Пути Господни

      Часы в комнате ужасно тикали. Не потому, чтобы они издавали какой-нибудь особенно противный звук, но потому, что Анна чувствовала, что сходит с ума от этого мерного тихого тиканья. Ей казалось, что оно становится с каждой секундой все громче и громче, пробирается к ней в голову, вытесняет все мысли, завладевает ею и, наконец, она сама оказывается заперта внутри этих кошмарных часов. По всему дому Анну преследовал этот страшный ей монотонный перестук. Она не слышала ничего, кроме него.       «Господи, я с ума схожу…» — в который раз повторяла она про себя эту фразу, доводившую её до отчаяния и одновременно приносившую какое-то странное удовлетворение. Сойти с ума — это все равно что погрузиться в лихорадочный сон, который не кончается. Лучше бы заснуть навсегда этим бредовым сном, только бы не чувствовать на себе давление воздуха со всех сторон и этого отвратительного перезвона в ушах.       Самыми страшными были те часы, которые Анна проводила в одиночестве. Наедине с собой она начинала физически ощущать что-то очень жуткое, невидимое, но вполне реальное; и это охватывало её всю, снаружи и изнутри, заставляло метаться по комнате, не давало разуму успокоить трепещущую душу. Она не могла теперь спать без морфина. Без него ночь была сплошным кошмаром, хотя и утро не прекращало его вполне. Лишь позволяло ненадолго забыться в будничных заботах, которых было не так много, чтобы они могли заполнить эту невыразимую пустоту. Ей порой казалось, что в ней живет какое-то чудовище, чёрное, косматое, с горящими глазами и цепкими паучьими лапами, оплетающее её изнутри липкой паутиной, в которой она все больше запутывалась и тонула, как в болотной трясине. Неприятные мысли и воспоминания уже давно перестали причинять боль — Анна потеряла остроту ощущений; все это заменила тягучая, медленно растягивающая нервы тоска. Даже органы чувств притупились, все вокруг было как в тумане. И все что-то давило изнутри и снаружи — везде, со всех сторон; и конца этой кромешной тьме видно не было.       Жизнь с каждым днём становилась Анне все невыносимей. Решение, принятое ею в ту роковую ночь дало ей толчок, и теперь она жила по одной инерции, поддерживая себя мыслью о детях, хотя и эти мысли становились для неё все менее значимыми. Ей стало казаться, что выбор, который она сделала и который виделся ей таким правильным и единственно-верным каких-нибудь несколько недель назад, был ошибкой и, сделав его, она поставила себя только в худшее положение. Серёжа поправлялся, но проводя едва не целые дни в его детской, Анна все чаще ловила себя на том, что даже сын, так горячо любимый ею, не может избавить её от гнетущего чувства пустоты внутри, накрывающего её с головой каждый раз, когда она оставалась одна.       «Такова моя участь…» — уже от одной формулировки приходя в тягостное уныние, говорила себе Анна. — «Я должна теперь всю жизнь свою страдать за то, что сделала. За то, что оставила сына, за то, что предала его. Мне нельзя быть счастливой, но я хотя бы постараюсь не делать больше зла никому, кроме себя. Да, так и будет. Я буду несчастна, но это моя расплата; долг, который я обязана отдавать теперь до конца моих дней». Это осознание себя должной кому-то — она сама не могла точно определить, Богу она должна была или сыну или ещё кому, но была, тем не менее, убеждена, что она за свой грех искупает вину — это осознание давило на неё своей тяжестью и только усугубляло её внутренне состояние. На все вещи она стала смотреть с мрачностью умирающего. Очень похожие чувства одолевали её год назад перед её родами, но тогда она была уверена в своей скорой смерти, которая развязала бы её мучительное положение; и она была не одна, с ней был Вронский. Теперь его рядом не было.       