Пути Господни

      Первое лицо, обратившее внимание Анны, когда она вошла в гостиную, был муж. Она думала о нем все время, пока шла сюда и очень ясно представляла себе его портрет, висевший в гостиной их дома, в Петербурге.       На портрете этом, очень похожем, сделанном как раз в ту самую зиму, Алексей Александрович был изображён сидящим в кресле своего кабинета, в вицмундире с орденами, с отклонённой чуть назад головой и тонкой улыбкой насмешки на губах. Анне всегда не нравился этот портрет именно потому, что на нем было технически идеально запечатано выражение холодной и безразличной ко всему самоуверенности, которое чаще всего можно было встретить в лице Каренина и которое Анна особенно не любила, но знала так хорошо, что могла вообразить его в мельчайших подробностях.       Она рисовала себе мужа таким, каким помнила его по этому портрету и, входя в гостиную, думала столкнуться с высокомерным взглядом его пустых и неподвижных глаз, но её представления с треском расшиблись о действительность.       — Анна, наконец-то ты! А я тебе мужа привёз, — сказал сестре Стива, весело кивая на Каренина, который поднялся с кресла, когда она вошла. — Мы вас с Долли уже заждались.       — Она сейчас будет, — ответила Анна, глядя на мужа так, будто видела его впервые.       Алексей Александрович тоже смотрел на неё, но совсем не с тем выражением, которого она ожидала. Ни тени самодовольства не было в его лице и фигуре, только одна сплошная, безграничная усталость. Он и всегда выглядел усталым, потому что постоянно был занят, но теперь это была какая-то страшная и безнадёжная надорванность, как у загнанной лошади, которая упала и уже знает, что не поднимется. Глаза его, казавшиеся огромными на осунувшемся лице, смотрели напряжённо, выжидающе и как будто с вопросом.       — Как твоё здоровье? — после некоторого затишья спросил Алексей Александрович, слабо улыбаясь.       «Ах, Боже мой, неужели теперь придётся говорить ему «ты»?» — с ужасом подумала Анна, чувствуя, тем не менее, острую жалость, вызываемую его болезненным видом. — «И что это с ним? Отчего он так смотрит?»       — Хорошо, — вслух сказала она, с трудом заставляя себя улыбнуться в ответ, и протянула мужу руку. Он, едва касаясь, поцеловал её и тут же отпустил. — Как прошла дорога?       Алексей Александрович, видимо, хотел тоже ответить, что «хорошо», но затем раздумал и замешкался.       — Он всю ночь не спал, представь себе, — вместо Каренина ответил Стива, не позволяя молчанию затянуться слишком надолго. — И от завтрака отказывается. Но, сдаётся мне, что этак до первой звезды и не дожить можно. Ты только взгляни на него, ведь он едва на ногах стоит!       Стива заранее предвидел, что ему придётся быть посредником в этом разговоре, но он, мастер говорить с кем угодно и о чем угодно, допустил ошибку — стараясь всеми правдами и неправдами раздуть огонёк этой неудобной для всех беседы, он слишком скоро перешёл на задушевный и небрежный тон, к которому Анна и Алексей Александрович были ещё не готовы. Но теперь отступать было бы уже поздно, и нужно было давить стеснение непринужденностью и весельем и делать вид, что все идёт так, как должно идти.       «Ничего, образуется!» — с привычной легкостью решил про себя Стива, взглянув на смущенных Карениных, и улыбнулся своей миндальной улыбкой, надеясь ею загладить эту вынужденную фамильярность.       — Я думаю, ты преувеличиваешь, — сказала Анна, поддаваясь брату и поддерживая его шутливый тон, несмотря на то, что она чувствовала ужасную неловкость и за этот тон, и за то, что она говорила.       — Нисколько! Даже доктор сказал, что ему нужно леченье.       — В самом деле? — Анна снова посмотрела на мужа и подумала, что и без всякого доктора видно, что лечение ему необходимо.       — Да это пустяки, — отмахнулся Алексей Александрович, явно недовольный тем, что заговорили о нем и его здоровье.       — Но что же сказал доктор?       — Он хочет, чтобы я поехал в Крым. Но я не думаю, что сейчас это возможно.       — Отчего же невозможно? Ведь ты теперь в отпуске. Проведите Светлую у нас и поезжайте, — сказал Стива. — Там, говорят, не хуже, чем в Италии. На Крым теперь мода: все доктора велят туда ехать, и все ездят. — И он стал рассказывать о своих многочисленных знакомых, которые прошлый год были в Крыму и вернулись все ужасно здоровые и довольные.       Анна вздохнула с облегчением и видела, что и Алексей Александрович тоже заметно расслабился. Стиве удалось напасть на ту тему, о которой он мог бы говорить сам, не принуждая к тому же своих собеседников, и, поскольку им больше не нужно было прямо участвовать в разговоре, первое напряжение стало ослабевать. Анна слушала брата, сдержанно улыбаясь, и временами взглядывала на мужа, который тоже наблюдал за ней, и они, то и дело встречаясь глазами, оба смущались этого, но оба старались не придавать этому значения.       Спустя пять минут к ним спустилась Долли и разговор ещё более оживился и стал ещё больше походить на обычную семейную беседу. Поговорили об общих знакомых, о Петербурге, Алексей Александрович рассказал последние столичные новости, Стива много шутил и сетовал на то, что из-за говенья дома теперь даже чаю спокойно выпить нельзя.       — Нет, право, здесь скоро совсем монастырь будет! — сказал он с улыбкой.       — Да ты и в «Эрмитаже» хорошо чай пьёшь, — с обычной насмешливостью к мужу заметила Долли, и все рассмеялись этому. Натянутость совсем прошла, и так проговорили до тех пор, пока дети не вернулись с гулянья.       Тут уже стало не до разговоров, потому что нужно было раздевать, умывать и кормить обедом всю эту огромную, румяную, галдящую и возбужденную прогулкой толпу детей. Анна с радостью ухватилась за возможность вернуться к приятным ей обязанностям и, не признаваясь в этом даже себе, нарочно старалась найти дела в детской, чтобы как можно реже выходить оттуда и иметь предлог не видеться с Карениным, который весь день оставался дома, то есть у Облонских. Степан Аркадьич, еще некоторое время поразвлекав гостя, который, впрочем, не слишком в этом нуждался, решил, что его обязанности хозяина выполнены и уехал обедать куда-то с приятелем, не появляясь до вечера.       За весь день Анна ни разу больше не столкнулась с мужем, но несмотря на это она не могла достичь того спокойного и твёрдого состояния, в котором пребывала последние дни. Само присутствие, пусть и незаметное, Алексея Александровича, заставляло Анну возвращаться мыслями к тому, что было с ним связано — к воспоминаниям Петербурга, которые все теперь мешались в ней в один сплошной, тугой и болезненный комок, беспрестанно саднящий где-то глубоко внутри. Слишком много неприятных чувств сопровождало то, что касалось Каренина, и Анне было тяжело просто думать о нем, не то, что говорить с ним. Она знала, что не сможет убегать от этого вечно, что сегодня, самое позднее — завтра, ей будет необходимо вызвать его на разговор и объясниться с ним, но слишком многое мешало ей это сделать и она пряталась за делами, сколько это было возможно.       Приятные впечатления вечера, проведённого в детской за чтением Евангелия и укладыванием всех детей на ночь, заставили Анну совсем забыть о том, чего она не хотела помнить, поэтому вопрос Долли застал её почти врасплох.       — Вы ещё не говорили? — спросила она, глядя на золовку через зеркало своего туалетного столика.       — Ещё нет, — тихо ответила Анна, снова чувствуя неприятный разрыв, отчётливо существовавший между её прежней жизнью и теперешней.       — Ты сама не своя сегодня, — сказала Долли то, что хотела сказать весь день. Она затянула лентой косу, заплетенную на ночь, и повернулась к Анне, которая сидела на кровати и разглядывала гладкую деревянную шишку на спинке. — Вам непременно нужно поговорить. И чем скорее, тем лучше.       — Я знаю, — так же тихо ответила Анна, сжимая своими тонкими пальцами шишку так, что у неё побелели костяшки.       