Пути Господни

      Два месяца в Петербурге прошли для Вронского в беспрерывном ожидании чего-то. Он постоянно чувствовал, что встал на каком-то перекрёстке и должен теперь сделать выбор, но ни одна из дорог не виделась ему верной. Никогда ещё, даже в два этих прошедших года, которые казались ему самым трудным временем его жизни, он не оказывался в столь сложной и запутанной для себя ситуации.       Он проснулся рано утром, в своем номере, и камердинер сообщил ему, что Анна уехала. Это известие поначалу более удивило его, чем взволновало. Он помнил, что после злосчастной оперы они вполне примирились, и Анна даже была воодушевлена предстоящим отъездом в деревню, и что происходило теперь, Вронский решительно не понимал. Узнав, что Анна ушла из гостиницы поздно вечером, никому не сообщив, куда она едет, он почувствовал раздражение на неё. Это чувство досады он впервые испытал вчера, и даже после примирения с Анной, не мог от него отделаться. Но он надеялся, что все встало на свои места, он надеялся, что Анна выбросила из головы своё глупое упрямство и стала снова той Анной, какую он знал и любил. Он надеялся на будущее, в конце концов; на будущее, в котором они будут счастливы вдали от Петербурга и света, своей семьей, от всех независимые. И теперь вдруг Анны нигде нет. Что это все значит? Уехала одна, среди ночи, ничего не сказала ему — даже записки не оставила!       Досада сменилась тревогой, когда Вронский понял, что с момента её ухода прошло несколько часов, и что за это время могло произойти все, что угодно. Самые разнообразные варианты развития событий стали рисоваться в его голове, один другого ужаснее. Куда она могла пойти? Зачем? Почему никого не предупредила? Все эти страшные вопросы разом накинулись на Вронского, и ему стало жутко от того, каким мог оказаться ответ на них. Единственным благополучным исходом ему виделось то, что Анна вчера вечером поехала к своей тетке и осталась у неё.       В семь утра Вронский был у княжны Варвары, которая жила у какой-то дальней родни Облонских, но весь дом ещё спал, и сонный швейцар отвечал, что ночью никто не приходил. Не желая даже думать о других, более трагичных предположениях, Вронский все утро проездил по знакомым, у которых только могла бы остановиться Анна, сходя с ума от страха. Её нигде не было.       Едва балансируя между отчаянием и надеждой, Вронский поехал назад, в гостиницу, надеясь, что найдёт Анну там, и все это окажется только глупым недоразумением, но вернувшись в её номер в половину десятого утра, он узнал, что разминулся с нею. Всего полчаса назад Анна забрала дочь и, велев отправить следом на извозчике со вчера уложенные вещи, уехала к Каренину. На этот раз она все же оставила письмо. Прочитав его, Вронский сначала не поверил, что оно настоящее. Все это утро было похоже на дурной сон или на чей-то глупый розыгрыш. В то, что это шутка, Вронский поверил бы больше, чем в то, что Анна, его Анна, в тот момент, когда возможность счастья была уже так близко, после всего, что они вместе перенесли — эта Анна вдруг отказывается от всего их прошедшего и возвращается к Каренину. Это было не просто невозможно, но это было даже смешно! Все жёны уходят от своих мужей к любовникам, а здесь жена уходит от любовника к мужу.       Это новое, смешное положение, в котором он оказался, Вронский осознал не сразу. Да и это было не столь важно, это был совершенно вторичный вопрос. Первое же, что почувствовал Вронский, после того, как понял, что с Анной ничего ужасного не случилось, но она уехала от него — было странное чувство облегчения. К нему мешалось ещё много всего, и разочарование, и досада, и обида, но главным было ощущение свободы, какого Вронский давно уже не испытывал. Он примеривался к этому новому чувству, как человек пробует языком пустоту, которая образовалась на месте вырванного зуба. Десна болит немного, но главное — больного зуба больше нет.       Радость, которую Вронский испытал вслед за этим чувством, ужаснула его. Радость эта была мимолетная, только задняя мысль, но даже и она казалась Вронскому преступлением. Это было неправильно, бесчестно, постыдно. Как если бы полководец проиграл войну, и вместо грусти от поражения, испытывал бы облегчения от того, что ему больше ничего в этой войне не нужно делать. Но, тем не менее, Вронский не мог избавиться от этого чувства; и как честному, хоть и уставшему от войны полководцу, было бы стыдно перед солдатами за то, что они за него зря сражались, так и Вронскому было стыдно перед собой за свою радость. Чтобы не стыдиться, он старался не допускать в себе этой радости облегчения и обратился к другим своим чувствам — разочарованию от несбывшихся планов на будущее, которое он тут же принял за боль от потери, и обиде на Анну за то, что она так поступила с ним и его любовью, в которой он ни разу не дал ей повода усомниться.       