потешается над ним; воображение услужливо и в красках напоминало ему её фигуру, красивую гордую голову и кривящиеся в насмешливой улыбке губы. Везде, где бы Алексей Александрович не появлялся, он чувствовал себя центром всеобщих насмешек, хотя не мог бы вспомнить ни одного случая, когда бы эти насмешки говорились открыто, но они преследовали его повсюду в свете. И Анна всегда представлялась ему частью тех людей, которые окружали его и смеялись над ним. Мысль о прощении, о христианских добродетелях в такие минуты уже не могла иметь для Каренина никакого значения — он, напротив, со стыдом вспоминал свою роль великодушного мужа, казавшуюся ему смешной и жалкой.       Иногда Алексей Александрович заставал себя за перебиранием всей их совместной жизни с Анной, искал что послужило причиной их разрыва — и находил, даже очень много причин, как в жене, так и в себе самом. Это не были сожаления о прошлом, ему и в голову не приходило мечтать о том, чтобы вернуть все, как было, но он отчего-то мучился и почти раскаивался в своих незначительных, но как оказалось, решивших дело ошибках. Когда его терзали эти странные и сложные чувства, всегда возникающие при воспоминании о прошедшем, он инстинктивно, как бы защищаясь, начинал обвинять во всем Анну, припоминая все то ужасное, что она ему сделала, чтобы перестать ощущать мучительный, неясно откуда возникающий стыд. В итоге Алексей Александрович приводил себя к тому, что он ни в чем не виноват, что жена его все-таки преступная и развратная женщина, пренебрегшая всеми законами морали и религии, и даже его христианские чувства не могут скрыть того, что есть только очевидный факт. И тогда только неприятные воспоминания переставали мучить его, подергиваясь коркой льда, а в душе опять воцарялось былое спокойствие.       Так Алексей Александрович мог думать, когда Анны не было рядом, когда она была только размытым образом в его сознании, чем-то далеким, как бы несуществующим в реальности; героиней какого-нибудь романа, описанной автором в качестве назидания для читателей. Тогда её можно было осуждать, можно было думать о ней холодно и безжалостно. Но теперь…теперь, когда он увидел её — её лицо, не только небезразличное, но выражавшее высшую степень материнского страдания; услышал голос, в котором звенели слезы — после всего, что он увидел, уже невозможно было осуждать, и нельзя было не сочувствовать.       Алексей Александрович невольно вспомнил, как он прижимал её к себе, дрожащую, в рыданиях, дрожащими же от волнения руками, и почувствовал такую нежность к ней, что все обиды, которые он тайно от всех, и даже от самого себя, лелеял в душе, бесследно исчезли в нем сами собой. Не только сострадание затопило его сердце, но и то самое высокое чувство, которое он ощутил в тот момент, когда увидел её умирающую и простил её.       «Это мне жаль было её, вот и все. Ведь не могу же я любить её… Когда-то давно, может быть и было что-то, но теперь… Это невозможно!» — делая уже сотый круг по кабинету и глядя на плывущий под ногами рисунок паркета, уверял себя Каренин. И, хотя он чувствовал, что в душе его не одна только жалость, мысль о том, что он любит жену той любовью, которая предполагает высшую степень уважения, даже смирения перед ней, казалась ему невероятной. — «Да, я простил её! Видит Бог, я простил её совершенно, и готов был забыть все, но ведь она пренебрегла моим прощением. Разве можно уважать её после всего, что она сделала? Разве можно ещё любить?..»       Он не говорил себе этого, но знал, что простил её снова, и готов был бы ещё тысячу раз простить ей все, что угодно, за один только тот отчаянный взгляд, которым она посмотрела на него сегодня, перед тем, как он обнял её.       — Ваше превосходительство! — голос камердинера привёл Каренина в чувство, и он понял, что сидит у себя в кресле, откинувшись на спинку — все-таки заснул.       — В чем дело? — спросил Алексей Александрович, преодолевая тяжесть, оставшуюся в голове после недолгого сна.       — Вас доктор зовёт. Сергею Алексеевичу лучше стало, говорят даже, что дело на поправку пойдёт, — полушепотом, словно доверяя какую-то особую тайну, сказал Корней.       — Анне Аркадьевне доложили? — тут же осведомился Алексей Александрович, вставая и намереваясь немедленно идти в детскую.       — Так они всю ночь там провели, не отходили никуда, — ответил Корней. — Вы прикажете что-нибудь насчёт завтрака?       