Пути Господни

      Анна не могла уснуть. Она помолилась на ночь, разделась, задула свечу, оставив гореть лампадку перед образами, и легла в постель. Воздух в комнате не был хорошо прогрет, но под толстым шерстяным одеялом было тепло, и Анна уютно устроилась под ним, чувствуя себя достаточно уставшей и успокоенной, чтобы погрузиться в сон. И все же сон никак не шёл к ней. Это было странно, потому что в последнее время она спала хорошо, гораздо лучше, чем в Петербурге, почти не просыпаясь и без всякого морфина.       Анна вспомнила это почти забытое ею чувство, грызущее изнутри желание, так сильно преследовавшее её в первые дни в Москве. Она хотела морфина. Она не могла думать ни о чем другом, она лежала на постели, в своей комнате, почти не выходя, боялась показаться на глаза сыну и только мечтала о том, чтобы забыться или сойти с ума и злилась на Алексея Александровича за то, что он не позволил ей взять с собой её лекарство, которое одно могло дать ей силы жить. Точно так же она злилась на брата, потому что он не пускал её из дому и слугам запрещал ходить в аптеку. Тогда Анне казалось, что весь мир встал против нее и каждый человек в этом гадком мире живёт только затем, чтобы мучить её. Так продолжалось неделю или больше, а потом заболел младший из детей Облонских.       В то утро Долли, прежде заходившая каждый день и по нескольку раз, не пришла, и Анна почувствовала вдруг странную пустоту, хотя все попытки невестки говорить с нею, а порой даже и просто её присутствие, вызвали в Анне одну только злобу и раздражение.       С ощущением того, что чего-то не хватает, Анна вышла из комнаты. Этим чем-то, должно быть, и была Долли, но Анна этого не понимала, и только бродила по дому, словно искала что-нибудь. Она зашла в детскую, где несчастная, не спавшая ночь Долли вместе с няней и доктором пыталась лечить маленького, который беспрестанно, сипло и с хрипами плакал.       То, что она увидела, поразило Анну. Ей вспомнился Серёжа, только недавно оправившийся от болезни, и свои собственные страдания в ту страшную ночь, и ей стало жалко Долли. Она забыла обо всем, что её терзало и принялась вместе с золовкой ходить за больным, а после переняла на себя и часть домашних обязанностей хозяйки, потому что Долли была слишком потрясена и разбита. Анна же впервые за долгое время почувствовала себя на своём месте; все это придало какой-то новый смысл её жизни, а вместе с ним пришли спокойствие и твёрдость, которых ей так не хватало.       «Да, должно быть, тут я и буду» — думала она, глядя на размытые тени, отбрасываемые светом лампадки. Но она не могла уже вернуть себе прежней уверенности в будущем. Приезд Алексея Александровича пошатнул её и напомнил Анне о том, что её надежда на то, чтобы вычеркнуть одну из частей своей жизни никогда не сбудется.       «Он уедет, и все станет на место. Нужно только переждать это» — сказала она себе и принялась выискивать в своей памяти какие-нибудь приятные вещи, которые могли бы отвлечь её и плавно перетечь в столь же приятные сны.       Она видела сегодняшний вечер, проведённый сначала за чаем, а затем в детской, как и все последние вечера; прогулки по знакомым с юности местам, службы в церкви, ожидание праздника, почти совсем, как в те времена, когда она сама была ребёнком. Так было хорошо тогда… Они играли со Стивой в большом тетином саду, в её имении, тайком убегали на обрыв, куда им ходить запрещалось после того, как крестьянская девочка упала и разбилась там насмерть.       