Пути Господни

      До Пасхи оставалось два дня, и дом Облонских ходил ходуном. С уборкой на первом этаже, которую должны были закончить к четвергу, опоздали, и теперь, в Страстную пятницу, спешно исправляли эту оплошность. Мебель в гостиной сдвинули, и две девицы с подоткнутыми подолами юбок, мыли пол, громко шлепая об него мокрыми тряпками. Из раскрытых для проветривания окон было слышно, как во дворе выбивают ковры, в кухне тоже кипела работа — готовился праздничный стол, и чего-нибудь постоянно не доставало, поэтому лакей, ворча на повара, без конца бегал из дома в лавку и обратно.       Анна все утро помогала девушке с бельём, которое нужно было все перегладить и разложить по шкафам. Они как раз заканчивали укладывать последнюю стопку, когда к ним вбежала Таня.       — Что случилось? — спросила Анна, заметив, что девочка чем-то взволнована.       — Гриша в Николеньку бросил деревянной лошадкой, и у него теперь кровь идёт, а мама сидит в классной и плачет.       — Какие ужасы! — Анна взяла племянницу за руку и пошла с нею наверх. — Они до сих пор не примирились?       Таня покачала головой.       — Теперь уж никакой надежды. Серёжа уговорил Николеньку первым пойти мириться, но вышло только хуже. Гриша его обозвал предателем и кинул в него лошадкой, и теперь Николенька плачет и говорит, что Гриша ему больше не брат, а Гришу ещё сильнее наказали, и он ни с кем больше не разговаривает.       Ссора между братьями продолжалась уже два дня. Началась она с того, что Стива привёз домой огромную коробку конфет, от которой все дети пришли в восторг и к которой им запретили притрагиваться до Пасхи. Хотя строго поститься их не принуждали, ничего сладкого есть не разрешалось и отцовский гостинец не стал исключением из правила. Большинство смирилось с этим обстоятельством, но Гриша все-таки не устоял и тайком вытащил из коробки пару конфет, что заметил семилетний Николенька и тут же выдал брата старшим. Гришу, разумеется, наказали, посадив под арест и запретив ему гулять и играть с другими детьми, но на этом дело не кончилось. Гриша утверждал, что Николенька наябедничал на него только за то, что он не дал ему свои конфеты, а вовсе не из любви к справедливости, что Николенька яро отрицал. Несмотря на попытки Тани и Серёжи примирить братьев, их взаимная неприязнь к вечеру четверга достигла такой степени, что они подрались на глазах у матери, и их пришлось растаскивать.       — Они теперь ненавидят друг друга, — грустно вздохнула Таня.       — Ничего, это пройдёт, — ласково глянув на девочку, сказала Анна и вошла в детскую, где французская гувернантка и няня, Матрёна Филимоновна, лечили раненого и всхлипывающего Николеньку. Тот все силился не плакать, но слёзы от жгучей обиды так и брызгали у него из глаз. Он морщился и подвывал, потому что они стекали ему на разбитую в кровь щеку. Младшие дети, испуганно притихнув, сидели в углу и нерешительно поглядывали на старших. Из спальни мальчиков доносился назидательно резкий английский говор мисс Гуль, которая отчитывала Гришу.       Серёжа, заложив руки за спину и нахмурив брови, важно ходил взад-вперёд по комнате с озабоченным видом, и Анна невольно подумала, что он похож на отца больше, чем она готова была признать. Но она не стала останавливаться на этой мысли, и тут же прошла в классную.       — Я не знаю, что делать! — всхлипнула Долли, завидев Анну. Она сидела боком на низком детском стульчике, повернувшись к спинке и оперевшись на неё. Глаза её были полны слез, и платочек, которым она их вытирала, превратился в маленький мокрый комок. Анна почувствовала, что в такой же комок сжимается её сердце.       — Ну что ты, Долли, они только дети! Мальчишки все время дерутся, тебе ли не знать? Они помирятся, — Анна села на колени перед невесткой и взяла её за руку.       — Да, я знаю это, но ты бы слышала, какие ужасные слова, какие мерзости они говорили друг другу! И эта злоба, откуда в них такая злоба?       — Это не злоба, Долли, они просто ещё не понимают, что говорят. Разве ты думаешь, что они правда ненавидят друг друга?       — Я уже ничего не знаю. Мне иногда кажется, что все вокруг ненавидят друг друга и что так должно быть.       — Ах, ну конечно же, это не так! Ты все видишь в мрачном свете, потому что ты расстроена. Это нужно переждать, и будет легче.       — Будет ли? Я стараюсь забыться делами, но они только сильнее меня подрезают, я ничего не могу делать, не расстраиваясь! И раньше трудно бывало, но я хотя бы знала, зачем эти старания, а теперь мне кажется, что это все напрасно.       — Ты ведь знаешь, что ты всем нужна. А это все временно, это пройдёт, — говорила Анна, пожимая её поникшую руку с обручальным кольцом, которое свободно скользило по пальцу до сустава. — Нужно просто жить.       — Я живу, но разве можно так жить всю жизнь? — спросила Долли и не удержала дрожи в голосе от жалости к самой себе.       — Это не будет всю жизнь, это не навсегда, поверь мне. Иногда кажется, что совсем нет выхода, что дальше только тьма, но это только минутное, это переменится, нужно просто подождать немного, — говорила Анна ласково и упорно поглаживая Долли по плечу. — Ничего, все пройдёт.       Это действовало, и уже спустя несколько минут Долли стала успокаиваться. Когда она снова посмотрела на Анну, в её глазах уже не было того выражения отчаяния, и если она и всхлипывала, то скорее по инерции. Анна заметила это и улыбнулась.       — Нужно сказать на кухню, чтобы детям готовили обед, — сказала Долли, взглянув на висящие на стене часы, которые показывали одиннадцать.       «Ну слава Богу!» — подумала Анна радостно.       — Да я уж сказала, не волнуйся об этом. И с бельём мы закончили. К вечеру со всем остальным управимся, вот увидишь. А разбойников этих я помирю.       — Не знаю, что бы я делала без тебя, — Долли горестно вздохнула, опуская глаза на свои руки. — Я совсем стала никчемная.       — О, не говори так! — Анна обняла невестку и поцеловала её справа в лоб, туда, где у неё была прядка седых волос. — Мало таких женщин, как ты. Я это вовсе не для утешения говорю. Лучше тебя я никого не знаю.       — Значит ты знаешь очень плохих женщин, — и Долли улыбнулась, хотя слабою, но все же улыбкой.       — Может быть, — Анна тоже улыбнулась, чувствуя, как в груди её поднимается уже знакомое ей чувство любви. Она в последнее время часто испытывала его, и это была даже не любовь к кому-нибудь конкретному, это было просто чувство невероятной радости от того, что она может жить и что вокруг неё также живут другие люди, и все они хорошие, добрые, и она может быть им полезной.       — Стива ещё не вернулся с вокзала? — вдруг спросила Долли, и Анна только теперь вспомнила, что с час назад Стива уехал встречать Алексея Александровича.       — Нет, их ещё не было, — ответила Анна, и чувство радости в ней немного поугасло.       Анна со вчера ещё знала, что муж приедет сегодня, и долго не могла заснуть, по кругу передумывая одни и те же мысли и представляя себе будущую встречу, которой она боялась. За утренними заботами это забылось, но теперь она вспомнила об этом, и какой-то непонятный страх опять поднялся в ней.       — Верно, скоро будут, — сказала Долли с привычным выражением деловитой озабоченности на лице, совершенно оправившись от минутного уныния. — Надо бы сказать, чтоб приготовили комнату Алексею Александровичу. Я хотела наверху, но там, может быть, ещё холодно…       — Он мёрзнет всегда ужасно. Пускай лучше будет в моей, а наверх я пойду. Нужно только вещи перенести, — сказала Анна, поднимаясь с колен. Она почувствовала себя неловко; разговор этот был самый обычный, но именно этим он смутил её. Долли заметила это и смутилась тоже.       