Долли вздохнула и пересела к ней, беря её за другую руку.       — Я понимаю, тебе это тяжело, но это нужно сделать. И это вовсе не так страшно, — сказала она, стараясь улыбнуться ободряюще.       — Да я и не боюсь. Дело вовсе не в этом…а впрочем, я не знаю. — Долли уже хотела что-нибудь сказать на это, но Анна, не глядя на неё, продолжила: — Я вижу, что из этого ничего хорошего не выйдет, только одна новая ложь. А для меня нет ничего хуже, чем жизнь во лжи.       — Отчего ты думаешь, что ложь?       — Потому что мы чужие, совсем чужие. Всегда были, а теперь и вовсе…но самое ужасное, что теперь уже ничего нельзя исправить. Видит Бог, Долли, я хотела бы все изменить, я думала даже, что смогу начать заново ту прежнюю жизнь, но теперь я ясно вижу, что это невозможно. Здесь, с тобой, с детьми, мне хорошо, и я бы была счастлива всегда так жить, но как прежде…как прежде я не смогу, потому что это будет притворство, а я не могу его переносить. Он может, а я нет.       — Поверь, ему это столь же тяжело, как и тебе, — сказала Долли серьезно.       — Может быть, но он может с этим мириться, а меня это давит, и со мной начинает твориться что-то ужасное, — Анна прижалась лбом к руке, которой все ещё держалась за спинку кровати, и затихла, пытаясь проглотить ком, вставший в её горле при воспоминании о прошедшем.       Долли молча сидела подле неё некоторое время, думая над её словами и примеряя их на себя. Она бы хотела сказать то же, что говорила ей утром Анна, что это «временно и пройдёт», но она знала, что это не может пройти само. Это нельзя было просто переждать, как любое другое горе или трудность, и если разрыв случился, то от бездействия все станет только хуже.       — Я думаю, что здесь есть только один выход, — нарушила тишину Долли, и Анна посмотрела на неё с надеждой. — Не жить больше вместе.       — Развод? — почти с ужасом спросила Анна.       — Нет, ну, конечно, не развод. Просто разъехаться, и тогда вам обоим будет легче. Ты останешься у нас с детьми, а он уедет назад, в Петербург.       — Но согласится ли он на это?       — Непременно согласится. Ты можешь не верить мне, но я точно знаю, что он хороший человек и желает только того, чтобы ты была счастлива.       — Конечно же, я знаю это. Но мне от этого не легче, а напротив… — сказала Анна не вполне честно, потому что, как она ни старалась приписать мужу те достоинства, которые в нем видели все и часть которых, вероятно, в самом деле существовала, она не могла заставить себя даже на секунду перенестись в него и почувствовать за него, потому что не признавала в нем никаких чувств. Ей бывало иногда жаль его, как бывает жалко котёнка, которому нечаянно наступил на хвост — но нельзя предположить, чтобы кошка могла переживать так же, как человек.       — Ничего, это все не так страшно, — убеждала Долли, хотя понимала, что её слова не имели большого значения для Анны, которую ничто не могло теперь уверить в том, что разговор с мужем — это не самое трудное, что она когда-нибудь делала в жизни.       Маленькие фарфоровые часики, стоявшие на туалетном столике в окружении лент и заколок, показали половину одиннадцатого вечера, и Анна, заметив это, решительно встала.       — Ты хотела раньше лечь, а я тебе все не даю. Ведь завтра не приляжешь, а вечером к службе, — взволнованно сказала она Долли, которая только улыбнулась на это. — Я пойду, да и Стива скоро придёт.       Они обнялись и попрощались на ночь, и Анна вышла от невестки в темный коридор, освещаемый лишь двумя лампами с лестницы.       Анна обещала Долли непременно сегодня переговорить с Алексеем Александровичем, если тот ещё не спит, но теперь, когда она уже собиралась сделать это, страх охватил её с новой силой. Она некоторое время стояла у самых ступенек, колеблясь между желанием пойти наверх, где теперь была её комната, и спуститься вниз, в гостиную, где она могла найти мужа, который весь вечер сидел там с книгой.       «Да он наверное ушёл спать, так зачем я пойду?» — говорила она себе и поднималась на одну ступеньку вверх, но, постояв на ней немного, корила себя за малодушие и опять начинала спускаться.       Умом она понимала, что ничего страшного в предстоящем разговоре не может быть, но Каренин, олицетворявший весь внешний, враждебный ей мир, внушал ей ужас, и необходимость все же соприкоснуться с этим внешним миром приводила её в то же тоскливое состояние, в котором она приехала в Москву. Ей хотелось бы просто вычеркнуть все прошедшее вместе с теми людьми, которые были хоть как-нибудь с ним связаны и жить иначе, в том мире, в котором ей было хорошо и спокойно, но этого нельзя было сделать, потому что она все равно оставалась связана со своим прошлым и ничто не могло разрушить этой связи.       «Разве я хочу сделать что-нибудь неправильное?» — спросила себя Анна, с трудом выдергивая мысли из того клубка, который вился у неё в голове. — «Напротив, я хочу только устроить все так, чтобы всем было лучше. Он хотел, чтобы я не позорила его в глазах света, и я это исполняю. Меня больше не в чем упрекнуть, а значит я могу оставаться в том же положении. Нужно только сказать ему, что я хотела бы так остаться, чтобы он знал это, только и всего».       Когда она повторила про себя все это, ей стало несколько легче. Она заранее приготовила те слова, которыми она могла бы защищаться в случае, если её попытаются вернуть в тот ужасный, враждебный мир, в котором она чувствовала, что непременно погибнет, и решительно стала спускаться с лестницы.       Алексей Александрович все ещё был в гостиной и дремал с книгой в руках. Вся поза, в которой он полулежал в кресле, представляла яркий контраст с тем, что Анна увидела сегодня утром при встрече с ним. Лицо его по-прежнему носило отпечаток вселенской усталости, но как будто что-то, что было плотно сжато в нем, каким-то образом распрямилось и размягчилось теперь. Анна замерла посреди комнаты, боясь нарушить его сон и безуспешно пытаясь примерить на этого человека тот образ врага, с которым она собиралась сражаться пять минут назад.       То, чего она никак не могла внутренне признать, вдруг необъяснимым образом вспыхнуло в ней само, и она увидела его всего, со всеми его переживаниями и чувствами, которым он был подвержен точно так же, как и все другие люди. Она ещё не осознавала этого странного переворота, что произошёл в ней, но явственно ощущала его, как обычно бывает в первые мгновения пробуждения на новом месте, когда кажется, что просыпаешься в своей комнате, но видишь, что это не так и не можешь понять, в чем же дело.       Анна повернулась было, чтобы выйти, потому что теперь чувства её были столь смешанны, что она не смогла бы связно объяснить и двух мыслей, да и будить мужа она ни за что бы не решилась, но в темноте случайно задела кофейный столик и наделала столько шума, что Алексей Александрович проснулся сам.       — Простите, я вас разбудила, — испуганно сказала она, дрожащими руками поправляя чуть не упавшую со столика вазу для фруктов.       — Ничего, — Каренин, моргая, потирал лоб и мутным взглядом не совсем проснувшихся глаз пытался отыскать часы, висевшие у него за спиной. — А который теперь час, вы не знаете?       — Почти двенадцать, — ответила Анна, теперь уже не зная, уходить ей или нет.       — Уже поздно, — констатировал Алексей Александрович, с нежной аккуратностью поправляя загнувшиеся внутрь страницы книги, затем закрыл её и встал, взглядывая на жену и тоже как будто не решаясь уйти. — Вы ещё не ложитесь?       — Я? Нет…то есть, я хотела сказать, что мне нужно поговорить с вами.       — Если нужно, то, пожалуйста, давайте переговорим, — кивнул Каренин, словно только этого и ждал, и замер, выказывая полную готовность слушать.       