Пути Господни

      Никогда ещё Алексей Александрович не видел такого страшного взгляда, какой встретил он в горящих глазах Анны. Он несколько минут стоял посреди комнаты в оцепенении, не двигаясь и не пытаясь дотронуться до пульсирующей щеки. Гораздо сильнее, чем пощёчина, его выбила из себя ненависть, которой не на одних только словах окатила его Анна. Это было нечто очень тёмное, отчаянное, как будто он через эти прекрасные серые глаза, так знакомые ему, вдруг заглянул в самую преисподнюю.       «Господи, что это было такое? Господи, что это с ней? Боже мой!» — повторял про себя Алексей Александрович, неосознанно ища защиты у Бога и машинально к нему обращаясь, но не понимая смысла своих слов. Он все никак не мог успокоиться и снова и снова перед ним вставали эти два сверкающих ненавистью глаза. В них было что-то почти звериное; так может смотреть только испуганная волчица на охотника. Испуг…в них был испуг.       «Она боится меня?..» — думал Каренин, с трудом связывая мысли, как будто его ударили не по лицу, а по голове, и до звона в ушах. Он и в самом деле слышал какой-то шум — то ли он так воспринимал окружающие звуки, то ли его собственное сердце стучало так громко.       Как это ни странно, но он не чувствовал себя оскорбленным, несмотря даже на пощёчину — напротив, он ощущал свою вину за что-то, хотя, кажется, он ни в чем не был виноват. Разве только этот ужасный обман… Воспоминание о нем вдруг накрыло Каренина мучительной волной такой силы, что его передернуло. В его голове то и дело мелькало холодное: «Я вас ненавижу. Я всех вас ненавижу». Перед глазами все мутилось; он видел её лицо, безумную улыбку, и ему становилось страшно. Его жена сходит с ума. И он вместе с нею. Все они просто рано или поздно лишатся рассудка.       «Кого Бог хочет погубить, того он лишает разума» — язвительно заметил Каренину внутренний голос. Ему вдруг стало смешно и одновременно жутко от того, что ему могло быть что-нибудь смешно в такую минуту. Из его горла вырвался странный короткий звук, усмехающийся и стонущий в одно и то же время.       «Вот оно, безумие» — отстранённо подумал Алексей Александрович, садясь на диван и опуская голову на руки. Эта мысль почему-то успокаивала, будто бы приписанный им самим статус «безумия» лишал его и кого бы то ни было всякой отвественности за происходящее. Он задним числом понимал, что это не так, но смотреть на ситуацию иначе в этот момент не мог и не хотел. Может быть он действительно сошёл бы с ума, если бы стал думать о том, какое впечатление на графиню произвел поступок Анны и как ему самому необходимо поступить теперь, чтобы сохранить ничтожные остатки своей чести. Гораздо проще было обобщить все всеобщим помешательством.       Он просидел так долго, почти полчаса, каждую минуту собираясь с мыслями, чтобы решить, что ему делать, но каждый раз поддавался слабости и оставался сидеть неподвижно, как какой-нибудь раненый зверь, понимающий, что без движения он погибнет, но не имеющий сил двигаться. Наконец он пришёл в себя и мутным взглядом окинул гостиную. На часах было почти семь. Ещё можно было успеть в оперу, и даже к первому акту, но Алексей Александрович знал, что никуда не поедет. Он не мог без ужаса подумать о том, чтобы появиться в свете — ему чудилось, будто бы эту кошмарную сцену и в самом деле видели все, и Бетси Тверская, и сам государь.       Отогнав от себя нелепые видения, Каренин встал и на непослушных ногах пошёл прочь из гостиной. Ему не хотелось идти к жене, единственное, чего он сейчас желал — спрятаться ото всех куда-нибудь и хотя бы на какое-то время забыть о том, что случилось; но он все же направился к комнатам Анны. Что он будет делать и что будет говорить, когда войдёт к ней — Каренин не знал и не мог заставить себя думать об этом. Он решил, что просто убедится в том, что она в порядке — насколько, конечно, возможно отнести к ней сейчас это определение — и тихо уйдёт. В случае, если её истерика не прекратилась, он пошлёт за доктором. Да, так он и поступит. И уж затем только станет обдумывать произошедшее.       