Разумеется, теперь об отъезде в деревню нечего было и думать, но что нужно было делать — этого Вронский понять не мог. Ему казалось, что у него из-под ног вдруг выдернули почву и подвесили в воздухе. Он ясно ощущал это подвешенное состояние все время, что провёл в Петербурге после ухода Анны.       Теперь он вновь был свободен, никто ни к чему не обязывал его, как будто он снова вернулся в тот день, когда поехал за Анной из Москвы в Петербург. Он знал, что мог бы снова жить своей прежней холостяцкой жизнью, как будто ничего не было, и никто не осудил бы его, но сама мысль об этом была противна ему. Чтобы вернуться к этой прежней жизни, нужно было сделать усилие над собой, нужно было вырвать из себя воспоминания о прошедшем с Анной, нужно было переступить через неприязнь, которую Вронский теперь испытывал ко всему светскому. Жить так, как раньше, он не мог и не хотел. Несмотря на то, что другие не стали бы осуждать его, а, напротив, одобрили бы такое его решение, Вронский видел, что это было бы бесчестно с его стороны. Любовь к Анне заменила ему всю его прежнюю жизнь и показала всю её ничтожность, и теперь так легко забыть об этой любви значило бы принизить и обессмыслить то, ради чего он стольким пожертвовал, и что считал идеалом и даже смыслом своей жизни. Он должен был бороться за то, что сам так высоко поставил для себя.       Но как бороться — этого Вронский тоже не знал. Все, что он мог, это пытаться вызвать Анну на разговор, и сначала такой выход показался ему самым лучшим — он полагал, что объяснившись с Анной, образумив её и показав ей свою любовь, он легко вернёт её, и все станет на свои места — но вскоре Вронский понял, что это почти невозможно сделать.       В свете Анна не появлялась и не принимала никого у себя, хотя все очень скоро узнали, что она вернулась к мужу. Заявиться в дом Каренина Вронский не мог и никогда бы не сделал этого — одна мысль о том, что он может встретиться с Алексеем Александровичем после всего, что было, да ещё и в его собственном доме, была Вронскому невыносима.       Оставалось только писать письмо и просить о встрече, что Вронский и сделал, когда обида в нем поутихла и сменилась острым желанием увидеть Анну и разрешить все недоразумения, которые возникли между ними. Но его письмо вернулось ему нераспечатанным спустя несколько дней. Это подействовало почти как удар по лицу. Задетая гордость вдруг заиграла в нем, и чувство предвкушения от скорого объяснения снова сменилось досадой и обидой на Анну. Вот, значит, как она ценит все, что между ними было, все, через что они прошли и чем друг для друга пожертвовали! Она готова забыть все это, растоптать и выбросить, как ненужный балласт с корабля. Вронский ждал чего угодно, но только не такого равнодушия. Оно одновременно охлаждало его пыл и разжигало в нем какое-то злое и гордое чувство, желание все бросить, как бы наказать Анну этим за её безразличие. Но он убеждал себя, что так поступить невозможно.       Так он прожил два месяца. Все его письма неизменно возвращались ему в нетронутом виде. Это то злило его, то мучило, и хуже всего было то, что он продолжал жить в этом ужасном для него подвешенном и беспомощном состоянии. В конце концов, он перестал писать Анне, но это не освобождало его от необходимости выбора пути, по которому ему нужно было двигаться. Вронский осознавал, что снова сделал круг и вернулся в какую-то липкую точку, которая никак не отпускала его.       Весь свет знал, что Анна вернулась к Каренину и теперь живет у него чем-то вроде затворницы — многие шутили, что птичку поймали обратно в клетку и теперь уж никуда не отпустят. Для большинства эта ситуация была очередным поводом к сплетням и веселью, и Вронскому это было отвратительно, поэтому он не появлялся в свете. Единственные люди, с которыми Вронский поддерживал отношения в это время, был его старый полковой товарищ Яшвин и Варя, жена его брата. Он не спрашивал у них совета, как ему поступить в его положении, но был близок к этому, так как сам уже не видел никакого выхода.       