Слова о завтраке окончательно удостоверили Алексея Александровича в том, что дело действительно значительно улучшилось и все возвращается в привычную колею — в доме уже несколько дней все ели, как придётся и что придётся, и ни у кого не возникало даже мыслей о том, что для еды существует определенное время или что об этом можно беспокоиться заранее.       Сделав все нужные распоряжения, Алексей Александрович направился к Серёже. Сумерки за окном начали рассеиваться, лампы в комнатах были погашены, и казалось, что занимающееся утро должно принести за собой что-то особенное, какое-нибудь окончательное решение всех трудных вопросов и несчастий.        В коридоре Каренин встретился с доктором.       — Должен вас поздравить, Алексей Александрович, — с самодовольной улыбкой произнёс он, пожимая Каренину руку. — Кризис окончился благополучно, и теперь дело только за разумным лечением.       Он говорил так спокойно, будто это было также закономерно, как солнце, которое непременно должно взойти на рассвете и будто это не он вчера с прискорбием заявлял о том, что из десяти шансов возможность выздоровления только одна. Было очевидно, что он ставит это свершившееся чудо себе в заслугу; Алексею Александровичу это вдруг стало неприятно, и он несколько поспешно отдернул руку, что можно было счесть даже неучтивостью. Но доктор, видимо, был так собой доволен, что не заметил этого. Попрощавшись с Карениным, он оставил в записке какие-то рекомендации по дальнейшему лечению и ушёл, обещаясь заглянуть к больному после обеда.       Алексей Александрович подошел к дверям спальни и замер на пороге — он ожидал увидеть именно то, что он увидел, но он не знал, что это произведёт на него такое сильное впечатление. Серёжа сидел на постели, блестя здоровым блеском глаз и улыбался, поднося к лицу то одну, то другую руку матери и по очереди целуя их. Анна стояла возле его кровати на коленях и тоже улыбалась, но по щекам её непрерывно текли слёзы. Алексей Александрович невольно поймал себя на мысли, что никогда ещё её лицо не было так прекрасно, как в эту минуту.       — Ну что же ты, мама? Отчего ты плачешь? — вопрошал дрожащим и чуть хрипловатым голосом Серёжа, обхватывая голову матери своими маленькими ладошками. — Не плачь, пожалуйста, милая, голубушка! Мне уже гораздо лучше, я скоро стану совсем здоров, не плачь…       Но чем больше он уговаривал её не плакать, тем труднее Анне было сдерживать всхлипывания. Она прижала к себе Серёжу и уткнулась лицом в его стриженый висок, целуя его мокрыми от слез губами.       — И ты плачешь, папа? — спросил Серёжа удивлённо, заметив отца.       Алексей Александрович тут же отвернулся, вытирая глаза тыльной стороной ладони. Он хотел подойти к сыну и сказать что-нибудь, но чувствовал, что не сможет выговорить ни слова.       — Ну что же это? Разве случилось что-нибудь грустное? Что же вы плачете? Со мной ведь все хорошо! — воскликнул Серёжа, с непониманием глядя на родителей, и выражение его лица было таким растерянным, что казалось — он сам сейчас заплачет.       — Мы не будем, не будем плакать, — пообещала Анна, тут же подтверждая свои слова улыбкой. — Ты только ложись назад и засыпай, тебе нужно набираться сил.       Серёжа с готовностью улёгся обратно на подушку, подставляя лоб под ласковую ладонь Анны, которая гладила его, пропуская непослушные короткие волосы сквозь пальцы.       Алексей Александрович чувствовал себя лишним в этой сцене, но Серёжа вдруг посмотрел на него с той же любовью в глазах, с какой он смотрел на мать секунду назад. Угадав в этом взгляде нечто вроде приглашения, Алексей Александрович подошёл к кровати с другой стороны и сел рядом с сыном, тоже стараясь улыбнуться ему, но губы его подрагивали. Сережа протянул ему руку — она была влажная и казалась совсем крошечной в большой ладони отца.       — Ты только больше никуда не уходи, хорошо? — тихо попросил Серёжа, оборачиваясь к матери, и Анна быстро закивала, прикусывая губу, чтобы не разрыдаться.       Серёжа начал было говорить что-то, но здоровый сонный зевок перервал его, и он блаженно закрыл глаза, счастливо улыбаясь.       Алексей Александрович молча смотрел на сына, чувствуя, что никогда он ещё так не любил его, как сейчас. Та отцовская нежность, которую он пытался вызывать нарочными усилиями и которую совершенно не находил в себе, вдруг вспыхнула в нем сама собой с необычайной силой. Он неожиданно понял все, что должна была чувствовать Анна в период своей разлуки с сыном — и как это, вероятно, было ей тяжело. Ему вспомнилось её письмо, Лидия Ивановна, и все это так гадко показалось ему, что он почувствовал, как лицо его опять краснеет.       