Возле спальни жены он остановился, прислушиваясь. Дверь в её комнату была приоткрыта, и внутри было подозрительно тихо. Алексей Александрович вдруг почувствовал острую тревогу, толкнул дверь и вошёл.       Анна лежала на полу без чувств. Её бледное, почти белое лицо матовым пятном сияло посреди темного ковра. Она была мертва.       Так, по-крайней мере показалось Каренину, когда он упал на колени рядом с нею, из-за какой-то пелены слыша свой собственный голос, по-детски жалобный. Он звал её по имени, трясущимися руками пытался привести её в чувство — кто бы привёл в чувство его самого. Ему казалось, что она не дышит. Он прижал её к себе, как ребёнка и готов был разрыдаться от ужаса и бессилия. Он все звал её, как будто первых десяти раз было недостаточно, чтобы понять, что она не может его услышать. Страх за жену овладел им настолько, что он совершенно забылся. Если бы не англичанка, прибежавшая на шум, он бы так и сидел с нею на полу.       Когда приехал доктор, Анну уже уложили на постель, а возле ножки стола обнаружилась пустая склянка из-под лекарства. Алексей Александрович сидел подле жены, глядя на неё пустым взглядом и не мог поверить в происходящее. Он уже чуть лучше владел собой и осознавал, что Анна не умерла, что она только в обмороке, но мысль о том, что она пыталась покончить с собой была так ужасна, что он даже про себя боялся проговорить это сочетание слов.       Доктор, внимательно прочитав состав, поинтересовался, сколько раз в день и в каких количествах потреблялось лекарство — Алексей Александрович не знал, и не уходившее с лица доктора напряжение пугало его.       — Здесь, — он приподнял бутылёк, — довольно высокое содержание морфина. Я бы настоятельно советовал вам прекратить его приём. Сейчас она только спит, но если бы она выпила больше… — он выдержал многозначительную паузу. — Кроме того, многие с этим не соглашаются, но я уверен, что морфин может вызывать сильную привязанность, даже если это только лекарство на его основе. Иногда его принимают в качестве успокоительного или снотворного, но это в действительности может иметь очень печальные последствия. Если нет острых физических болей, то лучше заменить его какими-нибудь другими средствами.       С тем он откланялся, оставив Каренина одного с женой.       Нельзя было пускать все на самотёк — Алексей Александрович ясно видел это, но он понятия не имел, что должен предпринять, чтобы не стало ещё хуже. Он не имел на Анну никакого влияния — ни во время их семейной жизни, ни после. Она всегда делала то, что сама считала нужным, и он позволял, полагаясь сначала на её благоразумие, а потом…потом он просто уже не мог ничего сделать. Но если прежде ещё могли быть сомнения в том, что она идёт к погибели, то теперь их не оставалось.       Алексей Александрович заново перебирал последние несколько недель в своей памяти. «Когда же это так стало?» — спрашивал он себя, отыскивая в жене признаки сумасшествия и не находя их. Напротив, никогда он не видел её более осознанной и решительной, чем в тот день, когда она объявила о своём намерении остаться. Он подумал даже, что это был перелом, что Анна возвращается к тому пути, от которого ушла, что сын вернул её к прежней жизни, заставил одуматься. Ведь это было. Значит, эта перемена произошла в ней в один этот месяц. Что так подействовало на неё? И что это — минутный порыв или она думала над этим все это время? И как он мог не заметить этого? К стыду своему он отметил, что виделся с женой крайне редко и, что было ещё большим укором его совести, сознательно избегал встреч с нею. Им обоим было неловко, это невозможно было не чувствовать, и Анна при нем всегда вела себя скованно, но она была вполне здорова. По-крайней мере, так казалось Каренину. И уж точно он не думал, что она решится на подобное. Или все это только действие морфина? Она им пытается заглушить какие-то свои переживания, значит она страдает — но как прекратить это?       