Однажды Анна поспорила с братом, что встанет среди ночи и пойдёт одна на кладбище. Стива уже учился в университете и приехал летом после экзаменов, а Анне едва стукнуло пятнадцать. Она помнила, как ветер завывал в кронах деревьев, и в нем ей слышались голоса привидений, пугавшие её до дрожи. Но она не отступила ни разу, и на другой день ей пришлось выслушивать назидательные лекции тетушки о том, что юной барышне не пристало бродить по ночам одной невесть где, тем более по кладбищам. Анна с трудом удерживала веселую улыбку при этом разговоре и постоянно взглядывала на Стиву, который вслед за тётей качал головой и без конца вопрошал: «Как же можно? Подумать только! Какой ужас!».       Анне не хватало этих свободных дней, и сейчас они казались ей особенно счастливыми. Впрочем, первые годы брака и, в особенности, раннее детство сына тоже можно было назвать беззаботным временем. Она вспомнила ту абсолютную, почти физическую нежность, которую она испытывала к маленькому Серёже и то, каким он был милым мальчиком в свои три года.       Но вместо радости, которую должны были принести эти воспоминания, Анна ощутила в груди острое, горькое чувство. Детство Серёжи, как и её собственное, закончилось и никогда уже не повторится, и от осознания этой страшной истины стало ещё тоскливее. Все эти последние недели, в которые она думала, что была счастлива, теперь вдруг представились Анне лишь жалкими попытками воскресить то, что безвозвратно потеряно, как будто она пыталась возродить к жизни мертвого.       Она перевернулась на другой бок, стараясь отделаться от этой мысли.       «Разве было плохо?» — спрашивала себя она, сосредоточенно перебирая самые радостные московские события. С ужасом Анна поняла, что ни одно из них уже не кажется ей таким замечательным, словно прежде она смотрела на все сквозь туманную пелену, которая теперь рассеялась. Вместо легкой безмятежной дымки все эти воспоминания оказались покрыты липким слоем стыда. Анне стало мучительно неловко и за себя, и за других. Все ей виделось неправильным, неестественным, наигранным, и более всего встреча с мужем и их последний разговор. От мысли о нем она вдруг содрогнулась всем телом.       «Боже, зачем я это говорила?» — её горло свело неприятным чувством, в котором смешивался и этот невыразимый стыд, и злоба на себя и на Алексея Александровича, как будто он тоже был виноват в этом разговоре. Каждое сказанное слово резало её изнутри раскаянием. — «Лучше бы я ничего не говорила, лучше бы этого не было. Боже мой, зачем он приехал?».       Она, ни на мгновенье не закрывая глаз, смотрела на тени, которые временами расплывались по стене, и чем дольше она смотрела и думала, тем яснее понимала, что все в её теперешней жизни было ложью.       «Мне нужно было уехать с ним» — сказала себе Анна, имея ввиду Вронского. Она почти не думала о нем последнее время, он был такой же страшной частью её петербургских воспоминаний, как и Алексей Александрович, но сейчас, потеряв под собой опору, которой была для неё московская жизнь, она снова вспомнила о нем и та цепочка размышлений, к которой обычно приводило это воспоминание, опять возникла в её сознании.       «Я упала, и мне больше не стать прежней» — отрешенно чувствуя себя несчастной, думала Анна. — «А с ним я ещё могла бы быть счастлива. В другом мире, вдали от меня прежней, без этого жалкого притворства. Я ни для чего больше не пригодна, я не могу быть женой мужу, я не могу быть матерью своим детям. Я только мучаюсь и мучаю других, и Серёжа это чувствует. Я пугаю его. Зачем ему мать, истеричная, нервная? И девочка…какое это все-таки мерзкое притворство, что он называет её своей дочерью. Она никогда не будет его, она всегда будет означать то, что я сделала, и всю жизнь я буду помнить это, и он будет помнить».       Она судорожно попыталась найти в памяти то время, когда ей было хорошо с Вронским, чтобы доказать самой себе возможность счастья с ним. Она потянулась было к воспоминаниям об Италии, но отбросила их, потому что это уже было не то первое, лучшее чувство. Ища его, это первое чувство, Анна поняла, что к нему был примешан стыд и неестественность её тогдашнего положения, когда она жила с мужем и скрывала от него свою связь. Её снова передернуло от ужаса и отвращения к самой себе, и она резко села на постели.       «Господи, что со мной такое?» — спросила она, глядя в полутьму и как будто просыпаясь от кошмара. Её руки слегка подрагивали, и внутри тоже что-то дрожало. Она встала с кровати, босиком прошлась по холодному полу и упала на колени перед иконами. Небольшая лампадка таинственно освещала их снизу, и Анна вглядывалась в строгие лики, ища в них спасения и слезно моля о нем, то шепотом, то про себя.       Она молилась и думала о морфине, которого ей вдруг страстно захотелось, в её голове туманились какие-то ужасные мысли, то злобные, то развратные, и от осознания их греховности её горло сдавливало от горьких всхлипов, грудь разъедало какое-то страшное чувство; Анна поминутно обводила себя крёстным знамением, но оно не проходило, напротив, становилось только сильнее, безвыходнее. В конце концов её рука безвольно опустилась и она сама осела на пол, тяжело и прерывисто дыша через рот. Слёзы, которые жгли ей глаза, вдруг перестали течь, и щекам стало холодно.       — Господи! Господи, что это? — в ужасе прошептала она, но не получила ответа. Её взгляд опустился ниже и упёрся в глухую стену. Страх медленно сковал её, обхватив её изнутри каменными тисками, и отчаяние затопило её сердце, отдаваясь в висках болезненно равномерным, бездумным стуком.       Анна не могла сказать, сколько просидела так, но ей эти минуты казались вечностью, пустой, мучительно беспросветной. Затем в груди её что-то содрогнулось, она издала короткое рыдание, в глазах снова защипало, и пустота внутри сменилась болью такой сокрушительной силы, что Анна опустилась на пол совсем и закрыла голову руками, в попытке скрыться от неё. Эта боль не прекращалась, она то отступала, лишь на жалкую долю секунды, то возвращалась снова, словно волна, накатывающая на беззащитный берег. Анна вжалась лбом в пол и открыла рот, чтобы закричать, но из неё вырвался лишь беззвучный шепчущий стон, который был страшнее самого громкого вопля.       Это становилось невозможно переносить. Анна подняла голову, оглядываясь — вокруг неё все плыло в лихорадочном мареве, свет лампады болезненно отражался от икон, сосредотачиваясь вокруг них, и оставляя позади и вокруг Анны сплошную темноту. Она встала на ноги и протянула дрожащую руку к огню; ладонь повисла над пламенем, её начало жечь, но физическая пытка помогала избавиться от внутренней. Анна опустила руку ниже, на самое пламя, вскрикнула и резко дёрнулась в сторону. Лампада сорвалась с крепления, ударилась о деревянный пол и гулко покатилась по нему, оставляя за собой блестящую масляную лужицу. Анна проводила её взглядом, полным ужаса.       Стало совсем темно. Запоздало вздрогнув, Анна повернулась и принялась ходить кругами по комнате, чувствуя, как пульсирует обожженная ладонь. Боли в груди больше не было, но пустота продолжала зиять в её душе, и от неё нельзя было никуда скрыться, нельзя было убежать. Анна не знала, как спастись, куда спрятаться; морфина у неё не было, не было ничего, и оставалось только одно: переждать это.       «Переждать…» — отозвалось в её голове безнадежным эхом. — «А если это никогда не кончится? Я не хочу больше, я не могу переносить это. И ради чего? Я не могу жить с тем, кого люблю, я ушла от него, и он не любит меня…» — она очень ясно вспомнила последний вечер с Вронским и их ссору после оперы. — «Да, он уже тогда меня не любил, я была ему обуза. Я для всех обуза. И для брата, и для Долли. О, конечно, она ничего не говорит, добрая, милая Долли, но я ведь вижу, все вижу! Я им обуза, я им тяжела; я всем тяжела, всем делаю одно зло. И Китти, этой несчастной девочке, которая с горя вышла за деревенского медведя. И мужу, и Серёже…» — при мысли о сыне её опять задушили слёзы. — «Я только мучаю его, мучаю тем, что мучаюсь сама…в самом деле было бы лучше, если бы я умерла. Так всем было бы легче».       