Его не оказалось в гостинице; Анна так и не встретилась с ним и все эти недели не видала его. Ею в тот день двигало какое-то странное ощущение твердости и уверенности в том, что то, что она делает — исключительно правильно, и она без малейших колебаний, не чувствуя даже тени сожаления, написала письмо, строгое и холодное, в котором известила Вронского о том, что между ними все решительно кончено и просила его никогда больше не писать ей и не искать с нею встреч. Но твердость эта очень скоро куда-то пропала, и Анна, уже сидя в карете, которая везла её домой, горько разрыдалась и немедленно пожалела о том, что она сделала. Каждое грубое, как ей теперь казалось, слово, жгло её раскаянием. Она представляла себе, как Вронский, вернувшись в гостиницу, найдёт письмо и прочтёт его; как больно ему будет от этих безжалостных строчек. И самое главное было то, что она именно письмом сообщила ему о своём решении. Ничего не оставила от себя, кроме клочка бумаги. Анна чувствовала, что это было трусливо, даже подло. Он пожертвовал для неё всем — и вот, чем она отплатила ему!       Но чувство вины быстро сменилось злобой на него: «Зачем, зачем он дал мне познать это чувство, эту любовь? Он не мог не знать, что я не смогу быть счастлива с ним, что я скована — и все равно он добился своего и тем уничтожил меня прежнюю, ту, которая не знала любви и потому могла переносить свою жизнь. Теперь я не могу этого, но и любить я не могу тоже и оттого мучаюсь. Что за гадкий, эгоистичный человек! Он никогда не хотел, чтобы я была счастлива, ему было все равно!» — думала Анна, а потом получила от него письмо. Она была близка к тому, чтобы открыть его и прочитать, но что-то не позволило ей сделать этого и она отправила его назад без ответа.       «Это убьёт меня» — пусто стучало в её голове, когда она отдавала это и другие пришедшие следом письма назад курьеру. Анна не знала, что в них было, но была уверена, что это были запечатанные в бумагу страдания души, которую разорвали надвое. И лучше было не касаться их, чтобы не усугублять собственную боль, которая временами становилась невыносимой.       Заботы о больном отвлекали от неё на время: Серёжа оправдывал любые жертвы. Но и это средство вскоре перестало приносить Анне утешение.       Сын был единственный смысл её жизни, но он был уже не трехлетний мальчик, во всем зависящий от родителей. Ему было девять лет и, несмотря на то, что он был болен и требовал внимания, он уже не так сильно нуждался в преувеличенной материнской заботе, которой окружила его Анна. Порой он даже тяготился ею, хотя и старался не выдать этого, чтобы не обидеть мать, которую он ужасно боялся опять потерять. Анна же видела, что её отношения с сыном не могут быть такими, как прежде, но она не могла привыкнуть к этой мысли. В других обстоятельствах, она, быть может, спокойнее приняла бы этот факт, но теперь, когда она вся была зависима от своего ребёнка, когда он был её единственной радостью, она не могла смириться с этим, и это её мучало.       В какой-то момент все прекратилось, и началось самое страшное — то, что Анна испытывала теперь. Это было то самое липкое чувство, которое вертелось и томилось внутри. Оно до тошноты сдавливало грудную клетку так, что хотелось кричать и плакать. Причина этого ощущения была не ясна, но Анна и не пыталась найти её. Она только всем существом своим чувствовала, что ей невыносимо плохо и скрывать это становилось все труднее, хотя ради Серёжи она старалась. И, тем не менее, с каждым днём Анну все сильнее охватывала безысходность — и надежда вырваться из этого плена ускользала все дальше. Все перестало иметь смысл, все заглушалось муторным тиканьем часов и заливалось морфином. Анна перестала отмерять его по каплям, мешая раствор на глаз.       Часы перестали тикать и начали бить шесть вечера. Это было время, которое обыкновенно Анна проводила с Серёжей, но сегодня он почти с самого обеда сидел с какой-то книжкой и мешать ему было неловко. Анна весь день бродила по своим комнатам, как неприкаянная, и со скребущим душу чувством думала о том, что, когда она в прошлом году оставляла сына, ему почти всегда читали вслух, а усадить его самого за чтение можно было только насильно, теперь же он с охотой таскал книги из домашней библиотеки. С наивной надеждой увлечься каким-нибудь романом, Анна направилась туда. До отхода ко сну было ещё далеко, и это время нужно было чем-то занимать себя.       