Анна, ещё только несколько минут назад решившая для себя то, что скажет, теперь не знала ничего и молчала. Ей и прежде было трудно понять своё положение и объяснить его мужу, теперь же, когда она увидела все в несколько ином свете, это стало ещё сложнее и казалось вовсе невозможным.       — Я и сам хотел говорить с вами, — вдруг перервал эту ужасную тишину Алексей Александрович. — Я хотел сказать, что, поскольку мы по-прежнему связаны, нам придётся принимать друг друга в расчёт. И лучше бы уяснить все теперь, чем оставить это так. Полагаю, что вы затем и пришли.       Анна невольно усмехнулась тому, как легко он сказал то, что для неё было так трудно.       — Все верно, я хотела высказать вам все, потому что вы имеете право это знать, — подтвердила она, и страх, так крепко державший её, начал отступать. — Я лучше начну с самого начала, чтобы было яснее. Когда вы меня провожали в Москву, все было совсем иначе, чем теперь.       — Да, я вижу это. Мне кажется, вы переменились к лучшему, и я очень этому рад, — поспешил заметить Алексей Александрович, и то, как он улыбнулся неоспоримо подтверждало искренность его слов.       Анна тоже улыбнулась несколько неловко.       — Вы хотели… — подтолкнул её Каренин, потому что она снова замолчала, не решаясь начать.       — Да-да, я хотела все сказать, — кивнула Анна, чувствуя снова волнение, но уже другого рода; она уже почти совсем не боялась, но вызывая в памяти те события, о которых она хотела рассказать, она невольно переживала их заново, и это волновало её. — Вы заметили, что я уже не та — это правда. Но это со мной не сразу случилось; я вам скажу в чем все дело. И лучше с самого начала, с того, как я приехала…да, впрочем…вы сами все видели. То, что было со мной…это было ужасно, одним словом. Я всех напугала, но больше всех себя, потому что я сама для себя была так же страшна и непонятна, как и для вас. Вы удивляетесь, но это было так. Я все время думала о том, что сделала и мне все время казалось, что я опять сделаю это, и мне было страшно, но ничего изменить я не могла, — она говорила чересчур скоро, и речь её становилась все более беспокойной, но вместе с тем прибавлялась и решимость. — Эти дети, Долли, Стива, они все так раздражали меня, словно они мне чужие. Я иногда чувствовала, будто ненавижу их всех. Это мне сейчас кажется невозможным, но тогда все было так. А ещё Долли прочитала ваше письмо, в котором вы все ей рассказали, и перепугалась ужасно. Она все пыталась утешить меня, говорила со мной — и мне оттого ещё хуже было. Она, конечно, хотела, как лучше, но я не могла удержать на неё злобы. И Стива, вечно веселый, как будто с парада, мне хотелось иногда ему в голову чем-нибудь запустить, я клянусь!       Алексей Александрович не сдержал улыбки на её горячность, хотя то, что говорила Анна было и в самом деле ужасно.       — И так было все время. Никогда ничего хуже со мной не случалось, и я понять не могла, что это такое, мне только было плохо, и я ничего не могла делать. Я и теперь не совсем понимаю, что это было, но теперь мне лучше. Все дело в том мальчике… — Анна хотела было продолжить, но как бы спохватилась и уточнила. — Вам не сказали, у Долли умер мальчик недавно? *       — Нет, я этого не знал, — покачал головой Каренин.       — Вот видите, вы даже не слышали этого. Никто и не вспомнил о нем. Это был её младший, он заболел почти сразу, как мы приехали. Долли стала ухаживать за ним, а у неё без того столько забот, вы сами видите. И тогда со мной вдруг что-то случилось, я как ото сна поднялась. Мне стало так жаль её и этого мальчика, мне так захотелось помочь чем-нибудь, и я старалась помочь, но через четыре дня он умер, — её голос слегка дрогнул, и она на секунду остановилась, чтобы немного успокоиться, и продолжила, волнуясь ещё больше. — Вы бы видели тогда Долли. У неё столько детей, и сколько маленьких она уже похоронила — но этот мальчик! Она так горевала по нему! Она и теперь ещё не совсем оправилась, но тогда было совсем плохо; мне казалось, что она с ума сойдёт от горя. И, подумайте, никому как будто до этого