Он посмотрел на жену — она продолжала с улыбкой гладить уже вполне уснувшего Серёжу и, казалось, не могло быть для неё высшего счастья.       «Какое право я имел разлучать их?..» — подумал про себя Алексей Александрович и вспомнил, как осуждал Анну за то, что она пренебрегла всеми запретами и пришла к Серёже в то утро. — «Я ещё смел обвинять её! И в чем? В том, что естественно для всякой матери — в любви к сыну! Она любит его, и в этом не может быть сомненья!»       Алексей Александрович встал и хотел выйти, чувствуя себя столь виноватым, что не было возможности больше находится рядом с теми, кого он чуть не обрёк на вечное несчастье. Его остановил тихий голос Анны.       — Мне нужно поговорить с вами, — сказала она полушепотом, укрывая заснувшего Сережу получше одеялом.       Алексей Александрович встал у двери, глядя, как легко она поднялась с колен — будто не простояла на них почти всю ночь; и поцеловала сына в растрепанную макушку. Так просто и так естественно она выглядела в роли матери, что нельзя было усомниться в искренности её чувств. И как сильно она была непохожа на ту страшную, чужую и злую Анну, которую рисовало Каренину его обиженное воображение.       Они вышли из спальни и оказались одни в детской. Ещё по-зимнему позднее и холодное утренне солнце слабо освещало довольно просторную комнату, не доставая до дальних углов. Мимо приоткрытой двери прошли две горничные, о чем-то рассмеявшись вполголоса. Как только их шаги стихли на лестнице — наступило молчание.       — Я сейчас еду назад, в гостиницу, — сказала вдруг Анна, как-то испуганно взглянув на мужа. — Скажите, могу я вернуться сюда?       Алексей Александрович впервые за прошедшую ночь вспомнил все обстоятельства, которыми сопровождалась жизнь Анны в Петербурге. Он теперь только подумал о том, что она, должно быть, живет в гостинице с графом Вронским, и что несмотря на все, что было, она не станет изменять своего положения. «И я добровольно обрекаю себя на этот позор…» — отстранённо подумал Алексей Александрович, но не успел он развить эту мысль или почувствовать хоть что-нибудь вследствие её, как Анна поспешила пояснить ему свои намерения.       — Я хотела сказать, что хочу вернуться совсем; чтобы было так, как раньше, насколько это возможно теперь, разумеется. Я знаю, что ничего не могу просить у вас, но я надеюсь, что вы как христианин, поймёте меня, — она немного помолчала, и затем продолжила с явным волнением и не глядя на него. — Я поняла, что всё была ошибка. И Серёжа… Я просто увидела его и… — она сбилась, сдерживая рыдание, судорожно сжимающее ей грудь; когда она справилась с ним и снова заговорила, голос её стал тверже. — Что бы ни случилось теперь, я больше не покину его. Я точно знаю, что должна быть с ним, и я буду.       Эти слова показались Алексею Александровичу смутно знакомыми. Он попытался вспомнить, кто и при каких обстоятельствах сказал это, но в голове было туманно и пусто — да и не столь важно. Гораздо важнее было то, что сейчас происходило с его женой. В её лице, в блестящих глазах было что-то сияющее, отчаянное, но в то же время решительное. От той раздражительной, порой и в самом деле жестокой, особенно на слова, Анны, которой он помнил её до их отъезда с графом, не осталось и следа. Она уже не была и той Анной, которую он знал прежде, до их разрыва, но она была все же чем-то другим, что-то в ней переменилось. И причиной этому, очевидно, был Серёжа.       — Я не прошу у вас ничего, кроме одного — позвольте мне вернуться, — сказала Анна таким тоном, что стало ясно, что это была не просьба, а только констатация её намерения; и Алексей Александрович чувствовал, что даже если бы захотел, он не мог бы возражать против него.       — Я не могу запретить вам вернуться в ваш дом, — сказал Алексей Александрович, сделав ударение на слове «ваш». — И едва ли я могу ставить вам какие-либо условия…       — Те, что были поставлены вами прежде, будьте уверены, я исполню, — все так же твёрдо сказала Анна. — Никто более не сможет ничего сказать против меня.       Алексей Александрович молча кивнул головой, глядя куда-то ей под ноги и с трудом осознавая своё новое положение. Оно было слишком невозможно, чтобы хотя бы походить на правду.       — Я сейчас же поеду; я только девочку заберу и вернусь, — сказала Анна поспешно и направилась к выходу. У дверей она остановилась, чтобы ещё раз посмотреть на мужа, но он так и не поднял головы; повернувшись, Анна скрылась в коридоре.