Из гостиной на пол коридора падала полоса света и доносились голоса. Каренин был дома и, похоже, кого-то принимал. Анна, не желая встречаться с гостями, повернулась было к лестнице, но второй голос был женский, и она узнала его.       — Они совершенно ничего не понимают в этом деле! — возмущённо говорила графиня Лидия Ивановна; вероятно, они обсуждали очередной миссионерский или благотворительный проект и, разумеется, все шло не так, как задумывалось. Анна остановилась у двери, в щель ей была видна половина гостиной, профиль мужа и затылок гостьи. — Я начинаю приходить в отчаяние…       — Я полагаю, что этот вопрос решится сам собой, когда князь вернётся в Петербург. До тех пор я не нахожу возможным предпринимать какие-либо действия с нашей стороны. Это может навредить делу.       — Вы правы, безусловно. Но как же меня утомляет это бездействие! Не могу перестать поражаться тому, как все равнодушны нынче к таким животрепещущим вопросам. Ведь только подумайте, сколько всего было бы достигнуто, если бы каждый из этих важных господ думал не только о своей выгоде.       — Боюсь, что изменить это не в наших силах, — спокойно и устало произнёс Каренин, потирая лоб ладонью.       С мужем Анна почти не виделась. Они могли встретиться только в детской, что случалось даже не каждый день, хотя Алексей Александрович исправно заходил узнать о здоровье Серёжи, у которого Анна проводила большую часть времени. Они не говорили друг с другом, обмениваясь только дежурными французскими приветствиями при встрече. Мысли о муже были самые неприятные из всех, а потому Анна старалась вовсе не думать о нем. Он жил какой-то своей, непонятной жизнью, о которой Анна мало, что знала, и не стремилась узнать. Он ездил в совет, в министерство, в комитет, вечера почти все проводил вне дома, и всех такое положение вещей более чем устраивало. Анна как бы забывала о муже и вспоминала о нем только в те редкие минуты, когда видела его.       Теперь она с каким-то отстранённым интересом наблюдала за ним, как зритель в театре, и ощущала что-то странное. Она вдруг увидела его таким же, каким он был всегда — спокойным, немного равнодушным к происходящему, как будто мысли его постоянно были где-то в другом месте. Она давно не видела его таким, в её присутствии он делался напряжённым, и не знал, куда себя деть. Впрочем, Анна и сама чувствовала себя не лучше, даже когда они просто были в одном помещении. Именно поэтому она старалась лишний раз с ним не встречаться.       — Что же Анна? — спросила Лидия Ивановна, выждав значительную паузу и стараясь голосом смягчить резкость, с которой была произведена смена темы.       Алексей Александрович отвернулся от неё, отходя к окну. Анне вдруг ужасно захотелось видеть его лицо и почему-то ей было совершенно все равно, что она сейчас стоит никем не замеченная и слушает чужой разговор, который, к тому же, грозил принести ей массу неприятных впечатлений.       — Если вам дорога наша дружба… — нервно начал Алексей Александрович, но Лидия Ивановна перебила его.       — Да! Я все помню, mon ami, вы просили меня не говорить об этом. Но позвольте, я вижу, что вас это мучит. Неужели вы сомневаетесь в том, что я желаю вам только добра? — она встала с дивана и сделала несколько шагов по направлению к Каренину, доверительно кладя руку ему на локоть. — И, к тому же, знали бы вы, как бы я хотела видеть её! Я виновата за то, что тогда осуждала её. Ведь я ужасно осуждала, вы знаете? Теперь я ясно понимаю, что это просто несчастное заблудившееся существо, а вовсе не преступница, какой все её рисовали. И как вы были правы, что простили и приняли её… — её голос дрогнул и в нем послышались искусственные, как показалось Анне, слёзы. — Но прошу вас, я ведь вижу, я все вижу! Вы прячете её от всех, как больную, и ничего не говорите, а между тем вас это терзает…       — Я ничего не знаю, — покачал головой Алексей Александрович, поворачиваясь к графине лицом, на котором была полнейшая растерянность. — Я принял её потому, что не мог иначе. Теперь, кажется, Серёжа рад, но что мне делать, я не знаю.       — Вы должны направить её к раскаянию, — совершенно уверенно заявила Лидия Ивановна. — Если она вернулась к сыну, то есть ещё надежда, и мы должны сделать все, чтобы вернуть её на тот честный путь, по которому она шла до своего падения…       Возможно, было бы лучше, если бы графиня назвала Анну последними словами и посыпала бы это тонной презрения сверху, потому что она не могла сказать ничего хуже того, что она сказала сейчас. Анна почувствовала в себе одновременно ярость, и обиду, и злобу такой силы, что у неё перехватило дыхание. Ещё каких-нибудь несколько минут назад она была уверена, что никакое обстоятельство не может поколебать её тоскливого спокойствия, в котором она все время пребывала, но этот подслушанный ею разговор разжег в ней такой пожар негодования, что она даже подумать ничего не успела, толкнув со всей силы дверь и оказавшись в гостиной. Она стояла в дверном проеме, как привидение, с растрёпанными волосами и горящими ненавистью глазами.       Несколько секунд Алексей Александрович и Лидия Ивановна молча взирали на неё, обескураженные таким внезапным появлением. Над головами всех присутствующих повисло почти физически ощутимое напряжение, которое вот-вот должно было разрядиться, и все заранее это предвидели.       — Что же вы молчите? — не своим голосом поинтересовалась Анна. Несмотря на клокотавшую в ней обиду, она говорила даже почти тихо, со злой насмешкой. — Не хотите ли со мной обсудить мое падение? — она повернулась к Каренину. — Что же вы не позвали княгиню Тверскую и весь свет? Может быть, вам стоит государю написать?       Алексей Александрович был мертвенно бледен, бескровные губы его были крепко сжаты, а лицо пошло красными пятнами; в глазах стояли слезы от стыда и волнения, но он продолжал смотреть на жену взглядом жертвы, которая не может не смотреть на своего убийцу. Анна же чувствовала себя именно убийцей, который, наконец-то, дорвался до оружия. Пусть перед ней была одна только Лидия Ивановна, а не весь свет, но и ей она скажет все, что хотела — терять больше нечего.       — Анна, дорогая, вы напрасно говорите это, — стараясь улыбнуться, сказала Лидия Ивановна и сделала шаг навстречу Анне. — Я понимаю, вы нездоровы, раздражены, но…       — Раздражена? — перебила её Анна с той же насмешкой. — Вы неверно подбираете слова, графиня. Я не просто раздражена, я вас ненавижу. Я всех вас ненавижу, с вашими мнимыми приличиями и этими речами о морали, которыми вы все так упиваетесь. Я вас насквозь всех вижу. Вся ваша жизнь, каждое ваше слово — ложь! — она перестала говорить спокойно и сорвалась на хриплый крик, голос её задрожал. — Гадкая, ничтожная ложь! И моего Серёжу вы пытались впутать в эту мерзость! Вам никто права не давал на это, но вы отчего-то решили, что можете решать чужие судьбы! Это низость, то, что вы сделали! А вы позволили это! — эти слова были адресованы Алексею Александровичу. — Позволили ей и свету за вас решать, в чем вы правы, а в чем неправы. Я не позволила, и они меня разорвать теперь за это готовы! Так знайте же, что вы ничего не можете сделать со мной! Я никогда от своего не отступлюсь и никогда не откажусь от правды! А вы все живите с вашей ложью, с вашими приличиями и законами; вы и сами знаете, что они только пустые слова и сами же нарушаете их, только вы таитесь, как воры, а я в лицо говорю! И вам, — она вплотную подошла к Лидии Ивановне, — вам я теперь в лицо говорю, что ненавижу вас всей душой!       — Вы не понимаете, что говорите… — пробормотала графиня, напуганная взглядом Анны, в котором плескалась безумная ненависть, ясная и без слов.       — О, нет! — по её лицу расползлась зловещая улыбка. — Я все понимаю теперь лучше, чем когда-либо; и вы всё понимаете, и вы теперь загнаны в угол. Вы боитесь правды, как огня. Вы говорите об истине, которой не знаете…       — Вы нездоровы, — с трудом взяв себя в руки, проговорила графиня и обернулась к Каренину, который смотрел прямо на жену и, казалось, видел одну её. — Я, разумеется, сохраню эту постыдную сцену в тайне…       — Отчего же? — Анна почти смеялась, в её крови бурлил какой-то жгучий восторг. — Я не боюсь огласки! Пусть все знают, я ничего не таю! Расскажите всем, пусть знают!       — Ваше состояние значительно тяжелее, чем я предполагала, — холодно сказала Лидия Ивановна, стараясь унять дрожание губ. Её до глубины души поразила эта сцена, и не только потому, что это было самое наглое оскорбление, которое когда-либо переносила её особа. Она хотела было добавить что-то, но затем, передумав и бросив взгляд на Каренина, который не тронулся её проводить, вышла из гостиной.       Все то время, пока в коридоре и в прихожей были слышны её шаги, шелест шубы и тихий покорный голос швейцара, Анна стояла напротив мужа, глядя вслед удалившейся гостьи и улыбалась страшной дьявольской усмешкой. Она в самом деле походила на безумную. Алексей Александрович все так же поражено смотрел на неё, и таким потерянным он не выглядел ещё никогда.       — Что…зачем вы сделали?.. — спросил он дрогнувшим голосом, когда за графиней со звоном закрылась стеклянная входная дверь.       Анна повернула к нему голову словно только теперь увидела его.       — Я только сказала то, что думаю, — ответила она невозмутимо, но внутри у неё все полыхало, и этот пожар отражался в её блестящих глазах. — И вам я скажу, что вас я тоже презираю и ненавижу. Я всех вас ненавижу.       — Вы с ума сошли… — сказал Алексей Александрович, поднося руку к лицу и нервным движением потирая ладонью лоб и висок; и пробормотал сам себе: — Господи, что это все?..       — Это правда, только и всего, — передернув плечом, сказала Анна. Она чувствовала себя теперь опустошённой и ей отчего-то хотелось плакать. Ярость, переполнявшая её и закрывавшая ей на все глаза, когда она говорила свою гневную речь, начала проходить вместе с силой, которую она ей давала.       Алексей Александрович, придя, наконец, в себя, снова посмотрел на неё; она медленно опустилась на диван и устремила пустеющий взгляд в сторону.       — Я вызову вам доктора.       — Мне не нужен доктор, — морща губы в гримасу отвращения, сказала Анна.       — Ваши слова и поступки говорят об обратном, — он пристально наблюдал за ней, как будто что-то для себя решая, но на самом деле в его голове не было ни единой ясной мысли.       — Оставьте меня… — ослабшим голосом сказала Анна, из глаз её потекли слёзы.       Алексей Александрович подошёл ближе, пытаясь сообразить, что ему сделать. Он был в растерянности и то, что Анна плакала, ещё сильнее усугубляло это состояние, мешая ему сосредоточиться. Выговаривать ей за её поступок было нельзя, и он не посмел бы ни в чем упрекнуть её теперь, когда было очевидно, что она не властна над собой. Он только чувствовал к ней ужасную жалость и одновременно страх, потому что не мог предугадать её поведение. Ему хотелось успокоить её, но он понятия не имел, как это сделать.       — Анна, я не враг тебе… — он протянул было к ней руку, но она с молниеносностью потревоженного дикого зверя повернулась к нему и со всего размаху ударила его по лицу. Алексей Александрович отшатнулся в сторону, не издав ни звука, но громко, как бы задыхаясь, втянув в себя воздух.       — Не трогайте меня! — отчаянно вскрикнула Анна, вскакивая с места и дергаясь, как будто бы ударили её саму.       Она понеслась к двери и, вылетев из гостиной, побежала к лестнице, словно за ней кто-то гнался. В голове её было шумно, и снова она слышала это проклятое монотонное тиканье. Ей хотелось закричать, зажать себе уши, броситься куда-нибудь под воду, чтобы заглушить эти звуки. В спальне было тихо и темно — солнце все ещё очень рано заходило. Но тишина вместо того, чтобы успокоить, только сильнее мутила мысли в голове Анны, оставляя её наедине с тем кошмаром, который сейчас творился в ней.       Тяжело и судорожно дыша, но не переходя ещё на рыдания, Анна прошла к своему столу и оперлась о него, глядя на тёмное пятно, которым она отражалась в зеркале. Пространство вокруг неё начало сужаться, как бы выталкивая её из реальности, погружая куда-то в пучину. Дрожащей рукой она нашла склянку с морфином и, отшвырнув в сторону пробку припала прямо к горлышку. Жидкость стремительно полилась в горло.       «Сейчас все кончится…» — шептал кто-то в её голове. — «Здесь должно хватить. Ещё чуть-чуть, и все…