Анна остановилась у окна и посмотрела вниз через прозрачное стекло — его только сегодня отмыли с обеих сторон. До мостовой было всего три этажа, но Анна ясно представила себе, как переступает через подоконник и падает вперед, и в этом долгом, замедленном падении освобождается от всего: от боли, от страха, от слез и страданий, от стыда, от чувства вины и от этой кошмарной пустоты внутри. На долю секунды Анне почудилось, что это был тот самый, единственный выход, но затем она увидела себя ударяющейся о холодные камни внизу, увидела себя в полутьме своей спальни, в Петербурге, с морфином в руках, и в ужасе отшатнулась.       Это минутное желание смерти прошло, но от осознания того, что она могла желать её, Анну затрясло с новой силой. Опираясь о стену и хватаясь за мебель, она побрела к двери, открыла её и, пошатываясь, пошла вперёд по темному коридору. Она не знала, куда и к кому идёт, единственное, что она сейчас ясно понимала — ей больше нельзя оставаться одной в этой комнате.       Она спустилась вниз и остановилась на площадке второго этажа. Ей хотелось пойти к сыну, но он спал с мальчиками в детской, и она боялась перебудить их всех. Весь остальной дом спал тоже, и Анна села на нижнюю ступеньку, чувствуя себя потерянной, как человек, оглушенный взрывом, не понимающий, куда ему бежать и что происходит вокруг, и только слышащий пронзительный звон в ушах.       Что делать? Где искать спасенья? Анна не знала и только тупо смотрела на свою обожженную ладонь, почти ничего не видя в темноте и вздрагивая от воспоминания того чувства, которое охватило её во время молитвы.       Скрип открываемой двери отвлёк её, и она испуганно вздернула голову. Ей в глаза бросился свет от свечи.       — Анна? Что вы здесь делаете? — раздался над ней голос Алексея Александровича, неестественно громкий в тишине коридора. — У вас все в порядке? Мне показалось, я слышал какой-то грохот наверху…       — У меня упала лампада, — ответила Анна, не решаясь понять, что она чувствует от его появления.       Он помолчал немного и спросил:       — Отчего вы не спите?       Анна хотела ответить что-то такое, что просто успокоило бы его и предупредило дальнейшие расспросы, но не смогла. Она не хотела рассказывать о том, что с ней происходит, но и делать вид, что это незначительно, было выше её сил. Она молчала, не находя, что говорить.       — С вами все хорошо? — Каренин наклонился к ней, лицо его отразило тревогу. — На лестнице холодно, вы бы не сидели тут.       Анна взяла воздух, чтобы сказать что-нибудь, но, неожиданно для себя самой, громко всхлипнула.       — Да что же вы? Ради Бога, что случилось? — спросил Алексей Александрович испуганно, неловко опускаясь возле неё на ступеньку.       — Я не знаю; мне страшно… — прошептала Анна первое, что пришло ей на ум. Её прервало горькое рыдание; она зажала рот рукой, чтобы заглушить его и зажмурилась, ощущая под ледяными пальцами горячие слёзы, брызнувшие из глаз. Она отвернулась и всхлипнула опять, её затопило острое чувство собственного несчастья и жалости к самой себе.       — Отчего? Вам приснилось что-нибудь? — растерянно спрашивал Алексей Александрович, очевидно, не понимая, что ему делать и как успокоить жену.       Анна помотала головой, давясь плачем.       