Перед самой Пасхой он вдруг узнал от Яшвина, который был дружен со Стивой, что Анна уехала с сыном и дочерью в Москву, к Облонским, и теперь там. Эта внезапная новость, наконец, вырвала Вронского из заколдованного круга и дала ему надежду. На что именно теперь ему надеяться — он сам не знал. Он теперь думал только о том, что сможет увидеть Анну — он не сомневался, что Стива не только позволит это, но даже и поможет ему устроить встречу со своей сестрой. Это в самом деле была удача. Не нужно было ни притворяться, ни прибегать ни к каким ухищрениям, все разрешалось само собой.       Вечером четверга на Страстной неделе Вронский входил в вагон первого класса, несколько приободрённый тем, что его двухмесячное мучение в Петербурге наконец-то подходило к своему завершению. Он чувствовал себя уставшим, как человек, целый день тяжело работавший и теперь идущий домой отдыхать. Будущее снова стало вполне определенным, и это успокаивало. Где-то в глубине души Вронский все ещё чувствовал сомнения, кто-то говорил ему, что стоило бы остановиться и обдумать все ещё раз, что этот путь может оказаться ложным и приведёт к той же липкой точке, но Вронский уворачивался от этих мыслей, считая, что долг чести обязывает его теперь идти до конца, что сбежать было бы трусостью и подлостью. Он нарочно не задерживался на своих чувствах, потому что несомненно знал, что им сейчас руководило отнюдь не то, что когда-то заставило его сесть на такой же поезд в Москве и броситься за Анной.       Дорога обещала быть приятной, он сел в компанию к мужчинам, которая состояла из добродушного старого князя, его двоюродного дяди по матери и двух молодых человек, с одним из которых он прежде даже был приятелем. Разговор между ними был веселый и несерьезный, и Вронский хотел уже было отпустить какую-нибудь шутку, чтобы полноправно вступить в него, но вдруг взгляд его зацепился за знакомое лицо, и он почувствовал, что сердце его на секунду неприятно сжалось.       Под гул последнего звонка в вагон вошёл Каренин. Он медленно прошёлся вслед за кондуктором к своему месту, не заметив Вронского, хотя в одно мгновенье он прямо смотрел на него, но, видимо, не обратил внимания или не признал его — с их последней встречи Вронский обзавёлся довольно окладистой бородой и более не носил мундира, так что многие теперь не узнавали его. Каренин прошёл куда-то дальше и сел позади Вронского.       Это событие мгновенно переменило все. Как будто из своих грез Вронский вдруг вынырнул в чужую и неприветливую реальность. Он теперь не мог спокойно не то, что шутить, но даже и просто сидеть на своём месте без постоянного желания обернуться и одновременно спрятаться куда-нибудь. Ему отчего-то стало страшно и стыдно, как ребёнку, который сделал что-нибудь дурное и теперь боится показаться на глаза родителям.       Тот путь, который он так ясно видел перед собой несколько минут назад и который казался ему единственно верным, теперь показался ему самым бесчестным. Мимоходом он подумал даже, что сошёл бы с поезда, если бы тот уже не тронулся.       «Должно быть, он едет в Москву, к жене…» — промелькнуло у Вронского, и от этой догадки его сердце ещё раз рухнуло куда-то вниз. Сама мысль о том, что Каренин едет к своей жене, и эта жена — Анна, заставила Вронского почувствовать себя столь опустошенным, что он вдруг перестал слышать все звуки вокруг себя. Он давно привык, что Анна принадлежит ему одному, что она только его, и все её прошедшее неважно и подлежит забвению. И теперь он внезапно понял, что в этом новом мире, который внёс с собой в вагон Каренин, его собственное место занято и он не имеет даже права бороться за него, потому что оно изначально не принадлежит ему. Все перевернулось с ног на голову, и свыкнуться с этим новым положением дел было больно и тяжело.       Кроме того, теперь о том, чтобы объясниться с Анной не могло идти и речи. Если Каренин ехал в Москву, к Облонским, то никакого разговора не выйдет — он опоздал. Все надежды Вронского вмиг обрушились, и он опять обнаружил себя намертво приклеенным к той проклятой точке, с которой начал.       «Что теперь делать?» — спросил он себя, глядя прямо перед собой и ничего не замечая вокруг, как будто он остался один в вагоне. Вронский задавал себе этот вопрос снова и снова, и понимал, что опять ходит по кругу, как лошадь на корде. Мысль о лошади вдруг привела его к воспоминанию о Фру-Фру, и он стал думать о ней, об этом красивом и сильном животном, которое он погубил. Воспоминание о ней всегда было неприятно Вронскому, но теперь он отдался ему, чтобы отгородиться от той пустоты, которая его заполнила.       «Нигде я не видел такой больше…» — думал он, со сладостным чувством вспоминая, какой была наощупь её гладкая, твёрдая шея, какие у неё были умные и понимающие глаза. В памяти его ярко вспыхнуло выражение этих глаз, когда Фру-Фру лежала в грязи, убитая падением — Вронский почувствовал острую боль и перервал это воспоминание.       «Нет, нужно покончить с этим, прекратить это.» — говорил он себе, но сам не понимал, что именно нужно прекратить.       Его терзания перервал крик кондуктора.       — Бологое! — сообщал он, проходя по вагону.       — Полпути проехали, — заметил старый князь, обращаясь неясно к кому.       Вронский отрешенно посмотрел на него, как бы приходя в себя, и огляделся.       Каренин, натягивая по пути перчатки, шёл к выходу. Когда он скрылся за дверью, Вронский вдруг вскочил и пошёл следом, не зная, зачем он идёт. Он чувствовал только невыразимое желание, почти внутренний инстинкт, который требовал от него сейчас же идти, бежать — туда, к выходу.       На улице было прохладно и ветрено, но снег не шёл. Зима отступила, и теперь только грязные остатки прежних сугробов неровным слоем покрывали землю. В воздухе стоял свежий запах влаги, мокрой почвы и весны.       Сойдя с площадки, Вронский огляделся, желая отыскать Каренина, и тут же увидел его, медленно бредущего по платформе рядом с поездом в сторону локомотива. Свет фонарей освещал его одинокую фигуру в темном пальто и шляпе, и Вронский на мгновенье застыл в нерешительности, стоит ли его тревожить. Вслед за сомненьем пришёл страх за предстоящее объяснение, и Вронский решительно отогнал его от себя, направившись к Каренину.       — Алексей Александрович! — позвал он, чувствуя себя так, как будто с разбегу прыгнул в холодную воду.       «Но теперь уж будет легче» — ободрил себя Вронский и нагнал Каренина. Тот обернулся к нему и, видимо ещё не узнавая, приподнял шляпу.       — Чем могу..? — начал он, но на полфразе запнулся и, наконец, понял, кто перед ним.       — Я ехал с вами из Петербурга, — сказал Вронский, спешно в голове провертывая то, что он хотел сказать. — Простите меня, но я не мог не поговорить с вами, и теперь должен вас спросить. Я знаю, вам, должно быть, это неприятно, но я не мог иначе. Я должен спросить у вас, что с Анной.       Каренин молча смотрел на него, лицо его не выражало неудовольствия или гнева, только одну бесконечную растерянность.       — Вы хотите знать, что с Анной Аркадьевной? — переспросил Алексей Александрович, хотя явно понял, что имел ввиду Вронский. Тот утвердительно промолчал, ожидая ответа. — Она в Москве, у брата. Но вы, должно быть, знаете это, и оттого едете.       — Да, это так. Я хотел знать… — Вронский задумался на мгновение, глядя в глаза Каренина, мутные, усталые и, кажется, без слов понимающие все, что он хотел сказать. — Я хотел только знать, как она. Я писал ей, но она не ответила, и теперь я в совершенном неведении. Простите, что я спрашиваю вас, но мне больше некого, и вы вдруг оказались в этом вагоне…       Каренин вдруг улыбнулся, и от этой улыбки у Вронского что-то болезненно сжалось в груди. Он снова промолчал, в ожидании глядя на Алексея Александровича и отмечая про себя, каким несчастным тот выглядел.       — Я боюсь, что не могу ответить вам, — произнёс он, глядя в сторону. — Я не видел её давно, и мне пишут, что она здорова, но… — он опять замолчал и что-то тоскливое отразилось в его глазах. — Я не уверен в этом.       — Что случилось? — с тревогой спросил Вронский, уже несомненно предчувствуя, что что-то действительно случилось.       — Я не знаю, как объяснить вам это, — признался Алексей Александрович тяжело вдыхая холодный воздух. — Вы наверное знаете, что она вернулась к сыну. Он был очень болен, и она приехала к нему и сказала мне, что останется. Я не мог ей отказать, разумеется.       — Да, она оставила мне письмо, — тихо сказал Вронский. — Она сказала, что все кончено, но я не могу оставить это, не зная, что с ней. Я вам обещаю, если вы скажете, я вас ничем не потревожу. И её, если она того желает. Я только хочу знать, что она счастлива.       — В этом вся беда, — выражение страдания отразилось на лице Каренина. — Я бы все сделал для того, чтобы она была счастлива, но я здесь совершенно бессилен. Я ни к чему не принуждаю её, я ничего не прошу от неё, я только хочу, чтобы она ничем не мучилась. Она сама сказала мне, что оборвёт все отношения с вами и останется с сыном, и я думал, это то, чего она желает, но она по-прежнему несчастна. И хуже того, она погружается в такую пучину, что я даже боюсь представить себе, о чем она думает. — он умолк, снова глядя куда-то в пустоту, и, кажется, видел что-то страшное, потому что его передернуло, когда он опять заговорил. — Она…она пыталась покончить с собой.       Вронский замер. Ужас сковал его всего так, что, казалось, он на секунду весь умер внутри. Это чувство продолжалось всего несколько мгновений, но оно было так сильно, что впечаталось в него, как раскалённая кочерга в плоть.       — Я думал, что… — продолжал Каренин, овладев собою после того, как он произнёс эти страшные слова. —…думал, что она любит сына. Но кажется, не так сильно, чтобы это могло удержать её. Ей нужно чего-то ещё, но я не знаю чего, и не могу ей это дать. Может быть, вы могли бы. Но, похоже, что она и сама не знает, что ей нужно. Я теперь думал об этом в поезде. Может быть, она действительно так любит вас, что без вас ей невозможно жить. Или она так не выносит меня, что не может даже находиться в моем доме. Я уже предлагал ей развод, но она отказалась от него. Я теперь обдумывал это и думал даже, что, может быть, если я дам ей развод и отдам сына, это могло бы изменить все.       На мгновение Вронский представил себе это, представил себе все в мельчайших подробностях: Анну, её сына, их дочь, все, что будет с ними, если случится развод; и он понял, что это будет не счастье, а лишь попытка счастья, навсегда омрачённая тенью прошедшего. И сильнее всех это будет чувствовать Анна. Она никогда не простит себе.       — Нет, — тихо сказал он. Алексей Александрович вопросительно посмотрел на него. — Это ничего не изменит. Напротив, это сделает хуже.       — Вы думаете?       — Я знаю, — с твердою уверенностью сказал Вронский. — Это так и будет.       — Но что в таком случае могло бы спасти её? — спросил Каренин, обращаясь скорее ко всему мирозданию, чем к кому-то конкретному.       — Я не знаю, что может спасти её, — признался Вронский и, помолчав, продолжил. — Но я знаю, что это моя вина.       Каренин криво усмехнулся.       — Право, не теперь уже искать виноватых.       — Нет, я не про то, — покачал головой Вронский. — Я хочу сказать, что я причина её страданий. Она страдает, когда меня нет, но именно потому, что я есть. Потому-то я не знаю, как её спасти. Единственное, что я мог бы сделать — это ничем не напоминать ей о себе, навсегда исчезнуть, чтобы вырвать это с корнем прямо сейчас. Пусть забудет меня и все, что было. Может быть не сразу, но когда-нибудь это ослабнет. И тогда все станет так, как должно быть.       — Как будто ничего не было, — задумчиво пробормотал Каренин и опять улыбнулся так, как улыбаются безнадежно больные, уже не верящие в возможность жизни.       С поезда дали гудок; время остановки заканчивалось.       — Поезд отходит, — сказал Вронский, глядя на дрогнувший состав. — Нужно идти обратно.       — Да, нужно, — согласился Алексей Александрович, и они вдвоём пошли к вагону.       Вронский пропустил Каренина вперёд, внутрь вагона, но сам остался на площадке у входа. Он так и не вернулся на своё место и оставшуюся часть пути простоял здесь, обдумывая все, что случилось этой ночью. Внутри себя он чувствовал пустоту. Ни прежней радости от освобождения, ни боли, ни разочарования, а только одну эту пустоту. С каждым вдохом холодного воздуха он ощущал её сильнее. Но все же боли он не чувствовал. Может это происходило оттого, что он устал от бессонной ночи и этого трудного разговора, и ещё не успел пожалеть о своём решении — а теперь он твёрдо решил, что дальнейшая жизнь его никак не должна быть связана с Анной. Думать о том, какой будет эта другая жизнь, он не хотел и только дышал своей открывшейся вдруг пустотой.       Рассвет уже занимал небо, когда поезд подходил к Москве. Вронский смотрел на этот рассвет, и ему, продрогшему за ночь на холоде, хотелось бы, чтобы лучи солнца согрели его, но лучи были слабые, весенние; солнце ещё не вступило в свои права.       Сойдя с поезда утром, он думал дождаться Каренина и проститься с ним, и встал в стороне, глядя на выходящих из вагона пассажиров. Алексей Александрович вышел тоже, но не заметил его сразу, а после его внимание привлёк Стива Облонский, пришедший, видимо, его встречать. Вронский не стал подходить к ним и, дождавшись, когда они уйдут, сам пошёл к выходу с вокзала, ещё не зная, куда он идёт, но чувствуя, что с каждым шагом идти ему становится легче.