Алексей Александрович предоставил ей все права, которых она желала, не требуя от неё взамен ничего, и был уверен, что её устраивает её теперешнее положение. Или, по меньшей мере, оно её не слишком мучит. Но оказалось, что это не так. Что-то гнетёт её так сильно, что даже сын не может спасти её от этого. Что же ещё ей надо? Любовника? Значит: развод — отдать ей сына, пусть выходит замуж снова, и будет, наконец, счастлива. Так? Но если нет? Если не будет? И тогда он уже ничего не сможет сделать…       Каренин вспомнил леденящий изнутри ужас, который он испытал, когда увидел её лежащей на полу — оно яркой вспышкой полыхнуло в нем, заставив содрогнуться до зубовного перестука. Нет! Он не должен допустить этого снова. Но что же делать?       «Господи, помоги мне…» — зажмуриваясь от невыносимого чувства бессилия, повторял Алексей Александрович.       Что же делать?       Он просидел возле постели жены всю ночь, не смыкая глаз и мучаясь без конца одними и теми же вопросами, бродя по какому-то темному болоту и чувствуя, что его затягивает в него. Тогда он прерывал свои размышления, вставал, как бы отряхиваясь от трясины, начинал ходить по комнате, твердя про себя наизусть слова молитвы, чтобы прийти в себя, но затем снова погружался в эту бездну, в которой не было света. Страх за жену не отпускал его, не давая сосредоточиться; он вновь и вновь вздрагивал, когда его растравленное нервным потрясением воображение рисовало ему какие-то кровавые темные пятна и белое, страшно безжизненное лицо Анны.       Она очнулась только на другой день. Алексей Александрович ждал и боялся этого момента. Он надеялся, что её пробуждение как-нибудь переменит все, прервёт его метания, но боялся того, что оно только сильнее все усугубит. Он собирался говорить с ней и, хотя он уже много раз успел обдумать этот разговор, несколько минут они смотрели друг на друга в молчании. Взгляд Анны был мутный, тяжёлый. Алексей Александрович не знал, какой тон ему взять и как начать.       — Как вы себя чувствуете? — спросил он, наконец, по-французски, чтобы избежать неудобных русских местоимений и стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче.       Анна смотрела на него так, будто бы он вдруг сделался прозрачным, глаза её блуждали в пространстве, не сосредотачиваясь ни на чем.       — Я в порядке, — хрипло по-русски ответила она, отворачивая от мужа лицо.       — Вы уверены?       — Да.       Алексей Александрович чувствовал, что вне зависимости от тона, которым он говорил, он все равно будет говорить не то, что ей сейчас необходимо. Но он все-таки продолжил.       — Доктор сказал, что лекарство, которое вы принимаете, может быть опасно…       — Я не могу спать без него, — с раздражением больного, у которого отнимают его законное лечение, бросила Анна.       — Но, может быть, можно заменить его чем-нибудь… — волнуясь за то, что раздражил её, начал было Алексей Александрович, но Анна вдруг резко повернулась к нему. Выражение её глаз было злое, хотя в них стояли слезы.       — Как вы не понимаете? Мне плохо, я задыхаюсь здесь, я все вокруг ненавижу. Ненавижу так сильно, что готова даже… — она запнулась и заплакала, но Алексей Александрович понял, что она имела ввиду именно то, что едва не случилось вчера, и ему снова стало невыносимо жаль её.       — Скажите, где вам будет лучше? С кем? — спросил он, наклоняясь к ней, но не решаясь коснуться её дрожащих в рыданиях плеч.       — Я не знаю, — глухо пробормотала Анна, зарываясь в подушку. — Я ничего не знаю…       «Если она сама не знает, то кто?» — с болью подумал Алексей Александрович, оставляя её одну. — «Кто может знать? Кто спасёт её?»       Ответ пришёл внезапно и оттуда, откуда Каренин совершенно не ждал его получить. Долли, узнавшая, что Анна снова в Петербурге, приглашала её с детьми погостить к ним в Москву.       Алексей Александрович вспомнил Дарью Александровну, вспомнил её доброе, кроткое лицо и их разговор прошлой зимой. Она призналась тогда, что Анна спасла её. Но может ли она теперь спасти Анну?       «Если кто и может ещё помочь, то это только она…» — решил Каренин и, отправив в Москву телеграмму, велел слугам собирать барыню и детей.       Анна не сопротивлялась. Она как будто бы снова пришла в себя и вела себя почти привычно, если бы не вымученная улыбка и щемяще тоскливое выражение её лица, словно она недавно похоронила кого-то. Это замечал и Серёжа, и было видно, что он волнуется за мать.       Алексей Александрович хотел бы утешить его, но он не знал, что сказать, как все объяснить, и только прятал глаза от вопросительных взглядов сына, провожая их с Анной на поезд.       До Пасхи Каренин оставался в Петербурге. Он отправил Долли письмо, в котором описал ей все, что произошло и просил у неё помощи. Они никогда не состояли в переписке, и если необходимо было обратиться к Облонским, то Алексей Александрович обыкновенно писал Стиве, но в этом вопросе на Стиву нельзя было положиться. К тому же, подсознательно Каренин чувствовал в Стиве какую-то угрозу, хотя в его добром расположении к Анне не сомневался. В нем было что-то такое, что ставило его во враждебное положение по отношению к намерениям Алексея Александровича также, как и весь свет.       По этой же причине он прекратил свои прежние отношения с графиней Лидией Ивановной. И ещё потому, что он без краски стыда не мог вспомнить о том ужасном вечере, хотя след от него заглушался более страшными впечатлениями от того, что случилось после. Они один раз только встретились наедине, и Лидия Ивановна, пользуясь моментом, ещё раз заверила Алексея Александровича в своей дружбе и клятвенно пообещала, что никто и никогда не узнаёт от неё того, что было — в её словах Каренин мог быть уверен, но, тем не менее, после этого он встречался с ней только в свете. Они по-прежнему обращались друг к другу за помощью или ходатайством в своих делах, но в семейные вопросы Карениных Лидия Ивановна предпочла более не вмешиваться и даже не заговаривала об Анне. Возможно, она все же затаила обиду, но если и так — она ничем этого не выдала и никогда не участвовала в светских пересудах, касающихся Анны и её прошедшего. Если от репутации Карениных в обществе оставалось хоть что-то, то можно было сказать, что на сей раз она не пострадала.        Кроме телеграммы о том, что Анна и дети доехали благополучно, и письма Стивы, в котором тот сообщал, что у них все замечательно и они все очень ждут Каренина к Пасхе, из Москвы не было вестей. Алексей Александрович чувствовал, что ему следует написать жене или Долли и поинтересоваться, как обстоят дела по самому главному вопросу, но он не смог заставить себя сделать этого. Ему как будто страшно было даже вспоминать о существовании своей жены, и он старательно искал, чем занять свою голову, чтобы не давать посторонним мыслям в неё проскользнуть.       По своему обыкновению Каренин выискивал себе какие-нибудь служебные занятия и погружался в них по самые уши, не давая себе и минуты на болезненные размышления. Заграницу на воды этой весной он, разумеется, не поехал. Во-первых, потому, что в этом, он чувствовал, не было никакой пользы, что отмечал и доктор, а во-вторых потому, что он не хотел и не мог никуда уезжать. Но, тем не менее, доктор был недоволен его здоровьем и требовал от Каренина поехать в Крым. В пользу этой поездки говорило также и то, что Серёже пришлись бы кстати морские купания и тёплый климат после его болезни. Но пока Алексей Александрович не был уверен в том, что Анна в порядке, он не мог ничего планировать. Завершив свои дела, он взял отпуск и решил ехать в Москву.       В поезде заняться было нечем, и мысли о жене все-таки настигли Каренина и уже не отпускали его, как бы он не пытался отвлечься. Последние дни Анны в Петербурге представились ему особенно отчётливо, он вспоминал её потерянное лицо, рассеянные движения и пустой взгляд; и усиленно отгонял от себя картины той страшной ночи, но они все равно представали перед ним с безжалостной яркостью, заставляя нервно переменять положение в кресле, чем он, вероятно, изрядно раздражал своих соседей, пытавшихся уснуть.       