Алексей Александрович сидел рядом с ней и со страдальческим выражением слушал этот тихий болезненно-жалкий плач, затем придвинулся ближе и несмело обнял её трясущиеся плечи. Анна всхлипнула громче и прижалась к нему, пряча лицо в отвороте его халата. Каренин молчал; должно быть, потому, что не знал, что говорить и не умел утешить — Анна знала, что не умел, и никогда не умел; но это было не очень важно сейчас. Было важно то, что она чувствовала сзади его ладонь, которая отгораживала от неё весь остальной мир, его тепло, согревающее её замерзшее вздрагивающее тело, и чёрный кошмар, так измучивший её, постепенно отступал во тьму, оставляя за собой только тяжелую усталость.       Когда Анна затихла, Алексей Александрович отпустил её, но не отводил от неё внимательного и беспокойного взгляда. Анна, напротив, старалась не смотреть на него.       — Я не знаю, что со мной, — виновато пробормотала она, как будто оправдываясь. — Это охватывает меня и я уже ничего не могу сделать.       — Это…это то, что было? — спросил Каренин с ноткой паники, которую он не сумел скрыть.       Анна кивнула, вздыхая неровными скачкáми.       — Я…я не знаю, что нашло на меня. Я не знаю, отчего. Вовсе не оттого, что я, как раньше, страдаю… — она осеклась, но Алексей Александрович понял, что она хотела сказать, и она продолжила: — Я забыла это, вычеркнула. Поначалу ещё было что-то, сожаления… но это теперь для меня невозможно. Я скорее умру, чем позволю себе снова предать сына. Я никогда… — она опять зажмурилась и отвернулась, издавая то же бесшумное и резкое всхлипывание, как будто кто-то давил ей горло.       Алексей Александрович коснулся её плеча и другой рукой взял её руку. Её пальцы тотчас сжали его ладонь.       — Я не знаю, отчего это со мной, — повторила Анна сквозь слёзы. — Это начинается само и нарастает, и потом я уже себя не могу остановить. Я была так тверда и спокойна вечером, а затем это нахлынуло, и я как будто сошла с ума и забыла обо всем, что думала. Забыла о сыне, о том, что была счастлива. Я ведь была счастлива, — она взглянула на него, как будто он мог усомниться в её словах и она хотела взглядом прибавить им веса. — Но как будто во мне есть что-то, какая-то другая часть меня, которая ненавидит ту. И она хочет уничтожить меня, — она снова опустила глаза и, чуть помедлив, выговорила глухо: — Я молилась, я просила о том, чтобы это кончилось. Но, должно быть, я так грешна, что даже Бог отвернулся от меня…       — Это не так, — только и сумел выдавить из себя Алексей Александрович, его голос дрогнул, и он сильнее сжал её руку.       Анна посмотрела на неё, затем в его сочувствующие глаза, влажные от слез, и покачала головой, с грустным презрением поджимая губы.       — Это так, Алексей Александрович, — сказала она. — Я гадкая и дурная женщина, и вы это знаете.       — Не говорите этого. Это неправда.       — Вы слишком добры… Боже мой, зачем вы так добры? — и она вдруг приникла губами к его руке, оставляя на ней горячий след.       Алексей Александрович замер и, кажется, перестал дышать. Он потрясено наблюдал за тем, как Анна продолжает целовать его руку и прижимается к ней лицом, как к какой-то святыне. По её щекам струились слёзы, и губы тряслись, и сердце у неё щемило от сладостной боли, застилающей все, и слух, и зрение, и мысли. Ей было больно и радостно от этой боли, которая освободила её, и она остановилась только когда Алексей Александрович отвёл свою руку от её лица и прошептал с растерянным испугом: — Прошу вас, не нужно.       Она подняла на него затуманенные лихорадочной пеленой глаза, готовая делать все, что бы он ни приказал ей.       — Вы устали, вам нужно отдохнуть, — так же растерянно пробормотал Алексей Александрович.       Анна отрешённо кивнула и позволила ему поднять себя на ноги и довести до спальни. Алексей Александрович уложил её в свою постель, ещё тёплую, и укрыл одеялом, как ребёнка.       — Я побуду с вами, — донеслось до неё из-за ставшего густым воздуха и она сомкнула веки, тут же проваливаясь в сон.