дела не было. Все ходили, как и всегда, говорили, смеялись, и всем было все равно на этого бедного ребёнка. И я тогда поняла, что я за всю свою жизнь не была так несчастна, как Долли в одну эту минуту…       Алексей Александрович внимательно смотрел на неё, не отводя взгляда, как будто видел перед собой что-то такое новое и неожиданное, что поражало его воображение. Анну смутил этот взгляд, но она постаралась не замечать его и сказала:       — Вы не можете представить, как мне стыдно за то, что я причинила всем столько зла. Я ничего не видела, только себя, и теперь мне ужасно стыдно за это. И перед вами тоже…       —Я вас давно простил и никогда не брал назад своего прощенья, — тихо произнёс Алексей Александрович.       Анна смущенно опустила глаза, хотя она вполне подозревала именно такой ответ. На некоторое время снова воцарилась тишина, нарушаемся лишь тиканьем часов.       — Я вот ещё, о чем хотела просить вас, — вдруг вспомнила Анна, встрепенувшись. — Мы теперь говорили с Долли и решили, что мне будет лучше оставаться в Москве, если вы не против.       Алексей Александрович молчал, обдумывая это, и Анне показалось, что он хочет что-то возразить, поэтому она тут же добавила:       — Я обещаю, что вы можете быть спокойны за ваше имя и…       — Поверьте, что сейчас меня менее всего беспокоит мое имя, — перервал её Каренин, едва не морщась, словно само упоминание об этом было ему неприятно. — Разумеется, я совершенно не против того, чтобы вы оставались здесь ещё какое-то время.       — Я имела ввиду, — Анна вдруг почувствовала, что краснеет, — что я не хочу возвращаться в Петербург. Совсем. — И она в волнении взглянула на мужа, боясь того, что он скажет на это.       — Что ж, — произнёс Алексей Александрович, снова помолчав. Он не выглядел удивленным или недовольным. — Если вам так будет лучше, я не вижу, против чего я мог бы возразить. Но, думаю, что мы ещё вернёмся к этому завтра. Теперь уже поздно.       — Да, в самом деле, — согласилась Анна, бросив взгляд на часы. — Вы, должно быть, устали.       — Немного, — признался Каренин. — Но я очень рад, что нам удалось поговорить. — Он как будто ещё что-то хотел добавить, но так этого и не сделал и вместо этого предложил жене руку.       — Я тоже, — Анна, немного поколебавшись, взялась за неё, и они пошли к лестнице. — Если честно, я ужасно этого боялась. Не знаю даже, почему…просто теперь все стало так запутанно.       — Может быть, — вздохнул Каренин. — Но, признаться, когда я ехал сюда, я ожидал гораздо худшего. Я даже не смел надеяться на столь благополучный исход. И вы…в самом деле ужасно меня напугали.       — Простите, я этого не хотела, — виновато пробормотала Анна, снова краснея.       — В этом не было вашей вины, — поспешил успокоить её Алексей Александрович. Они поднялись наверх и остановились на площадке второго этажа. — Вы всегда с трудом могли владеть своими чувствами. Полагаю, это сыграло с вами злую шутку. Знаете, недавно я читал одного немецкого психиатра…впрочем, теперь уже действительно поздно. Когда-нибудь в другой раз, — он слегка улыбнулся и пожал жене руку. — Доброй вам ночи.       — Доброй ночи, — ответила Анна, наблюдая за тем, как он исчезает в дверях своей комнаты.       Её охватило странное ощущение дежавю, как будто она переживала заново то, что с ней уже случалось. Ей хотелось навсегда отрезать от себя прошлое, но вместо того, чтобы забыть его, она почему-то снова в него возвращалась. Она не могла сказать, было ей это приятно или неприятно. Хотя некоторые воспоминания по-прежнему были болезненны, к ним примешивалось и чувство облегчения, словно этот разговор притупил их, ещё больше размыл в сознании, отобрал у них то значение, которое они прежде имели. Тяжелый груз, мешавший спокойно жить, тоже куда-то исчез, и Анна, наконец, перестала бояться собственных мыслей, способных привести её в те закоулки собственной памяти, в которых она не хотела бы оказаться.