Анна хотела сказать что-нибудь, чтобы рассеять это замешательство, но в комнату вошла француженка и спросила, во что одевать детей на прогулку — в зимнее или весеннее.       — Ну, я пойду переговорю с ними, — улыбнулась Анна, имея ввиду Гришу с Николенькой и, поймав от Долли благодарный взгляд, вернулась в детскую.       Среди детей было сильное оживление, вызванное сборами на гулянье. Маленькая Лили дрыгала ножкой, которую няня пыталась всунуть в тёплый чулок, и безудержно хохотала на стоявшего и кривлявшегося за спиной няни Алешу. Старшие были уже одеты, и только Николенька сидел, надувшись, в углу комнаты, потому что ему, как и Грише, запретили ходить гулять за вчерашнюю драку и за то, что сегодня он назвал брата теми словами, о которых Долли так сокрушалась и называла ужасными мерзостями.       — Серёжа, без платка ты никуда не пойдёшь, — строго сказала Анна сыну, который крадучись выходил из детской.       Пуховый платок был предметом спора между Серёжей и матерью уже которую неделю. Серёжа всячески сопротивлялся этому платку, который завязывался ему для большего тепла после его болезни и, по его мнению, делал его похожим на девочку.       — Сегодня уже тепло, Матвей выходил в одной рубахе на двор, я видел! — в этот раз он снова попытался возразить, но Анна взяла его за руку и, поставив перед собой, наклонилась и стала деловито закутывать в ненавистный ему платок. — Он неудобный и колется…       — Ты хочешь опять заболеть и еще месяц просидеть дома?       — Не хочу, — просопел Серёжа недовольно.       — Ну вот и хорошо, теперь иди, — кивнула ему Анна, выпрямляясь. — И слушайтесь мисс Гуль.       — Ладно, — ответил Серёжа и вышел вместе с дожидавшейся его у дверей Таней.       Пока заканчивали одевать остальных детей и Долли с няней и француженкой советовались о весенних пальто, Анна подозвала Николеньку и прошла с ним в спальню, где на своей постели, сложив ноги по-турецки, сидел Гриша. Он демонстративно отвернулся от вошедших и постарался принять самый независимый вид.       — Ну, и что это такое? — помолчав с минуту, спросила Анна, глядя то на одного, то на другого. При тете, которую все дети безоговорочно любили и уважали, братья не решались что-либо говорить друг другу, но и без того ясно чувствовалась неприязнь, висевшая между ними. — Николенька, скажи мне, тебе нравится, когда мама плачет?       Мальчик покачал головой, он стоял возле Анны, нахмуренно и сурово глядя в пол.       — Гриша, а тебе?       — Мне жалко маман, но его я все равно не прощу, — гордо заявил Гриша, не оборачиваясь.       — А я и не стану больше просить прощенья! — злобным, дрожащим от обиды голосом, ответил ему Николенька.       — Так! — громко и строго произнесла Анна, стараясь заранее пресечь перепалку. — Я пришла говорить с большими и умными детьми, а не с упрямыми малышами. Я уже не говорю о том, что вы братья и должны любить друг друга…       — Предатель он, а не брат! — холодно сказал Гриша, бросив на Николеньку уничтожающий взгляд. — Предателей никто не любит!       — Сам ты предатель! — отозвался Николенька, он покраснел и его глаза наполнились слезами, которых он явно стыдился, но он никак не мог их остановить. — Я с тобой мириться пошёл, а ты… — и он в голос всхлипнул.       Гриша ответил на этот жалобный всхлип равнодушной усмешкой, и Анна почувствовала, что теряет ту уверенность, с которой она вошла в комнату. Она не имела большого опыта в улаживании детских споров и рассчитывала в первую очередь на свой авторитет, который должен был перекрыть все разногласия и установить мир, но теперь она видела, что одного этого недостаточно.       — И что же, будете теперь всю жизнь ненавидеть друг друга? — поинтересовалась Анна, стараясь чтобы её голос звучал тверже, хотя она сомневалась, что её слова имеют хоть какой-нибудь вес. Ответа так и не последовало. Анна глубоко вздохнула, чтобы сохранить самообладание и, взяв Николеньку за руку, усадила его на кровать напротив повернутого к стене Грише, и сама села рядом.       — Нельзя быть такими гордыми. Гордость может погубить даже самого хорошего человека. Ты, Гриша, обижаешься от одной гордости. И ты, Николенька, плачешь от гордости, — без упрёка, но и без снисхождения, сказала Анна. Последнее вдруг заинтересовало Гришу, так что он даже повернулся. Николенька же, в свою очередь, взглянул на Анну так, словно ему отвесили оплеуху. — Да-да, не смотри так. Ты думаешь, что раз ты плачешь, то тебя пожалеть нужно, но сам ты не лучше Гриши, и вас правильно обоих наказали.       — Но я…       — Да, ты первый пошёл мириться, но сделал это не из любви к брату, а чтобы казаться лучше, — немного приободрённая тем, что ей удалось завладеть вниманием Гриши, продолжила Анна. Вопреки собственным словам ей очень хотелось пожалеть Николеньку, который со своей расцарапанной щекой и заплаканными глазами выглядел совсем уж несчастным, но она сохранила беспристрастный вид. — Разве это не так? Выдал ты Гришу зачем?       — Ведь запретили конфеты брать, а он взял. Это же нечестно! — Николенька так растерялся от этого внезапного нападения на его честное имя, что даже перестал плакать.       — Нечестно, — согласилась Анна. — Но представь, если бы ты оказался на его месте. Тебе бы понравилось, если бы тебя выдали взрослым?       — А я бы не взял, — сказал Николенька, но не слишком уверенно, потому что он посмотрел в эту секунду на брата и, должно быть, знал, что тот скажет.       — Все ты врешь! — с презрением и чувством превосходства фыркнул Гриша, явно торжествуя. — Ты бы не выдал, если б я тебе дал эти конфеты, а я не дал и ты мне решил мстить. А сам побоялся стащить, потому что трус!       — Сам ты трус! — воскликнул Николенька с яростью и, вероятно, полез бы драться, но Анна крепко ухватила его за плечи и снова посадила его рядом с собой.       — И что это, если не гордость? — снова спросила она с укоризной.       — А что в ней плохого? — с вызовом парировал Гриша. — Нельзя быть размазней, дворянин должен уметь защищать свою честь!       Ему было десять*, и он уже полгода ходил в гимназию. Хотя он был всего на год старше Серёжи с Таней, статус гимназиста, по его мнению, наделял его особыми привилегиями по отношению к остальным детям и он смотрел на них со снисходительностью более знающего и умного, как бы перешедшего уже из детства во взрослую жизнь. Оттого у детей к нему сложилось неопределенное чувство одновременно и уважения за его форменную шинель и фуражку, и гимнастерку с ремешком, и в то же время некоторой насмешки над его высокомерием, потому что он был один против всех. Так, один Николенька, или одна Таня никогда не выказывали ему неуважения, а, напротив, всячески выражали ему свою почтительность и даже учились у него, но когда дети были все вместе, они объединялись против него, словно бы чувствуя, что он им стал чужой. Анна, долгое время наблюдавшая всех детей, невольно отмечала это и ей иногда становилось жалко Гришу, потому что она видела, что он, хотя и старается не придавать этому никакого значения, чувствует себя одиноко среди братьев и сестёр.       — Честь? — Анна не сдержала улыбки от той напыщенности, с которой это было сказано и которая не вязалась с совсем ещё детским лицом Гриши. — Что же честного в том, чтобы тайком воровать конфеты?       — А я уже взрослый, и сам решить могу, есть мне конфеты или нет!       