Несмотря на то, что воспоминание о едва не произошедшем самоубийстве уже не вызывало такого панического ужаса, как в первое время, Каренин не мог спокойно думать об этом. Он чувствовал и страх за жену, и свою вину и, в особенности, неприятное ощущение собственного бессилия, которое более всего мучало его.       В отношении Анны Каренин чувствовал себя совершенно беспомощным. Он понимал, что на нем лежит какая-то ответственность за неё, и как человек ответственный, он не мог не тяготиться невозможностью выполнения им своего долга. Более всего он мучился, и даже стыдился тем, что частично переложил свои обязанности на чужие плечи. Пусть Долли и не совсем чужая Анне, но у неё определённо хватало забот помимо того, чтобы возвращать к жизни без пяти минут самоубийцу. Задумайся Каренин об этом в тот момент, он бы вряд ли позволил себе воспользоваться столь простым решением, но сделанного не воротишь — Анна с детьми уехала, и ему оставалось только ждать какого-то неясного чуда, которое невероятным образом исправило бы все покорёженное и истерзанное. Тем более, что самому пытаться сделать это не было ни сил, ни желания.       Этот переезд в Москву давался ему особенно тяжело, хотя прежде он спокойно переносил и поезда, и долгую дорогу. Вечером и ночью в вагоне Алексей Александрович снова и снова погружался в свои мысли, как будто каждый раз просыпался от одного кошмара в ещё более страшном.       Он думал о том, что будет с ним завтра, думал, какой он увидит жену, и не мог представить себе Анну иначе, чем той, какой она была в ту страшную ночь и в последующие несколько дней.       «Нужно смириться с тем, чего изменить нельзя и рассудить логически.» — устав от собственных метаний, сказал себе Алексей Александрович, наконец, подойдя к той страшной пропасти, по краю которой он ходил все это время, и впервые прямо заглянув в неё. — «Облонский пишет, что все хорошо, но если он ошибается, и она все та же, нужно решить, как нам жить дальше. Мы не можем жить вместе, это правда. Это тяжело нам обоим. — он вспомнил то чувство неловкости, неправильности и неестественности, которое было в их доме, пока Анна оставалась в Петербурге, и обоюдное осознание долга, которое держало их друг с другом. — Да, это невозможно ни ей, ни мне. Ей это настолько тяжело, что она не может справиться с отчаянием. Любовь к сыну не может помочь ей, значит ей нужно что-то ещё. Что? Её любовник? Но, в таком случае, необходим развод, от которого она отказалась и который противоречит христианскому закону. Нет, это нельзя. Хотя и жить так тоже невыносимо. Я бы ещё мог, но она ненавидит меня, и эта её ненависть не может пройти сама собой. Но если я дам ей развод, а она согласится, заберет сына и выйдет замуж за своего любовника…тогда мы будем свободны друг от друга и не будем больше мучаться…»       Алексей Александрович впервые подумал о разводе, как об освобождении для себя. Он знал, через какое унижение ему придётся пройти в этом случае, но то будущее, которое он вдруг увидел перед собой, показалось ему не таким уж ужасным.       «Со временем это пройдёт, главное же, что она будет свободна и счастлива и я буду свободен, и если не счастлив, то, по меньшей мере, будет не так тяжело, как теперь. Но сын…» — воспоминание о Серёже, чьё благополучие все же было важнее счастья обоих его родителей, остановило эти размышления, и Алексей Александрович отогнал их от себя, снова отдаваясь тому мучительному чувству безысходности и страха перед завтрашним днём и вообще перед всей последующей жизнью, которую он видел в самом мрачном свете.       В вагоне было душно и людно, и он чувствовал, что ему нужно на воздух, поэтому на полпути к Москве он вышел на станции, как будто бы на пустынной, освещённой жёлтыми фонарями платформе можно было спрятаться от того, что терзало его.