Анна перестала улыбаться и вздохнула. Она невольно переносила на место Гриши своего сына, но Серёжа, хотя и был уже достаточно большой, чтобы иметь своё мнение, никогда не стоял на нем, если оно противоречило матери и убедить его в чем-нибудь обычно было делом нетрудным, тем более, что он никогда не был капризным ребёнком. Но теперь вдруг Анна подумала о том, что случится, если Серёжа выйдет из-под её влияния так же, как это стало с Гришей, и ей сделалось страшно.       «Серёжа не такой…» — успокоила она себя и отогнала от себя эти мысли.        Нужно было вести детей к примирению, и Анна не нашла ничего лучше, чем опереться на религию в этом вопросе.       — Знаете ли вы, что сегодня за день? — спросила она с таинственным выражением.       Мальчики помолчали, не совсем сообразив, что она имеет ввиду.       — Страстная пятница, — нерешительно проговорил Николенька, косясь на брата, который вдруг скривился в скептически-равнодушной гримасе, как будто разговор зашёл в ту плоскость, в которой ему делать было совершенно нечего.       — И что случилось в Страстную пятницу? — продолжила спрашивать Анна, насторожившись этой Гришиной гримасе, но ещё не придавая ей большого значения.       — Господь страдал на кресте, — снова ответил Николенька так же тихо и как будто стыдясь за что-то.       — Верно. А за что?       — За человечество, — сказал Гриша таким тоном, словно бы ему не нравилось само слово «человечество», и снова посмотрел на Анну с вызовом. Анна твёрдо выдержала этот взгляд, хотя что-то внутри неё болезненно сжалось, когда она заглянула в эти насмешливые мальчишеские глаза, которые совсем недавно ещё были чистыми и наивными.       — Да, за человечество, — подтвердила она, стараясь придать уверенности голосу, — то есть за всех людей. И за нас с вами тоже. Он страдал на кресте, чтобы спасти нас, потому что любит нас и учил нас тоже любить друг друга. Вы все это знаете, разумеется, но забываете, когда дело до вас касается. А забывать об этом нельзя, — Анна невольно смотрела на Гришу, говоря это, и ей казалось, что между ней и мальчиком какая-то воображаемая ею стена и сквозь эту стену до него не доходят её слова. — Для Бога мы все дети и братья друг другу, и всех нас Он любит одинаково и огорчается, когда мы ссоримся. Ну вот, как вы огорчаете теперь маму своими драками.       — И что, тоже плачет, как мама? — робко спросил Николенька.       — Да, ему очень больно смотреть на нас, когда мы ссоримся, ругаемся, делаем зло друг другу, — сказала Анна, невольно умиляясь тому, как ясно на лице Николеньки отражалось то, что он пытается представить себе Бога, который бы так же плакал, как его мама. — Нужно помнить об этом и стараться любить всех людей, особенно если это твои братья. Наша гордость мешает нам сделать это, но гордость — плохое чувства, Гриша. Это грех, и самый страшный грех. Гордые люди только себя любят, и потому они гораздо несчастнее тех, которые, может быть, терпят неправду от других, но любят не одних себя.       Гриша посмотрел прямо в глаза Анне и вдруг стена, так пугавшая её своей непроницаемостью, обрушилась и за нею оказался вопросительный взгляд, ищущий ответ на какой-то внутренний и, вероятно, очень важный и все решающий вопрос. Но это продлилось лишь мгновенье, и затем Гриша опустил глаза на свои руки, нахмурившись и сосредоточенно думая о чем-то.       Николенька наблюдал за братом со странным выражением ожидания на лице. Он был растерян и словно напуган чем-то, как будто бы готовился к тому, что Гриша сейчас вскочит и снова начнёт бить его. Но Гриша поднял голову, прямо и решительно посмотрел на брата и твёрдо произнёс:       — Прости меня, — и протянул было руку, но Николенька, не обращая на неё внимания, бросился брату на шею.       — И ты прости меня! — плачущим голосом проговорил он.       «Боже мой, если бы Долли сейчас видела их!» — подумала Анна, чувствуя, как губы её сами собой расплываются в радостную улыбку. Она подняла голову и тут же увидела невестку, которая стояла в дверях и смотрела на своих сыновей.       Анна едва удержалась от того, чтобы рассмеяться — ей стало ужасно весело и от того, что её молитва сбылась, и от того, что было ужасно глупо думать, что Долли появилась здесь только от того, что она попросила об этом, и от того, что все разрешилось так хорошо.       Дети, обернувшись, тоже увидели мать, растерялись и оба, не сговариваясь взглянули на Анну, как будто спрашивая её совета.       — Ну идите теперь, попросите у мамы прощения, — сообщнически кивнула им Анна, и мальчики, спрыгнув с кровати, вдвоём пошли к матери. Анна не знала точно, с какого момента Долли появилась в дверях, но видела по её лицу, что она понимает всю радость происходящего.       — Прости нас, — сказал Гриша серьезно и строго, глядя на мать снизу вверх. Николенька просто разрыдался и уткнулся носом в юбку Долли.       Взволнованная Долли хотела сказать что-то, но не смогла и, присев перед детьми, обняла их обоих и прижала к себе. Гриша не заплакал, но обнял одной рукой мать, а другой брата, так крепко, как будто хватался за край обрыва и спрятал лицо у Долли на плече.       «Господи, как хорошо! Как хорошо! Это ведь счастье, это оно!» — думала Анна, чувствуя, как быстрой, взволнованной и поющей от радости птицей бьется её сердце. Ей казалось, что совершалось что-то особенное, торжественное, что-то такое прекрасное, чего ещё никогда не бывало и все вокруг теперь должны радоваться этому так же, как радовалась она сама.       Но ничего особенного в том, что происходило, не было. Это была одна из тех многих домашних сцен, которые случаются часто и быстро забываются, хотя без них и нельзя обойтись в семейной жизни.       Долли, улыбаясь и стирая с щек слезы, отпустила детей, выпрямилась и взглянула на Анну.       — Там, внизу, в гостиной, Стива и Алексей Александрович; только что приехали, — сказала она и одной этой фразой разрушила то состояние, которому Анна так радовалась. — Пойди к ним и передай, пожалуйста, что я сейчас тоже спущусь. Мне переодеться нужно.       Анна сделала усилие над собой, чтобы скрыть ту перемену, которую произвело в ней это известие.       — Хорошо, — с кажущейся, хотя очень похожей на неё, простотой кивнула она, не прерывая улыбки, которая теперь застыла на её губах маской. — А дети ушли гулять?       — Да, я их проводила и пошла к вам. Мне только что передали, что приехали, я сама ещё не спускалась. Хочешь, подожди меня, и спустимся вместе.       — Нет, я пойду сейчас, — отмахнулась Анна, не давая проницательной Долли повода подумать, что она испугалась. Ей почему-то было стыдно своего страха.       — Мама, они ещё во дворе только! — воскликнул Николенька, забравшийся на стул возле окна. — Можно мы с Гришей тоже пойдём? Мы быстро оденемся и догоним их. Можно, пожалуйста?       — Я думаю, что можно, — сказала Анна вперёд, заметив, что на лице Долли отразилась нерешительность. Долли посмотрела на неё и снисходительно улыбнулась.       — Ну хорошо, раз так, то можно.       — Ура! — взвизгнул Николенька, спрыгивая со стула. Гриша тоже обрадовался, но не так восторженно.       — Осторожнее! Не хватало только убиться, и так все лицо в царапинах, как будто тебя на улице нашли. И что только люди скажут, — вздохнула Долли, но скорее для порядка, совсем не сердито.       — Ну, я пойду, — сказала Анна, коснувшись руки Долли и, снова улыбнувшись ей, вышла.       По дороге вниз она старалась ободрить себя и не замечать того волнения, которое охватило её, но как бы она ни старалась, она не могла отогнать этого вдруг напавшего на неё страха, и он становился тем сильнее, чем ближе она подходила к гостиной.